Что меня отвлекает от продуманной мысли? Да, многое. Казалось бы, всё за исключением поистине жизненных вещиц. Коммуникация и свободно плавающие знаки закупоривают мой мозг, разрешая мыслям ютиться в узких лабиринтах локального мира. «Мирка» с обезоруживающим наименованием «мелкобуржуазной норки». «Упыристое» бытьё в параноидальном вопле: «Меня накололи на несколько копеек?!». Безмозглые профаны, имеющие на каждую актуальность порцию клонированных жестов-мнений, интериоризованных окружением, в реальности являются сверхталантливыми специалистами в области около интимных (личных) мелочей. Именно «буржуа» возвели в степень дискурсивного верховенства «отдавленную в транспорте ногу», «косой взгляд начальства», «обсчитывание в магазине» и… запредельное множество n+1 ситуаций, ставших общедоступным идолом, властителем нейронных связей. Обсессивные, захватывающие, экстравагантные, смело проникающие в пористую ткань сознания («неуловимо подвижные дискретности», «обожествленный вид кратковременной памяти») «вещицы» сделали из чудодейственного вида «голых обезьян» неких механистично невротичных воинов с «текущей ситуацией». Кто считает, что в столь тягучем недовольстве скрывается наезд на мобильную структуру «жизненного мира» с его принципами «социального выживания» и «знаковой конкуренции»? Взбейте недоумение. Вся проблема заключена не в деталях самой «житейскости», а в ее проекции – безропотном экранировании нашим мозгом всей подножной ветоши близлежащего бытия. А мы – бессовестное серенькое буржуа – ни только ни живем, но мыслим этой дичью, оставляя в бесполезном треморе наши малахольные конечности. Остаемся тет-а-тет с этой накипью социального бытия. Мелко гниющая обида, апатичная зависть без ненавистных прожектов, всполохи местечковых аффектов – это не то что противно, либо отвратно: да пора бросить на помойку отжившие аристократические эстетизмы; просто оное портит «здорового зверя», разрушая его телесность и унижая «боготворенный» ум. Стадность – лузерство – масскульт – болезненно бытовая рефлексия… - пора надрывать эту детерминистскую цепочку. Если исчезнет навязчивое рабство в «бытовой» голове, может выветриться та глобалистская «пневма» конформизма и потребительского самоедства?

Похмелье – серьезный соперник. Утренний угар приносит интересный спецэффект самосознания – начинаешь вроде гаденько мыслить, первертивная дурь вертеться у неокортекса. Какая только дрянь «телесно-знаковая» не пристает к нему? Ранее было и похуже: мозг, сокрушенный литром «трудной воды», вдавался в безумную истерию, пугающую обывателя остротой экзистенциальной тревожности. Я тебя еще хорошо помню, «звезда Улугбека», пойло с эффектом глубинного кьеркегоровского прыжка в бездну несуществования и хантер-томпсоновской «отключки» вменяемости сознания. Текстуальность появляется из «ничего» - очевидный факт, но в статусе жесткого пропойцы это «не-присутствие» ощущается выпукло, рельефно, телесно что ли. Безмозглое нутро. Я и так тормознутый обыватель, правда, с дозой с эстетизирующей гневливости, а после излияний могу поспорить с лучшими несмышленышами вида. И все ради пресловутой постмодернистской черни – скакать, побороться, пускать слюни на брюнеточек, петь собственному интеллекту бессовестно хвалительную чушь, с предельной ненавистью пройтись по сибаритству гниющей «верхушки». Короче, чернь – все, не свойственное трезвому времени суток. Мерзкое «всуе», не приносящее никаких результатов, «акромя» малого, по кусочкам сокращения жизни в здешней реальности. Да-да, покаяние – это симптоматично для состояния «после черни». С одного края, чистосердечное раскаяние настигает реверсом, а с другого – типично «раздолбайский», внеморальный дискурс «сверхчеловека» (помятого, разбитого, настигнутого внезапной атараксией). Похмелье амбивалентно, впрочем, как всё вне будничных линий «жизненного мира». 

Мир как свалка саморазрушающихся жестких дисков. Скопление из исправного, «горячего», с фабричного конвейера, хлама, саморазрушение коего заключается в том, что оно когда-нибудь «застынет». Здесь каждое изделие – это не дефектный аппарат, наоборот, компактное нано-чудо с гарантией на вечность. Но останется ли место в той «вечности» живым операторам «сервис центра», «биохимической» обслуге? Конечно же, нет. Вопрос в другом – во времени: сколько «ресурсов» (уточняю: глупости, порока, скуки, усталости, праздности и прочей дичи, препятствующей эффективной работе) осталось у абсурдного носителя «чистого сознания», чтобы отсрочить финал и скоропалительно не отойти в окончательное небытие. («Тихо-тихо! автор, не убыстряй темп письма, иначе происходит инерционное скатывание в языковые стандарты «жизненного мира»», - грозное предупреждение…). Надо бороться со случайностями.

Так секрет не в заполнении мира предметами в оптимуме выживания, а в модификации универсума под сборный коммуникативный инструмент. Обратная сторона столь эффектной процедуры дигитального «обогащения» вещества – экологические катастрофы, «варварская» эксплуатация природы – представляется как явное «зло», холостой ход машины, направляющейся прямиком в цифровую преисподнюю. «Природа» моментами взбрыкивает, аффектирует, огрызается на насильнические действа, притормаживая собственную «дигитализацию». Но стрела времени «пущена», направление задано; человек не вернется назад в пещеры, без задней мысли сделать их интерактивно обитаемыми, колонизовать не говорящую «натуру». Людские фобии о потере контроля над безумствующим механизмом (вариант Эдиповых отношений с искусственным интеллектом) – всего лишь обманка, отвлекающий симптом глобального заболевания. Мы и так в настоящем живем ради Коммуникации; есть ли разница, персонализирована она в аппарат детерминации человеческих тел, или нет, - неважно.

«Чистое сознание» в исторической линейности не заботиться о сохранении вида, комфортных условиях, но лишь о воспроизводстве, наполнении. Этого безбытийного «паразита» не волнует дееспособность и текущее состояние своего носителя. Назначение единственно: освятить своим наличием каждый кусочек материальности. Человек, ослепленный стародавним «hubris», деморализованный давлением «чистого сознания», напрягши худосочное тело, планомерно расширяет власть пока еще симбионта, но в будущем – безликого господина – Знака. А ему, «жидкому» по структуре, остается лишь растекаться, проникая в пористые клеточки реальности. Слава Яхве, беспокойный и неуравновешенный мир в своих поверхностях и глубинах обретет наконец единственное назначение – обеспечивать дигитальную работу функции «вкл/выкл».

Реальность как носитель коммуникаций. Ежели заигрываешь с информацией, пытаешься ублажать её, заискивать перед ней, не забывай, что оппонент – беспринципен, скрытен, изворотлив, самодеструктивен. Он не успокоиться, пока не разместит свой бинарный след в каждой точке пространства-времени: универсум как сетевое хранилище. «Люди-батареи»? Скорее, бездумные зомбаки, обращающие объекты окружения (да и фрагменты самого «окружения») техногенными укусами в синтетические винчестеры (носители «черно-белого» дискретного кода). Ни иллюзия, сон, наваждение – чистейшая осознанная действительность: «я – «голая обезьяна», продуцирующая терабайты знаков, счастливый остаток коих фатальным образом проседает в клетках реальности».

Знаки-счастливчики, добившиеся под свое существование трансформации («из яблока в транзистор») материи, напоминают житейскую схему: «удачливый» сперматозоид, добравшийся до яйцеклетки. И сколько слов не будет произнесено впустую, сколько людских сил не отдано, в конце концов, все места реальности будут заняты. Незамутненное, без единой примеси сознание человечества стремится к самокопированию; остановить этот процесс может ли сам актор («люди»), но кто ж сам себя бьет.

Песня The Killer блатных датских металлюг Fuzz Manta с подозрительно "знакомым" голосом

И что-то есть у Вас от мелкобуржуазного…

Говорить через карнавал оппозиционных понятий, погрузиться в омут беспардонного бинаризма, нанизывать парадоксы на вереницу закостеневших стереотипов, триумфально шествовать в метафорических облачениях… стоящий вариант описания дневниковой парадигмы Р. Барта (Ролан Барт о Ролане Барте. Составление, пер. с франц. и послесловие Сергея Зенкина. – М.: Ad Marginem / Сталкер, 2002, 288 с.). В простецком («диарейном», по этимологической шутке маэстро) писательском жанре Р.Б. в ленивой позе и с долей «игровой застенчивости» пытается резюмировать (отнюдь не «комментировать», ибо это считается неуместным самодовольством, целокупной глупостью, не способной к дроблению), переиграть заново корпус собственных текстов. Ну, и коннотативно, посредством тонких намеков и обрывков текста-наслаждения, всплывают кое-какие сведения из личной жизни «маргинала», дрейфующего по течению, системно разлагающего борца-буржуа. Мастер опасается четкости и внятности идеологического языка (его окончательной фиксации, соответственно массовой повторяемости), всякая загустевшая стереотипность претит автору, Р.Б. признается в намеренно неаккуратном пользовании чужими понятиями (фрейдовский «перенос», лакановское «воображаемое», марксистский «буржуа» ведут себя словно пьяные дезертиры, ни могущие продолжить воевать или перейти в сторону врага). Поэтому к тексту наслаждающегося автора вряд ли стоит подходить с позиций академической точности. Да и возможна ли здесь исследовательская работа, в этой синтетической кучи двойственностей, метафор, антитез, лингвистических заигрываний, нюансированных затемнений… и столь многочисленных перечислений.

С какой интенсификацией Желания Р.Б. впрягается в громоздкие уточнения, корпит над раскодированием, фокусируется на «правильном» уровне значений текста?! Но, оказывается, эта напряженность завязана бытовым «горизонтом» (работа письма затруднена соблазнительными буржуазными мелочами). То бишь удовольствие от Текста перманентно затеняется более близкими плоти, старосветскими наслаждениями (кофе, сад, радио… желание многообразия «гомосексуализмов»). Р.Б. и дрейфует (несколько десятилетий текстуальная эволюция стоила ему гигантских трудов, кои переросли в аристотелевскую привычность, но все равно не перестали быть противоположностью желаемому «легкомысленного времяпрепровождения»), и топчется на месте по регулам интеллектуального столпничества («Жид»кие подражательства – социальные мифологемы в духе Маркса-Сартра-Брехта – телькелевская семиократия, разродившаяся новейшей дисциплиной – моральность Текста, замоченная в ницшеанской эссенции – а далее долговременная остановка без сильного настоящего, но с перенасыщенным будущем из проектов, намерений, «проспектов», заготовок идеального произведения).

Да, господин Р.Б. раскрыл карты заимствований, индивидуализировал грядущие разоблачения, присвоил принадлежащее усердным потомкам русло исследовательского метаязыка к своим же сочинениям. Вот хитрец: вы можете сколь угодно искать ответы, но они уже даны и витиевато прописаны, пусть не в обезоруживающе конспектной форме, а в соседстве с ямой из детства, «косвенно» сексуализирующей молодой пары из купе, соседскими беседами о погоде и т.д., но... Маэстро полновесно раскрылся через фрагментарности (не претенциозно-обобщенные максимы, - здесь клокочет ницшеанская ненависть к афористичности), рассыпался розановским листопадом

Часы высветили время… время для макабрической процедуры «медиа-легитимации». В изматывающем спурте (здесь всегда скорость движения как на финишной прямой, на последнем издыхании) за «Граалем» популярности медиа-институты теряют важнейшую компоненту – дух ритуальной добродетели, повседневной человечности. А далеко не все готовы пережевывать эдакий инопланетный «fast food», «нейтрально» поданную информацию, отфильтрованную и вычищенную от обывательской «доксы» иль частных мнений. Несмотря на выпяченную правдоподобность и стерильность, патетическую игру в «серьезность», «паноптическую» заботу постсовременных СМИ, сегодняшний публичный статус таковых вряд ли разниться с первичным состоянием – развеселого аттракциона знаков. Да-да, скоморошество в костюмах от кутюр. «Радиоактивный» инфантилизм излучается медиа-дырой и, не важно, что тем самым концентрирует вокруг себя внимание многих, – экзистенциальной вещицей он все равно не станет. Не верю… для масс вся кутерьма слишком театрализована и сложна. Не чувствуется истовой заинтересованности в бездне компетентного профессионализма. Как же подыхающий медиа-царек восстанавливает утраченную «взрослую» власть над умами? Почему распылившись на просторах консюмеристских степей, «информационная власть» с магнетической силой вновь собирается в завораживающей крепости алчного феодала-кровопийцы? Ответ прост: надо поиграть в добродетель, воспользовавшись «счастливым положением звезд». Это – долговременная стратегия (вроде громадных инвестиций в будущее), которая в ущерб текущим доходам от рекламы дает не просто заоблачные прибыли в дальнейшем, а позволяет бытийствовать, наделяет очередной жизнью в дар («парки развлечений не живут дважды»). Молодильные яблочки, воровские свечи… медиа изобрели новый мифологический способ временного паразитизма, высасывания «биоса»: информационная «вечная память», медиевистский карнавал соболезнований на могилах усопших, - лишь эти вещи возвращают дозу уважения и продлевают срок существования.

Здесь, конечно, необходима мощная энергетика людских эмоций извне (с полей реальности), катастрофическая боль, «во стократ» трансформирующаяся в синтетически навязчивые медиа-образы. «Знаки влияния» продемонстрируют отрепетированный спектакль четырех античных добродетелей; безупречные эйдосы проиллюстрируют целокупный набор жизненный очевидностей и коллизий.

Какая удача?! В текущий момент усохшая личина этого СМИ-вурдалака насыщается людской вовлеченностью, сострадательной «пневмой». Его информационные вены разбухают, кожа завлекающе розовеет, приобретая молодящийся вид, словно и не было того заскорузлого «застоя», отмирания тканей «пристального внимания» и низко рейтингового старения. Пришла катастрофа!!! И чем сильнее симптомы человеческих страданий и смертей изрыгаются с просторов Карибского «уже анклава», тем значительней преображается монструозный медиатор, - тот, кто «переносит реальность в знаки». Ух, всеядная жадная тварь. Которая с извращенным удовольствием отобедает «сыновьями Геры и пасынками Гекаты» - слезы и боль несчастных будут «алхимически» перегоняться в транспарентные и универсальные образы, сакрализующие грядущую коммерческую заботу СМИ и служащие чуть ли не экзистенциальной Жертвой для еще одного «Ге-». На десерт это чудо-юдо, высвобождая в себе порок «гортанобесия», насладиться вкусовым разнообразием кулинарного попурри… из мещанской жалости, «причитаний природе», альтруистического самолюбования, цивилизованных всхлипываний сочувствующих зрителей. Жертва и наблюдатель (пусть и отдаленные, предельно изолированные друг от друга) в эмоциональном неистовстве, в этом бытийном разбросе, напитали «временно-пространственный континуум» ценнейшими «словами, действиями, образами», которые тщательно со(от)бирает медийный монстр. По сути, в таком потребление нет отходов; то, что не собрано и не съедено, - не существовало вовсе. Медиа как идеальный едок, не оставляющий после себя следов трапезы.

Ричард Келли («Донни Дарко», «Сказки Юга», «Посылка») – «туберкулезный плевок на клумбу арт-хауса»… сей постсовременный киноделец, проштрафившийся у интеллектуальной публики самородок-«авантюрист», нарекается инсайдером абсурдистских визуализаций в теперешнем коммерческом кинематографе. То, что прячется за кадром у этого завзятого борца с инди-снобизмом даже «художественным винегретом» назвать нельзя. «Эклектика» - не та единица словесного недоумения, коей стоит оценивать здешнюю киношную фантасмагорию. Скорее уж подходит небезызвестная «бесовская структура», где за каждой очевидностью, простой истиной, стабильным Означающим, ведающим свое время-и-место, скрывается авторский перевертыш, расстроенное, не конвенциальное Означаемое. Сюжет останавливается в неудобном месте или совершает «поворот не туда» (как объяснить то количество нелепых, лишних деталей, которые не выстреливают по-чеховски, но появляются с маниакальным постоянством; их чрезмерное количество обрекают историю на маскарадную недосказанность); глянцевые лица наделяются отметиной скорбного уродства («тимберлейк со шрамом», «колченогая экзистенциалистка камерон», «революционеры» из «Saturday Night Live» и целая армия наджанровых «фриков»); пафосные конспирологические конструкты оборачиваются саркастическим «пшиком» (концовки последних фильмов окончательно хоронят остатки позитивной энергетики рядовых зрителей в адрес кинокартин), и пр. Это – фильмографическое подобие пестрой «борхесовской библиотеки», техногенная химера из грузного туловища медиа-культуры и синтезированных конечностей исчезнувшего Модерна.

Описывая столь странный режиссерский феномен, под давлением «писательской чесотки» возможно произвести бездну первертивных словес, но более подходит образ «модифицированной пищи». За классическим набором пищевых качеств (аутентичные аромат, текстура, вкус и т.д.) встает фатальная невозможность переварить этот продукт; редкостный (вероятно, никакой) «желудок» способен справиться с ним. Как «это» есть? Думается, создавалось сие «гастрономическое» чудо не для поедания, а чтобы подразнить наши ум и тело. Разъест ли «желудочный сок» «это»? Вряд ли. Но «организм» интенсивно поработает в процессе «пищеварительной расшифровки», эдакого «знакового расслоения».

Здесь манифестируется преизбыточный кинотекст, удаляющий из очевидных компонентов весь здравый смысл и наполняющий тривиальные образы чудными значениями. Итак, в «массовых» водах, на самом «дне» плавает не конвенциальная «рыбка»; только одному автору известно в силу каких причин она там оказалась.

Это дичь… доподлинно сцепление разнородных слов, вещей, образов, прячущееся не за бесцеремонным хамством гипер-интеллектуального дадаизма или нарочитой случайностью «автоматического письма» сюрреалистов, но за непритязательно гламурной шкуркой масскультового видеоряда. В целом, за откровенно «попсовыми» артистическими персоналиями (типичными обитателями ситкомов, скудоумных комедий, рестлер-шоу, далекими от элитаристских статусов и интеллектуалистских восторгов), за жанровой стагнацией (ведь мистический триллер, НФ-утопия суть далекие от жанровых революций вещицы), за приевшимися стандартами бюджетной голливудской картинки, прячется пиршество абсурдизма, хитроумный знаковый механизм для «закипания обывательских мозгов». Считается, что постсовременность отличительна специфической чертой – дикарски игривым ревизионизмом; перерабатывая отходы прошлого в сносный продукт будущего, она представляет новую процедуру творческого созидания. И Келли пользуется обозначенной методой…

Время больших форм и словесного занудства наступило… дескать, только знаковая надутость, гипертрофия текста (и визуального в том числе) представит шанс на обретение своеобразия. Так и есть, ежели дело касается «подвигов знаковых». А простота одномерна, прозрачна, скудна, за ней нет вожделенной тайны, недосказанности, она – вся выговорена. Поэтому восшествуя в «коннотативный лес» с затемнениями, общей непроясненностью и ворохом неоднозначностей, стоит забыть об очевидностях «жизненного мира» (правдах бытовой реальности). Знаковая действительность склоняется к усложнениям, вычурным

Сознание рядового потребителя можно вертеть по самым разнообразным траекториям. Привыкая к такому видимому многообразия и изобилию, аппарат обывательского восприятия уже четко настроен на определенный посыл, консервативен в своих взглядах и предпочтениях, он обездвижим видимым богатством вариантов, которые не пересмотришь, не переслушаешь и за тысячи лет. Так внутренний мир, прочитавшего множество текстов и сообщений, пересмотревший гигантские протяженности видеоряда, прослушавший ворох звуковых комбинаций, оказывается, как ни странно, не заполненным ценным скарбом, а опустошенным.

Скука, тривиальность, форматность, рутинность связывают нас с процедурой потребления. Парадокс времени: нужно заставлять себя потреблять при довольно условной, но сросшейся целиком с нашей жизнью информационной потребностью. Переедание, алчность, излишества в удовлетворении желаний, все, что было связано с откровенным служением плоти, то есть своей собственности, единственности, превратилось в экстатическую и запредельную образность себя самой. И тошнота подходит. Нет сил уже «уничтожать» в потреблении все знаковое, скрывать в своем разуме бесконечные ряды кодов. Поэтому решили заменить многообразие, кстати, не в ущерб таковому, качеством. Всецело инвестировать свой интеллект в будущий продукт, утруждать себя нудной шлифовкой малозначительных деталей, так как, дескать, потребитель не простит и выдвинет окончательный смертельный приговор.

То, что некогда было кризисным отрезком сложного творческого процесса сомневающегося гения, стало постоянной, даже присущей чертой обыкновенного ремесленника. Вот уж наша культура непрерывного мозгового штурма. Но, к сожалению, качественного, покрытого блеском интеллектуальной шлифовки бывает также много, вплоть до тошнотворных позывов, к тому же оно способно к самоклонированию. И теперь рядовому потребителю частенько хочется разгрузиться и поразвлечься ломтем простецкого, не «профессионального» хлеба. Любительское видео, интимное откровение блога, демо-версия гаражного соседского рока: все это позволяет сдать обороты в этой скоростной гонке информационного поедания. Но только отдохнуть, чтобы снова погрузиться в пучине истинно бездумного, авторитетного и дорогого блеска.

Теперь красота от чрезмерной озабоченности ей может стать только объектом аллергической ненависти. Инопланетная по своему совершенству оболочка вещей и явлений захватила наш разум. На завтрак – атлетично сложенный спортсмен, на обед – интеллектуальный и порядочный политик, а на ужин – играющая округлыми прелестями порно-соблазнительница; потребляй качественные и эффектные продукты, восторгайся воображенным, скорее даже внеземным, достоинством. Слушай, смотри, обращай свое внимание, сконцентрируйся на происходящем, а они позаботятся о том, чтобы каждая самая незначительная вещь была вырыта, описана, обсуждена, положена в архив. Эта отточенная процедура при всей ее идеальности и красоте откровенно надоедает, делает само содержание невыносимо скучным.

Рутина довлеет над ней, поэтому ее может спасти лишь эпатаж. Родственные ему – запредельность, божественность, откровенность, внеземное происхождение – ведущие и единственно возможные черты современных новостей, индустрии развлечений, киноискусства. Они живут не стереотипами, а небесными, заоблачными образцами, архетипами всего существующего. Если это политик, то он, прошедший огонь и воду политтехнологий, всегда представляется в образе метросексуально обработанного, до блеска вычищенного уродца, с правильно поставленной речью, не менее изысканно составленным текстом, испещренным латинизмами и англицизмами, суждениями до предельной степени взвешенными, справедливыми и разумными, нагловатым и сверх уверенным видом хозяина этого мира; все в его мире и окружении идеально и практически божественно.

Не зря еще византийские иконы представляли императоров и высших магистратов в виде канонизированных святых или членов святого семейства. Театр давно проник в нашу жизнь. И не сказать, чтобы место, должность, статус меняют человека, нет, они заставляют мыслить его именно таковым. И сам человек здесь вообще не имеет никакого значения, ведь машина государственного контроля и давления само настроена и безлична. Мы – зрители этого бесплотного боя.
 

«Преодолеть интеллектуально идейное честолюбие и начать с тонко настроенной рецепции» - возможная стратегия в эпоху финалистских приговоров, обрекающих на предсказуемую встречу с эсхатологической истерией, гуманитаристским апатией. Приходиться комбинировать с высохшими культями забальзамированных экспонатов, иначе и сами вскоре окажемся в списках «музейных» запасников под душераздирающим наименованием «Последняя бездарность, праздная и неумелая, не сумевшая увековечить свое ФИО стоящим дискурсом или приятным знаковым рядом». Вот и вынуждены коротать время за искусным хищением старых безвестных идей, в конец «алхимической» переработкой и смешением «заимствованных» элементов. Мыслительная «новость» нынешнего вытекает как производное перегруженной совокупности цитат и ссылок, как достояние пресловутого «гипертекста», иных путей нет. Позаимствовать большую свору «пронизывающих» идей, чтобы раскрыться с их помощью обезоруживающе постсовременной мифологемой.

Синтетическими гибридами из сотни разнородных компонентов представляются постсовременные концепции, авторы коих будто бы соревнуются в «стероидно» накачанном энциклопедизме, выставляя для обзора обескураженных «нубов» многотысячные скопления источников и, не поддающуюся «фотографическому» отображению, «темень» скрытых интеллектуалистских аллюзий. А что стоит этим комбинаторам увеличить свою познавательную базу в десятки и сотни раз? Ничего. Беззастенчивая модификация техники обращения со ссылками и… новейший фолиант чудо-мыслителя с киборг-способностями готов. Гении с универсально дискурсивным аппаратом, способным конструировать любое событие и препарировать «аналитическим скальпелем» самый изощренный знаковый факт. Эти совершенные знаковые капиталисты довели пределы неравенства с обывателем до фантасмагорических пропорций, соревнуясь на вершине с «пузыристыми» дельцами из соседствующей области «виртуальной экономики». Конечно, до перфекционистского блеска доведен ими «интеллигибельный» механизм «птичьего языка», перенасыщенного сложносоставными неологизмами и тягучей латиницей, что мы, обладатели скромного походного набора из бытовых аристотелизмов, ощущаем себя знаковой «африканской» беднотой. И здесь нам, как и в случае подобострастных оценок в отношении «незаконно нажитых благ», ответствуют, что, дескать, длительный период «труда и тренинга» возымел своим следствием успех – денежный или профессиональный. Это непритязательная на вид закономерность поляризовала гуманитарный люд на гениев и «быдло», где условно однородные «8 часов» оказались зачалами совершенно разнородных судеб (рефлектирующих чудотворцев, на которых удачные сентенции ниспадают «манной небесной», и беспросветных неудачников, склонных исключительно бездарным мышлением изничтожать элитаристскую «темпоральность»). Неважно, что в глухие времена поголовной безграмотности «лицами современности» оказывались сколь избранные, столь и редкие мыслители. Сейчас в эпоху демократизирующего информационного поля идентичная среда: лишь сверх-удачливый самородок выплывет из омута безвестности. Старый системный принцип: насыщение приводит к бесконечно расширяющейся дифференциации. В нескончаемой ветвистости витгенштейновских «семейств» фекалии и золото породнятся, но как таковые останутся говном и драгметаллом. И кому-то, то бишь большинству, придется отождествить себя с этой остаточной непристойностью человеческого… Там, где «грозное неравенство, съезжает в безрассудное угнетение».

В царстве умственного совершенства (пусть и искусственного) нет места различию; последнее все-таки образуется, но уже не по старым канонам эллинского агона, и не под нажимом игривой соревновательности (решающими факторами становятся не убедительность с аргументацией, а подковерно статистические стимулы: популярность, востребованность, узнаваемость). Все эти архаичные идеалы – слишком размытая классика, спасовавшая перед венценосным принципом «исчисления». Цифры и имена – наши кумиры, подменившие людей, отношения, животность, да и сами реалии.

Крайняя некомпетентность и властный «бепредел» под маской славянского идиотизма. Вот имя переполоху сему.

В России издавна принято – грубейшие формы злодейства прятать в образе молодящегося дурачества («дебилизм» – это, народом выданная, знаковая сатисфакция начальствующему паразиту, популистское банкротство, по которому «имущественное взимание» невозможно, а лишь саркастичные пересуды по углам). Ровно 10 лет назад господа «чекисты» разыграли подобную, но более масштабную, партию, и фактически предопределили судьбу столь невежественно прямолинейной «демократии», несущейся на санях бессмысленного инфантилизма, к бесчеловечному краю авторитаризма. В идентичных устройствах («медийное» народовластие) главенствует исключительно технический прием, совмещающий макиавелистски жестокий произвол и впечатывающую информационную мифологему. Отсюда можно понять консервативных радикалов, которым так ненавистна парадигма демократии, скатывающейся в охлократию, или, в конце концов, стоит дозировано посочувствовать их старосветской надежде на «сакрализованный» диктат (допустим, монархия, где хозяин хотя бы традиционен, да респектабелен, и даже обречен, по крайней мере, в символическом измерении на бремя «ответственности»). Здесь же парад нуворишей. Помните, или нет, как десятилетие назад вылупилась политэкономическая тирания, символом которой стал поистине мифопоэтически «кровожадный» скромняга-чеченец? Оказывается этот некогда «славный» Означающий «террора отрубленных голов и глобальной вины» не изжил всей политтехнологической энергетики (скользил он в свое время по «Означаемым» самых разнородных событий), еще полностью не разрядился. Вроде бы те лихие времена и те выкрики отчаяния окуклились в забвение; раритетная бумага, правда, знает как карликовый уродец с диктаторской ухмылкой поднялся на вершину гексогенного некрополя за венцом и скипетром самопальной демократии. Но до крайности сибаритствующие «властители земель» не стали тасовать сценарий, а погнались за стрелками рейтингов по тождественному же маршруту. Опять тычут в дерьмо «униженности и холуйства», типа «ну, чо, помните какие раньше доверчивые дебилоиды были».

Каждый год «убогонький чмыреныш» всасывает виртуальную «любовь и признательность» через реальные «скорбь и боль»; и неважно, сам ли властный механизм конструирует подходящие для рейтинговой подпитки события, или пользуется бросовым случаем, стечением «невинных» обстоятельств. К слову, совершенно равнозначно следует расценивать «вероятные» источники сегодняшней трагедии, - или это зубодробительные эксцессы распиздяйства ЖДР-управлянцев и их «эффективного менеджмента» (тупейшая амортизация советского наследия), или это отголоски десятилетней давности «потаенного феберовского беспредела». Конечно же, ответственные не будут уволены (как же!? выставить «на улицу» собрата-кооперативщика по дачному «Озеру», «православного чекиста», многоликого бенефициара, единокровного «по олигархическому телу-делу» Якунина?). А подлинные виновники не будут найдены (вряд ли сейчас и последняя бабушка увериться в «чеченском следе» существующего «теракта», там, где по навязчивому убеждению «Россия’ских» СМИ все «строится и пахнет», поэтому «зло» может переоблачиться в иного цвета «спецовку» - националистичную, оппозиционную, шутовскую). В любом случае, «феберы» будут искусно отмазывать провинившийся «магистрат» и «следовать» по заказанному «маршруту» (берегитесь, «безмолвные» оппозиционеры»! прячься, энбэпэшное «молодое мясо»! маршируют «дела кроить» большие мастера). Время покажет… что же там произошло в действительности: по медийным «мордасам» ощущается, что это классическое распиздяйство, сцепленное «шушенским» инцидентом какой-то катастрофически необходимой связью – дескать, постсоветский «естественный» демонтаж. Или опять «по накатанной»…

Зато народ «оздоровиться» чудовищными (почти радиационными) выбросами официозного пафоса, стилизованного «госаппаратной вовлеченностью» и исключительно «рациональным поведением» (эта величаво эстетская картина – хаос, созданный сугубо «рациональными» акторами и действиями). Ну, неужели, производное «телевизионного афидрона» еще бьет по нашим грешным головам? Еще как! Помните, от злостных воздействий экранных «радионуклидов» помогает водка… либо дальний переезд.
Бля, надо срочно выбрасывать экранные

Ничто не делает мысли интеллектуала столь насыщенными как его собственная смерть. Смерть – это один из редкостнейших и уникалейших инструментов для наращивания ценности, гипер-увеличение текстовой значимости, выдвижения в индифферентное тело масс. По смерти, уже в момент окоченения трупа, начинается работа сложного и хитрющего механизма по сакрализации знаменитого имени. Тот, кто вчера был невзрачным старцем с насыщенным прошлым и с не менее богатой историей неудач и болезней, скоротечно «обожествляется», становится «нашим всем!», приобретает черты бесстрастного и внеземного олимпийского обитателя. Вернее и фактически, этими качествами наделяется уже то, что осталось от этого человека – бездыханное тело и человеческая история, которые уже перестанут ему принадлежать и пойдут вразнос. Труп станет объектом «некрофилической» заботы (людей, чей индекс ничегонеделания достиг абсолютного потолка, «государственники»), с ее переносами и перезахоронениями, короче, могильной эстетикой.

К счастью, эти унижения все-таки несоизмеримы с унижениями, более жестокими и эксцентричными, живого человека. Плюньте мне в рожу, если я не прав. Вспомните, были же люди, которые столкнулись с таким положением вещей, находясь в состоянии на границе жизни и смерти, безумия и разума, радости и несчастья. Тот же Фр. Ницше с десяток лет пробыл в роли комнатной обезьянки в плену собственной «фашиобразной» сестры на потеху студентов-гуманитариев и прочего отребья, устроивших из той ситуации оригинальный сверхэффективный аттракцион повышения собственной самооценки: «Ах, какие великие философские поэмы писал, какими острыми афоризмами протыкал разум, какие профетические речи вжигал в наши души, о, Ты, великий ничто или, вернее, нечто». А закрепить это повышение, даже немыслимой взлет, себя любимого в этой иерархии духовных мер и высот нужно написанием монографий, биографий, статей об этом пророке современности, расположить его в ряды своих единомышленников и друзей, да сделать его своим духовным братом. Именно поэтому больший ущерб всегда несет как раз творческое наследие любого идейного человека, так как каждое написанное слово и его смысл будет бесконечно пересмотрен, перевран, переистолкован, переделан в свою противоположность.

Чем имя весомей и действенней, тем более к нему будут присасываться тысячи, миллионы интеллектуальных паразитов, которые под видом скромного почитания и нижайшего поклонения жестоко вопьются в духовное тело и будут насыщаться. Имя вскоре омертвеет, но, о чудо, циркуляция крови не будет в нем приостановлена, и оно будет возрастать, наполняясь все большим числом ненасытных паразитов. Этих же сможет остановить не насыщение, а лишь иной предмет почитания и, соответственно, кормления. Так нелюдимый, внешний мизантроп, получавший только покупную любовь и за это поплатившийся, внутренне неудовлетворенный – разве слово способно к полному насыщению, не получившей и толики заслуженного, умолявший, чтобы его зачитали и поняли, вскоре великий Фридрих стал всем для всего мира (даже не для отдельных личностей, признания которых он добивался – имеются в виду знаменитый сочинитель «Нибелунгов» и не менее значительная русская соблазнительница Лу). Тот, кто становится всем, превращается в ничто. Ницше, а вернее уже его имя, был провозвестником евгенических опытов истории, искателем анархистского аристократического рая, путешественником в бездны аморальной свободы, ненавистником всякой слабины человеческой. Став всем, остаешься с пустым карманом. Поэтому от знатока-ницшеведа, отдавшего жизнь на алтарь описания частной жизни и мысли отдельного человека, до полного профана и гопника, один шаг.
 

Наконец, истерия завершена… окончена с южнославянской испариной и тяжелой головой, бодрийяровским похмельем «на день» (ибо жизнь нас ничему не учит). Операция «домохозяйки с мячиком» успешно оборвалась, но сущность ее заключалась в самом процессе вовлечения, а не в обнадеживающих националистко-идеологических результатах. Искусно выполненная авантюра показала: в действительно можно целый год пребывать в эйфории впечатанных истин и профанических устоев. И буквально: можно гордиться картинкой с «лампового ящика», можно прославлять мультимиллионеров «за тот как они быстры и веселы», можно с упоением нести чушь на языке неведомых полупрофессиональных терминов и неологизмов. Карликовая политика использует миниатюрные методы, зато как успешно… «Жаропонижающие» дискуссии об играх на каждом закутке публичной действительности, где ни одно суждение ни то что «неправильно», а просто не имеет право на существование (ибо получила свое бытие через странную игру случайных факторов идеологического аппарата). Они ложны, некрасивы, их вообще не должно было быть; строго говоря, включенность в «структуру Моды» разрешает насладиться событием, но тщательно скрывает от непосвященных свои закономерности и эффекты. Но разве это причина для прекращения профанического тявканья в социуме «стандартизированного произвола слова». Удивительно другое: как быстро находиться новый объект для обывательских бесед при отторжении предыдущего? Как цепко захватывает нас новая тема, или не отпускает старая? Вроде бы четко осознаешь иллюзию значительности Игры; ну, зачем сочувствовать перипетиям идеологического катания мяча, когда сам балансируешь на грани выживания? Ан нет, и в боку защемило, заплутали мыслишки о национальной «трагедии», но благо дело отпустило, взрослый же человек, переживать за пукинскую спорт-идеологему. Но как же так, типа нонконформист, а здесь столь предательские душевные нотки заиграли? Ответ на поверхности. Оборви в конец свою связь с ТВ, даже если он работает «фоном», его «дьявольские» интенции все равно настигают мозг своей губительно «программируемой инфернальностью», подсознательной конформностью. И здесь нет хитрой заговорщицкой техники, вещи простые и очевидные. Через постоянный пресс, акцентирование, а главное – вовлеченность, ложь конструируется в истину, а нечто незначительное в экзистенциальный феномен. Мы так долго были включены в информационную инфраструктуру матчей, ничего ни получив взамен за столь скрупулезную внимательность, что вынудили себя поверить в значительность (первостатейность) спортивных зрелищ, лишь бы не приходить к выводу о полной бесполезности (безыдейности и праздности) предыдущего времяпрепровождения, только бы не признать факт собственной несостоятельности. Нынешние события, конечно, как бы вскрывают эти закономерности, ибо «эффект удовольствия» от побед, затуманивавший разум, улетучился. К сожалению, краткая передышка разочарованности сменится новым поиском объекта телевизионной эмпатии, «развлекающей гордости». А уж здешние информационные дельцы быстро найдут новое местоположение «вовлекающей» альтернативы. Профанация и вовлеченность – два колоссальных принципа СМИ, обративших действительность в «сладкий сон». Подобный мощный «актив» действовал во времена господства религиозных традиций, будучи рабочим, но не полновесно эффективным в стратегии образования «идеального верующего». А вот «креацио» постсовременного «совершенного конформиста» похоже удалось…

Надрать бы «жопесину» этому медийному выродку-карлику, да понятно, что все подобные мечтания отдают галлюциногенной фантасмагорией перезревшего инфантила. Хотя среди племен соседствующих видовых собратьев дело обыкновенное; 105-килограммовый натренированный «брателло» беспроблемно заставит жрать земельку 60-70-кг «уебана» с полубожественными амбициями и самбистским прошлым. Вот только это действительно в примитивных сообществах, не захламленных километровыми преградами из материализующейся интенсивности знаков, мерзостей сакрализованных субкультур, микровлияний власти, обретших прямо-таки туманообразное ощутимое бытие. Это уже не железная клетка «формалистской рациональности», а некий силиконово-дигитальный вольер, который невозможно разрушить самостоятельно, «грубым распилом». Нет, это усовершенствованная сверхтонкая (чуть ли не эзотерически «астральная», мифологичная) технология закрепощения, которую следует сокрушить лишь коллективно, не оставляя и фундамента прошлого. Но как много ужасов роятся в голове, как мы заранее оплакиваем возможные утраты, отторгая себя от заветного рубильника перемен. Наэлектризованные когнитивным напряжением, обуреваемые разностью интеллектуалистских потенциалов (героической совести и трусоватого конформизма), мы находим, облегчающий не классически путаннейшую антиномию, выход. Блин, это также просто как «вздрачнуть»… неудачливой обезьянке, не сумевшей в силу социального аутсайдерства найти самку для спаривания (прикольно, получилось, что кто-то дрочит обезьянке, - недостатки избыточного стиля, синтаксический абсурд безостановочной рефлексии). Да-да, перенестись на знаковый уровень – там и статус бойца сохраниться, да и полная безопасность обеспечена. Думается, что альфа-вожак будет «не против», если кто-то в уголку скромненько передергивает, мечтая об «олигархически-обезьяньих» гуриях; это ж вам не те старые гориллы-дебилоиды, которые были недовольны «запачканными деревцами и слегка подпорченной территорией».

«Спуститься в знаки» - вот вам самое эффективное гуманистическое орудие; сколько жизней было спасено представленным обездвиживанием, сколько неудовлетворенных мозгов смирилось с дефицитом благ. А то, что на словах действительность «румяней и белей», - старая очевидность; знаки пытаются либо затемнить, либо осветлить реалии, но ни в коем случае ни дескрибировать на глаз серенькое окружение. Расставить повсюду ловушки, но намеренно отторгаться от ловли. Так, у нас остается надежда, довольство нищенским комфортом, нигилистичный оптимизм, отвергающий все, кроме отчуждающего покоя – деградирующего спокойствия. Бедненькая слабосильная обезьянка, оказавшись средь громад новоиспеченных технологем, ею же изобретенных, потерялась. И, конечно, загвоздка не в черепашьей рецессии ее продвижения (допустим, усовершенствования ее телесности), в отличие от фальсифицируемых гигантских скоростей силиконово-кремниевой индустрии. Нет, пугливое рыльце страшливо щурится на придуманные ей же, но вышедшие из-под контроля ничейные «голограммы» власти, разбросанные «по миру» иллюзии автократии. Вот она и бьется как искусный мим о невидимые стены правил и прерогатив, - «вот обезьяна», самонатренированное первертивное животное. Кто-то скажет – это ж результат крайне дифференцированного правового социума, где всегда недостатки тонко впечатанной дисциплины соседствует с достоинствами усиленной безопасности и комфорта. Да, надев прозрачные колпаки, мы пытались не навредить Другому, но из оков этого занимательного действа, вскоре плавно перетекли в борьбу с достоинством собственной жизни, закрепостив себя в позе ни на что не претендующей жертвы… 

Гребанные пукинские шлюшки ссут в уши нам – трущобным неудачникам. А мы, расплываясь бесспорного гнева и клокочущего раздражения, выполняем громадный реестр сакрализованных ритуалов.
Нас опустошает при очередном безлично-социальном унижении этикетом дикий тремор. Но миска с «пойлом» вскоре разрешит наш умственно-телесный конфликт, опять разбегутся по нейронным волокнам орды серотонина, с нами останется сосуществовать лишь тонкий фитилек автокоммуникации – сумбурной, нелепой, спасительно сбивчивой. Ведь сейчас, в кратковременный момент отдохновения, душегубной «вражиной» будет память; эта виртуальная последовательность предыдущего предаст и заставит вновь ощутить постыдные унижения. Лузер, неудачник, аутсайдер… Посмотри как современные «люди чести» искусно распорядились с действительностью и «запрягли» молчаливую природу «бурлачить» на собственные лакировано-цветастые похороны. Взгляни на отражение своего публичного несуществования, крайнего ничтожества, предопределившего чуть ли ни метафизическое небытие. Анекдотическая дилемма стоит пред нашим «малым родом»: восстать, вооружившись почти неолитическим орудием личного недовольство (это в противовес властно-техногенному механизму скудоумия и исполнительности – «кто не выслуживается, тот не пьет дешевые игристые вина»), либо конформистской сапой тихо закончить плебейское существование. Конечно, наделенный действенным импульсом выживания представитель «рода малых сих» выбирает луковично-чесночный рай безопасного уголка. Родимая сторонка для весело бормочущего «быдла» стала целокупным универсумом, где позволено самочинно копошиться, пока унылое племя черных управленцев не выгрызет последние активы личного пространства-времени (прям как в библейской параболе о единственной овечке бедняка).
 

В настоящее время, в стане знаковых утех, средь тематической разобщенности, что способно быть более любопытным, чем инструментарий (свод критериев) популяризации текстов и образов? Как накрыть говорящие головы смышленой толпы саваном доморощенной коммуникации? Как подключить к самоличной струе говорения жаждущий знаковых изысков плебс? Если б кто знал хоть абзац из этой «поваренной книги» коммуникативной мудрости. Она – пуста, свободно заполняема и стираема, слишком увертлива для скрипучего пера. И лишь наименование на переплете втиснуто типографской «железкой»: СЛУЧАЙНОСТЬ; да хотя бы постмодернистки вычурно подписана: алеаторность. Мертвый постамент. И действительно, что может приостановить рассредоточено унылый взгляд «голой обезьяны»? Ничто, фиксированное в произвольном эффекте знака. Какова природа успеха избранной группы означающих-победителей? Их венценосная судьба – купаться в шампанском «пристального взгляда», по-отечески благоволить коленопреклонениям со стороны интенсивной рефлексии, стать златоносным кумиром фанатичных шизо-паранойя-патологий… Сколь много царственных атрибутов приобретают иллюзорные нувориши, вытаптывая некогда здравствующую, но теперь обрекаемую на унижения, плоть. Да, все эти качества получены в дар, и, к сожалению, правила дарения меняются на следующем шагу.

К примеру, что актуальнее всего в интернете (не считая остаточных, многократно трансформированных сверх-Я, позывов растренированного «дисциплиной знака» тела) – сам «инет». «Эта озабоченность каналами информациями, самим фактом сообщения, возродившая к первенству скромную персону медиатора». «Коммуникативный исполин, сфокусировавший на себе людское внимание». «Старательное желание донести до адреса нечто (фактическое ничто)». Вот и весь ужасный секрет той бездны случайностей – в «почтовой» службе, в ресурсе оптимальной демонстрации и эффективной дистрибуции, в унылом эффекте «замыливания глаз». Но… это если легкомысленно напирать на общепринятые истины, а так – со случайностью трудно порешить. Слишком непредсказуема, поэтому и бьемся самыми прогнозируемыми способами, ставя на фаворитов. Заставить подстраиваться тысячи голосов к единственной партии автокоммуникации в хоральном экстазе, - знатное дельце. Если на пещерный вой селебрити «какой хреновый был вчера…» ответит тысячекратное эхо абсурдистской заинтересованности, то как же вовлечь толпу акторов в саморефлектирующую игру из метаязыковых нюансов, радикальной ненависти, культа неочевидных идей. Вероятно, никак. 

Федор Александрович Голубинский (1797 – 1854) был сыном псаломщика, впоследствии – священника в г. Костроме. Окончил Московскую Духовную академию (1818) магистром и оставлен при академии бакалавром на кафедре философии. С 1920 член Конференции академии. С 1824 ординарный профессор МДА. С 1826 член Комитета цензуры духовных книг; в качестве цензора исправлял ошибки в рецензируемых богословских работах. В 1828 рукоположен в священники (приписан к Вознесенскому монастырю в Кремле; службу исполнял в Сергиевом Посаде). С 1829 протоиерей и член правления академии. В 1854 вышел в отставку.

            Уже в студенческие основательно познакомился с Кантом, Шеллингом, а также Якоби ( в этом отношении он был многим обязан тогдашнему профессору философии в МДА – В. И. Кутневичу). Голубинского часто характеризуют как платоника. Голубинский хорошо знал и неоплатоников, не был чужд духовным течениям 17 – 18 веков, внимательно изучал Баадера, Шуберта и других шеллингианцев.

            Голубинский – создатель первой в России системы православно-христианской философии, основой которой является идея Высочайшего существа. Важнейшее назначение метафизики, по мнению Голубинского, заключалось в том, «чтобы дух, сердце и волю человека мало-помалу отрешить от земного… и возбуждать в нем стремление к неизменному, истинному, вечному, чтобы от конечного возвышать к Бесконечному…». Система христианской метафизики, по Голубинскому, должна состоять из 4 частей: онтологии, подразделявшейся на учение о коренных и всеобщих свойствах бытия конечного и учение о Бесконечном; богословия, содержащего учение о доказательствах бытия Божия, свойствах Божьих, миротворении и мироправлении; умственной психологии, которая рассматривает «богоподобные» свойства души человека; космологии, изучающей отношение идеи Бесконечного к внешней природе. Голубинский создал в МДА философскую школу онтологизма, укореняющего духовные движения человека в Боге (ее последователи: Бухарев, Введенский, Кудрявцев-Платонов, еп. Никанор и др.) Философия Голубинского оказала влияние на славянофилов, Н. И. Надеждина, софиологию В. Соловьева и др.

У Голубинского есть одна центральная идея, которая является для него основной при кристаллизации всех идей, является опорной точкой при построении системы философии. Это – идея Бесконечного Бытия. Она логически предваряет всякое частное познание. Именно потому идея Бесконечного не может быть не из чего выводима, она «прирождена» челловеку; благодаря ее «доопытной» наличности в нашем духе возможно самое познание, как восхождение от конечного к Бесконечному, от условного к Безусловному. Вся деятельность познания движется в нас замыслом познания «безусловного» и всецелой истины – и этот замысел не может быть выведен из чувственности. Мы бы никогда не смогли в составе наших восприятий отделить себя, как «субъекта» восприятий, от объективного их содержания, если бы у нас не было устремленности к Безусловному. В самой чувственности «я» и «вещи» слиты в неотделимой координации – наличность же устремления к Безусловному отделяет условное от того, в чем перед нами предстает Безусловное, как противолежащий нам объективный мир. В функциях разума, который перерабатывает материал чувственности по категориям, тоже не может быть корня для устремленности к Бесконечному, так как сами по себе категории, в приложении к чувственному, не освобождает его от признака случайности и условности. В целом категории лишь в свете идеи Бесконечного  становятся уже проводниками принципа безусловности. В учении о категориях Голубинский исходит от Канта, но критикует его. Искание единства в объективном бытии (составляющее основу категориальных процессов) возможно для нас лишь потому, что вне опыта и до опыта душа имеет сознание о Боге, как о самосущем единстве. Как же можно понять наличность в нас идеи

Политическое сегодня будто бы нарочно иллюстрирует веберовскую классификацию власти. «Здесь-и-сейчас», демонстрируется преобладание формализованной структуры бюрократии, воспевается надличностная сила дисперсной власти, аморфной и анонимной мощи кафкианского государства. Все социополитическое пространство накрыто безличными схемами, за которыми клокочет тягучая «слишком человеческая» лава «жизненного мира». Плебс преклоняется перед эстетикой сильного диктатора, харизматичного царька, он благоговеет перед сакрализованными атрибутами «властидержания». Но вряд ли задушевное большинство можно довести до искренне сыновних восторгов в случае с сереньким лавочником, сорвавшим баснословный куш, искусно лавируя в бюрократической вселенной. Мир бумажного чиновничества стал способен рождать унылых знаковых завоевателей, берущих территории без боя и всецело подчиняющих себе наши души без мерзко архаичного «рабовладения». Это не кровавые нелюди, смертоносные мизантропы, жаждущие приподняться над человеческим видом. Скорее, это пастельные человечки, вынырнувшие из океана бесконтрольных социальных конвенций победителями неведомого турнира – обладателями «по праву» «всего и вся». Долгая история неравенства ведет в тупик угнетения.

Так вот, в наш странный век стали господствовать некие гибриды – жесткие дельцы, отягченные грузом прижизненного формализма, приписывающие себя духовно-наследственные связи с элитаристским прошлым (несмотря на откровенно пролетарский «генотип»), склонные к диктаторским методам силового управления (при этом брезгующие видом крови). Современная технология породила новый усовершенствованный облик «первого лица» - «царька-демагога-управленца-бизнесмена». В расход идут любые идейные материи – «все то, что работает». Ну, конечно, за монструозным скоплением образов и качеств прячется человечишка с одномерной мотивационной иерархией, где на вершине теплиться местечко только для одного кумира. Для ВВ, по мнению авторов книжицы «Бизнес Владимира Путина» (Белковский Ст., Голышев В. Бизнес Владимира Путина. – Екатеринбург: Ультра.Культура, 2006), единственно стоящей реальностью оказался универсум больших денег, там, где идеологемы и диктатура карнавально приодеты, а любое сколь значимое событие скрывает за собой подземные течения траншей. Сам критиканский посыл авторов, исповедующий низведение верховного фигуранта до статуса предельно алчного бизнесмена действенен, а поэтому – справедлив. Массы могут терпеть измывательства безумца, складывающего штабелями жизни на алтарь иллюзий, но они не в состоянии стерпеть прагматическую стратегию дельца черпающего денежную водицу из родимых морей-океанов. Ну, не свыкся народ с крайним вариантом американизованного топ-менеджера. Были тираны, кровопийцы, слабоумные, харизматы и прочее, но не было еще «мелкого служилого», цинично развернувшего политиканский диктат, единственно ради того, чтобы набить закрома скарбом «капитализаций» и «активов».

Фильм о Гусе ивановиче - дерьмо, как и все остальное на 1-м канале, а Хиддинг - высопрофессиональный и дорогостоящий наёмник, который без абрамовических бабок на Россию даже бы на карте и пальцем бы не ткнул. Игра стандартная, первые 20 мин. старая романцевская болезнь бесполезной перепасовки между защитниками; движение форвардов настолько инертно, что немецкой обороне можно было на инвалидные коляски садиться - ничего бы не изменилось. Самая большая ошибка Хиддинга - он не обратил особого внимания на немецкого инсайдера Озила, который, собсвенно, и сделал всю игру. Нечто подобное произошло с Аргентиной, когда не удержали Серхио Агуэрро. Сборная зазвездилась и расслабилась, позабавившись с уэльсами и финляндиями, забыв, что высший класс проявляется только с лучшими командами. Поэтому и не получилось у наших распиаренных животных : Аршавину "возить" защиту дорогостоящим дриблингом, Упырюге(Павлюченко) - пробивать стенку со штрафного, Жиркову - крутить "ламеров" на фланге.
Только "суслик" побегал чутка, заработав на "красную"...
 

Сопоставление бергсонизма с русским интуитивизмом более чем показательно. Бергсона, Лосского, Франка сроднила реалистическая установка, требующая отказаться от разрыва между субъектом и объектом, следствием коего является гносеологический субъективизм.

В поисках коренного субъект-объектного единства вырастала идея интуиции как непосредственного созерцания предмета или проникновения в него. Русские интуитивисты по примеру славного француза занялись гносеологическим и онтологическим изучением возможностей интуиции, поиском истоков пред-знания, оснований собственных позиций (например, генезис древнего представления «мир как органическая целостность»). Первую попытку онтологического обоснования интуитивизма Бергсон предпринял еще в «Материи и памяти», а целостно подошел к данному вопросу уже в «Творческой эволюции». Результаты этих изысканий стали важным источником в творчестве С. Л. Франка.

В общеисторическом контексте концепцию Франка следует рассматривать на стыке классической и неклассической рациональности. Современная философия – фиксирует С. Л. Франк – «расколота противоположностью идеализма как учения, стремящегося свести предмет познания к структурам познающего субъекта, и позитивизма (материализма), растворяющего субъект познания в совокупности фактически данного». Таким образом, предмет познания остается за рамками данной оппозиции, субъект и объект предстают в образе безжизненных абстракций.

Духовный путь С. Л. Франка эволюционировал от идей марксизма, которыми он увлекался в юности, сначала к идеализму, а затем и к религиозному миропониманию в духе метафизики всеединства, сформированной под влиянием философского творчества Владимира Соловьева. Называя себя «свободным философом», он, тем не менее, в предисловии своей книги Свет во тьме пишет: «всем моим умственным и духовным развитием я был приведен не только к высокой оценке традиционной христианской мысли, но и к признанию абсолютной истинности Христова откровения; и я пришел к убеждению, что все бедствия человечества имеют своим последним источником уже давно происшедший и все углубляющийся отрыв его от христианской традиции, и что, напротив, все лучшие и высшие упования человечества, разумно осмысленные, суть лишь выражения исконных требований христианской совести».

Высказав много знаний о непостижимом, Франк ставит вопрос, как это возможно, что мистики, признавая Бога непостижимым, в то же время дают много сведений о Нем. Отвечает он на этот вопрос так. Рациональное знание достигается путем различения, средством которого служит отрицание. Непостижимое находится по ту сторону отрицания: оно есть область отрицания самого отрицания или преодоления отрицания. О непостижимом нельзя сказать, что оно есть «либо одно, либо другое», как всеобъемлющая полнота оно есть «и то, и другое». Однако это и не точно, В своих Сочинениях Франк доказывает путем довода рациональных знаний, что невозможно понять непостижимое, так как мы являемся частью этого, как он называет, самобытия. Франк слишком сближает Абсолют и мир, впадая в пантеизм, на самом же деле, творческая свобода относится и к субстанциальным деятелям, преобразующих все, вокруг себя, привнося в мир новое: «...Все субстанциальные деятели, - утверждает мыслитель, - в основе своей металогичны. Их много, каждый из них, как носитель сверхкачественной творческой силы, есть самостоятельное существо, но, с другой стороны, поскольку они суть единосущные носители тожественного отвлеченного Логоса, они составляют систематическое единство космоса».

Интуитивизм Франка часто оценивался поздней православной критикой как пропедевтика в апофатизм мистической теологии, умозрительным оправданием правомерности ее существования и действенности предполагаемого им метода. Философская беседа, которую ведет мыслитель, помогает настроиться на специфичное мироощущение и восприятие реальности. Интуитивное переживание духовных реалий предполагает уже не столько познавательный, сколько экзистенциальный акт. В сфере религиозной жизни философский опыт оказывается недостаточным, хотя рефлексия имела неоценимое значение в приобретении веры. Артикулированные Франком или созвучные ему идеи нашли отклик в современной ему и позднейшей философии, в частности, опять же подтверждается теоретическая связь с Н. О. Лосским, а также с концепцией постнеклассической рациональности, предполагающей обращение ко всему многообразию способов духовного освоения мира. Ведущим оказывается признание взаимосвязанности рациональных и иррациональных факторов, что предполагает не только осознание принципиальной важности в познании и жизни человека сферы иррационального, но и расширительное понимание самой рациональности. Поэтому интуитивистскую доктрину Франка стоит рассматривать как бы на стыке классической и неклассической парадигм. Интуитивистская доктрина С. Л. Франка

После дико продолжительного сидения за «серьезными» монографиями по обыкновению проклинаешь «знаковые небеса».Так, ненароком, от усталости глаз и нейронов, от злости и безысходности… Насколько представляется обыденной подобная житейская картинка, настолько могуч порыв эмоций, свергающий с обжитых пьедесталов дух исследовательского академизма. Тот дух, которым был проникнут столь продолжительное время, что насквозь пропах им. Вот тебе и очевидный финал; потеть и испражняться кодированными посланиями из латиницы и неологизмов. Желаешь быстрее смыть с неокортекса прилипчивую жижу «пафосности заигравшихся взрослых». Сначала монструозный колосс текстов довлеет, грозно нависает над искренностью худосочных умов, пасующих перед величием ученой «глаголицы». Бытийствуют и такие «уникумы», которые доводят свои «плотяные коробы» до тех степеней изнеможения, когда в «жизненном мире» осуществляешь только одну функцию: «ТУПИТЬ». Как-то быстро наше рабство трансформировалось из бездумной переноски бревен в не менее абсурдную переброску ссылок. Сохранилась с тех пор чистейшая функциональность переноса, замещения, обмена. И как в окончании телесных нагрузок ощущаешь безапелляционное опустошение, так и после буквенных истязаний безрадостно фланируешь меж ницшеанскими словоформами да райховскими огнедышащими проповедями. Уныл, невнятен, бестолков, в конце концов, нигилистичен запал творца… скорее уж, мастера дел знаковых, фабричного ремесленника. Вроде бы эстетизировано окружение, интеллектуализована основа, насыщен пестротой край звуков и знаков, но нет «бергсоновского смеха и бартианского наслаждения», - бесовская структура померкла в эксцессах «рассеянного склероза». Безрадостен и неугоден суточный круг книжных возлияний. Бросить бы все текстуальное, отдаться бы в клешни инфантильному руссоизму, да кладбищенский упрек античного олимпийца не дает успокоиться. Дескать, давай борись, апологизируй надобность собственного биологического бытия, наращивай темп в глобальной соревновательности знакового дарвинизма. Требуется вытрясти из головы километровые цепочки заученных словесных комбинаций, чтобы заново начать. Чтобы утолять жажду познания без-знаковым полуживотным созерцанием данностей, либо снова отдаться в распоряжение коммуникативных игр с «чистого листа».