«Милые кости» (The Lovely Bones) – кино, отражающее истинные «способности» режиссера Питера Джексона, не подкрепленного эпическими бюджетами и продюсерской политикой «умеренных рисков». Карамельно-инфантильный «триллер» – один из случайных вариантов-наименований жанровой принадлежности фильма. Земное возмездие в поиске детогубителя-перверта опосредовано счастливо гламурным отображением чистилища. Стилистика фильма плоскостна и одномерна; в каждой мизансцене разыгрывается туманное представление позитивных эмоций, на очередном кадре проглядывается безальтернативный посыл «всё будет хорошо!». Зачем тогда скорбно-кисловатый балаган. Есть впечатление, что композиционный трюизм «хэппи-энда» распростёр свои щупальца по всему телу кинокартины. Бескомпромиссно изображенные актерами страдания родителей настолько затянуты специфически антидраматизирующей дымкой, что кажутся верхом фальши и безвкусия. Стройно звучащая, веселящая грусть, полное отсутствие аутентичной трагедийности демонстрируют появления следующей градации в сфере конструирования мелодраматических опусов. Та вариация «обезжиренного», очищенного от подозрительно радикализирующих компонентов, мейнстрима, где горделиво и экономически рентабельно высвечивается упаковочная печать «рекомендовано нервным и беременным». «Милые кости» - видео-эксцесс потребительской морали; дескать, даже самые ужасные события могут иметь благие последствия, скрывают в себе светлую «подоснову», либо семья суть надежное пристанище, позволяющее пережить самые отвратительнейшие травмы. «Принцип реальности» в жесткой непритязательной оболочке иррационального Реального поглощен «принципом удовольствия» легко перевариваемых смыслов кинопродукта. Одним предложением – визуализированная ода оптимистичной печали.
«Алиса в стране чудес» (Alice in Wonderland) Тима Бёртона. «Почему ворон похож на конторку?» С той же долей здравомыслия можно задаться сравнением бёртоновско-диснеевской кинопопсы с оригинальной дилогией гениального Льюиса Кэрролла. И если за классическим авторским каламбуром прячется живая филологическая ирония (ее трактовки порывают широкий смысловой спектр от абсурдной метафизической дилеммы до поверхностного фонетического подобия), то в подоснове псевдо-фэнтезийной адаптации, сровнявшей всю нюансированную литературность первичной «Алисы» с голливудской землей, затерся грубейший коммерческий расчет (либо художественный просчет, что также правдоподобно). «Беззастенчивое пользование бесхозного авторитетного тренда». В титрах можно было бы подписать: «основано на нубийском восприятии рядового читателя, ознакомившегося с произведениями Льюиса Кэрролла один раз». И действительно, тоненькая связь с оригиналом существует, допустим, в персонажах и именах – Бармаглот-Джаббервокки, репликах – упомянутая знаменитая загадка Шляпника, деталях – голова Чеширского кота, интерьерах – королевский крикет, сюжетных ходах – кроличья нора. Но это сходство настолько куцее, поверхностное, что не отступает жгучее ощущение: сюжетной базой фильма стала случайная информация, полученная от первого встречного. По сути, получилось нечто типично диснеевское вроде «Хроник Нарнии» (литературный артефакт, предельно отличающийся от кэрролловской «Алисы»), подкрашенное качественными визуализациями фрик-стиля Т. Бёртона. Не секрет, что для современного «готик»-маэстро экранизации в последнее время превратились в конвейерное продуцирование разноликих образов жены с Деппом, но подмять под депповские ужимки «Алису»? Что-то близкое к культурологическому кощунству. В общем-то, уже в сюжетных перипетиях Бёртон тщательно оберегает себя от сравнений с литературным оригиналом; дескать, это совершенно иная история, уже с взрослой Алисой, - но разве такие прямолинейные отговорки спасут от полнейшего разрыва диснеевского блокбастера с «духом» (своеобразной «душевностью», интеллектуальным уютом) первоисточника. Конечно, весьма трудно переносить филологические тонкости на плоскость видеоряда; кажется, здесь надо подкармливаться из бездн художественного сюрреализма 20 – 40-х, либо обратиться к пространственным каламбурам Эшера. Оптимальной сюжетной адаптацией в масскультуре остается кроваво-инфернальный платформер «Алиса» Американа Макги (почти безвестный арт-хаус проект чешского аниматора Яна Шванкмаейера «Кое-что из Алисы» не в счет, хотя соединение анимационной техники с актерской игрой в этом шедевре потрясает).
РФ еще на той зачаточной ступени развития медиа, что по ней можно созерцать всю пропагандистскую подноготную СМИ первого поколения, «внешне» не эмансипированных инструментов омассовленной коммуникации. Как топорно постсовременный агитпроп использует в своих «идеологических» (нынче просматривается деградация идеологем; в основном назначении стоит достижение нормализующей лояльности большинства к существующему строю, - трудно найти нечто более примитивное, мифологически «атомарное) целях тематику Великой отечественной – диву даешься. Всё более дорогостоящие торжества в честь почти уже не оставшихся ветеранов свидетельствуют о появлении нового «дня трезвости». Обыватель судачит: «святое не тронь, скотина!». Ну, так тронули же – макабрическим караоке по «первому» с исключительно «правильными» людьми («правильно» трактующими историю, вероятно), неопрятными региональными расходами бюджетов не в ветеранский карман, и пр. Фарисейская медиа-инверсия очевидной евангельской максимы: о милостыне протрубили, устроили даже вечеринку в честь своей щедрость, забыв, правда, отдать таковую нуждающимся. Для милосердного государства, правда, этих «нуждающихся» (ветеранов) пока многовато, поэтому власть отбрыкивается византийской пышностью торжеств и скромными подачками. Скоро, правда, циничные шутники, перейдя с недавнего предмета острот (второго ребенка, некоего гос.обогатителя в семье), начнут фантазировать о последней сотне живущих ветеранов, потенциальных миллионеров, ведь с годами пропагандистская щедрость власти растет. Наконец, найден достаточно тяжеловесный, но перспективный, критерий объединения нации вокруг пукинского властолюбия – это WWII. Со спортом не получилось, ибо проигрыш разобщает, мешает некритичному досугу. Нужен абсолютный, бескомпромиссный, этически ценностный, ставший надисторическим, выигрыш. Выигрыш, к которому и себя можно присовокупить, правда, через многочисленные славословия.
Грубо говоря, какое отношение мы (молодое поколение) имеем к нему – косвенное, опосредованное, почти никакого. Если мы уж доподлинно, глубинно благодарны ветераном за не-нацистское настоящее, мы просто обязаны сделать их частью экономической и социальной аристократии, - некий еще более благородный аналог современной германской бюджетной политики льгот и пособий в отношении к бывшим узникам концлагерей. Иначе «нормализующая» буффонада. И действительно, мы созерцаем средневековую карнавальную инверсию, - что даже не метафора, а медийная действительность, - когда на день ветераны из своего рабски пенсионного состояния превращаются в суточных королей, респектабельных персон, адресатов публичных восторгов и здравиц, чтобы к завтрашнему вернуться в будничность продуктового выживания. Истинными же получателями стратегических «очков опыта» на будущее становятся те действительные «хозяева жизни», которые в это «горячее» время наговорят больше признательных и «чистосердечных» речей в сторону наших «калифов на час (на период парада)». Так восстанавливается попранный авторитет политиков, стабилизируется пониженная популярность, и прочее. Просто – торжество обеления медийных господ, восстановления их «этической» PR-ауры, но вот делается это настолько прозрачно, эксплицитно, что свидетельствует о неолитической циничности, первобытной медийности государственных СМИ. Ленточки, пиар-акции с вроде бы не-коммерческой рекламой, многочисленные патетические поздравления как не ресурсоемкие акты дают нам иллюзорный шанс почувствовать себя оправданными перед ветеранами на год вперед. Правда, это не благотворное психологическое целительство, а просто следствие когнитивного диссонанса - «на раз отмахнуться и забыть», как с бедными, на которых случаем наткнулся и проклятый симулякр совести (совесть давно полегла с циррозом) в виде нереалистичной самооценки «я же хороший человек» заставляет поделиться ненужной мелочевкой. Можно сказать: «лучше мало, чем ничего», но вот является ли той «малостью» ношение двухцветной тряпицы и модуляции патриотических слоганов?
Возможно ли вменяемое философствование «глокального» фантазма? Способен ли кто вскрывать анатомические закономерности в «плоти» ирреального чудища? Препарировать чужеродного монстра, расплывшегося от самодовольства, расправившего свои «ктулху»-щупальца на обеленные лица аудитории. Не издевательством ли сочтут требование извлечь скелет «гиппоморфного» транс-зверя? Ползучий «франкенштейн», - лоскутный «алиен», скроенный прозрачными нитками бинарного кода из фрагментов вещей, обрывков имиджей, конечностей живых существ. Пытается ли он заслонить собой действительность, подменить ее полностью разрушив, либо кичливо со-бытийствовать реалия, - непонятно. Цели, средства, интенции, направления… Монстр игнорирует любопытствующие вопрошания, фыркает на прогностические догадки. «Растет и хорошеет?». Вероятно. Но кто сумеет узреть его целостный образ, динамику «вегетативных» процессов, чтобы этим созерцательным паролем осуществить вхождение в Понимание. Что за «чудеса» идиосинкразии, трезвый бред? Меж тем, это – аллегорическая констатация постсовременной фактуальности, следствие размноженного перфекционизма образов. Речь о треклятом «медиа».
Ну, и что толкового скажешь о растянувшейся белесой пелене «медиа»? Есть ли здесь место узловым обобщениям и элитарной интенсификации концептов, систем, идеальностей. Сквозь аналитическое сито лишь протекает разжиженная интеллектуальщина. В достославных дисциплинах прошлого процедура «возгонки» мысли шла плавно, дозировано; брался однопроцентный раствор реальности, смешивался с рафинированной классовой этикой «лучших людей», проходил «температурную» обработку индуктивного выпаривания методологией, чтобы на выходе получить омассовленный концептуальный концентрат. Остаток, осевший впоследствии на лексическом поддоне обыденного языка. Обратной стороной концептуального «универсализма» была очевидная ограниченность временем, пространством, классом, одаренностью акторов, выборкой фактов. Желаемая «всеобщность» идентифицировалась на деле с элитарностью, «пятидесятническим» снисхождением «аристократичных» даров духа на рабоче-крестьянскую плоскость будничных лексем. Интеллектуальный изъян, мелкое уродство выхватывались «пристальным взглядом» низов, требующих компенсаторных подвижек, остужающих накипающую напряженность идеологемы и реалий. Наивный партикуляризм предков настолько привычен и уютен; потомкам «низкого» племени остается лишь поверхностно ностальгировать по интеллектуальным утехам минувшего. Скрытая ограниченность, таящаяся классовость была залогом «божественного универсализма». Сей недостаток – «живой», ликвидный, не требующий скорого критиканства, глубинных копаний – позволял существовать уважаемым сферам знания, как ответвлению классового верховенства. Культура суть обусловленность. Это – безусловно, знаковое заболевание, правда, позволяющее дисциплинам экзистировать (интуитивно деструктивная правота футуристов исторически внятна и несомненна). «Демократизация» же излечила до трупного окоченения, поспособствовав неконтролируемому разложению, беспрецедентному прорастанию «волос-ногтей-…». Плебейские пилюли нарушили гормональный фон «высшей» культуры, набирающей вес, с уязвленным иммунитетом и прочими летальными качествами. «Медиа» подменило собой культуру.
Это – не величественная реальность, слабо поддающаяся осмотру, а тем более контролю. Отнюдь, это – выпущенный восвояси фантазмический джинн коллективного разума, всё вбирающий и моментально отторгающий. Мерзкое-мерзкое существо, кормящееся нашей энергетикой, мощью знакового продуцирования. Выпарись, дымчатая скверна! По зову «дисциплинирующей» любви схватимся за центральный рубильник, товарищи. А руки не поднимаются.
«Медиа» – самоэкзистирующее множество, вызывающе непристойное скопление «чего-нибудь». Что в этой «туманности», Яхве знает? Применимы ли мировоззренческие ценности, этицизирующие нормы, эстетические критерии, экономические принципы к «зацветшему» множеству? Нисколько. Медиа как «математическая бесконечность» ускользает от замкнутого анализа, используя рефлектирующих инфантилов как низкооплачиваемых наемников, трубадуров-миннезингеров информационного строя. Вряд ли когда-нибудь абстрагирующие размышления над одной триллионной частью безмерной бездны протяженных фантазмов станут материалом грядущих концептов, а не интеллигентским продолжением самой «медиа», ее славословящей метафоризацией.
Вот где уж поистине «философия невозможного». А что поделаешь… Расправляться с текучей процессуальностью
Стало очевидностью то, что Бодрийяр оценивал современность как обедневшую систему, утратившую «выразительную силу прежнего символического строя». Как «рабочие» и «классы» до этого, вещи «освобождены» от установленных традиционных значений и символических связей. Бодрийяр настаивал на том утверждении, что многие вещи становятся банальными или «неописуемыми». Несколько репрезентированных примеров: традиционные кровати из твердой древесины сравниваются с современными, фешенебельными, функциональными кроватями (вроде Ikea). Последние лишены ритуальных или церемониальных значений: «супружеская» кровать ничем ни отличается от любой другой двуспальной кровати. У кровати больше нет «абсолютной» ценности, как то ценности самой по себе. В действительности, существует «комбинаторная» ценность, разработанная, чтобы служить дополнением к другим пунктам в сфере «спален». Функциональная кровать должно быть неплохо инвестирована значениями и может подойти к означиванию любви или страсти. Однако содержательность этого процесса утверждалась на индивидуально сделанном выборе, базирующимся на «потребностях» из предзаданного диапазона. Бодрийяр развивает сильнейшую критику субъекта/идентичности как концептов, сконструированных «потребностями», продуцированных знаковым кодом. «Персонализированные», или изобретенные личности составляют данность кода. Но, конечно, традиционное общество сталкивалось с большими ограничениями, так что же тогда делает традиционную кровать более отличимой и экспрессивной? Большая часть аргументации Бодрийяра основана на таком «различии», без ожидаемого обращения к мистике или ностальгия. Таким образом, очень важно прояснить это «различие».
Для начала очевидность: традиционные вещи созданы скорее ремеслами, а не массовым или серийным производством. Чтобы изъясниться совсем прямо: они произведены людьми, использующими инструменты, а не машинами, используемыми людьми. Соответственно Бодрийяр отмечает важность взаимодействия человеческих мускульных усилий и жестуальности, вовлеченных в использование инструментами, которые исчезают с использованием «кнопочной» технологии. Эти самые жесты отображают в символической форме половые акты «непристойным» способом, бесстыдно, согласно Бодрийяру, пересмотревшему фрейдизм, где сексуальные желания сублимированы через символы. Традиционные вещи «символичны» в том смысле, что они отображают в символической форме жизненную корреляцию, существующую между желаниями (прежде всего, сексуальность) и культурой (представительная, иерархическая, нормативная).
Далее, форма этих отношений
«Крепкая дружба держится на безудержной трате», - подумал чувак, прощупывая сэкономленные командировочные с заунывной теологической конференции. Радиационная доза патетичной схоластики была безропотно принята организмом, концептуальная интоксикация искривляла еще недавно вменяемую рефлексию. Поэтому мозги ожидали, если не сретения с молодецким вольтерьянством или носителями холестерина, то спиртовой промывки борозд, точно. Под какофонический звукоряд «вечной памяти!» Доримедонт учуял амбре предстоящего «бухалова»; его создавали опохмелившиеся рожи «Пузана» и «Коньячного духа», не без блеска в глазах приметившие возвращение теологизирующего кореша. Дионисийская оргиастичность, раблезианский карнавал - «в приоритетах», а в голове вертелась батаевская «трата». Поэтому ребята выбирали всегда самые ужасные «компотни», чтобы под рёв антипукинского самопального «агитпропа» устраивать «кровосмесительные» эксперименты над дешевым закусоном и бюджетной водкой. Это бы не намеренный дадаистский ход в сторону моментального «освинячивания», а продолжительно застольная процедура – метаморфоза респектабельного молодца с подрясником в добродушно нигилистичного «Свиняку». Предельно удачлив в сем превращении был Пузан, который за столь радикальный акт окукливания получил примечательный эпитет - «животное»; сколько бомжиков было подкреплено водочным «дябчиком», а с работягами проведено интеллигентских экзерсисов, - в том этническая сердобольность брата-пузана. Искали – экстатику. Средь низин «РосРеализма» с его мрачным быдлованьем, затертыми биксами, сторонящимися обывателями. Пиво почато, разлито, не допито; водка «загоняется» и тостуется; диалог кипит, множится, диверсифицируется; много грузного, сквозь хрипоту зарвавшихся голосов, пения – «обреченного» фольклора и асоциального «осьмигласия», знакомого недоумевающим «давалкам» лишь по ТВ-клерикальной рекламе. Спиртовые «захожане» приходят и уходят, а хозяева стола – мистеры Распиздяйство, Тщеславие, Животность – еще на месте. Ну да, конечно, вопросы корреляции аориста с плюсквамперфектом освещены, торжественный «нахуй» в адрес патерналистских бонз «курилла-пукина» продекламирован несколько раз на бис, крепкое братание и почти «жидовинская» лесть в адрес друг друга совмещены чуть ли не с каждым тостом, и далее – свалка беспредметного трепа «за жизнь». А где же дамы? Вот на водочный угар пришвартовалось нечто – немолодая раздобревшая сучка со склеенными скотчем очками, которой по трезвости ребята скорее бросили бы милостыню. Первым скололся как всегда «Коньячный дух» - дескать, разговорной экстатикой «собачку» не накормишь, ее и выгуливать-то надобно периодически, а то анчоусами попахивает и ЦНС давит. Уж, поймите, как здоровенным «кающимся грешникам» трудно развернуться в узких «одноПолных» стенах бурситета, да еще иметь дела с девственными сестрами – ПДУ-«селедками». Вот и приходиться довольствоваться придорожным «плотским» кормом, если время-и-деньги не доходят до неоновых «баревичей» и метросексуальных дискотек. Несколько раз по «сто» и эта мордатая скотина, получившая свой индейский псевдоним за уникальный навык по раскрутке друзей на дорогое пойло, лобзает грузную уродину под «стекленеющее» улюлюканье собратьев. Ну, и где эту «персоналию наказать»? Юркий проныра, моментом протрезвевший Пузан уже по деловитому светит суточным дежурством мамаши и прокачанными «скиллами» в области коллежской групповухи, - последняя теза чавкающе игнорируется парой сосущихся «жиробасов». Доримедонт, тот еще «выморозок», с мимической брезгливостью солидаризируется быдло-планировке, отдавшись течению пьянствующей конформности, – правда, с занудным контрапунктом: «еще больше водки и пива, потому как чистое сознание и стройные брюнеточки сегодня отменяются?!». Пузан «выживает» в самом отвратительном районе, поэтому мерзко прилепившаяся дама не будет контрастировать в контексте «аристократичного» действа выпивающих обормотов. Зачин рядовой черни. Малогабаритные квартирки, стоит сказать, способствуют половому коммуницированию. Ну, не считая, конечно, фактора убийственного воздействия фаворитного коктейля водка-пиво на нейронные связи. Музыка, быстро оборудованное застолье, тушующийся «Коньячный дух», - вероятно, открылось второе дыхание трезвости пред сюрреалистичными красотами оппонентки. Из арьергарда на поле соблазнения выступают
Что позволяет до сих пор удерживаться на пике узнаваемости стареющей философии? И это – при ее ограниченном словозапасе и программной не привлекательности для масс? «Мягкий эпатаж» как один из многих факторов. «Эксцентричность» изначально заложена внутрь самих философствующих дискурсов, когда в диалектических цепях нарочно выбираются самые неочевидные направления. «Сильные» философы могут и не изобретать новые бинарности, но держать сторону «слабого», обиженного академическим невниманием, концепта обязаны. Иначе «авторы» сольются в бесформенную биомассу ретрансляторов устоявшейся классической дискурсии – преподавателей, доцентов, профессоров, прочей «жреческой» братии. «Эпатировать» - заигрывать с масскультурой, сдабривать родными категориями «чужие» поля гуманитаристики, изымать «культовые» знаки для роста собственной дискурсивности… Вряд ли что-то из сходных вариаций «философствующего эпатажа» будет соответствовать воззрениям пуристской идеологии. Философ в масс-медиа напоминает инока за распутным симпозием: плебс наигранно удивляется его присутствию, но, подвыпив, лукаво и снисходительно провозглашает «все мы – люди, наливай еще, честной отче». Так обстоит дело с эпатажными философами; «заткнувшийся народ» кротко недоумевает относительно ситуации, в которой «властители предельных категорий» снисходят до жарких обсуждений 11 сентября или землетрясения в Гаити. Но затем потребители свыкаются и уже требуют свежевыжатых высокохудожественных трактовок вроде «саморазрушения Западного капитализма», либо «хаотичность природы, противопоставленная упорядоченной системе рационализма». И действительно, простая констатация значимых событий – отвлекающая, слабоватая, сухая, - требует некоей «глубокомысленной» подпитки, не стандартной интерпретации. А таких трактовок накоплено в практически «субкультурном» болоте скучающих от невостребованности «Мужей идеи» - множество множеств. Нонсенс – красота медийности подкрепляется «нищетой философии», пастельными тонами ее унифицированной лексики.
В репрезентированном «взаимообогащении» философия становится «глокальной», то бишь смачно распыленной по мириадам конкретностей. Если бы это оказалось воплощением старых мечтаний; дескать, философия как универсальный методологический фундамент научных дисциплин. Но нет же. Популяризованные философемы украдкой проникли в глубины языка, обыденного мышления, периодически зазывая на насиженные места более успешных соратников… «По зову языкового непотизма». Таким образом, философия всплывает «то тут, то там», фрагментарно, без былой патетики и высокомерной позы, некогда взращенных в экзотичных анклавах любомудрия. Новомодные философствующие силлогизмы гарантированно приклеиваются к медийным персонам, событиям, артефактам, брендам, но изредка, нехотя замещают собой архаичные принципы, обосновывающие сферу гуманитаристики. Прилепившись к медийности, философские дискурсы видоизменяются, приобретши не свойственные строгим дисциплинам качества: доступность, популярность, увлекательность, неоднородность. Кто же не принимает этого «мягкого эпатажа» (в смысле погружения категорий в медийную действительность) воспринимаются как дряхлеющие ретрограды, впустую (к тому же в тысячный раз) изобретающие «субъективный идеализм» и «этику гедонизма». При выборе «эксцентриков» и «традиционалистов» понятно, на чьей стороне окажутся симпатии «информационных потребителей». Правда, шансов на выживание больше у хранителей «традиции» - это уже общая закономерность.
Пьяненький иероманашек кривовато вышагивал в поисках внеочередной жертвы «хрыстьянской» любвеобильности. Его искрящееся «красномордие» иллюстрировало все жизненное своеобразие «культурной шизофрении» - того этического дилетантизма, свойственного людям радикальным и заносящимся. Тротуарный бинаризм – вроде бы надо поделиться духовной теплотой, утешить мающихся в полуночном мраке слабо освещенных проспектов собратьев-пьянчужек, так нет же – треклятый «стояк» предательски замещает уличную спиритуальность. Не дает передохнуть скотина, и толкает на свежие злоключения. Трудно отдыхается небедному страннику в неоновом городишке с летальным диагнозом – «хронический недоебит». Проповедник «евангелия всесильной плоти» по-иеговистски навязчиво приветствовал всех – уродливых гоблинов с обезоруживающе вонючим «клинским», запоздавших в ночи эмо-школьниц, мерзко шумящую как прибрежную океаническую муть «гопоту», короче, весь разноцветный авангард гормонального плебса. Как скоротечно взмах крестного знамения переплавлялся в жестикуляцию похоти, впечатывался откровенностью не кошерных домогательств. В ответ красочный спектр «людских» Означающих: побитая рожа, «праведное» недоумение среды, дорогущий трах, или «очнулся на другом краю города»… но больше запоминаются интеллигентски наивные «зачем Вы это сделали?». Это стоило бы пережить, чтобы как-то сбить унифицированную ритмику «профессионально» обязательной Иисусовой молитвы. Новая генерация «искренних» до первертивных пустот. «Искренни» до граней устоявшегося юродства, программного, асоциального. Зацеловать взасос мимо идущего старого «пердака», помочиться на памятник некоего коммунистического деятеля (мелкая отместка за советские гонения на клир), харизматично возвещать полезность капусты для «роста сисечек», орать до «хрипоты мозга» «многие лета» и прочий фольклор, и бредить аурой «фроббинг грисла» - рыскать голодным волчарой в поисках следующей эротоманской жертвы. Водку запивать только пивком – вероятны экзистенциальные переживания; засыпать, сидя на сортире, в позе античного любомудра; гневно бранить «всех и вся», крепко ополоснувшись жижей новейших сплетен. Можно было сказать: так, Его «красномордие» боролся с непрекращающейся цензурой духовных сил в своей голове. Но нет, вряд ли сейчас действительность пожелала бы описываться в терминах «брани». Война окончена – нет конца затянувшимся «победным» торжествам. Это – всего лишь пьянствующая мелкотравчатая пародия на раблезианские выверты. Ненавижу похмелье – оно наполняет мозг сквернейшей мыслительной дичью. Рэспэкт!!!
…Впечатывание телевизионных образов и структур в людскую интимность. Что? Конвейерная лента фабрики нейтрализующих изображений ежесекундно выгружает в нейронные склады пиксельную продукцию. Сухо, механистично, без задора и творческой свежести идет процесс – в общем-то коммуникационный. Дележка информацией автоматизируется, даже скрадывается ее ресурсоемкость. А вот процедура завлечения, соблазнения требует конкретных усилий. До предела объективистское отношение медиа к нежным душам потребителей вызывает ответный взрыв эмоций и «мистичной» вовлеченности. Абсурдная закономерность, где категоричной стервозности СМИ соответствует незатейливый инфантилизм аудитории. Сугубая не потаенность, прозрачность медиа, склоняющая думать об ее меонически информационных глубинах смысла, держит зрителя в душевном тонусе, постоянном влечении сопереживать, сосуществовать. Что заставляет нас живо дискутировать перед ящиком над очередным ток-шоу, изъявлять «индивидуальные» суждения о Моде, «бесноваться» на радость «мракобесам» в угаре театрализованной брани? ТВ интериоризуется в нашу интимность, - восприятие и оценочные суждения медиа становятся важной метой нашего «Я».
Все дело в вовлеченности – древнем принципе респектабельных религий и новомодных идеологий. СМИ – карамельный эрзац демократии для бедных. Хотя… Хотя медиа вообще пытается подменить собой всё значимое и дифференцированное, естественное и социальное. Зомбируют? Вряд ли. Скорее позволяют относиться к себе как к чему-то живому, действительному, значимому. Медиа – воскрешенная в облике действительности театральность. Вовлекаться в скоротечный поток дискретного видеоряда, чтобы плакать, страдать, смеяться, иметь суждение. Покорение иллюзией интимности? Скорее уж перманентная автокоммуникация, рядоположенная со стратегемой «монитор – пристальный взгляд». Матричная подмена ли реальности? Более похоже на затянувшуюся на столетия театральную постановку – да, Вас не покидает ощущение искусственности окружения, наигранности происходящего, но артисты, вошедшие в энергетический раж, не дают сконцентрироваться на обыденности. Бутафория и антураж стали близкими-родными. Конец обывательщине? Отнюдь «театралы» вынудили перенести сам быт на подмостки – и вот в оцеплении тазиков для бритья и овощетерок продолжается «великая мистерия». Да и сами индукторы представления зачастили с выходами в зал, постулируя высочайший принцип «прозрачности» и «естественности» - «Долой кулисы, сотрем различия». От «карнавальной» презентации образовались уже интеллектуальные мозоли и эмоциональное одряхление, но уходить в область отшельнического отдохновения неудобно, да и знакомые засмеют, обидевшись на столь радикально примитивный и «ответственный» поступок. Мучаемся и инвестируем в мучения – вот те круговорот либидо в персоне.
Если бы это были всего-то фетишистски буржуазные реляции с вещью, моделью, роскошным гаджетом, так нет же – взаимоотношения с густеющим воздухом, долгие «тёрки» с бинарным кодом, итальянский брак с Означающим. Нонсенс не в том, что медиа суть подмена реальности, либо ее суррогат, или претендентка на качества посюсторонности, а в самой аморфности диспозиции «медиа – человек». Людскую марионетку перетряхивает на острой грани меж незыблемыми явью и сном. В этом, вероятно, и заключен эффект медиа – несуществующая промежуточность. Подобно ступору неолитического человека в многочасовом созерцании горизонта.«Бедный Макс» оказался вящим символом 19 века, эпохи франко-романских политизированных филологов и беднеющих гимназических преподавателей. …ну вот, понесла нелегкая лектора после увольнительной… В отличие от здешнего техногенного эона, где царствует совершенно неинтеллектуальное существо с гипертрофированными навыками выживания – господин «Бешеный». Разные времена плодят отличных друг от друга, но одинаковых в жестокой безвестности героев. Не в постапокалиптической обители несмазанных механизмов, но в грозных пределах старинной модели абсолютизма, окопавшись учебниками, парадигмами, рукописями, самый большой анархист пытался спастись от полной нищеты и забвения. В невзрачной внешности скрывался демон культурных разоблачений. За высоченным лбом клокотали нейронные синапсы, поражая один доминат абстракций за другим. Это – Макс Штирнер.
Загвоздка в одном. Телевидение замещает мои фантазии. То, что оно стало очевидной подменой реальности ни для кого не было тайной. Плебс давным-давно трепещет перед затаенностью настоящей, самоуправляемой жизни. Трепетали и себя же смиряли – всё в несовершенном виде, «вялотекущем» прошедшем. …Только не спеши, не торопись, пренебрегай узами стилевого классицизма… Но вот как ТВ стала аппаратом фантасмагорий? Как сгустки коммуникационных пикселей стали облеплять монумент Воображения? Да, TV суть подлинный «экзистенциал», ежели он поверг ниц всё то, чем откровенно брезговали от века славные «тотальности». Эти – старились, но пытались завлечь массы в рабство; разваливались, выводя эффективность и «полезный» автоматизм за грань потенциального; яростно ниспровергались, иссушая окружение сухоткой патетики… короче, со многими летальными бинарностями столкнулись. Правда, чурались одной-единственной вещицы – обывательского Воображения, той последней инстанции интимности Простого человека. …тихо-тихо, не разбрасывайся, не забирайся чересчур высоко, чтобы рефлексия не показалась чудотворной образиной вроде сюрреалистически сплющенной фрагментарности…
Пусть «хозяин фантастических далей» часто не выделялся рафинированностью выдуманных миров, но то мечтаемое-согреваемое-созерцаемое содержалось в самых охраняемых уголках душевной субстанции. Нечто стандартное, не претендующее на выси, но Свое, потому как остающееся единственной собственностью в здешних реалиях. Время, пространство, телесность давно были, если не разменным объектом свободно рыночных отнош… …блять, ну, не переходи же на лексику банально академичной беллетристики, твою же ж мать… …отношений, то уж точно собственностью Другого. А вот душевный сор – этот ничего не весящий эпифеномен, оставался абсолютной ценностью людской интимности-идентичности, бережно лелеемой библейской овечкой, которую, в конце концов, злобный Другой по текущему цивилизационному сценарию… …сейчас по рукам получишь… обязан забрать. Благо, ее нельзя отобрать или похитить – обязательно наткнешься на «клонированный эрзац». И пусть из «мыслительных сокровищниц» жертвы высыпаются отары тучных выкормышей, та невзрачная, исконно требуемая воспитанница останется нетронутой. Человека невозможно унизить предельно, на пике насилия и с аффектацией отвращения, ведь слабосильное сопротивление останется. Даже с диалектически садистскими перевертышами, контекстуальной игрой протагониста-маркиза. Где-то теплится мечта и до нее не добраться. …да, здесь явная интеллектуальная усталость после «пережитого»…
Первое полновесное исследование Бодрийяра, «Система вещей», богато и проницательно, известно по многочисленным популяризованным отсылкам и осторожной академически проработанной позицией, отсутствующей в большинстве его более поздних работ. Это ни в коем случае не обычный социологический анализ. Бодрийяр подходит к ежедневным вещам - часам, автомобилям, стульям, зажигалкам – более как художник или фотограф, чем как социолог. Здесь – и сила и слабость исследования. Оно предлагает «густое» или детальное описание, почти каталогизацию «функциональности» современной системы вещей, но оно недостаточно соответствует критической мощи и экспериментальному характеру поздних работ. То как выглядела аргументация «Системы», время от времени, трудно отличить от консервативных инвектив в сторону новых технологий и состояния «современной жизни». Однако близкое ознакомление с текстом демонстрирует более занимательные траектории аргументации, переработанные и использованные множество раз в более поздних исследованиях.
Только в заключительном разделе «Системы…» система вещей рассматривается критическим социологическим способом, что подчеркивает ее идеологическую роль в пределах интегрированной потребительской системы капиталиста. Начальные разделы эмпиричны и описательны, исследуют «грамматику» вещей так же, как еще недавно Р. Барт сконструировал грамматику одежды в «Системе Моды». Второй раздел имеет дело с субъективностью; это – очаровательное, но в действительности не отчетливое, иногда невнятное, психоаналитическое чтение процессов, по которым люди инвестируют время, деньги и, прежде всего, желание в вещи, которыми обладают. По многим пунктам доводы Бодрийяра опознаваемы как фрейдомарксистские. Это – модный интеллектуальный синтез в 1960-70-е, от которого Бодрийяр довольно быстро отошел. Действительно, несмотря на видимую детерминированность фрейдомарксизмом этой ранней работы, Бодрийяр четко показывает неудовлетворенность марксистскими и фрейдистскими положениями, и сквозь критическую социальную теорию Бодрийяр открывает дистанцированность между его точкой зрения и фрейдомарксизмом. Наиболее значительные влияния в этой работе – это социальная антропология Марселя Мосса и семиотика постструктуралиста Ролана Барта. Также заметно влияние американского популярного социологического исследования «Одинокая Толпа» (1961) Дэвида Рисмена. Влиятельное эссе Мосса «Дар» (первое издание в 1924/5) питает, находящееся еще в стадии становления, понятие Бодрийяра – символический обмен. Барт в свою очередь предусмотрел инструментарий, чтобы интерпретировать семиотические ряды (семиозис Моды). Работа Рисмена сыграла важную роль, помогая
Некогда, при «восходе» самого тоталитарного и «индустриального» столетия именитый немец-социолог бравировал окончательным изъятием термина «гениальность» из сферы искусствоведческого теоретизирования. Как ни странно, ныне сей царственный маркер «всех талантливых и одаренных» превратился в типичный философствующий троп, неизвестно о чем свидетельствующий. Правда, и сейчас даже самые рафинированные исследователи не брезгуют попользоваться этой отягощенной традицией лексической фигурой (в рамках обогащения стратегии стилевого разнообразия, - вот как напыщенно), чтобы безосновательно превознести Нечто, либо Некто. Но исходная «Гениальность» затерялась в метаязыковых пучинах, где рядовой «нубиец» потонет в мгновение. Поэтому ленивому, страшащемуся затрат и усилий, сибаритствующему «это – гениально» необходима классовая подмена – мозолистый, рабоче-крестьянский аналог из конвейера обоснований и аргументированных «человекочасов». Итак, какой же рационально пространный аналог можно привести фразе «Хрусталёв, машину! А. Германа – это гениально».
Обывательский флёр мнений покрывает барочную плоть кинокартины «сюрреализмом», «сверхреальностью», «гиперреальностью», «постсоветским абсурдизмом», «иноприродностью сталинизма» и прочей домотканой вычурностью абстрагирующей латыни. Вроде бы «Хрусталёв…» утихомирен затвором сциентистских интерпретаций. «История лысого и усатого» расколота, унифицирована, приведена к единообразию… короче, фильм прочитали и низвели к не рядовому пастишу на сталинскую «тотальность». Дескать, режиссер конструирует иную реальность того времени, совпадающую с послевоенной действительностью только уровнем жестокости и траекторией нонсенса. Не найдя подследственных сюрреализму растекающихся часов или чеширских голов, критик ищет в статичных кадрах и примечательно абсурдистских ситуациях глубины метафоричности а-ля Бергман-Тарковский. И, естественно, обретает, игнорируя прогностично безупречную евангельскую сентенцию о правоте и «истинности» ищущего. Итак, «сюр-», потому как совершенно не совпадает с «упаковкой ожиданий» зрителя.
Но все-таки – «СЮР-». Секрет – в самой режиссерской подаче. Герман не дает сконцентрироваться на событиях, тщательно препятствует процессу разбирательств в сюжетных перипетиях… в конце концов, невидимой рукой паяца мешает сфокусироваться на первичном в практически любой мизансцене. Каждый кадр кипит, шумит, изрыгает образы и звуки, причем целостно, без постмодернистской «коллажности» – если мямлит «бабулька», это делает именно пожилая персона, а не сюрреалистичные вставные зубы или иссохшая ива. Здесь фон первичен в отношении центрального действа. Антураж искривляет сюжетную линию, причем совершенно не в ущерб последней, ведь классическая структура литературной композиции соблюдена. «Торжество контекста», - так бы ответствовали бы заумные учебники обширной гуманитаристики. Первое «импрессио» - режиссер тщательнейшим образом, дланью художественного фанатика, генерирует всю раскадровку, насыщает ее таким невероятным количеством самостоятельных, осмысленных деталей, что приводит к нормальному результату – атрофии «обывательского» мозга.
Это доподлинно титановый молот Модернизма по «нашим» нейронным сетям, и если бы дело было в объяснимой «быдловатости» зрительского большинства. Наш аппарат восприятия не способен к расфокусировки (по крайне мере, это не его рабочий ход», он ищет центрации на чем-то конкретном. Когнитивная очевидность: мы воспринимаем действительность избирательно, выхватывая редкие отрезки реалий в кратковременную память и отвергая огромный массив остальных. В акте восприятия мы уже генерируем упрощенную «реальность», которая потом еще более «уменьшиться» в плоскости языка, способствуя неким прагматичным целям; давным-давно это поспособствовало эволюционному выживанию. Сейчас эта особенность мешает осмысленно созерцать гипер сложнейшие шедевры монструозного мэтра Модерна.
Кинематографическую действительность освидетельствует ни очевидец, ни автор, ни третье лицо, ни главный герой, и, конечно, ни сынок генерала с исходящим взрослым закадровым голосом (он в принципе подошел бы под любую из упомянутых выше категорий, т.к. занимает некую
Если кто-нибудь обзывает эту стилистику «раздражительной», ошибается – заранее, наверняка. «Раздражать» способны мелкобуржуазные нелепости, вываливая наружу законченную персону обывателя. Но раздражение – не повод для метаязыковых экзерсисов. Оно лишь демонстрирует житейскую мелочность мэтра слова, могущего предмет сиюминутных невзгод возвести на метафизический постамент. Да, может наивных «нубийцев» он и переубедит в злобной фундированности некоторых буднично-культурологических сторон, но только не себя, не свое исследовательское «я». Писательская раздражительность – следствие обыкновеннейшей диспропорции. Писать надо много, всегда… подкрепляя тем самым существующий или воображаемый статус, перманентно соревнуясь с миллионами текстов и персон. Играя с Ожиданием Другого. А вот избавиться от нависающего коллапса Самоповтора, нескончаемых рецитаций Иного, «эссенциальной» мучительности Письма, помогает именно «Раздражительность». Последняя здорово подкрепляет хозяина пера, заставляя неосознанно погружаться из раза в раз в текущую предметность, популяризованную событийность. Ведь «пишет» тождественно «существует как…».
Раздражительность по простоте душевной легитимирует один-единственный инфантильный проступок – наброситься со всем подростковым задором на случайный (понятно, что эта «случайность» обрастает коростой прогнозируемых закономерностей, но, тем не менее, она остается следствием конкретного произвола) феномен, чтобы затем по отработанной «взрослой» схеме презентовать авторское Превосходство. Да, «раздражительность» подталкивает «ленивый» разум на свершения, пусть это и будет торжественная циркуляция «Того же Самого». Нырок в окружающую предметность все с тем же инструментарием. Мы ее даже отблагодарили бы, ведь она спасает от скучнейших преамбул, несбыточных обещаний, раздутых введений того, что должно было славно «отсуществовать»… «Разветвленные пороги», тех несбыточных проектов, которыми забавляются «сильные авторы», - это так превозносит над чернявой массой писательской нежити. Спасибо тебе, О, «раздражение», за отвод от высокомерного конструирования мечтательных проектов и воображаемых дисциплин. Но, бля, «благодарим» за бессмысленное погружение в предметность за метаязыковой «золотой жилой», коей там и не должно быть.
А вот ненависть – вещица отменная, она опустошает голову от лишних частностей, сурова, аскетична, благородна. Не позволяет размениваться, ибо ей не нужна опора в факте, она ждет хозяйственных распоряжений, а там уж – разразиться душевной гневностью, без ложного повода, «а так, по наитию», с профетическим порывом…Крайняя некомпетентность и властный «бепредел» под маской славянского идиотизма. Вот имя переполоху сему. В России издавна принято – грубейшие формы злодейства прятать в образе молодящегося дурачества («дебилизм» – это, народом выданная, знаковая сатисфакция начальствующему паразиту, популистское банкротство, по которому «имущественное взимание» невозможно, а лишь саркастичные пересуды по углам). Ровно 10 лет назад господа «чекисты» разыграли подобную, но более масштабную, партию, и фактически предопределили судьбу столь невежественно прямолинейной «демократии», несущейся на санях бессмысленного инфантилизма, к бесчеловечному краю авторитаризма. В идентичных устройствах («медийное» народовластие) главенствует исключительно технический прием, совмещающий макиавелистски жестокий произвол и впечатывающую информационную мифологему. Отсюда можно понять консервативных радикалов, которым так ненавистна парадигма демократии, скатывающейся в охлократию, или, в конце концов, стоит дозировано посочувствовать их старосветской надежде на «сакрализованный» диктат (допустим, монархия, где хозяин хотя бы традиционен, да респектабелен, и даже обречен, по крайней мере, в символическом измерении на бремя «ответственности»). Здесь же парад нуворишей. Помните, или нет, как десятилетие назад вылупилась политэкономическая тирания, символом которой стал поистине мифопоэтически «кровожадный» скромняга-чеченец? Оказывается этот некогда «славный» Означающий «террора отрубленных голов и глобальной вины» не изжил всей политтехнологической энергетики (скользил он в свое время по «Означаемым» самых разнородных событий), еще полностью не разрядился. Вроде бы те лихие времена и те выкрики отчаяния окуклились в забвение; раритетная бумага, правда, знает как карликовый уродец с диктаторской ухмылкой поднялся на вершину гексогенного некрополя за венцом и скипетром самопальной демократии. Но до крайности сибаритствующие «властители земель» не стали тасовать сценарий, а погнались за стрелками рейтингов по тождественному же маршруту. Опять тычут в дерьмо «униженности и холуйства», типа «ну, чо, помните какие раньше доверчивые дебилоиды были».
Каждый год «убогонький чмыреныш» всасывает виртуальную «любовь и признательность» через реальные «скорбь и боль»; и неважно, сам ли властный механизм конструирует подходящие для рейтинговой подпитки события, или пользуется бросовым случаем, стечением «невинных» обстоятельств. К слову, совершенно равнозначно следует расценивать «вероятные» источники сегодняшней трагедии, - или это зубодробительные эксцессы распиздяйства управлянцев и их «эффективного менеджмента», или это отголоски десятилетней давности «потаенного феберовского беспредела». А подлинные виновники не будут найдены (вряд ли сейчас и последняя бабушка увериться в «чеченском следе» существующего «теракта», там, где по навязчивому убеждению «Россия’ских» СМИ все «строится и пахнет», поэтому «зло» может переоблачиться в иного цвета «спецовку» - националистичную, оппозиционную, шутовскую). В любом случае, «феберы» будут искусно отмазывать провинившийся «магистрат» и «следовать» по заказанному «маршруту» (берегитесь, «безмолвные» оппозиционеры»! прячься, энбэпэшное «молодое мясо»! маршируют «дела кроить» большие мастера). Или опять «по накатанной»…
Зато народ «оздоровиться» чудовищными (почти радиационными) выбросами официозного пафоса, стилизованного «госаппаратной вовлеченностью» и исключительно «рациональным поведением» (эта величаво эстетская картина – хаос, созданный сугубо «рациональными» акторами и действиями). Ну, неужели, производное «телевизионного афидрона» еще бьет по нашим грешным головам? Еще как! Помните, от злостных воздействий экранных «радионуклидов» помогает водка… либо дальний переезд.
Бля, надо срочно выбрасывать экранные «исчадия ада» (со скидной и без), предложить насладиться эфиром и ТВ-продукцией рыбкам из близлежащего пруда, как поступил всемерный ироник Ги из гондри-«науки сна». Топорная, бихевиористски незамутненная (построенная на чистейшем бинаризме «стимул-реакция») коммуникация на просторах – самый злобный противник аутентичной действительности, критичной рефлексии, способной еще просветить сознание обывателя. Не доведем себя до автоматизма песиков великого ученого. Выключим, ребя, из розетки…
Мятежник, провокатор, аутсайдер, обманщик: Бодрийяр был таким? Холодный, ветреный зимний день в Лейчестере, Великобритания, в 1998. Пятница тринадцатое, зловещий день, и Бодрийяр дает лекцию в дряхлом муниципальном центре искусств. Я пишу диссертацию о Бодрийяре. Тема его лекции – «Ничто». Это беспокоит меня, ведь моя диссертация, как претендующее на нечто большее, чем простое обозрение его идей, не дает ссылку на концепт «Ничто» и поэтому недавно сданная работа окажется устаревшей.
В тоже время я пуглив и обеспокоен, ведь я убедил себя в том, что буду обязан войти в контакт с Бодрийяром, представиться и попытаться задать интеллектуально звучные вопросы. Хотя я видел лекции Бодрийяра и прежде, его физическое присутствие и поведение весьма удивили меня. Поскольку его представляли теоретиком, вроде бы поглощенным силой видимостей, иллюзий и соблазна, я ожидал узреть обольстительного, распущенного человека, предполагая, что Бодрийяр смотрится как гламурный телеведущий. В действительности Бодрийяр в плоти не имел к этому образу никакого отношения. Он походил больше на отставного профсоюзного босса: строгий и серьезный, колюче выглядящий, по-боксерски воинственный. Я вспомнил мысль, что Бодрийяр никогда, должно быть, и не был красивым человеком, отнюдь ни поражающим.
Все-таки Бодрийяр на исписанной им бумаге реально соблазнял. Мероприятию было уделено особое внимание и в воздухе ощущалось волнение. Он говорил спокойно, без какого-либо следа эффектности. Он не проектировал на себя тщательно проработанный образ успешной интеллектуальной знаменитости; он не использовал термин «симуляция», с которым его ассоциировали. Он не пытался доминировать над слушателями, даже разрешая болтливым и неосведомленным аспирантам протестовать против него, отвечая исключительно скромно – пожимая плечами или приглушенным 'возможно'.
После лекции я загнал Бодрийяр в угол и задал несколько вопросов о симуляции и его отношениях к злу. Он сказал, что я говорил слишком быстро для того, чтобы понять должным образом, но однако ответил и разъяснил проблему, которая беспокоила меня. Я почти успокоился, но в тот же момент он сослался на необходимость продолжения мероприятия. Далее следовало подписывание книг и выставка фотографии Бодрийяра, названная «Странный Мир». Одна студента даже попросила Бодрийяра поставить автограф на ремешке ее лифчика, но вместо этого он подписался на длинном ремне ее сумки. Бодрийяр, подписывал не только копии его новой книги, но и, кажется, любые книги, которые студенты приносили к нему: копии с загнутыми уголками страниц его давних работ, библиотечные копии его работ в переводе, даже копия Хоррокса «Представление Бодрийяра». Я поинтересовался у него, было ли это преднамеренным нападением на идею подлинности и авторского статуса; он ответил «возможно».
Впервые с идеями Бодрийяра я столкнулся будучи студентом социологии в конце 1980-х. Впервые вдохновленный презентацией его идей Майком Гейном, я почти незамедлительно отверг социологию при личном контакте с Бодрийяром, найдя убежище в культурных исследованиях. После того, как я прочитал Бодрийяра, современная социология показалась безнадежно медленной и отработанной, мучительно прирученной и упрямо наивной в ее эмпиризме. Оценка
А вот подлинная эстетизация «звероформы» - линчевский «Синий бархат». Моментами настолько тягучее, насыщенное, ревущее кино, что... Его следовало бы поставить в ряд повсеместно употребляемых экземпляров, безвозмездно иллюстрирующих постсовременные философемы, идеологемы и прочие эзотеричные дискурсы. Поистине «открытое произведение» с армадой дрейфующих Означающих. Классические приемы линчевских устрашения и омерзения действуют безотказно. Это – отдаленно индустриальная какофония, идущая фоном, либо просто зловещий шум дисгармоний (визитка признанного адепта ТМ еще со времен «дебютного» «Головы-ластик» - получается, шумовой задник кинематографического метра влился во вселенскую медитацию Аум уже приверженца НРД с той же «нулевой степенью» западноевропейского логоцентризма, с не типичной для нас мерой осмысленности). Темные задники, полутона, затенение, разрушаемые ярко накрашенными губами «роковой красотки». Это – привязанность к поствоенной стилистики. Бред с «винтажными» тачками, по тривиальности красивыми и опасными, аварии на которых экзистенциальны по сути, потому как приводят к неумолимой гибели или эстетически изощренным уродствам. А гамлетовская интроверсия главных героев, выдающая наружу интенсификацию эмоций, рефлексов, мыслей, в действительности оказывающаяся затянувшимся ступором бессмыслия, пустой обескураженности; реакция на события жесткой действительности осуществляется реверсом, с нелепым многочасовым опозданием. Ну, и конечно, клокотание порока под безмятежной каймой бюргерски благополучной американской провинции. Это вроде как дорогостоящий тренд Линча в плоскости экономических отношений медиа-рынка. В единоличном владении, кстати… ведь когда эксплуатируют тематику мистической порочности и затаившейся злобы на лоне светлых будней, ассоциативный ряд движется к медийному первоистоку – фигуре таинственного мужика с седой шапкой волос.
Но где же обещанная «звероформа»? «Суповой набор» (скелет своеобразной визуализации, на котором строится вся кинокартина) линчевских узнаваемых приемов, сюжетная жижа, разведенная по классическим голливудским рецептам с узнаваемо простейшей завязкой и прогнозируемо счастливым окончанием. За вычетом – ценнейшие остатки, «звериный отход» в образе Фрэнка. То, что было разыграно грандмастером Деннисом Хоппером, или скорее выхвачено «камерным» взором Линча, вряд ли поддается нормализующим оценкам стандартно-сонной критики. Тело когда-то беспечного «хиппана» (помните кайфового весельчака в «Easy Ryder», персонажу, по которому запомнился актер Хоппер) крошится, расходиться трещинами, от вырывающегося на свет дневной Зла. Здесь такой случай взрыва означающих, когда любой концепт иль метафора окажутся подходящими – цветы Зла, транспаренция Зла, и пр. Подбирайте любой вычурный троп – будет к месту. Ибо этого нетипичного злодея корежит, выворачивает наизнанку, разъедает от мучающего раздражения. Здесь нет следования по просчитанному реестру добрых и нехороших поступков: гонка по магистрали злобы и насилия без
Нубийский рейтинг прошедшей «киноведчески» бестолковой недели.
«Из ада» братьев Хьюз, десятки раз пересмотренный исторический триллер, показал насколько далек именитый тандем от присущего им «нигга»-своеобразия в типично голливудском сеттинге. Крайняя степень эклектики, склеенная анахронической смазкой: лоботомия, масоны, опий, сифилис в «голубых кровях», маньяк с хирургической хваткой, шерлокообразный детектив, идеализированная шлюшка, - воспринимаются как «органичное» следствие среднестатистического блокбастера. Весь исторический антураж накинут на «обжигающую» фабулу настолько, чтобы при поверхностном просмотре зритель не указывал на вопиющие не соответствия. Универсальная компонента большинства дорогостоящих исторических эпиков, вынуждающая зверски оскаливаться профессионально-ироничный ум компетентных историков.
«Повелитель бури» - уникальнейшая картина… впервые «Оскара» дали за художественное изображение тоще-хромых иракских котов (котиков в отличие от индийских ребятишек как в прошлом году, к сожалению, на церемонию не притащили – политкорректность имеет пределы) и потрясающее старание режиссера убедить нубийцев (то есть Нас), что именно «таким образом и ведется снайперская возня на позиции». В довесок ода инопланетному костюму взрывников и латентной гордости американцев за преизбыточность кукурузных хлопьев на полках ритейлов. Скупая слеза солдат над расчлененными трупами Врага. Эксклюзивно наивная, предельно ученическая работа без явно бросающихся отсылок, но насквозь пропитанная детским переизобретательством старых киношных наработок, будто бы и не было столетней «истории». За исключением котиков и шлема ничто не впечатывается в мозгу, а улетучивается как похмельные испарения… может в этом и заключаются инновационная форма фильма – не засорять нейронный «винчестер» образной патриотической чепухой.
«Джерри» - вансентовская судьба в миниатюре: снимать крупные планы «миловидных мужских лиц» (крайне бредовое выражение, единственно подходящее к занудно «геистому» Гасу – побольше бы таких романтизирующих гетеросексуалов), не заботясь о нюансированных философских смыслах или сложных композициях. Подобные фильмы для поднятия общего кино-энциклопедизма смотреть необходимо, но во избежание не нужных темпоральных издержек на 2х-скорости. Фабула: два дебила теряются в «трех соснах» и один чудом человеческого недомыслия умирает, - следовательно, вывод: вансентовская форма давно покинула общечеловеческое содержание (причем это касается и «параноид парка», «последних дней» и пр.). По-моему, здесь выявился даже целый жанр «Гей-сентиментальности».
«Карта звуков Токио» - корпоративные японцы жрут «суси» на теле моделеобразной блондинки. Что может быть завлекательней такого начала? Оказывается все что угодно, только не само продолжение азиатской «нудятины». Безапелляционное заигрывание с идеализированной сферой (не найденной, кстати) «хорошего кино». Глобалистская атмосфера (японки с гайдзином), затасканная тематика о нерациональной мести, крайне упрощенная завязка, концентрирующаяся на образе влюбленной киллерши – все это оказывается следствием одной штуковины: свобода творчества суть последнее, что необходимо вожделеть, ведь за таковой чаще всего прячется «контрастная размазня» ремесленников, конвейерных технологов.
Вот нубийские фильмы, кои посмотрел нынче.
Только отточенность спасает текст. Воспеть оду сюрреалистическому «автоматизму», но впускать фразы исключительно через черный вход, тщательно осмотрев на наличие «обывательской» заразы. Стирать, перечеркивать, удалять, лишь бы не скатиться в поток отработанной самопроговариваемой речи. В «чистой» беспрепятственной коммуникации, скользящей по «желобам» прозрачных медиаторов, где на трон воссела утопия неукоснительного Понимания, теряются последние шансы на возможность Не-понимания, негации, кризиса, томительности, тупика. Где желанный коллапс? Перед глазами «осмысленная» быстротекущая «движуха». Текст несется с потрясающей скоростью, подсаживаясь на новые «событийные» поводы, а богатство впряженных в речевую последовательность лексем представляют сложно скроенную кривую маршрута. В быстроте и смысл. Вроде бы совершенно издевательская обманка «язык пишет человеком», на деле оказывается пастельной действительностью тарабанящих по манипулятору «киборгских» конечностей, остекленного языковой инспирацией взгляда, сжирающей биологические часы эйфории. Свойственно – нам.
И не ждите здесь радикализирующих страстей, патетичного долженствования, наивных логических помарок-претензий с «все», «всё», «большинство» - что непомерная трата слов и места; достаточно отрезвляющих инфинитивов, подкрашенных прилагательными. Просто, свойственно. Свойственно, стрекотать, перескакивать, мчаться, радуясь иллюзорной легкости языковых шалостей. Умник, между тем, ты самостийно запер себя в «золотой клетке» языковых очевидностей – замыленных идей. Херня не в индифферентном отношении к делу, словесности по обыкновению, писательстве «спустя рукава». Отнюдь. «Жидовинский цимес» заключен в том, что в момент критической скорости текст «без шансов» канализируется, принимая типично дворовый стиль житейской мудрости. Закономерность: мысль бежит – своеобразие стоит. Тогда многое в знаковом ступоре – философичность, новизна, оригинальность. Текст тяготиться, вынуждается, медленно вызревает массивом идей. Плодоносить начинает через продолжительный период и не без «интертекстуальных» удобрений. Мало ли где достанет пронзительное озарение, да хоть на сортире, как теологически-профетический посыл у Лютера. Это прозрение уже будет с тобой как «интертекстуальный эффект», относительно него можно не спешить, перенося его в бинарные архивы. «Тяготить» - это не метод, а фактор безопасности, позволяющий хоть как то проигнорировать, превзойти мощь «житейского метаязыка» (обыденной философемы).
Смотрится как высокомерная предубежденность, вязкий плевок в сторону житейских речей. Но «жизненный мир» перестал быть натуралистичным ангелочком, заботящимся о благополучном уделе плоти. «Житейскость» здорово подобрала в концептуальном весе; в ней свободно уместились «отечественные» мифологемы с авторитетной рефлексией прошлого. Думаете, Аристотель с Платоном безвозвратно забальзамированы в филологических штудиях, монструозных фолиантах, узкоспециализированных словопрениях. Нет, воскрешенные, бинарным шагом, в «живой» коммуникации эти венценосные титаны шествуют по нашим головам. Аристотелевская дуальность, платоновский энциклопедизм, стоически прилипчивый «моралин» (да простит меня за столь нелепое словоупотребление обезумевший от «позорной» болезни гений эллинской словесности) выныривают в речах скромного обывателя «возможностями», «качествами», «идеями», «целомудрием» и прочими «арете» с отвлеченностями. Как так получилось, что словоизлияния носителей конкретностей и земных забот оторвались в направлении к «дольнему»?
В чем тайна этого бессознательного эпигонства, сотворившего из беспечального работяги не менее беззаботное средоточие классического любомудрия. В том и ловушка: вся тысячелетняя традиция философской дискурсии окончательно укоренилась в языке, получив статус - «Нечто само собой разумеющееся». Людской язык, конечно же, насыщен не только «классицизмом», но здесь проговаривается пусть и вульгарно: психоанализ («недоебит» с буквально позаимствованным «комплексом неполноценности» - Фрейд с Адлером); макиавеллизм, скрещенный с ницшеанством и подкрашенный социальным дарвинизмом (всяческие беседы о силе, власти, соперничестве), поучительный экзистенциализм («все в руках человека», «у человеком выбор, возможность последнего решения») и прочее. Плоскость речевой обыденности настолько пропитана «житейской мудрости», что уже путаешься в ее генезе: кто – «элитарная» философия или сами будни – подкинул «словеса
В очередной раз всем известная киноакадемия продемонстрировала броское своеобразие «оскаровских» решений. Причем в последние десятилетия эта специфичность усугубилась. Их движение вне «народного» мейнстрима, иначе неукоснительными лидерами номинаций стали бы представители слезливо романтических комедий, деструктивных полотен кино-катастроф, «да ужаса» аморфного вида триллеро-хорроров. Они далеки от «элитарного» арт-хауса, иначе бы балаган «Сандэнса» с картмановским архетипом «голубые ковбои едят пудинг» переехал бы в направлении к киношно нуминозному юго-западу. К этому моменту даже рядовой зритель с минимальным критическим аппаратом начинает понимать, что «Оскара» получают специфические работы, вероятно, для получения этой награды и созданные. Это фильмы на «п» - патетичные, политкорректные, претенциозные, плоские и прямолинейные, но только не пиздатые. Как живой символ оскаровских награждений последних времен – «доктор» Дж.Клуни с его пафосом околополитических, околоинтеллектуальных и пр. киноповествований; здесь всё вращается с «около-», рядом с затронутой визуализацией сферой, но только не в ней самой.
Для главной номинации подобрался даже особый жанр кинематографической биографии. Чаще всего это кинокартины средней руки от некогда славного, либо в свое время недооцененного мастера. Их никогда не воспринимают фанатично, с качеством «культовости», знаковости эпохи. Очень редко случалось, чтобы статуэтки давались за действительно лучшую работу в карьере (в принципе, это невероятно идеалистичное требование; тогда бы награждения ожидали бы исключительно дебютные работы, ведь критические трюизмы постулирует гениальность «раннего»). Они обретали своего владельца в силу заслуг или авансом, ретроспективно или прогностично, но никак ни в силу настоящего достижения. «Оскаровский» снобизм – это и есть аналог широкоформатного ограничителя, того киноведческого фильтра, процеживающего только «правильные», «жизненные» (с очевидной и социально сконструированной моралью) фильмы. Только поэтому денежный «аватар», несмотря на чрезмерно топорную назидательность сюжета, проиграл; вязкий, но непритязательный, «моралин» блокбастер-повествования растворился в едкой жиже Зд-аттракциона. Ту «локальную революцию» в киновизуализации, которую с финансовой благодарностью оценили «молчаливые» массы, ни в коем случае не могло зафиксировать «критичное» сообщество киноакадемиков. К этим «революциям» он относится холодно, с нескрываемым осуждением
«Оскар» сейчас – это самостоятельный бренд, настолько «дорогостоящий» в социальном плане, что ему незачем подстраиваться под киноиндустрию, фильмы сами обязуются играть по его неписанным правилам. Он самодостаточен, как «трансцендентальный субъект», отживший концепт вечно модифицирующейся, но вроде бы «одной и той же», философии – будет оставаться одинаково популярным при стремительном движении, многоступенчатом развитии самой дисциплины. Он будет существовать на Олимпе без чужого вспоможения, запоздало реагируя на новинки, прорывы, сдвиги (как «Оскар» отреагировал в 90-е на тарантиновский всплеск эстетизации кинонасилия – возвышением довольно средних криминальных драм в нулевых, коэновских «Старикам…» или «Отступники» Скорсезе; так, вероятно, через скорое время киноакадемия все-таки оценит технологический скачок «Аватара», наградив послушного кино-адепта, поощрив Иного, а не прародителя).Парадокс. Философия требует единичный предмет, пытается зацепиться за уникальное имя в процедуре рефлексии. Прочим структурам можно было бы отпустить сей лицемерный грех, но только не прародительнице обобщений-отвлечений. Затейливый дискурс разбушевавшегося метафорически-метонимического противостояния ищет Имя, его образную конкретику, чтобы спрятаться за Ним, прикрыв свою тяжеловесность (многажды повторяемую очевидность) в тени сакрального Нечто. Вдохновенная речь вынуждена канализироваться, влившись в русло модного концепта, проговариваемой персоны, дискутируемого события. Иначе вероятностная неудача – продуцирование «в стол», письменное сумасшествие, выговаривание на наивно дворовом языке, короче, то, что не получит интеллектуальную легитимацию со стороны конвенциальных верхов.
Законы привлечения глаз к чужой дискурсивности одинаковы как для «низового» сектора масскультуры, так и для локации «элитарных» знаков. «Читай, заимствуй, продуцируй». Впрячься в многостраничный марафон по текстуальным тропам Другого, чтобы на финише осчастливить родственных гонщиков гибридным скоплением мысле-образов. Сильнейшие тексты тщательно украшают себя антиномичными примерами, захватывающими иллюстрациями, хорохорятся тесной дружбой с престарело-авторитетными дискурсами. Они впрямь брызжут разнородными спецэффектами: мысль фрагментирована, соскакивает с исходных рассуждений, заворачивает в аллегорические уголки, прогуливается по плоскостям парафразов. Ощущается действительный гипертекст, фундируемый отсылками.
Философская долина зат(р)оплена в конец: тысячи метафор и аллегорий, получив статус доминирующих концептов, покрывают собой весь умозрительный ландшафт. Мимолетно, но летально, зарождение тропа в постсовременном письме. Вроде случайно, даже не методом подбора, а скорее средствами писательского наития, некогда крайне отвлеченная философема «обогащается» пространственно-временными образами, бытовым дискурсом, очевидностями масскульта. Какой-то ретроградный возврат к источнику «конкретики». «Пристегивание», «складка», «корневище», «территориализация», «плато», «вирус» - сами по себе концепты, вроде бы ни претендующие изначально на коллапс обывательского восприятия, превращают философему в «систему без понимания». «Не-знающий», да не войдет! Господи, я же еле «вкатил» в суть значения «ипостаси», «качества», «субстанции», а вы требуйте от меня вчувствования в умозрительные «метастазы». Это уже метаязык в n-степени, давно отошедший от рефлексии действительности.
Получается, Означающее, традиционно нейтральное на поверхности и демократичное в обращение, на основании «скользких» реляций с Означаемым оказывается ценностным указателем, дифференцирующим наши речи. Та же «метастаза», вроде бы обретши себя окончательно в пенсионерских речевых закоулках, трансформируется из медицинской лексемы в крайне распространенную категорию постмодерной культурологии. Так, стремительная аллегория по велению случайности и моде «безответственного» автора образует некое индивидуализированное Означающее, субкультурный концепт, несущий коммуникативную функцию лишь в узких группах. Распространенная элитаристская жалоба в адрес будней масс-медиа – торжество в культуре обыденного языка (обывательского дискурса) – справедлива. Но разве сам снобистский академизм не опирается нынче на методу знаковой спонтанности, случайной образности. Все варианты решения раскрываются, вылезая наружу, противопоставляются, образуя гегелевскую синтетичность, - ветвясь, сия жесткая процедура повторяется.
А чувствуете уязвленность языковой эклектикой, почти античного образца? Как подбираются экзотичные словоформы, выстраиваются крепко закрученные высказывания – это чуть ли не единственный шанс выскочить из серый текстуальный массы все-таки бедной (потому что строгой) в лексическом плане философемы. Да, здесь требуется схоластичная тяжесть, готическая эффектность, барочная вычурность. А обеспечить это сможет пресс грузных неологизмов и «западнический» восторг сциентистской латынью. Воля к «истине», совмещенная со стилистическим напором, обуславливала некогда успех соревновательного любомудрия. Но сейчас, даже без злоупотреблений принципа «исторических разрывов», эта стратегия обвалилась в скопление мелких тактических факторов. Доминат масскультурной конъюнктуры с инструментально проработанной (правда, далекой от прогнозируемой эффективности) схемой достижения популярности, востребованности, «звездности». Культовый статус – популярными средствами.
Нынешняя
Ненависть – знатное бремя. Сочленения трясутся от перезрелого гнева. И вот пальцы автоматом выщелкивают грозные инвективы в адрес инсайдеров. Концентрат знаков желчи, но только куда, ежели нет этого эффекта Присутствия? Пинать следами след. Зачем пальцы, «антибактериальная» (?!) клавиатура, пылящийся монитор – выходи на улицу, топчи ногами, требуй в эксцессе сумасшествия. Вот такая штуковина может и сойдет за бесформенную Причину нового следствия. А так люди не услышат, ибо никто не способен услышать текст, его вообще никак не воспринимают. Он же в свободном падении, отлучен от прародительницы, даже если кто-нибудь подберет, то обязательно поименует заново, предав забвению всю прошлую историю «прыжка». Тексты – предательские «тварюги», без вопросов отдаются в лапы новому хозяину. А тот в первертивном духе «текстуального наслаждения» уединяется с чужими знаками, заняв себя актом жлобской автокоммуникации. Эх, поглощает мою «ненависть», зараза, не поперхнувшись. Это я, злобно проклиная победителей, манерно красуюсь, играю в благородство, выстраивая многобашенные осуждения – не забирайте у меня мой гнев.
Раньше еще оставалась скрытая надежда на то, что радикализацией коммуникативных актов можно добиться изменений. Сохранялось презрение к полумерам ноющего обывателя, страшащегося всего чрезмерного. Но отрезвление приходит: все знаковое – одинаково, индифферентно, да равноценно. Знаковость обезоруживающе дебёло, инертно, лениво
Один по-деревенскому наивный дурачок рубил правду-матку, за что поплатился отсутствием постсовременных благ. Со временем я вкатил, что это массовый эффект, универсальное качество, и от конкретных людей здесь мало что зависит. Поэтому гнев, ненависть, отвращение не привязан к реальным лицам из сознания неизменяемости ситуации, он направлен исключительно на идеи, он – литературен (насколько позволяет столь вязкий стиль). К словам нет пощады; они опасны и бесчеловечны.
Вот так типичному представителю молчаливого большинства (сейчас передовое политическое сознание ничего не значит), и выбора никакого не остается, а лишь надежда, что хуже не будет. Массы, индифферентны и пластичны, тянут свою воловью лямку дисциплинарных обязанностей или тяжелого труда. Хорошо бы найти девственные территории, куда не протянули свои алчные ручища современные сюзерены.
Ну, никак не могу заткнуться, все потому что другие много «трандят».