«Душеведческая» направленность ума — результат жизни психолога, порожденный необычностью внутреннего мира неадаптированностью к внешнему миру, чувствительностью к состояниям и поведению другого и стремлением эту неадаптированность преодолеть рациональными методами, исследуя особенности психики других людей. Отсюда и терпимость, снисходительность к людям, присущая психологам, поскольку изначально допускается возможность различных, нестандартных форм поведения, мыслей, переживаний. То, что другим людям дается как бы «само собой», — навыки поведения и общения, психолог вырабатывает и приобретает путем рефлексии и самообучения.
Очевидно, психологи-исследователи с трудом переносят интенсивное общение и не тянутся к нему: тяжело постоянно переживать дезадаптацию (если следовать нашей гипотезе). Отсюда и меньшая значимость готовности к контактам, но (!) большая значимость умения поддерживать контакт для профессионального успеха и следователя. Психолог-практик нуждается в «живой воде» человеческого общения. Для него это естественная среда обитания, люди ему не надоедают, а контакты с ними потребны и никогда не утоляют жажду общения.

Дружинин

Я провел эту работу не только для того, чтобы прояснить определенный круг проблем. В общем, я имею в виду тех из моих современников, которые, принимая подчас свои желания за действительность, усвоили определенные идеи философии науки и использовали их при решении социальных и политических вопросов, к которым эти идеи мало применимы. Феминисты, религиозные пропагандисты (включая "ученых-креационистов"), люди, пришедшие из контр-культуры, неоконсерваторы и множество других странных попутчиков утверждали, что несоизмеримость и недоопределенность теорий льют воду на их мельницу. Замена того представления, что значением обладают факты и данные, идеей, согласно которой все зависит от индивидуальных интересов и субъективных перспектив, стала после американских политических кампаний наиболее очевидным и наиболее вредоносным проявлением антиинтеллектуализма нашего времени.
Ларри Лаудан. "Наука и релятивизм" \

"Другое" тело непредсказуемо. Ты не знаешь, как оно реагирует на разные стимулы, ситуации, преграды, события.
"Другое" тело может сделать бесполезными твои доведенные до автоматизма навыки элементарного общественного поведения. Например, ты знаешь, что некрасиво стоять к собеседнику спиной, но не знаешь, надо ли присесть на корточки перед взрослым человеком ростом метр двадцать два. Тебе приходится думать буквально над каждым своим движением.
"Другое" тело заставляет тебя чувствовать, что ты в каждую минуту можешь совершить ошибку. Ты забываешь, что слепой не видит твоего кивка и принимает его за молчание; ты не знаешь, оскорбит ли колясочника предложение помочь переехать через бордюр; ты не понимаешь, рассказывать ли глухому знакомому, как удачно ты вчера сходил на концерт. У тебя возникает чувство, что ты находишься в стране (на планете), правила которой тебе совершенно непонятны.
"Другое" тело заставляет тебя помнить, что персональная история этого человека, возможно, совершенно отлична от твоей. Более того: оно сообщает тебе о чужой персональной истории, в той или иной мере "выдает" того, кто перед тобой стоит. Тебе может казаться, что ты что-то знаешь об этом человеке, но на самом деле ты знаешь, что ничего не знаешь.
"Другое" тело заставляет тебя подозревать собеседника в том, что он подозревает тебя в том, что ты испытываешь неловкость. Скорее всего, оба ваши подозрения верны.
Иными словами, язык, которым говорит со мной это "другое" тело, мне непонятен и страшен. Это касается не только инвалидности - это касается любого чужого тела

http://lenta.ru/columns/2012/04/23/clumsy/

техника apple, шмотки uniqlo, google, starbucks, ikea, mcdonalds. будущее наступило, аминь

Х*й и хер. Вот любопытнейшие словечки! Их история проясняет причины и историю возникновения всей матерщины, так что очень удачно, что они --последние в списке. В древнерусском языке мужской половой член назывался уд (от праиндоевропейского ud- “вверх, наружу”); родственным является слово удочка, деминутив (уменьшительная форма) от еще встречающегося в диалектах древнерусского слова уда -- парной к уд женской формы. До XVIII в. слово уд свободно употреблялось в устной, письменной и печатной речи. Однако со второй половины XVIII в. в русской культурной жизни проиcходили глубокие изменения. Социальная элита, преодолев, наконец, собственный консерватизм, так бесивший государя Петра Алексеевича, начала жадно впитывать европейскую культуру. А в Европе с конца XVIII в. свирепствовал сентиментализм, из литературного течения превратившийся в стиль жизни дворянских слоев общества. Манерно-возвышенные герои Ричардсона (помните ностальгическую иронию Пушкина “Ах, Грандисон...”?) стали эталоном поведения и речи: так старушка Европа выковывала образец “gentilhomme” (“благородного человека”). Появились многочисленные “do’s and dont’s” (“можно и нельзя”) в манере поведения и разговора, особенно при общении мужчин и женщин. Некоторые темы стали для такого общения абсолютно запретными, табуированными; в первую очередь это касалось плотской стороны любви и вообще всей физиологии человека. Представляю себе, как хохотала бы над этим вздором, к примеру, королева Наварры Маргарита Ангулемская (XVI в.), автор весьма соленого “Гептамерона”! Тем не менее, замечу в скобках, сентиментализм, при всех своих комичных сторонах, содействовал нравственному оздоровлению Европы, без чего ее дальнейшее развитие в сторону капитализма скорее всего приняло бы те беспардонные формы, которые мы наблюдаем ныне на “постсоветском пространстве”. Русское дворянство хорошо усвоило европейский стандарт светского поведения и разговора, исключив из оборота всю неприличествующую джентльмену тематику, а заодно и связанные с ней слова. Существенную роль в табуизации упомянутой тематики в русском обществе сыграла и Православная Церковь, искони занимавшая фундаменталистские позиции в вопросах половой жизни; мало-помалу этот фундаментализм перерос в фарисейское ханжество, процветающее в православно-клерикальной среде и поныне. В дальнейшем табуированные темы и слова не допускала в печатные книги правительственная цензурная служба, почему эти слова и стали именоваться "нецензурными" или "непечатными". Вернемся теперь к нашим х..., к нашим баранам, я хотел сказать. Слово “уд” оказалось одним из запретных (позже оно вновь стало дозволенным, но воспринималось уже как архаизм). Однако предмет-то существовал, а главное, существовало множество связанных с ним проблем (особенно в те времена, когда венерические болезни были распространены больше, чем сейчас грипп). И вот в дворянской среде стал использоваться эвфемизм (этически допустимая замена) -- латинское местоимение hoc (“это”). Скорее всего его ввели в употребление привычные к латыни лекари. Угодливо сообразуясь с нравами своих богатых пациентов, они назначали лекарство “для этого” (родительный падеж) или “этому” (дательный падеж), что по-латыни звучит соответственно как huius и huic. Менее образованные пациенты русифицировали ученую латынь. Возможно, например, что форму дательного падежа huic они воспринимали как деминутив, и, питая уважение к собственному детородному органу, предпочитали называть его “полным” именем х... (еще, небось, обижались на медиков, пренебрежительно отзывающихся о предмете их мужской гордости: “Это у тебя, немчура проклятая, хуик, а у меня-то эва какой красавец! Самый что ни на есть х...!” ). В подтверждение этой гипотезы замечу, что примеры такого словообразования хорошо известны. Например, заимствованное в XVIII в. из голландского языка слово zondek, означающее “прикрытие (dek) от солнца (zon)”, зазвучало по-русски как зонтик и вскоре стало восприниматься как деминутив от слова зонт; так родилось новое русское слово, не имеющее аналогов в других языках (это лингвистическое явление называется редеривацией). Однако приключения наименования мужского полового органа продолжились далее. Очень скоро и название х... стало казаться непристойным. На письме его заменяли первой буквой с точками, а в устной речи использовали название этой буквы --хер (вспомните дериват “похерить”, первоначально означавший “лишить документ силы, перечеркнув его косым крестом”). Но не тут-то было! Предмету мужской гордости и девичьих грез никак не удавалось обрести приличного имени: невинное название буквы в свою очередь приобрело ауру непристойности и стало нецензурным. Эта языковая проблема остается неразрешенной и поныне. Слово член, во-первых, многозначно, а во-вторых, тоже уже приобрело неприличный оттенок; в то же время такие заимствования как пенис, фаллос, приап и им подобные никак не могут получить полноправного русского гражданства.

http://lib.web-malina.com/getbook.php?bid=4214&page=6

 

Ганс Селье От мечты к открытию

Если при попытке обрисовать различные типы людей испытываешь к предмету
изображения сильные чувства то такие наброски имеют тенденцию превращаться
либо в карикатуры, либо в идеализированные портреты. Должен признаться, что
не могу справиться со своим предвзятым отношением к некоторым типам ученых.
Одни вызывают во мне любовь и восхищение, другие - ненависть и презрение.
Позвольте мне начать с утрированного изображения наиболее несимпатичных для
меня типажей, а затем нарисовать гипотетические портреты идеального
руководителя и идеального сотрудника. Ни один из этих типов людей не
существует в чистом виде, а для описания личностей ученых как они есть на
самом деле потребовался бы талант Толстого или Достоевского... Эти наброски
низменных и величественных черт известных мне людей науки - лучшее, что я
могу предложить с целью напомнить вам, чего следует избегать и чему
подражать Кстати, между нами: в себе самом я обнаруживаю (по крайней мере в
зачаточном состоянии) все типы этих людей...

ТИПЫ:

При новом использовании реклама и порнография станут "нанятыми плакальщицами, провожающими предметы потребления в последний путь к могиле"

В движении, как и в большинстве модных интеллектуальных клубов, больше просто любопытствующих, тех, кто что-то слышал, что-то читал, а потом приобрел демонстрационный пакет приглянувшихся идей.

мы живем в мире меняющегося словаря: «окончательного словаря» получить не удастся

Мунц вспоминает, как обычно читал лекции Поппер: медленно мерил шагами комнату, подбрасывал и ловил кусочек мела, не сбиваясь с размеренного шага, говорил длинными, идеально построенными фразами. И вот он лицом к лицу встречается с Витгенштейном, который вырывает из себя каждое слово с болью, точно занозу, мучительно борется со своей мыслью, обхватывает голову руками, бормочет: «Господи, какой я сегодня идиот!» или вскрикивает: «Черт меня подери! Ну помогите же кто-нибудь!»

Кембриджский период жизни Хайджаба многое говорит о Витгенштейне. Хайджаб приехал в Кембридж в 1945 году, получив стипендию, — приехал из Иерусалима, где преподавал математику в средней школе. Он намеревался сменить область деятельности и со временем защитить диссертацию по философии. Через три года он покинул Кембридж, так и не получив докторской степени. Хайджаб совершил роковую ошибку: несмотря на все советы (в числе советчиков, между прочим, был и Ричард Брейтуйэт), он попросил Витгенштейна стать его руководителем. Витгенштейн, ко всеобщему изумлению, согласился.

Хайджаб прекрасно помнит занятия с научным руководителем. Проходили они, когда позволяла погода, на свежем воздухе. Втроем — Хайджаб, Витгенштейн и студентка Элизабет Энском — они бродили и бродили кругами по идеально ухоженному садику Тринити, поглощенные дискуссией о философии религии. «Если хотите узнать, религиозен ли человек, не спрашивайте его — наблюдайте», — говорил Витгенштейн. В присутствии наставника Хайджаб все больше молчал, скованный ужасом, зато в его отсутствие, бывало, блистал красноречием — беседы с учителем не проходили даром.

Витгенштейн, как вспоминает сейчас Хайджаб, камня на камне не оставил от его интеллектуальной базы, от его веры и способности к абстрактному мышлению. Докторская диссертация была заброшена; уехав из Кембриджа, он на много лет оставил всякую мысль о философии и снова занялся математикой. Витгенштейн был, говорит Хайджаб, «как атомная бомба, как торнадо — людям трудно такое понять».

ночное поглощение информации и сверхстимуляция. да я же наркоман
[640x427]

Книги, как заметил однажды поэт Жан Поль, -- это объемные письма друзьям. С помощью этой фразы он в краткой и изящной форме назвал своими именами суть и функцию гуманизма: он является основывающейся на дружбе телекоммуникацией посредством письма. То, что с дней Цицерона означает humanitas, является в узком и широком смысле следствием алфавитизации. С тех пор как философия существует в качестве литературного жанра, она рекрутирует своих новичков тем, что инфицирующим образом пишет о любви и дружбе. Она не только является речью о любви к мудрости -- она хочет и других склонить к этой любви. Тем фактом, что письменная философия после своего начала более чем 2500 лет тому назад и по сегодняшний день еще в состоянии заражать, она обязана своему умению находить друзей через текст. Она пишется дальше через поколения как цепное письмо, и вопреки всем ошибкам воспроизведения, а может быть как раз благодаря этим ошибкам, она захватила в свой дружеский плен копиистов и интерпретаторов.

Но теперь, после великого переворота (metabole), поскольку под господством Зевса боги уединились и предоставили заботу о людях им самим, самым достойным пастухом и селекционером мудрости остается мудрец, у которого живее всего воспоминание о божественных взглядах на лучшее. Без образца мудреца забота одних людей о других оказывается напрасной мукой. Спустя две с половиной тысячи лет после Платона создается впечатление, что не только боги, но и мудрецы отступились и оставили нас, лишенных мудрости и обладающих частичным знанием, совершенно одних. Что нам остается вместо мудрецов, так это их сочинения с шероховатым блеском и возрастающей неясностью; они все еще существуют в более или менее доступных изданиях, все еще могут быть прочитаны, если бы только знать, почему они еще должны читаться. Их судьба в том, чтобы тихо лежать на полках, как письма до востребования, которые больше никто не забирает -- копии или ложные образы мудрости, думать о которой современникам больше не удается, -- посланные авторами, в отношении которых мы теперь уже не знаем, могут ли они еще быть нашими друзьями. Письма, которые больше никто никуда не доставляет, прекращают быть посланиями к возможным друзьям -- они превращаются в заархивированные объекты. То, что важные когда-то книги постепенно прекращают быть письмами к друзьям и что они не лежат больше на дневных и ночных столиках своих читателей, а погрузились в вечность архивов -- это также лишило гуманистическое движение большей части его прежнего воодушевления. Все реже спускаются архивариусы к древним текстам, чтобы справиться о прежних выражениях современных слов. Возможно, время от времени и случается, что в таких поисках в мертвых подвалах культуры начинают мерцать долгое время не читавшиеся документы, как будто над ними сверкают далекие молнии. Может и архивный подвал станет просветом? Все указывает на то, что архивариусы и архивисты стали преемниками гуманистов. Тем немногим, кто еще осматривается в архивах, навязывается мнение, что наша жизнь -- запутанный ответ на вопросы, в отношении которых мы забыли, где они были поставлены.

http://www.antropolog.ru/doc/library/zoo/peter

Эдмунд Гуссерль в пятом
томе «Картезианских рассуждений» (Husserl E. Cartesian Meditations, 1931) утверждал: я не способен постичь ход ваших мыслей без собственного его воспроизведения, что, без сомнения, в один миг отметает вашу несхожесть. Лекции Гуссерля, впервые опубликованные на французском, были переведены Левинасом, который позже по-своему интерпретировал точку зрения своего учителя. Вы остаетесь другим, но не потому, что я не могу сказать, что вы думаете, а потому, что вы в социуме обращаетесь ко мне, словно с некой высоты, призывая действовать по отношению к вам ответственно. Такого рода ответственность, как мы видели, безгранична. Вы и я пребываем в состоянии отношений без отношений, и соответственно у меня отсутствует возможность определения пределов собственных обязательств в отношении вас. Я сижу за своим компьютером, неустанно работаю, и независимо от того, насколько ясно излагаю свои мысли, насколько наглядны приводимые мною примеры и насколько тщательно я штудирую авторов, чьи взгляды излагаю и критикую, я не могу сказать себе: «Теперь достаточно». Я всегда могу сделать для вас больше, даже если никогда с вами не встречался и никогда не встречусь. Это одна из тех мыслей, которыми Левинас со мной поделился.

Естественно, что при столь широком категориальном "мазке" мэтр Жижек автоматически обрекает себя на более или менее обоснованные упреки: как говорится, большому кораблю - большая торпеда! Суть же того рода инвектив, ставших уже традиционными, в том, что на нескольких сотнях страниц у автора все же речь идет не совсем о собственно параллаксе, так как любой строгий критик может уличить несостоятельность столь вольного применения этого термина, имеющего вполне конкретные понятийные импликации. Столь же неизбежными здесь являются подозрения, что в книжке подобного уровня интеллектуальной смелости будет крайне трудно обнаружить какую-то иную функцию, нежели желание неким причудливым образом объединить под одним заголовком все, что товарищ писатель имеет сказать, - от вагины до квантовой физики. Так, по остроумному замечанию одного рецензента, чем хуже Жижеку удается свести нечто к чему-либо, тем настойчивей его стремление свести все к одному-единственному. И с этим действительно трудно поспорить: ведь если наука и половой орган столь элегантно и запросто, через запятую, оказываются в коммуналке одной метафоры, как это характерно для Жижека, то это означает лишь одно: на месте "параллакса" может стоять все, что угодно. Или, как говорят некоторые зарубежные коллеги: anything goes. Впрочем, многие и у нас, вне всякой связи с анархической теорией науки Пауля Фейерабенда, сформулировавшего сей замечательный принцип, самостоятельно додумались до этого рецепта интеллектуального счастья. Особенно этому способствовали часто беззаветные и нецелесообразные поиски смысла в рамках той "тонкой игры постмодернистских метафор", что обрушилась лет двадцать назад на наши дремучие умы, наивно надеявшиеся на гуманитарную (в буквальном смысле слова) помощь Запада...

Подумать только, есть глупцы, которые ищут утешения в искусстве. Вроде моей тетки Бижуа: «Прелюдии Шопена так поддержали меня, когда умер твой дядя». И концертные залы ломятся от униженных и оскорбленных, которые, закрыв глаза, тщатся превратить свои бледные лица в звукоулавливающие антенны. Они воображают, будто пойманные звуки струятся в них, сладкие и питательные, и страдания преобразуются в музыку, вроде страданий молодого Вертера; они думают, что красота им соболезнует. Кретины.

для шизоида настоящий клад партнер - довольно простая дама ( мужчины все-таки такие не так часто встречаются), которая додумывает в силу своей истироидной натуры эмоции и восхищена его необычностью и яркостью. Она беззаветно посвящает ему жизнь и по настоящему счастлива. Другой вариант – другой шизоид противоположенного пола. Они друг друга опредмечивают и не видят в этом никакого оскорбления. Их миры существуют в режиме параллельных вселенны

"Великие отношения, – говорит Бубер, пробивают брешь в барьерах возвышенного уединения, смягчают его суровый закон и перебрасывают мост от одного самостоятельного существа к другому самостоятельному существу через пропасть страха вселенной"

Есть в этих состояниях еще нечто деперсонализационно-дереализационное. Чувство измененности всего вокруг и себя, что составляет ощущение какого-то иррационального состояния. Я не я и мир не мир, а что-то неуловимо непонятное, что нельзя потрогать или осознать.

Так вот в сумме. Индивидуально значимое событие вызывает определенные пререживания. Эти переживания запредельны, для конкретной личности. Для примера – нарцисс после долгих мучительных попыток убежать от осознания своей ничтожности все-таки «кристально ясно» осознает, что он «тварь дрожащая». Это натуральный, стопроцентный накаут который для его психики не совместим с жизнью. Мозг начинает у него работать в аварийном режиме. А именно минимизирует все ощущения и переживания, которые самые главные и сильные в текущем моменте. Но эта критическое отключение дополнительных опций мозга только усугубляет ситуацию. Ибо «основное значимое» это то самое ничтожное « я», без привязке к миру, ко времени, к будущему и другим людям. Душевной боли нет, и нет страха, есть только бессмысленность существования, которая ничем не выигрывает перед смертью, которая тоже в состоянии перед самоубийством выглядит довольно абстрактной. Однако, это ситуация, которая может рассматриваться как покой и отступление от страданий в прошлом…