Ты пришла ко мне утром,
Ты села на кровать,
Ты спросила, есть ли у меня
Разрешенье дышать,
И действителен ли мой пропуск,
Чтобы выйти в кино?
Теперь ты говоришь:"Ну куда же ты отсюда?"
Ты знаешь, главное прочь, а там все равно.
Нам стало нечего делить.
- Я больше тебя не люблю.
- С каких пор?
- С этих.
Кажется, все это время Вы принимали меня за кого-то другого.
Я бы тоже связал тебе шарф, если бы умел.
Все отчетливей раздается время. Оно ритмично пульсирует, и по коже проходит холодок. Ночная пора приятна своей непритязательностью. Томность позднего октября, в которую так легко влюбиться, поражает. Тонкие пальцы ветвей, продрогшие до нутра. Их хочется целовать. Время мира, в которое можно объясняться одними жестами. Мне приятно, когда холодеют руки и кажется, что еще несколько шагов, и тебя продует. Ощущение собственной заброшенности наполняет нутро тягостной истомой. Я могу обходиться без. И многое становится на места. Начав жалеть себя, превращаешься в ничтожество. Аскетизм, как ни странно, наполняет, он будоражит и открывает перед тобой, иной раз, прекрасные двери. Но это не значит, что за такую услугу придется расплатиться чувствами. Напротив, они становятся только сильнее. И меня это радует. Особенно чувство любви. Я буду его поощрять. Для начала придется обрубить на корню все надежды-паразиты, дав себе понять, что без них, по правде, гораздо лучше. А потом вылить себе на голову ведро ледяной решимости. Чтобы она научила добиваться того, чего хочешь. Есть вещи, которая эта решимость не перейдет. Но, поверьте, то, что я просто дойду до них - уже будет победой. Отныне я буду делать то, что считаю нужным. И никакой я мне в этом не помешает. Для определения моего отношения к нему идеально подойдет слово «брезгливость». Но он упорен и не слаб. Однако, сдаваться не в моих интересах. Я люблю холод. Двигаясь по направлению к ней, я рискую обморозить руки и пальцы на ногах. И, разумеется, не только их. Скорее всего, у меня не получится добраться. Все мое тепло будет отдано январю мира, в котором она есть. Скорее всего, я рухну где-нибудь на полпути. А, может, даже на четверти. Но знаете что? Меня это не смущает. Я буду рад принять такую участь. Дорога любви одновременно ведет меня по миллиарду иных дорог. Этого нельзя не ценить. Потому, что на этих дорогах я встречу то, что мне нужно. И, возможно, по каким-то из них я пройду до конца.
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
Это ужасающее чувство, когда понимаешь, что проиграл всю свою ценность. Вторая половина катастрофы. Вот она.
И что же в итоге я получил?
А чего еще можно было ожидать за свои усилия?
And one came back at dead of night
..Всё мило. Всё вяло.
И роза, что нынче я выбросил вон,
конечно, упала
на лапу Азора. Азор удивлён.
Всё то же. Нет сладу.
Не ближе фанфары, не туже аркан.
Уеду в Канаду.
Я слышал, там есть водопад-великан.
Стократный, стоцветный.
Как Бог знает что, как последний парад.
Безмерный, бессмертный.
Я лично не видел, но так говорят.
Твои волосы мягкие на ощупь. Мне так кажется.
Я никогда не трогал, но думаю, они такие.
А еще ты носишь большие ботинки. Носила.
Возможно, и сейчас тоже. Я не знаю.
Сегодня во сне ты позвонила мне. Только вот знаешь, что самое смешное? Твои слова звучали так, как если бы их произносил я. Хотя, пожалуй, без присущего мне волнения.
Это вроде звучало так.. посредственно. Знаешь же ты мой обычный лепет? Нет? Ну ничего. Просто от этого разговора я почувствовал что-то вроде больного приступа смешанного со счастьем. Но долго говорить у нас не вышло. Ты попросила перезвонить. Я долго-долго набирал твой номер. И все почему-то не получалось набрать. Это было на самом деле грустно.
Думаю, мне уже никогда не узнать мягкие ли у тебя волосы, и носишь ли ты до сих пор большие ботинки. Может, я и придумал, что они у тебя были большие. Впрочем, это все ведь ерунда.
Если бы ты позвала меня, я пошел бы с тобой. Куда. Угодно. Скажи мне что-то ты, это стало бы возможным. Все стало бы возможным. Но ты ведь не скажешь. Потому что это ты. Потому, что это я. Твои слова не для моих ушей. И все, наверное, к лучшему.
Щемящие сумерки позднего лета
и дом по-осеннему пахнет мимозой...
а память хоронит, не выдав секрета,
неведомый отзвук, уже безголосый...
Вдоль белых оград, как закатные пятна,
последние розы тускнеют лилово,
и слышится плач - далеко и невнятно
...забытые тени зовут из былого...
И чье-то мерещится нам приближенье,
а сердце сжимается вдруг поневоле,
и в зеркале смотрит на нас отраженье
глазами чужими и полными боли...
Зима. Её септимы, квинты. Кто Голос сейчас
запишет, который ты слышал секунду назад, а?
Он мысль превосходит. Мембрана не дышит. На связь
не выйти. Вернувшись, письмо обретёт Адресата.
Ещё ясновидящим светом трепещет камин,
и мост, его жалкая вечность, себя продлевает,
но небытию, словно раковине, за помин
души, одиночество форму уже отливает.
На Страшном Суде, пробудившись от времени, ты
пребудешь таким. В мире большем, чем наш, тебе гидом
щепотка ли славы послужит, глоток немоты,
иль гаснущий пульс, но подвластный одним аонидам.
Сквозь груды щебёнки весной пробивается смерть.
Насилие, разум презревшее, пенится в устном
и письменном пафосе. Сердце, устав тяжелеть,
срастается с дольним. И это зовется искусством.
В летейские воды два раза вступают, в тот край,
где ночь, где рука отдыхает, в значении сбыться
словам повелев (океан, мотылёк, свет, прощай),
Маленькие человеческие жизни скользят в пространстве бытия. За что ухватиться, чтобы задержаться хотябы на половину секунды больше? Чем меряется «конец»? Начало всегда откуда-то проистекает. А вдруг оно начинается там, где свой путь закончили мои постылые мысли? Тот или этот, она, он, ее, наш, общий.. воздух холодный, и будто бы холодеет дальше. И тише становится собственный голос. Хотя ничего, в сущности, не изменилось. Шарф и запахи духов, хочется плакать, или не знаю.. исцелиться? Проснуться или не спать. С чем-то слиться или не слиться. Видеть души, видеть их суть, их назначение, смысл, пороки, грехи, их цвета. Мотыльки или бабочки? Кто-нибудь расскажет мне, что происходило без меня под снежным одеялом. Сны становятся тверже, в них уже не легко, чудо вечно хромает, когда подбирается, чтобы окликнуть. Кто их знает? Один только Бог допивает суть всех несовершенных и свершенных, мотыльковых и бабочковых дел. Тело так и просит бросить его на какой-нибудь Крит, где тепло, хорошо, а главное, человечно. Какой язык? У нас он один. Язык, это просто речь. Ничего не меняется, только самая суть. А внешне все тоже. Впрочем нет, улыбки и загар, глаза, и даже асфальт не тот, что у меня под ногами каждое утро. Как он там? Мой асфальт? Он под коркой льда, немыслимый, тугой, плотный. Одиноко только воронам, когда им не достается желанного куска. Глаза птичьи или собачьи. Во всем есть какой-то смысл. В бабочках, мотыльках, муравьях, улитках. И телефонные провода, компьютерные провода, оконные рамы. Все вокруг очень зыбко. Кто-то теряется, кто-то находится, кто-то никогда уже не найдет. Но искать не значит не находить. К нам приходит не то, чего мы ожидаем. Или то, чего нам пока не понять. Все уходят отсюда. Почему же я опять опаздываю? Кто бы меня знал. Один Бог пронизывает этот вечер, и эти сны, и те сны, и дворовых собак. За нашими спинами скрываются зеленые мхи, сама древность, тень древности, хотя.. она еще молодая. Кто-то всегда нам что-то сулит. А мы принимаем. Булавочное ушко проглотило корову, вернуло корову и все обратилось, как пожелала девочка. Но третий глаз выдал ее. А мы мыслим скудно и недостаточно. Загораживая все просветы, всю любовь, всем. Стены из сухих веток, тернистых, колющих, помогают не лезть через них особенно трусливым людям. Или особенно самовлюбленным. Или тем, кто просто боится боли. Что же.. надо подумать, кто там будет, в моей комнате, когда я выйду оттуда. Вот я и вышла из семнадцати времен года, сменивших друг друга уже несколько раз. Но можно научиться многому, разучивая чужие фразы. Декаданс – это не у нас, это не снами. Потому, что просто не может произойти с этим миром пока что столь торжественного события. Все – моль. Все – муравей. Скажи. Скажи? Слова нам помогают? Они делают с нами много разных вещей. Хороших, нехороших, больших и маленьких, но они делают. Постоянно. Они лекарство от старости. Антидот от отупения, одряхления, безысходности и прочих болячек. Но надо знать, конечно, как применять лекарство. Мы же не глупые люди, верно? Нам это давно сказали. Или мы сами узнали по опыту. Впрочем, что это значит? Ничего. В особенности для пешеходов и бабочек. Никто - это тот, которого нет. А если его не было, это - некто. Вот даже я со своего жалкого смешного пьедестала могу управлять словами чуть-чуть. А может, мне только кажется. Восемнадцатое рождество свалилось на голову, ударило. Даже стало немного обидно, как будто маленький. Но все еще верится во что-то настоящее, починенное, отлаженное, выданное из ремонта. Гладкие стекла, глаже льда, хотя лед от прикосновений мокнет. Пусто – это когда нет никого. Но когда нет никого, тебя тоже нет. И мотыльков, и собачьего лая, и заморозков и даже ужасающих пробуждений по утру, когда выбрасывая себя на улицу, все еще спишь. Кот теплый, шерстяной, больной.. нет, старый. Что же, всем придется привыкнуть. Седая борода папы, его чавканье за столом. Я буду так делать? Хм, может и обойдется. Может старость и обойдется без меня. А, может, я без нее не обойдусь? Часы, стрелки, говорят, указывают, утверждают, твердеют, заставляют. Надо забираться, забывать, погружаться, пропускать через себя время, позволяя ему менять все. Постепенно. Все. Менять. Каждая вещь уходит, каждые люди уходят, каждое слово уходит. Нужно научиться прощаться. Прощаться с любовью, прощаться без надежд. Усталые глаза, усыпанное звездами небо. Звезд не видно. Может я и придумываю, что они есть. Кто меня знает? Кто знает где сейчас бабочки и мотыльки? Представления о них живы, значит и они тоже. И потому возвращаются, хотя нет, возрождаются. Миры заканчиваются на полуслове.
Она была очень красива. И очень одинока. И я не знала, что мне делать. Я и сейчас не знаю. Язык мне не подвластен, впрочем, как и все остальное. С ней связано нечто важное. Я поняла, на что она похожа. Она похожа на лучшее, что было у меня в жизни. Есть такое место и такое время, которое, несомненно, было самым счастливым. И те чувства, и тот трепет, который я испытываю к этому месту и времени, к этому воспоминанию, я испытываю и к ней. Эта связь кажется мне странной. Хотя, я убеждаюсь, что есть такие чувства, что и сам человек охватить не в состоянии.
Не так давно мне снилось море. Берег, лодка, старинный храм(?). Во сне фигурировали люди. Из них я запомнила только одного. Нас что-то связывало. Но мы так и не встретились. Он уходил от тех мест, где побывала я. Образы, мысли.. Спасибо, мне давно не снилось снов. Особенно, где я что-то ощущала, а не просто действовала согласно сценарию.
Я хочу домой. Но я не знаю, где он. Как не знаю того, стоит ли его искать. Может, он и сам отыщется, может, и нет. Но здесь сейчас очень тягостно. Не так, чтобы невыносимо, но все-таки. Человек способен сделать себя веселым. Но радостным его может сделать только что-то внешнее. Реже – его поступки по отношению к другим. Мне не хватает радости. Но, наверное, такова жизнь на данный момент. Хотя я верю в хорошее, светлое. Я могу породить его. Нужно только набраться сил. Боже, я звучу очень по-идиотски. Но что поделать, как я уже говорила, язык не хочет выстраиваться так, как хочется мне. Или же мои мысли пока просто не достойны воплощения.
Откуда-то вывернулся и побежал было наперегонки с поездом желтый трамвай, набитый людьми, - быть может, этим людям случалось мельком на улице видеть волшебную бледность ее лица.
Дорога сделала поворот; поезд теперь уходил от солнца, а солнце, клонясь к закату, словно бы простиралось в благословении над полускрывшимся городом, воздухом которого дышала она. В отчаянии он протянул в окно руку, точно хотел захватить пригоршню воздуха, увезти с собой кусочек этого места, освещенного ее присутствием. Но поезд уже шел полным ходом, все мелькало и расплывалось перед глазами, и он понял, что этот кусок его жизни, самый прекрасный и благоуханный, утрачен навсегда.
- Тебя что-то тревожит?
- Да.
- Что?
- Мое будущее.
- И что же в нем такого?
- Просто... я хочу, чтобы оно было не таким.
- А каким?
- Другим.
Мой Tелемак,
Tроянская война
окончена. Кто победил - не помню.
Должно быть, греки: столько мертвецов
вне дома бросить могут только греки...
И все-таки ведущая домой
дорога оказалась слишком длинной,
как будто Посейдон, пока мы там
теряли время, растянул пространство.
Мне неизвестно, где я нахожусь,
что предо мной. Какой-то грязный остров,
кусты, постройки, хрюканье свиней,
заросший сад, какая-то царица,
трава да камни... Милый Телемак,
все острова похожи друг на друга,
когда так долго странствуешь; и мозг
уже сбивается, считая волны,
глаз, засоренный горизонтом, плачет,
и водяное мясо застит слух...
Время застряло. И это моя вина. Секунды проснутся только тогда, когда я узнаю, чем стал.
Мое оружие на земле. Я стою на коленях.
У меня недостаточно сил, чтобы подняться, и их слишком много, чтобы сдаться. Надежда на моих ранах, в моей крови. Пустота ужасает меня. Надежда ужасает тоже.
Песочные часы намочены слезами. Секунды спят.
Наверное, самое болезненное осознание - это осознание того, что твоя утопия все-таки утопия.
Ну хватит. Мир только и ждет твоего поражения. Просто живи с этим дальше, поняла?
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуница, мята.
Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце. (с)
Это время останется во мне навсегда.
Выходит, у памяти все-таки есть и хорошие побочные эффекты.
Что-то вышло из-под контроля, ускользнуло от глаз. Что-то происходит независимо от меня. Взять себя в руки? По-моему, от того, что ты такой крепыш, ситуация не изменится. Не разлив себя, донести до места. Донести целого. Как такое вообще может получиться? Другие может и знают. Только я как-то как всегда отстаю от программы. Просто что-то происходит не так. Я иду не туда. Я иду совершенно неверно. Но осознание этого меня мало спасает.
Где-то там, в ночи мне загорится красный. И все изменится к лучшему, да ведь?
