Ох, давно мы, Мундра В. и У., ядом не капали на суровую действительность. И в чем же нонче дело, спросите вы, уважаемые?
Ох, не в те тернии.
О чем бишь я.
Во всем, господа хорошие, виноваты драйвера. Да-да, драйвера - и не абы какие, а отвечающие за сопельно-сахарную романтику и прочее, по воле случая почему-то на моей программе не установленные. Упрощая все до крайности - я, господа, не способна адекватно реагировать на всякую там бульварщину.
Что, скажете, не так? Поясняю.
Нет-нет, я весьма и весьма благодушно отношусь к пересчитыванию звезд, хождении под ручку и прочем, но - все сие не должно впадать в крайности. Но.
Когда особливо пылкие вьюноши тискают мою лапчонку и шепчут про то, что, мол, "тонут в глазах моих карих", которые, к слову, ничерта не карие, а рыже-зеленые, так вот, когда данные вьюноши так делают, я элементарно не знаю, как далече разговаривать. Поскольку я девушка воспитанная, понимаю, что разговор как бэ нужно продолжать. Поскольку девушка глубоко циничная, не знаю, как.
Далее. Когда мне те же вьюноши, сидя на скамейке и тяжко вздыхая, признаются в любови с первого взгляда, я также не знаю, что делать. Бо врать не сильно хочется, а окроме "Ну.Э.Круто, да" ничего почему-то в голову не приходит. Совсем, то бишь - абсолютно. Ибо чаще всего знакомится Мундра с вьюношами исключительно по причине "нехай-будет". Такая вот нехорошая я.
Когда мне повествуют о том, что "...в твое восемнадцатилетие мы поженимся и пойдем на сеновал, а опосля - в ближайший ЗАГС", я, собственно, начинаю давиться диким хохотом. А так же попутно продумывать пути к отступлению, ибо до ЗАГСа еще, может, и далеко, а вот на сеновал есть-таки вполне реальный шанс угодить.
Про стихотворчество в духе "....у подножия ромашки" я деликатно умолчу, уж больно тема заезжена. Актуальности, впрочем, не теряет. Кто их, вьюношей, учит так рифмы подбирать, история умалчивает.
Про швыряние несчастных-несчастных сумок в угол с воплем раненого в задницу бизона "Ты мне, падла, изменяешь-я-тебе-не-нужен?!", пожалуй, тоже. Как и про "я-тебя-люблю-а-ты-меня-ну-же-зараза-да?"
Проще говоря - нужные драйвера почему-то включаются только тогда, когда меня, при тисканьи лапки и жарррком шепоте на ухо, еще пытаются ненавязчиво схватить за бюст. Или, тем же жарррким шепотом на ухо, предлагают отправиться на дом - ну или на крайний случай в ближайший подъезд, как уж карта ляжет. Тут и слова достойные находятся, и действа правильные. Опосле чего мне сообщают, что я - фригидная сука, и уползают по-пластунски.
It's always the drivers that get you in the end. Always the drivers (c)
Каждую весну небо становится чуточку выше.
А когда меня выронит, выпустит из воробьиных лапок мой воображаемый мирок, я хочу, буквально-таки требую,
чтобы ко мне впорхнули политкорректные валькирии и умыкнули в
Вальгалла-Стейт-Билдинг.
Временная петля, говорите? И вправду, петля - тонкий шелковый аркан, все туже стягивающий горло чуть ниже кадыка, стягивающий до позвонков, так, что само горло - беленым-белое, с яркими взбухшими жилами - все сильнее напоминает - нет, куда там - становится - песочными часами. И в распахнутый рыбий рот - кисло-медный песок. Рыба, выброшенная на асфальтовый берег.
До цветных мурашей в глазах.
***
Я видела, как небо съело небо. Как серая, запыленная шаль-туча расстелилась поверх ярко-голубого плата и спрятала, впитала в себя всю его весеннюю синь, и всех его белых барашков, одного за другим - как страшный, необъятный зверь - скандинавский клочкасто-дымный Фенрир. Я стояла, разинув рот, а он рвал его на синие ленты, и глотал, обжигаясь, перья лучей, и давил последние ватные комки, рассыпавшиеся по огрызкам небосвода.
Схватил солнце - и пропал. Только хвост взметнулся, как факел.
Не странно, нет - восхитительно неправильно - снег, пронизанный шалой весной.
До последней мельчайшей крупицы.
Это цитата сообщения сутки Оригинальное сообщение
или вот ещё.мой грудной комок защищён
синим свитером грубой вязки,шейной повязкой,
ключами с брелоком кошачьим,юмористическими передачами,
мой грудной комок облюбован,заласкан,по ночным кафешкам затаскан,заношен,
проеден молью,я лью на него белизну,стиральные порошки,как из подушки
вытаскивают по пёрышку,я шкрябаю по самому донышку,и грудной комок ёжится,
он со мной явно не уживётся.
а потом наступает то самое единение с миром,когда возводят кого-то в ранг бога
или кумира,единение даже не головой,а каким-то десятым чувством,и там,где раньше было,не больше,
чем пусто,появляется что-то круглое и родное,оно теперь даже в ванной с тобой.иногда это
нечто скулит и отказывается мириться,тебе не спится,ему не спится,
как когда в груди провернули спицу,подобно ключу в замочной скважине,даже не
выкурив ни крошки,вы же как две подружки,только под одним одеялом,как раньше мама не разрешала.
или вот тогда,когда я встречаю тебя в парадной,ещё свежей раной,а комок у меня сердечник,он торопится покинуть
мной обустроенный с такой любовью скворечник,прорывается сквозь паутину рёбер и цепи кишок,
в сток канальцев и кожных пор,он встречает тебя в упор,мир не рушится,только комку ни черта не дышится.
мы сидим с ним под вечер понурые и уставшие,постиравшие наши платья и разукрашенные,мы сошлись с ним во мнении
окончательном и точном,что ты идеален от кончиков пальцев до самых мочек,и здесь было правильно бы поставить многоточие,но самое главное обычно пишется на листочек.мой грудной комочек диктует мне истину,принятую за данность: написать,обязательно написать-я не хочу без тебя дышать.
История сия грустна и травматична.
Жил был мальчик - без имен, дамы и господа, ибо конспирация. жила была девочка - и звали девочку Мундрой, Мун, ну, на самый крайний - Муняшкой. И влюбился мальчик в девочку, и встречался с ней ажно три месяца долго и счастливо. А потом залез к девочке в телефонную книжку, где откопал энного друга, с коим девочке, стерве этакой, было куда как интереснее, чем с ним - бо был друг умен, образован и счуйством юмора. И возревновал он, и закатил Муняшке скандал, и расстались они к обоюдному удовлетворению. И ушла девочка к третьему, молодому-красивому, и было все хорошо-замечательно. И пожалела опосля (через четверть) девочка мальчика первого, и предложила мир-дружбу, ибо жвачка к тому времени кончилась. Согласился мальчик, и выдал, сверкнув очами - договорим мы с тобой позжее, Муняшка, без свидетелей и прочая - и девочка, почесав русую макушку, кивнула. Пришла-таки,каблуками цокая, слушать-выслушивать, что ж ей добрый молодец поведает. А добрый молодец как завел шарманку - мол, шалава ты блядская, сучка крашена, наркоманка-алкоголичка, и из школы тебя выгонят-пискнуть не успеешь, и имеет он на девочку сию полны чемоданы компромата, и друга таинственного приплел на радостях. И переросло все в русский народный мордобой - аки Мцыри с барсом, сцепился мальчик с девочкой, и приложил он ту головушкой буйной в стену белокаменну. А позжее, когда девочка, протянув ножки-ручки, лежала на диване с предполагаемым сотрясением, мальчик истерил, швырял портфели, и доказывал, что Мундра - мразь несусветная, на него, разнесчастного, напавшая. И действа свои объяснял иль самообороной, иль шекспировской ревностью. Девочка, к слову, никому ничего не объясняла - девочка чесала репу, и размышляла о весне, гормонах и прочей соответствующей шелупони, сопровождающий приход марта месяца.
P.S. Сотрясения-таки нема - только растяжение шейных позвонков со смещением. Нехватило мальчику, на его несчастье, дурости -
а то сбылась бы мечта пролетарская, и свернули бы мне шейку белую к чертям собачьим.
P.P.S. Всех с наступающим, мать его, Международным Женским.
-Попытайтесь-ка вспомнить... Когда началось это поголовное охлаждение?
-Я сам виноват. У меня была девушка, очень миленькая, но чересчур романтичная.Есть такой идеал юности для сорокалетних.
Ее вдруг словно ударили.
-А каков идеал юности у сорокалетних?
-Ну в общем... вид у нее был зловещий,гнала машину как безумная, судорожно стиснув зубы, проснувшись, первым делом хваталась за сигарету... а мне она объясняла, что любовь не что иное, как контакт кожных покровов.
(с)Франсуаза Саган, "Любите ли вы Брамса?"
Я узнала ее, кэп! Вкупе с ее прочими реинкарнациями! Это она, сигаретно-кофейная! И курит, и брошенная - и выражается затейливо. Точь-в-точь.
Тем покажется пуст полный злата сосуд,
Кто во мраке искал сребролен-изумруд,
И русалочьи тропы не сломили дух
Тех, в глазах чьих огонь-лихоцвет не потух.
До конца, до свинца, до каленых петель
К пересохшим губам прижимали свирель
Звали-тлели, и трели последней струной
Рвались ветром, звенели, вели за собой.
Их костер не потух - рдеет в белых руках
И огнистой слезой истекает в веках,
Сотни Данко - и сердце жжет впалую грудь -
Вырывать пожар-птицу, стоклятую ртуть.
Пепелинки-угли разметала метель,
Отзвенела багряным набатом капель,
Не найти, не спросить, заплутали следы -
Только звездная пыль и плач талой воды
До распущенно-майской весны.
...никакой странности, собственно, и нет. Просто девочка Мундра, которая, естественно, обожает раскладывать все по полочкам-баночкам-скляночкам, попыталась намедни разложить себя. И так она уж себя вертела, и этак, а разложить до конца не получается. Ибо недостатки все характерные - вот они, как на ладони - и стервозность, и язвительность, и злопамятность, чего только душа пожелает. А всяких там излишеств вроде доброты, общей человечности etc - днем с огнем не сыскать. Только щедрость вывалилась, да и то какая-то серенькая, пыльная - то ли взаправду щедрость, то ли обычное расточительство. И сказать не кому - не поверят. Мол, умница ты, и не прикидывайся злыдней - глазоньки шибко добрые, даром, что не выспалась. А хамишь напропалую, да других ни в грош не ставишь - это так, малозначащее. Переходный возраст.
У медали две стороны - а посему, ежели кто девочке Мундре сообщит нечто вроде "мир сер, безынтересен, остановите, я сойду", девочка будет рвать, метать и пускать клочки по закоулачкам. Ибо есть такое замечательное слово, как пунктик - и другое, не менее замечательное, но от предыдущего никак не зависящее - слепота, то бишь. Напялили себе шоры? И ладненько. Молодцы. Ах, говорите, что вы в этом мелочном и презренном мирке не видели? Убог и жесток, мол, дорогие-сладкие? Так вот - ничерта-ничертушки вы не видели, окромя собственного непомерно раздутого эго. Так себе в блокнотики и запишите.
Столько не исхоженно, не узнанно толком, что до сладостной дрожи - скорее бы, лететь-бежать, через две ступеньки на улицу - с головой в мороз, как в омут, и сумку как камень на шею - утонуть в глухих, простуженных улицах. Плеер дома оставить - хоть раз не с собой. А дальше - вдоль шоссе, руки в карманы и иди себе, насвистывай - куда тетка-блажь под рученьки приведет (хорошая она, тетка-то - только уж больно въедливая), щурься на осклабившееся светило. С каждым шагом - щелкает-заходится в груди, и едва слышным шепотком прорезается листьями-почками - так что застегнуть пальто наглухо. Негоже с сердечной весной нараспашку - до избранных донести бы, и ладно. Дальше - и без меня, лукавой, знаете - иди и смотри, любуйся-не налюбуешься. Вспоровшие небо штрихи веток, серьги-сосульки и обалдевшие голуби. Паутинки-лестницы, улицы-кудесницы, люди-человечки.
Не объять. У Мира нонче - день открытых дверей.
Ей-же-ей, девочка-первоцвет. Будто стекла в очках заменили - калейдоскопно-зелеными, как майские травы. Какое уж "твердо стоять на земле" - на цыпочках едва бы удержаться.
Мы давили птиц каблуками, вгоняли под ногти булавки и ныряли в стекловату.
Можно ли это считать плохой компанией?
Ваш дневник не обновлялся три недели.
Три недели. Недели три. Целых три.
А ведь чертовски быстро пролетели - сороковыми-роковыми, со свистом, бренча бубенцами. Память - рваная, тряпочная, лоскутная - просоленные лазоревые лапищи моря, полуостров из окна - черно-желтый аллигатор, Иерусалим - двулик, двусвят*, смущенно-розовая Петра - Моисеев город из далекого далека*, вызывающе громоздкий Сфинкс, прокаленные, пропитанные насквозь древностью - нет, чем-то несоизмеримо вечным - пирамиды и Каир - сердце Египта, дерзкий, недоверчивый, истомленный и- пустыня, пустыня, пустыня. Желтая, рыжая, сизая, серая - как лукавая кошка Бастет, путает-играет-дразнится. Не море пустыня, нет - небо, с облачными скальными громадами и мелкими барашками уступов. Только потом уже - сборы в спешке, в школу бегом, едва галстук завязав - а на туфлях пыль с самого Иерусалима.
*Да, несмотря на то, что ездила я в Египет, мимолетным ветром меня, аки Мери Поппинс, принесло и в Израиль с Иорданией. А еще про это, пожалуй, стоит написать - позже. Уложить в голове, переосмыслить, переглядеть. Еще есть над чем работать.
Чудной - чудный? - вечер задался. С глинтвейном, георгинами и каким-то нелепым, грустным, детским насквозь теплом. Странно это - вроде взрослые, оба - а в глазах роятся смешинки. Меня просят:
- Расскажи еще.
И рассказываю. У меня рваный, растрепанный голос и сумбурная речь - то нить теряю, то спотыкаюсь - на ходу приходиться сочинять. То и дело смеюсь - неловко, глупо получается. Какой из меня сказитель - света толком не видела, только и остается, что свое сочинять, фантастмагорическое. За окном завывает, свистит снежная круговерть, и в доме топят едва-едва, поэтому и сидим, как воробьи, друг к другу, плечом к плечу на диване - в вязаных свитерах. М. задумчиво перебирает гитарные струны - а гитара пламенно-рыжая, как дворовый кот-хвост-трубой. Что-то такое, донельзя знакомое - слуховая память подводит редко. И черти знают - сердечные, вестимо - что ж за время такое, в этой комнате - не шалая ли весна, не щемящая ль осень. И глинтвейн истекает последним теплом, как слезами, и время течет - неспешно, неторопливо, каплями-песчинками-цифрами-стрелками, Летой прокатываясь волнами. И спешить никуда не надо - все тонет в этой неспешности, теплой, как пресловутый клетчатый плед, болотисто-топкой, раздумчиво-долгой. И губы разлеплять уже лень, и голова сама клонится на острое плечо - привычный, отработанный жест, как пальцами хрустнуть, и слова - редкие, выбранные - тают пепельными сизыми хлопьями,и, пусть не как в песне - сегодня кончится не скоро, завтра - в руках птицей вещей, сизой - и значит, все будет. Все к лучшему.
Господа, у меня к вам пренеприятнейшее известие - не ручаюсь за дословность цитаты из "Ревизора". Или преприятнейшее - тут уж вам решать. Не будем затягивать лирическое отступление - моя бренная тушка (тушка, господа, именно тушка - душой я с вами, денно и нощно) отбывает к египетским пирамидам ажно до 7-го числа. Что маловероятно, но быть вполне возможно, я-таки изыщу способ наладить связь, но это уже так, быть-может, быть-не-может. А пока - всех вас, дорогие и хорошие, с наступающим. Люблю-целую (с)
Я рождаюсь-перерождаюсь вновь - щуря желтые глаза на фонари и грея замерзшие руки в карманах; что-то внутри, как волна, накатывает приливами бессмысленной, беспочвенной меланхолии. Сама такая же - почва из-под ног, только и осталось, что самими ногами болтать в хрупком, промерзшем воздухе да тянуться к безоблачно-глухому небу. Знаю, что глупая, знаю, что пройдет, а все равно рвется, утекает сквозь пальцы, звенит в голосе этот перелом - будто лепят заново, меся плоть и кости, на гончарном круге - вот почему ночь так вертится перед глазами, насквозь декабрьская, и в висках все яростнее бьет набат, и уже синюшного рассвета приходится ждать с нетерпением, потому что страшно, потому что одеяло не спрячет распахнутую душу, оплетенную проводами нервов, а стук распахнутой двери - не иначе как затвор, закрывать глаза - значит, нырнуть солдатиком в кошмары, и хочется только одного - вновь опрокинуться в обычную, дневную суету,и забыть, забыть псевдоодиночество, надуманную рассеянность, свои же нелепости, и это тиканье часов на столе, как шепот песчинок, как стук колес, как шум ракеты "сегодня-завтра", забыть и уйти в белый шум...
Бессердечных людей нет - есть люди с сердечными бесами, стылыми белыми дьяволами, треугольные морды, завитые рожки. Они страшные, трусливые и танцуют румбу в пустых радужках.
Вы ли, в отражении меня, бесенята?
И - на самом деле, все, что ты рассказываешь другим, чужим, на самом-то деле никому не интересно. Ты распинаешься, размахиваешь
руками для сущей убедительности, вкладываешь в рассказ весь пыл, на который только способен, а взамен - тупой коровий взгляд.
Не обремененный ни единой мало-мальской мыслишкой. Те, кто не пережил это с тобой, плечом к плечу, не поймут тебя. Ничего
не шевельнется, не звякнут сердечные струны. Это - твои крики в пустоту. Сотрясения воздуха, колебания атмосферы - называй как хочешь. Что гораздо хуже - ты не хочешь рассказывать ничего интересующимся. Самое глупое в том, что трясти скелетами в шкафу интересно лишь перед безразличными. Этакая разновидность мазохизма - бисер перед свиньями.
А еще некоторые слова нужно шептать. Вот так вот, шептать - привстав на цыпочки, и прижавшись пересохшими губами к чужому уху, чуть сбиваясь от волнения. Только бы слушали, только бы не ушли - вот и придумываешь чепуху всякую, на ходу привирая. О том, как в Амстердам ездил. Или - как на крыши ходишь рассвет встречать, с чердачными кошками-хвост-трубой. Да хотя бы о том, как в далеком-далеком далеко дрался до сломанных костей с превосходящим числом соседей! Только бы слушали, право. И они слушают, кивают сочувственно, внимая прямо-таки слову каждому - и ты, воодушевленный, все старательнее привираешь, цепляясь за худые плечи.
Кто тебе, глупому, скажет, что все им, на самом-то деле, равно - только шепчи?