Свобода? И что же это?
Наверное, способность человека делать все, что хочется, все, что дозволено и не дозволено. Значит, свободный человек должен быть сильным, уверенным в себе. Значит должен быть свободен от чужого мнения. Гордыня?
Ну нет, что вы, свобода – это нечто возвышенное, это что-то светлое в нашем мире, к ней многие стремятся, рискну предположить, что все. Значит, не гордыня! Значит, человек должен обладать еще и такими качествами, как свободой от самого себя, от своих желаний, предрассудков, может даже и собственного эгоизма.
Тогда не сходится.
Видимо, свобода – это состояние души, которое каждый человек воспринимает по-своему.
Не суть. Не об этом.
«Скажу, все скажу!!! Все, что думаю!!! Я им покажу!!!» - типичная угроза, желание, самовыражение, заблуждение, которые, как обычно, ни к чему не приводят, во всяком случае, хорошему.
Страх.
Нет, не страшно сказать, выкрикнуть! В наше время, в нашей стране, слава Богу, уже за это не сажают. Кричи русский человек! Душу наизнанку до хрипов и безумных глаз, до бесшумного, но оглушающего шепота. Твое право. Страшно, что тебя не услышат, не послушают, посмеются, заденут твое самолюбие (Да-да! Оно у всех. Говорите, что хотите! Но отрицательную критику никому неприятно слышать. Критика нежной израненной души порой убийственна, хоть и необходима. Ведь сколько их непонятных и безумно талантливых? Факт.).
Вывод: Человек, обладающий (или считающий себя обладателем) свободным словом либо авторитет, либо самонадеянный глупец. И никто не запрещает переходить из одного агрегатного состояния в другое. Больше того, никто от этого, элементарно, не застрахован!
С оратором все понятно. Что же с публикой?
Где ее ищет оратор? И в курсе ли этот самый оратор, что вся его мнимая свобода слова разбивается об элементарные правила приличия и основы общения в обществе? Хотя, конечно, кто ищет, тот всегда найдет. В нашем случае среду, где оратору будет дозволено абсолютно все. Но будут ли оправданы усилия поиска? Будет ли он услышан и понят?
Хочешь, чтобы услышали, будь добр, следуй правилам. Или умей заинтересовать людей в своих словах, найти к ним подход, не меняя повседневной лексики. Удачи! Редко получается. Не интересно. Не слушают. Не обращают внимания. Или забрасывают камнями вперемешку с гнилыми помидорами (образно говоря). Не знаю даже, что из этого страшнее: укор или игнор. Пусть оратор выбирает свою страшную казнь. Хотя, если укоряют, значит, одну из целей оратор все-таки достиг: его услышали. Не поняли, но это уже совсем другая история. Оратор совсем чуть-чуть ошибся в своей аудитории. Совсем чуть-чуть. Но этого вполне хватит, чтобы абсолютно раздавить человека, скинуть его в бездну и оставить там, наедине с собственными мыслями. Вероятней всего, им же на съедение.
Нет, нет, нет, постойте, отведите руку в сторону, не бросайте, я нашла выход. Я нашла «золотую середину».
Свобода слова – на заборах! Высказывайся, не стесняясь. Заборов много, на всех хватит. Даже найдутся свои читатели, а уж сколько соратников по перу, не сосчитать. А если и страшно, что твои слова замазали или затерли, оспорили или осквернили, можно обходить эту улицу стороной, чтобы не смотреть правде в глаза. Перспективно ли? Нет? Значит, будь добр, соответствуй.
Этот мир не прогнется под тебя, сначала его нужно расшатать!
Советский свет в дешевых окнах,
Без измерительных карнизов,
Из заплетающихся в сны стенок.
В тарелках зарождалась плесень,
На кухне зарождался пепел
И низкокалорийный завтрак.
Разбитые в кровь батареи
Журчали ручейками в ванной.
Я строю самолеты в клетку -
В линейку были в школе. Всплыли
Все однопалубные с боя.
С тех пор я ненавижу море.
- А если все-таки догонит? - снова спросила Черепаха.
Зенон схватился за голову.
- Тысяча триста восемнадцатый раз повторяю... - начал он.
- Не преувеличивай, тренер. Всего сто пятьдесят девятый, - Черепаха поджала губы. - И ты меня пока не убедил.
- Не догонит! - простонал Зенон. - Мамой клянусь, не догонит!
- Не убедил, - повторила Черепаха. - Тебе хорошо рассуждать, ты философ. А мне каково? Что будет с моей спортивной репутацией, если он меня все-таки догонит?
- Чего ты от меня хочешь? - вздохнул Зенон.
- Мне было бы спокойнее, если бы в день состязаний он слегка прихрамывал, - осторожно сказала Черепаха. - Совсем чуть-чуть. Ничего серьезного. С тем, кто носит сандалии на босу ногу, всякое может случиться. Например, в сандалию может попасть острый камень. Или, скажем, стрела...
- Что?! - Зенон не верил своим ушам.
- Стрела, - невозмутимо повторила Черепаха. - Вражеская, разумеется. В последнее время вокруг так много вражеских стрел! Летают и летают... Когда человек идет на войну, надев сандалии на босу ногу, он подвергает себя большой опасности. И если ему в пятку попадет стрела, никто не удивится... Ну что ты так на меня смотришь? Я же не предлагаю стрелять ему в сердце. От ранения в пятку еще никто не умирал. А мне будет спокойнее.
- Ладно, - сказал Зенон, - не ной. Я поговорю с Парисом.
Значицца так. Штуки в сторону.
Заебало меня ваше утро.
Ночные магазины, аптеки, кафе и рестораны, хвала аллаху, уже есть.
Заправочные станции и железнодорожные кассы работают круглосуточно.
И еще много чего работает круглосуточно.
Все это, конечно, хорошо.
Но вся эта лафа - исключительно для удовлетворения потребительских нужд.
А ведь людям приходится не только жрать и заправлять автомобили, но еще работать, учиться, заниматься какими-то дурацкими делами, общаться с государственными учреждениями, тусоваться с водопроводчиками и т.п.
Все это мы, совы, в лучшем случае, проёбываем. В худшем случае, мы от этого умираем молодыми.
Пора бы уже адаптировать социальную жизнь к нашим совиным потребностям.
В каждой уважающей себя организации должен быть специально обученный ночной сотрудник (или несколько), с той же квалификацией и полномочиями, что и дневные.
Ночная смена должна появиться в государственных и правительственных организациях. В первую очередь - в органах гос. власти. Могу спорить, ночной парламент, законно избранный на ночных выборах, будет не таким позорищем, как нынешний, дневной. Вполне может сложиться так, что с 6 вечера до 6 утра мы будем жить по более-менее разумным законам. (Жаворонкам кусочек такой хорошей жизни тоже, между прочим, перепадет, пусть не отчаиваются.)
В школах дожна быть ночная смена, где совы-учителя учат сов-детей. (Только не говорите, плиз, что сов-детей не бывает: мы бываем. И перевоспитанию не поддаемся: вот такие у нас хуевые биоритмы.)
В университетах, да ПТУ всяческих - и подавно должна быть ночная смена.
О курсах кройки и шитья вообще молчу.
И так далее.
По мере перехода организаций на круглосуточный режим, постепенно найдется достойная работа для сов всех профессий и склонностей.
Ночная и дневная цивилизации будут, как мне кажется, мирно и приятно уживаться друг с другом. Мы, наконец, перестанем друг друга раздражать. Возможно, мы даже возлюбим друг друга и станем назначать друг другу свидания: в сумерках. Дивная гармония воцарится тогда среди человеков.
Предлагаю уважаемому человечеству приступить к выполнению моей разумной социальной программы немедленно.
В противном случае, я за себя не ручаюсь.
Свободу Луису Корвалану!
Я думаю, все-таки тот мальчишка из соседней деревни был дурак и паникер. Многие до сих пор считают его лгуном, но это несправедливое обвинение, он все время говорил правду, я точно знаю. Волки у них на околице часто крутятся, наверняка мальчишка видел как мелькают в зарослях серые хвосты, но - бежать, вопить, звать на помощь? Ни ума, ни выдержки, ни чувства собстенного достоинства, позорище. Неудивительно, что все так печально закончилось. Сожалею, но тут уже ничего не изменишь.
Когда очередной мальчишка теряет голову при виде серого хвоста и начинает бегать с воплями: "Волки, волки!" - обычно он говорит правду. Я не одобряю такого поведения, но я им верю. В наших краях полно волков, я вижу их очень часто, да что там, почти всегда, почти везде. Вот и сейчас несколько пар внимательных глаз следят за мной из зарослей. То ли их так много развелось в наших краях, то ли воображение мое разыгралось не на шутку. Не то чтобы я себе не доверяю, просто допускаю возможность, что некоторых волков не видит никто кроме меня. Что, впрочем, не мешает серым хищникам таскать овец, стоит мне отвернуться.
Поэтому я стараюсь не отворачиваться.
Помощь мне не помешала бы, но ждать ее особо неоткуда. Кто видит волков, тот их и гоняет, а значит, это моя работа, я - последняя инстанция. Если смогу - отобьюсь, а не смогу - что ж, наймут нового пастуха. Наверное. А как еще. Всегда находится кто-то, способный разглядеть в зарослях цветущего шиповника волчий хвост.
А когда мне становится совсем невмоготу, потому что волки везде, вы понимаете, абсолютно везде, не только в зарослях за околицей, они бродят по улицам, заходят в дома, даже в моей спальне прячется невидимый пока, но зубастый зверь, выжидающий удобного момента, чтобы вонзить клыки в беззащитное горло моего сновидения, - я не стану кричать и звать на помощь, это бессмысленно. В такие черные дни я беру в руки перо, пишу на клочке бумаги: "Волки, волки!" - кладу письмо в бутылку, запечатываю ее сургучом и кидаю в море. Если мне очень повезет, кто-нибудь, когда-нибудь, годы спустя, разберет мои каракули, и помолится за меня.
Но это - все.
Рассказывают, о счастливый царь, что один человек из паломников заснул долгим сном, а когда он проснулся, то не увидел даже следов своих спутников. И он поднялся и пошел и сбился с дороги и, пройдя немного, нашел палатку. И у входа в палатку он увидал старую женщину, аподле нее заметил спящую собаку. И человек приблизился к палатке и приветствовал старуху и попросил у нее поесть, и старуха сказала: "Пойди в ту долину и налови змей, сколько будет тебе нужно, а я их изжарю и накормлю тебя"*.
Шахрияру было скучно. Он и в детстве-то не слишком любил сказки, а повзрослев, и вовсе перестал находить в них удовольствие. Что за напасть, думал он, почему всемогущий Аллах не сотворил эту прекрасную женщину немой?
Дошло до меня, о счастливый царь, что человек-паломник напился из ручья горькой воды, так как его поразила великая жажда, а потом он вернулся к старухе и сказал ей: "Дивлюсь я на тебя, о старуха, и на то, что ты пребываешь в этом месте и питаешься такой пищей и пьешь такую воду".
Шахрияр с трудом сдерживал зевоту. Интересно, думал он, где она наслушалась этой ерунды? Или сама сочиняет, на ходу? Хотел бы я знать, она когда-нибудь выдохнется? Или наоборот, только войдет во вкус? И я буду слушать эту чушь каждую ночь, до конца жизни?
"Я слышала все это, - молвила старуха. - Скажи мне, бывают ли у вас султаны, которые судят вас и притесняют своим приговором, когда вы под их властью. А если кто-нибудь из вас согрешит, они берут ваше имущество и расточают его, а когда захотят, выгоняют вас из ваших домов и искореняют ваш род?" - "Это бывает", - ответил человек.
Иногда истории Шахразады становились настолько скучными и бессвязными, что Шахрияр спрашивал себя: может, и правда, пора позвать палача? Но достаточно было обернуться и увидеть, как дрожат почти невидимые капельки пота над ее верхней губой, как вдохновенно сияют испуганные глаза, как плавно движутся полные руки - какой уж тут палач, думал Шахрияр, тут впору звать имама, чтобы жениться на этой женщине второй раз и третий, и пятый, снова и снова, тысячу раз готов я жениться на тебе, Шахразада.
Но вслух он этого, конечно, не говорил.
Дошло до нас в преданиях, что аль-Хаджжаджу ибн Юсуфу подали однажды просьбу, в которой было написано: "Бойся Аллаха и не притесняй рабов Аллаха всякими притеснениями". И когда аль-Хаджжадж прочитал эту просьбу, он поднялся на мимбар (а он был красноречив) и сказал: "О люди, Аллах великий дал мне над вами власть за ваши деяния..."
Шахразада продолжала дозволенные (а куда денешься?) речи, а Шахрияр терпеливо слушал. Он старался казаться очень внимательным и благодарным слушателем, не отводил глаз от рассказчицы и никогда ее не перебивал, а когда она, бледнея от волнения, спрашивала, желает ли господин узнать продолжение истории, милосердно соглашался: да-да, еще как желает, непременно, завтра же, сразу после ужина.
Он очень хотел ей понравиться.
Поначалу, когда прекрасная Юдифь принесла Голову Олоферна в Бетулию, Голова произвела настоящий фурор. На нее ходили смотреть защитики города с женами и детьми, мудрые старейшины и малолетние рабы пялились на Голову с одинаковым выражением восторженного отвращения, а одна слепая старуха тщательно ощупала Голову, чтобы узнать, как выглядел при жизни грозный полководец. В точности так же она водила чуткими пальцами по лицам своих возлюбленных, страстно желая навсегда запечатлеть в памяти их черты; впрочем, последний возлюбленный оставил ее давным-давно, так давно, что Голова Олоферна в ту пору была еще младенческой головкой, покрытой золотистым пушком.
Потом, когда сражение было выиграно, о Голове забыли. Она как следует провялилась на солнце, стала маленькой, твердой и очень прочной. Время было не властно над Головой, она пылилась в подвале дома Юдифи и тосковала от одиночества и невостребованности, как рок-звезда на пенсии.
Шли годы. Юдифь умерла; пришел срок, и внуков, и правнуков ее навестила Разрушительница Наслаждений. Дом переходил из рук в руки, новые владельцы пристраивали к нему то верхние этажи, то флигели; в начале очередного ремонта вход в подвал был замурован и забыт окончательно. О Голове Олоферна, которая к этому времени изрядно рехнулась от тоски, и подавно не вспоминали.
Видения посещали Голову, чарующие и тревожные. Мерещилась ей зелень заповедных лесов, сочные травы лугов, аромат цветущих роз и палой листвы щекотал ноздри, а иногда в ее грезы вторгался ужасающий образ великолепного огненно-рыжего зверя. Зверь сулил Голове погибель - окончательную, сладостную и желанную. Голова Олоферна вполне могла бы сравнить этого таинственного зверя с Юдифью, но Голова уже давно забыла Юдифь.
И не только ее.
Голова вовсе не помнила прошлого, зато все еще умела мечтать о будущем. Голове казалось: если найти способ выбраться из замурованного подвала, если увидеть небо, если хватит сил не остановиться на полпути, а катиться и катиться, не зная отдыха, можно будет в конце концов укатиться за линию горизонта (Голова уже давно позабыла собственное имя, но все еще помнила, что такое "Горизонт"), а там...
Неизвестно, конечно, что ждет ее там.
Наверное, счастье - в образе огненно-рыжего зверя. И еще аромат роз, конечно же.
Надежда выбраться из подвала была невелика, но Голова готовилась к побегу, как могла. Прогрызла ветхую ткань, в которую была завернута, освободилась, подкатилась поближе к двери. Затаилась.
В конце концов, когда очередные домовладельцы, пожилые супруги вскрыли замурованный подвал и сунулись туда в поисках древнего клада, Голова исполнила свой план. Сбежала. Осторожно перекатилась через порог, огляделась. Солнечные лучи переполнили пустые глазницы Головы, испепелили жалкие остатки ее разума. Голова расхохоталась и покатилась, не разбирая дороги - вперед, к линии горизонта.
Когда небольшой серый зверек попытался остановить странный круглый предмет, который показался ему скорее забавным, чем устрашающим, Голова, так и не уразумев, что происходит, лязгнула гнилыми остовами древних зубов и прохрипела: "Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел..."
Она совершенно не понимала смысл этих слов, но повторяла их как мантру.
Погода была безветренная. Поэтому рано утром он отправился к озеру. Как всегда неподвижно стоял на берегу, затаив дыхание, вглядывался в зеркальную поверхность. Ждал неведомо чего, ни на что особо не надеясь. Просто знал откуда-то (догадывался? Сердцем чуял?) что всякое зеркало - вход в неведомое, а отражения (в том числе и его собственное отражение) - тамошние жители, свидетели небывалых дел, возможно даже - проводники.
Словом, он отлично понимал, зачем каждый день ходит на берег озера, хоть и не представлял, конечно, как именно все случится. Только смутно надеялся, что случится - ну, хоть что-нибудь. Хоть как-то. И дал себе честное слово, что не упустит свой шанс.
Ну и не упустил. Когда зеркальная озерная гладь вдруг превратилась в прозрачную (рожденный задолго до изобретения стекла, он никогда не видел ничего подобного) дверь, створки которой бесшумно раздвинулись, приглашая его войти, он не мешкал ни минуты.
- Представляешь, эти болваны думали, будто я без ума от собственной внешности, и с утра до ночи бегаю к озеру любоваться: какой я красавчик. Это же надо было додуматься! - жаловался Нарцисс Улыбке Чеширского Кота, в обязанности которой входило развлекать гостя в отсутствие хозяина.
Прогнав дурочку Герду, чтобы не мешала работать, забыв о сне и еде, утирая ненужными меховыми рукавицами вспотевший от напряжения лоб, прикусив от досады губу, он переставлял и переставлял с места на место скользкие, непослушные, почти бесформенные льдинки.
Когда труд его был завершен, Кай не почувствовал радости - только тупую боль в висках и опустошенность, не слишком похожую на облегчение. Согласно договору, отныне весь мир действительно принадлежал ему, но он больше не знал, что делать с этой игрушкой, а о новых коньках и вовсе не вспоминал. Не до них теперь.
Снежная Королева была довольна.
- Что ж, составлять слова из букв ты уже умеешь, - сказала она. - Дело за малым.
Небрежно погладила его по голове, неожиданно сжала пальцы на затылке - так, что он уже не мог ни высвободиться, ни отвернуться. Приказала:
- Открой рот.
- Что вы собираетесь делать? - испуганно спросил Кай.
- Ничего из ряда вон выходящего, небольшая формальность, напоследок. Вырву грешный твой язык и празднословный, и лукавый.
Как известно, Ласточка унесла Дюймовочку далеко на юг, в Страну Вечного Лета. Солнечного света и цветочного нектара тут хватало на всех, зато похотливых жаб, жуков и кротов не было вовсе. Не их территория.
Ласточка усадила маленькую девочку на краешек самого свежего цветочного лепестка, попрощалась и улетела по своим птичьим делам. Дюймовочка была совершенно счастлива. Она всласть напилась нектара, устроилась поудобнее, немного поболтала ногами и наконец замерла в ожидании прекрасной будущности, обещанной ей знакомым добрым сказочником.
Несколько часов спустя, когда малышка уже начала скучать, на соседнем цветке появился человечек, такой же крошечный, как сама Дюймовочка. За спиной у него дрожали серебристые стрекозиные крылышки. Дюймовочка смотрела на него с нескрываемым любопытством. Она очень надеялась, что незнакомец предложит ей поиграть в какую-нибудь интересную игру. Наверняка он знает много интересных игр!
Эльф действительно знал многое. Ничего удивительного: ему было больше сорока тысяч лет, а это и по эльфийским меркам немало.
Незнакомая маленькая девочка, поселившаяся в соседнем цветке, сразу привлекла его внимание. Полдня он разглядывал ее из своего укрытия, а теперь решил рискнуть и попробовать с нею познакомиться. Вряд ли малышка откажется от возможности полетать над лужайкой. Маленькие девочки очень любят летать над лужайками, уж он-то знает...
- Здравствуйте, - сказал Дюймовочке эльф. - Меня зовут Губмерт. Гумберт Гумберт, с вашего позволения.
Она с отвращением глядит на собственное отражение. Моргает спросонок, щурится близоруко, но и без того все очень хорошо видно. Слишком хорошо.
"Ужас, - думает. - Нет, ну действительно ужас! Мешки под глазами, хуже, чем у мамы. Побродок - я подозревала, что он двойной, но он же тройной на самом деле! Жирная стала свинья, тошно-то как! А цвет лица... Нет, это не цвет лица уже, это цвет мочи Химеры - в лучшем случае. Ничего удивительного: когда я в последний раз спала по-человечески? То-то же... А волосы, волосы как свалялись! Это уже не просто космы, это уже змеи натуральные. Того гляди зашипят..."
"Все бы ничего, - думает она, - но юноша этот красивый, совершенно в моем вкусе, он же тоже меня видит. Такой, какая есть, а есть - хуже не бывает. Он зачем-то ведь шел сюда, на край света - специально ко мне, так, что ли? Наслушался историй о моей былой красоте, собрался, да и пошел, так бывает с юношами. Ну вот, пришел, поглядел. Бедный. А я-то, я-то какая бедная!"
Лицо юноши, вполне бесстрастное и сосредоточенное, если приглядеться повнимательнее, все же выражает не то страх, не то отвращение. "Скорее второе, - говорит себе она. - С чего бы ему меня бояться? Просто противно, да. Мне бы тоже было противно на его месте... да мне и на своем месте противно. А стыдно, стыдно-то как! В таком виде предстать перед незнакомцем... А он же еще, небось, видел, как я сплю. На земле, враскоряку, раскинув дряблые ноги... Умереть от стыда можно! И, честно говоря, нужно. Что мне еще теперь остается?"
И она умирает от стыда. Сказано - сделано.
Персей так толком и не понял, почему зеркальный щит произвел на Медузу столь сокрушительное воздействие. Но на войне важен результат, а понимание - дело десятое. Так он тогда, по молодости, думал.
"Красивая какая, - с сожалением вздыхал Персей, отделяя все еще полезную голову Медузы от ненужного больше туловища. - Жалко ее."
Заря едва занялась, но Снусмумрик уже шагал по лесной тропинке, наигрывая на губной гармошке бодрую дорожную песенку. Гостеприимный Мумми-Дол остался уже далеко позади, но Снусмумрик не унывал. Он вообще никогда не унывал, отправляясь в путь: ведь ему предстояло увидеть великое множество интересных вещей и, возможно, пережить самое что ни на есть Настоящее Приключение, о каком его юный приятель Мумми-Тролль мог только мечтать. К тому же в кармане Снусмумрика лежал сверток, оладьи с малиновым вареньем, приготовленные ему в дорогу заботливой Мумми-Мамой, память хранила великое множество новых песенок, кусты вдоль тропинки пестрели ягодами, а до зимы было так далеко, что и думать о ней не имело смысла. Что за удачное стечение обстоятельств!
Сейчас Снусмумрик сам с трудом верил, что когда-то давно (он был тогда много моложе и гораздо серьезнее, чем теперь) подобная судьба казалась ему проклятием. Впрочем, великое множество людей до сих пор верит, будто он стал странником в наказание за какие-то дурацкие грехи. На самом-то деле трудно изобрести более желаную награду!
Подумав об этом, вечный скиталец, известнй обитателям Мумми-Дола под именем Снусмумрик, рассмеялся, лихо сдвинул на затылок зеленую шляпу и сказал себе вслух, чего с ним давненько не бывало: "Жизнь твоя воистину прекрасна, Агасфер! И хорошо, что она никогда не закончится!"
Мучительно хотелось меду. Так нужен был ему мед - хоть плачь. Но он не плакал, конечно же. Он летел, все выше и выше, стремительно приближался к древесной кроне, почти бесконечно далекой от земли. Бормотал под нос: "Я тучка, тучка, тучка, а вовсе не медведь..."
Он, конечно, не был тучей, да и медведем, строго говоря, не был. Но полет должен сопровождаться песней, хоть какой-нибудь - так ему тогда казалось. Вот и напевал свою кричалку-сопелку за неимением лучшего.
Получалось не слишком складно - ну да, с чего бы ему вдруг заговорить складно? Меда-то как не было, так и нет.
Он поднимался все выше и выше. В какой-то момент ему показалось, что предприятие на сей раз вполне может увенчаться успехом, но нет. Опять ничего не вышло. Его заметили, узнали, ему дали отпор, как всегда.
Как всегда.
Падение было не столько болезненным, сколько унизительным. Благоуханный мед по-прежнему оставался недоступным.
В тот день Один окончательно убедился, что украсть, или взять силой Мед Поэзии не получится. Раздал воздушные шарики валькириям и пошел договариваться о честном обмене.
Тесей входит в Лабиринт, сжимая в руках клубочек Ариадны. Предстоящая битва с Минотавром не слишком его беспокоит: если уж Ариадна позаботилась о его возвращении, значит он несомненно победит, не вопрос. В конце концов, он здешняя, ей виднее.
Минотавр убивает легкомысленного человечка одной левой и с наслаждением согудает его мозг. Потом берет в руки окровавленный клубок, идет по Лабиринту, аккуратно сматывая нитку.
- Умница сестренка, - бормочет он. - Наконец-то нашла способ помочь мне выйти из этого проклятого Лабиринта!
Устами многочисленных повествователей, подробно, на разные голоса, чтобы для всякого слушателя нашлась версия по росту и разумению, история рассказывает нам о докторе Фаусте, но упорно умалчивает о его ровеснике, соседе и ближайшем друге по имени Питер.
На фоне трагедии Фауста это персонаж скорее малозначительный, чем загадочный, однако справедливости ради надо бы рассказать и о нем.
Полвека назад старик приехал из Англии ради изучения математики и философии. Он - так часто случается с людьми увлеченными и рассеянными - сам не заметил, как осел на чужбине, остепенился, женился, завел дом, разбил сад и, в конце концов, стал профессором того самого университета, куда явился в надежде получить ответы на все вопросы бытия, но выучился лишь ни о чем не спрашивать, да еще скрывать от незрелых студенческих умов, что ответов на дурацкие их вопросы не существует. Коллеги, супруга и дети звали его на немецкий манер "Петером", а он так прижился в Германии, что уже не чувствовал разницы.
Шли годы, доктор Петер овдовел, выдал за своих лучших учеников двух красавиц-дочерей, вышел в отставку и теперь искренне удивлялся: куда ушло время его жизни, на какие-такие великие дела были растранжирены блестящие талеры дней?
Об этом (и о многом другом, конечно) он беседовал со своим коллегой Фаустом за стаканом рейнвейна долгими вечерами, которые всегда казались им обоим осенними - даже в мае, или на Рождество.
Известно, что от друзей таиться нелегко, а уж от соседей - и подавно; Фауст щадил чувства коллеги и не хотел посвящать его в самую жуткую из своих тайн, но доктор Петер был весьма наблюдателен и обладал проницательным умом. К нему вернулось былое умение блестяще формулировать вопросы, а Фауст быстро устал отпираться, так что смутные догадки Петера вскоре стали уверенностью, а потом - знанием.
Мефистофель не возражал. Уж он-то понимал, что посвященные в его секреты чаще становятся клиентами, чем экзорцистами. В облике черного пуделя обнюхал Петера и помочился во всех углах его сада: пометил, так сказать, территорию. На всякий случай.
Наблюдая за помолодевшим приятелем, втайне завидуя его юношеской резвости, от души сочувствуя его падению, Петер почти сразу понял, в чем была главная ошибка Фауста. Сосед, можно сказать, добровольно положил голову на плаху. Молодость - не только пора надежд и наслаждений, но и период величайшей уязвимости. Никогда не бывает человек столь глуп и беззащитен, как в юности. Опьяненный желаниями и мечтами, он принимает собственную безалаберность за могущество, телесную бодрость полагает гарантией бессмертия, а легкомыслие кутилы кажется ему мудростью философа - ничего удивительного, ошибиться тут действительно легко.
Трагедия Фауста не произвела на Петера особого впечатления. То есть, он жалел друга, но сам не оробел, не дрогнул, а лишь утвердился в верности своего решения. Выбрал день и час, наиболее подходящие для роковой сделки, заранее написал завещание, разумно распределив свое имущество между родней, сжег бесполезные теперь рукописи. Последние дни посвятил играм с внуками. Присматривался к ним, наблюдал, анализировал и все яснее понимал, что сделал единственно правильный выбор.
В назначенный день и час доктор Петер начертил пентаграмму и произнес должное заклинание. Ни рука, ни голос не подвели старика. Бес говорил с ним, как со старым приятелем, радуясь легкой добыче. Но когда Петер сформулировал свое желание, Мефистофель взвыл от досады. Опыт прежних удачных сделок свидетельствовал: чтобы погубить человека, обычно достаточно выполнить его самое заветное желание. Но заветное желание доктора Петера вовсе не сулило погибели; хуже того: бес прекрасно понимал, что исполнение его сделает новоявленного чародея неуязвимым.
Мефистофель, конечно, не хотел уступать. Долго убеждал Петера, что тот совершает фатальную ошибку. Запугивал, лгал, льстил, искушал. Но доктор Петер оставался тверд. Он и всегда-то был упрямцем, каких мало, а уж тут стоял на своем, как скала. Требовал для себя вечного детства. Заранее корчил рожи и показывал бесу язык. Дразнился, как мальчишка. Знал, что сила отныне на его стороне.
Просьба его в конце концов была исполнена. Справедливости ради следует сказать, что доктору Петеру никогда не приходилось жалеть о своем решении. Ну, скажем, так - почти никогда. Минута слабости бывает у кого угодно, но у мальчишек эта самая минута гораздо короче, чем у взрослых мужчин.
Соседи некоторое время гадали: куда мог подеваться старый Петер, наш уважаемый, всеми любимый доктор Питер? Но поскольку скандалом тут и не пахло, дочери и зятья пропавшего без вести сохраняли невозмутимость, а завещание было составлено по всей форме, все решили, что эксцентричный англичанин отправился умирать на родину; как это часто бывает, вскоре нашлись свидетели, собственными глазами видевшие, как
Икар, вопреки слухам, не разбился, а был спасен небольшим отрядом крылатых дев, судя по говору, чужестранок.
Их тронуло его щенячье мужество, насмешили искусственные крылья. Одна из дев взяла Икара к себе жить; вскоре он привязался к спасительнице так, что прощал ей даже свое исковерканное имя: она почему-то не могла выговорить "Икар" и называла его Карлом - так ей было привычнее.
Зато летать в объятиях возлюбленной валькирии оказалось куда комфортнее, чем при помощи громоздких крыльев отцовского производства. Рядом с нею Карл (Икар) был совершенно уверен, что однажды долетит до солнца: не сегодня, так завтра. Или через год. Какая разница?
С Дедалом Икар (Карл) больше не встречался и даже не писал: знал, что отец начнет скандалить, до конца жизни будет упрекать за нарушение инструкции, а семейных сцен он терпеть не мог.
Зато с валькирией Скёгуль они жили душа в душу; их союз не омрачило даже рождение сына, который вопреки тайным надеждам матери пошел в отцовскую породу: родился бескрылым. Валькирия любила и баловала сынишку, хоть и стыдилась немного его "инвалидности".
Когда мальчик подрос, выяснилось, что он удался не столько даже в отца, сколько в деда: с утра до ночи возился с какими-то хитроумными механизмами. Изобретал летательный аппарат. Сперва это было невинной игрой, но с годами, когда сын валькирии и Карла-Икара окончатльно повзрослел, стало настоящей страстью.
Взглянув на результат его многолетних трудов, мать пришла в ужас: накладные крылья мужа в свое время ее умилили, но это новое искусственное приспособление для полетов показалось ей кощунством, уродством и убожеством.
Устав спорить с матерью, сын ушел из дома, поселился в крошечной мансарде, арендованной за смешные деньги, благо хозяин дома уже отчаялся найти жильца для этого "скворечника". Жил не тужил, был сам себе хозяин, спал до полудня, варил какао на маленькой плитке, много гулял, по вечерам всласть возился со своими железками. Чем не житье для мужчины в самом расцвете сил?
- С крыльями любой дурак летать может. А вот ты попробуй как я, без крыльев полетай, - добродушно ворчал сын Карла и валькирии, прилаживая моторчик к своему пропеллеру. Он решил, что надо бы все-таки навестить родителей и заранее репетировал будущий спор с матерью.
— Ну и чего ты ревешь? — спросила Фея.
— Потому что все закоооо… закоооо… кончилось!
Золушка рыдала так бурно, что едва могла говорить. И уж тем более слушать. Фея решила подождать. Пусть крестница немного успокоится.
Несколько минут спустя Золушка звучно высморкалась в передник и почти спокойно сказала:
— Он… Он был такой милый. Такой добрый. Он понимал меня без слов. И такой красавчик! Я была так счастлива. Но все закончилось, когда часы пробили полночь. И мне теперь незачем жить.
— Как это — незачем? — изумилась Фея. — Дурочка, ты что, не поняла? Ничего не закончилось, все только начинается. Принц от тебя без ума, о другой невесте и слышать не хочет. Подобрал на лестнице твою туфлю, надеюсь, у его папаши хватит ума пустить по следу хорошо обученную розыскную собаку. Ну, так или иначе, а принц всерьез намерен тебя искать. И найдет, вот увидишь. И дело в шляпе.
— A при чем тут принц? — дрожащим голосом спросила Золушка. По ее щекам снова потекли слезы, но на бурные рыдания уже не осталось сил.
— Как — при чем? — опешила Фея. — Сама же говоришь — красавчик. К тому же добрый, милый, все понимает…
— Да нет, — отмахнулась Золушка. — Принц отлично танцует, но это, пожалуй, единственное его достоинство. Я говорю о кучере.
Она достала из кармана передника толстую печальную крысу, нежно поцеловала в макушку и протянула Фее.
— Скажите, крестная, с этим что-нибудь можно сделать?
Завяли зимние занавески
В широких стеклышках домов.
Я в сумке потеряла сплетни
О пошлой вечности трудов.
Заточка уголков улыбки,
Пусть ранит щеки и глаза,
Морщинки, складки, скобки, блики.
Блефует страждущий тепла.
Я сутки через трое вою,
Воюю с собственной жарой
И отправляю бандеролью
Тебе свою сухую боль.
Опустошенная до пяток,
Ты не целуешь чужих губ.
Твоя молитва и свобода -
Все терпкое, как канифоль.
У меня иногда возникает такое ощущение, что с некоторыми книгами и фильмами нахожусь в отношениях. Слишком серьезно воспринимаю ситуации. Проживаю все описанное или показанное. Наверное, это значит, что автор меня зацепил. Но не могу радоваться. Мне пусто и грустно. Себя не ощущаю. Такое ощущение, что меня зачеркнули, разорвали в клочья и пустили по ветру. А эта книга или этот фильм заканчиваются. Остаются эпизодичные воспоминания и тонны воздуха. Меня нет. Есть буквы, кадры, мысли. Из чужих жизней, чужих фантазий. А меня – нет. Совсем нет. Близко к сердцу? Скорей всего. А ощущение как от влюбленности. Первых ее моментов. Период, когда еще безумно стесняешься объекта обожания, но всячески ищешь повод пообщаться, пытаясь быть ненавязчивой, и ничего не получается, все видно невооруженным глазом, но только не этому объекту. Потому что он такой же. И до момента пока вы не разглядите симпатию друг в друге, не определитесь, что можно целоваться, ходить за ручку и ночевать под одним одеялом, мечтать об отпуске и детях. Вот это нервозное чувство. А меня нету. Но у меня еще не последняя стадия. Последняя стадия – это поиск скрытого смысла. Хуже быть не может. Нет скрытых смыслов. Есть то, что понимаешь ты. То, что проникает в душу. То, что вытесняет тебя из жизни. В данном конкретном случае – меня.
Боюсь дальше читать книгу, боюсь, что она еще больше мне понравится и расскажет много правды об этой жизни, которую так не хотела знать. Боюсь смотреть фильм, которого очень ждала, скачала, не обращая внимание на качество. Боюсь идти на него в кино, потому что дома его можно будет выключить, как только начну себя терять, а в кино, в кино придется терять, терять себя до последней капли.
Боюсь, что это все зыбко. Боюсь проснуться и понять, что проспала год… Забавно, ведь заснула всего на 30 секунд.
На 29 секунде время замерло.
