Я, конечно, много чего не понимаю, но сейчас я не понимаю весьма основательно, то бишь совсем.
Предположим, вы - ну такой абстрактный "вы" - творите. Песни пишете про несчастную любовь, на заборах хуи малюете, рассказы бессодержательные сочиняете - словом, занимаетесь бессмысленным говнотворчеством, что, естественно, мало кому интересно, примечательно et cetera, и, следовательно, мало кого волнует, окроме ваших же друзей-знакомых...ммм, пожалуй, примерно до тех пор, покамест весь этот псевдоинтеллектуальный кал не начинает изливаться во всемирную паутину.
Следует обговорить один мааааленький пункт - я совершенно не против данного рода творчества. Нет, ну правда - кто-то на целлулоидных дам дрочит, кто-то нетленку на чердаке кропает - кого что качает, в общем-то. Но когда сей выкидыш выставляют в Интернет - все-таки, возьмем за образец конкретное графоманство, мне оно ближе, - и не на каком-нибудь захудалом бложике, а на весьма, представьте себе, популярные ресурсы, начинаешь испытывать легкий баттхерт и недоумение - после чего, старательно переводя фразы с родного русского на цензурный, высказываешь это самое недоумение. И что, конечно же, вы видите в ответ - прааавильно, вы видите "нет смысла осуждать меня, ведь я пишу лишь для себя"(с). Да ради языческих богов, пишите, бумага - вещь не в меру терпеливая, но на всеобщий обзор это выставлять-то зачем? И ведь мало того, что выставлять - так еще и возмущаться по поводу весьма конструктивной (честно-честно) критики и отсутствия коммент-дифирамбов. Выставили - значит, ждите набега злых теть и дядь со знаменами граммар-наци, реализм-наци, талант-наци и прочими-прочими литературными -наци, рыцарей Эвтерпы, Мельпомены и Каллиопы, призванных искоренять богомерзкое графоманство. За сим откланиваюсь.
На самом деле, это было бы неплохо - иметь персональную высшую силу, в нужный момент занимающуюся раздачей пиздюлей в воспитательных целях. Еще более неплохо - если бы этот самый бог-из-машины выдавал пиздюли порционно мне каждый раз, когда я в очередной раз воображу невесть что, вооружусь плакатом с Че и пойду причинять добро и справедливость. Естественно, что опосле причинения добра пиздюлей я получу и без deus ex machina, снова пойму, "как несправедлив мир к непризнанным гениям, плак-плак" и, комкая остатки плаката, поплетусь пить чай с плюшками. Ибо нехуй, порядочные девушки так не поступают и вообще, пора бы уже привыкнуть. Так что, на самом деле, иметь хоть какие-то тормоза, пусть и весьма болезненные для самолюбия (раздутого, стоит отметить) - это, может, и невкусно, но полезно, ибо ликвидирует всякие great ideas в зародыше и предотвращает последующие snivel-and-tears.
Когда над головой моей сгустится Вавилон,
И будет мне грозить транзит туда, где нет стыда,
Над городом измены, над городом любви
Я вспомню пять, четыре, три, два, один, пли!
Когда я растеряюсь, узрев твой перегрев,
Надпиленный канат расскажет всё про сопромат,
И мой застывший мозг расплавится, как воск,
Я вспомню пять, четыре, три, два, один, SOS!
Когда я перед правдой растеряюсь за глаза,
Скелет в моём шкафу нажмёт на тормоза,
Враги моих собак нальют себя в дуршлаг,
Голодная стена разжуёт их имена.
Одни будут летать, другие будут делать вид,
Над головой конвоя взойдёт апартеид,
Над городом болота и спаса на крови
Я вспомню про пилота картонной селяви!
(с) О.Арефьева.
Я помню только то, что некое время назад это что-то для меня да значило. В любом случае - пусть будет.
А еще я поняла, что, когда в моем уютненьком что-то смещается с должного места, у меня начинается паника, конгиктивный диссонанс с реальностью и истовое желание вернуть пропавшее на место. Вот чтобы было, и все тут. Чтобы взял так, руку протянул - а оно рядом. И все. Еще раз захотел - все равно рядом. И пропадать не собирается. Как "таинственная и страшная история с собакой" - когда у меня отняли единственно любимую мою псину (о том, что она плюшевая, история деликатно умалчивает) и запихнули в ящик. И не видела я ее два дня. И было мне до лиловой лампочки, что взрослая тетя Мундра спать не может без затисканной ее тощими ручонками игрушкой,
и устроила я скандал до ее возвращения на историческую родину near my pillow.
Только -тссссс! - никому. Большой-большой секрет. Чтобы никто не узнал, какие Муны на самом деле сентиментальные.
Не говорить же об этом всем, в самом деле. Мало ли. Вообще.
К чему я клоню-то.
Друг у меня уехал.
Я думаю о кофе, felo-de-se и том, какой в последнее время смысл я вкладываю в "я тебя люблю",
обращенное к трем совершенно разным людям.
Мммм, кофе.
Вы знаете.
Даже нет, не так. Не то начало.
Начать следует совсем с другого.
Я люблю дороги. Или не дороги?
Я люблю то, что возникает вокруг. Может возникнуть, если долго смотреть на запыленные кеды и слушать Tito&Tarantula.
Когда песок под ногами становится невыносимо-рыжим, настолько ярким, что режет глаза, забивается в нос, рот, въедается в тонкую, выцветшую джинсу, а дорога - непередаваемо длинной и американской, я подхватываю рюкзак и иду вперед, вдоль дороги штата Мэн, или Огайо, или любого другого штата, - какое, собственно, это имеет значение. Я иду, а где-то позади слышится рев чьего-то кадиллака, и почему-то верится в то, что там те-самые-парни в черных костюмах с "магнумами" в кобурах, и в багажнике гремит серебряный кейс. Я иду, меся пыль и глотая раскаленный воздух, дрожащий над ржавой пустыней, мимо одиноких забегаловок и бензоколонок, подпевая пересохшими губами "now I know her secret name..." и рассеянно перебирая тугую пачку банкнот в кармане.Я иду, и мои руки пропахли красным "Lucky strike", а последняя сигарета заложена за ухо, и ярко-голубое небо кажется воистину безмерным и необъятным, а ты себе - чем-то вроде la cucaracha, зажатой между двумя бесконечностями. Я иду, а впереди - голосующие шлюхи в коротких шортиках, размалеванные и неизменно улыбающиеся, призывно машушие наманикюренными руками и матерящиеся, когда очередной водила проезжает мимо, удостоив их лишь коротким сигналом клаксона. Я болтаю с одной из них, и она говорит, что приехала из Джерси, или Канзаса, или еще-откуда-нибудь, а я курю и рассказываю о том, каково это - быть эн-надцати-летней и шляться по тайным хайвеям. Она остается позади, размывается в белом мареве, а я иду, в необъяснимом порыве щуря глаза, надеясь увидеть вдали безликие стрелы небоскребов, и - уже понимая, что пора возвращаться, что мой маленький мирок описал круг и замер в исходной точке, где нет "магнумов", бесконечности и где я уже давным-давно бросила курить.
Звонит телефон.
И главное здесь то, что все пресловутые друзья не сумели-таки додуматься до того, что дело тут вовсе не в чем-то-там-сверх-супер-секретном, и все куда более статично - я просто начинаю слепнуть. По пять, по десять минут. Странное такое ощущение. По нарастающей - боль,боль,пульсация,лопающиеся сосуды,слезы,темень. Мутная, серая, черная. Потом - воспаленно-белое прозрение.
И не потому, что я не сказала, а потому, что никто не спросил. Потому что мало кто захочет услышать увлекательную историю о том, как кто-то судорожно цеплялся за стены, и, вытирая рукавом кровь и сопли из носа, полз к скамейке, кто-то падал на стол и, зажмуриваясь, пытался представить, что вот оно, еще чуть-чуть - и пройдет, кто-то трясся в вагоне метро, изо всех сил впиваясь в поручень и стараясь не взвыть в голос от страха. Потому что nobody cares и никому не интересно.
Впрочем, даже не удивляет. Я, видимо, слишком очерствела за последние полгода, чтобы вообще чему-то удивляться.
Фраза "я не хочу никого видеть" приобретает все более забавные оттенки.
К слову, вы знаете?
Я,наверное,поэтому сюда и пишу.
Здесь тоже всем похуй, просто...это, пожалуй, легче переносить.
Зачем я ушла домой Проделав пешком длинный путь Зачем я ушла домой Ведь мне всё равно не уснуть Телевизор включу Бутерброд не хочу Я уже не грущу Просто в пропасть лечу Моя любовь ещё очень крепка Может выдохом мир раскачать Моя любовь уже слишком слаба Чтобы пёрышко сдуть с плеча Пожалей меня Не обидь, не задень воспалённый нерв Кого мне теперь винить За этот моральный ущерб? Зачем я ушла домой Сидели друзья за столом Там чей-то семейный мир Там чей-то уютный дом Иллюзорный уют Нереальная жизнь Холод сумрачных улиц По домам разошлись Моя любовь ещё очень слепа Но уже научилась молчать Моя любовь уже слишком слаба Чтобы вызвать себе врача Пожалей меня Не обидь, не задень воспалённый нерв Кого мне теперь винить За этот моральный ущерб? Зачем я ушла домой Ведь дома разруха и жуть Зачем я ушла домой Зачем я всегда ухожу Холод сумрачных улиц От любви и тепла Холод сумрачных улиц От любви и тепла
В порядке очередном встаем мы к исходной отсчетной точке взлетной полосы (с) Animal Джаzz
Наверное, когда тебе хочется выть посередине всеобщего веселья - это и есть абсолют одиночества. Так, кажется.
Ничего навязывающего, нет. Вообще ничего. Как-то... пусто.
Или я слишком часто провожу параллели с прошлым и настоящим.
Нет, можно было догадаться, что нужно было по-другому - не затыкать рот, не стараться перетерпеть - а вдуматься, пережить, перегореть. Но нет - Мун же сильная, Мун же не сломается. Мун будет улыбаться, улыбаться и замазывать круги от бессонницы. А теперь сидишь как дура, и молча воешь от тоски в четырех стенах. И сказать никому не можешь, потому что поздно и непонятно, и пальцы трясутся, и дверь приходится запирать, и от телефона, как от огня - вдруг позвонят? А если не позвонят - то не нужна? А сказать-то что?
Вдох-выдох. Без надрыва, без всхлипа. Терпеть.
Так и живем.
Йоко ищет Джона, Ненси-Сида, Бонни-Клайда, целовать в костяшки, гладить рубашки, рассыпаться искрами, плыть безбрежностью,
сечь нежностью, острой, как маков цвет, как птичий клир, чтобы не ведая - взахлеб, а заоконное небо на тощие плечи куда лучше мантии,
и не требует ничего, кроме Джона, да воздуха глотка, и нить запястья так тонка, что страшно - сломается,
а в глазах - эскадрильи стай и колет в лопатках.
Йоко ищет Джона - бессмысленно, неутоленно, в пустых стихах, влажных простынях, сотнях страницах лиц, раскаленная сеть их - власяница, себя теряя, бичуя, не зная, и в груди - тополиный пух, щекочет горло, забивает слезящиеся очи, жалкие, как подкаблучный осенний лист.
А она все ищет - переступая, смиряя, срывая, словно ее толком и не было,
только Джон да ее крупицы в далеких отзвуках чьей-то музыки.
Торжество музыки над толпой - это когда ты, закрыв глаза, танцуешь вальс на крыше вагона - едва-едва касаясь, дабы не запачкать тонкие туфли - а твой иллюзорный кавалер шепчет что-то на неизведанном французском, тщетно пытаясь перекрыть стук колес.
"Осторожно, двери закрываются. Следующая станция..."
А что самое забавное в этом маленьком мирке, среди сих очаровательных людишек - так это то,что каждый из них желает меня видеть тем, кем я ни в коем разе являться не собираюсь. Более того, каждый стремится доказать мне, собственно, что во мне помирает конгениальнейший поэт/филолог/журналист/менеджер - нужное подчеркнуть, и совершенно почему-то не хочет слушать мой тихий картавый голосок, повествующий о том, по какому маршруту данной личности следовало бы проследовать и что собственно я желаю быть графическим дизайнером, и - да-да-да, я чертов упертый баран, который совершенно не желает менять собственного мнения, который желает идти именно туда, туда и никуда не сворачивать.
Ах да. Не будем.
Сглупил сказочный старче, ох сглупил - просил бы себе новую старуху, и концы в воду. Уж кто-кто, а морская рыбина в делах подобных толк знала - впрочем, видимо,решила каверзно промолчать, прекрасно разбираясь в тонкостях женской психологии.
Понаблюдать, так сказать.
Отсутствие мое, имевшее благородную цель переосмыслить собственные жизненные ценности (а так же не писать в бложик под действием успокоительных), не привело в результате ни к чему, кроме падения в статичный будничный монохром.
Ни намека на пресловутый катарсис.
И было бы обидно, если бы не было так похуй. Вот и вся правда.
Где-то в грудине с треском вылетела именная шестеренка - и ухнула вниз раскаленным ежом. Сознавать - трудно. О том, что нет-и-не-будет. Не укладывается. Не верится - как, почему, зачеееем? Пальцы шарят в привычных механизмах, крутят знакомые гайки, подправляют-затягивают, а все равно - темно. Темно и непривычно неловко - за что-то недосказанное. Глаза болят - как песка насыпали. Чувствуешь собственную уязвимость - потому что даже не предыдущие, - твои. Стократ поруганное поколение Пепси. И 17 - за которыми, как за каменной стеной - кажутся нелепыми и пугающими.
Третий раз распотрошило, вытащило все потаенное, оголило и разметало - до хрипоты.
Мне - темно и хочется плакать.
1. Наилучшее из того, что возможно за рехнувшееся огневое лето - ездить в тамбурах, где неизвестным (не ли?)доброжелателем разбиты дверные стекла; беспорядочно ловить в фокус небо и стоять под пересыхающими водостоками; пересматривать кино годов этак 80-х, 90-х и быть чашки на счастье; и, наконец, развязать войну немаловажных масштабов за истрепанный cd-плеер.
2. Иногда хочется взять такую длинную и тонкую иглу, взять и аккуратно, много-много раз, проколоть разбухшее влагой небо.
3. Пресловутый 2012 наступил уже давным-давно - вот только мы, разнесчастные человечишки в собственных резервациях все еще пытаемся во что-то верить.
Меня воистину пугает моя манера переливать из пустого в порожнее более трех раз. Впрочем, то, что я это осознаю, успокаивает - ровно до очередного пере-перосмысливания.
Львиная доля доверия - тем паче, доверия абсолютного, слепого и беспрекословного, - заключается в незнании;
а сей дорожкой и до идеализации недалече.
***
Хорошо обо мне, однако, люди думают - они-то, наивные, искренне считали, что с человеком я общаюсь из жалостливости характера;
мне льстило - ибо за сим скрывалась наибанальнейшая корысть.
Где проходит предел всего человечества - вопрос чрезмерно глобальный для некоей девочки М. и анализу не поддается - не хватает конкретики. Где проходит ее собственный - вопрос, которым она не задается - нет, она терроризирует, испытывает себя на прочность, с поистине дьявольским упоением - то пешком через два города, то спиной на битые бутылки, то руки в стекловату. И нет-нет, девочка эта вовсе не сумасшедшая; девочка, наоборот, считает себя личностью исключительно трезвомыслящей. Девочка все рассчитывает. Девочка знает, что отложить на завтрашний день - иначе опоздает к ужину. Маму расстроит. Нехорошо.
Девочка М. бинтует опаленные руки, медитирует над чашкой чая и думает, где же потерялся этот клятый предел, где, наконец, кончается терпение ее тела и когда она, бедняжка, с облегчением сможет заорать в треснутое зеркало "чтожетыдуррраделаешь".
Поистине увлекательнейшее занятие.
UPD:
И правы ли они, таинственные те, что говорят - мол, с жиру ты, М., так и бесишься, что страдаешь херней для какой-то херни, тебе и самой толком непонятной, что пора бы и делом толковым заняться, а не "день-ночь, сутки прочь" все экспериментировать, изучать, расчленять, как свихнувшийся биолог, что какую-нибудь букашку и режет, и режет, и никак на ее ничтожное нутро не нарадуется, будто в этом есть хоть малейший смысл, будто нужно оно тебе - знать, что за дрянь абстрактная в душах человечьих творится, да ведь ине ведать лучше - глаза закрыть, спрятать, закрыть руками - страшно, страшно, до набата церковного в висках выдохом единым - страшно - что копрофилией отдает и максимализмом юношеским, что не доведет до добра, что катишься по наклонной и в наше-время - шут знает. Не девочке судить, воистину.
А воображаемый скальпель в руке девичьей так и пляшет, так и заходится.
Warning: пост не претендует на глубинность мысли. Пост, на самом деле, ни на что не претендует - висит себе и висит.
Обвинили в том, что не умею поддерживать "долгосрочные отношения" и вся моя пресловутая морковь строится лишь на обожании самое себя; обвинили в том, что я кокетничаю направо и налево, делая это практически неосознанно - выработала, мол, за годы тренировок; обвинили, наконец, в совращении лиц полу мужского в немеренных количествах при минимуме усилий - проще говоря, блядью назвали.
Вот и сижу теперь, думу думаю - что ж мне такой, ни в одном зеркале не отразимой, растолковать пытались - то ли субъекты такими путями окольными мне самооценку повышают, то ли под венец толкают- во имя долгосрочных отношений, великого женского счастья и прочей бурды, сие действо сопровождающее.