Вся гипер-критика брошена на отвратный выводок знаков. Это – кишащее сплетение из расходных будней масс-культуры, снобизма «эзотеричных» академических дисциплин, «новостной реальности» и прочей поведенческой дичи «постсовременников». Или сладостная паутина, обрекающая на каждодневный прорыв в «бессознательное». Исключительный вариант нонконформистской стратегии – игнорирование широт культуры, что ведет в большинстве случаев к социальному аутсайдерству. Самовольно освободиться от пут культуры – удел финансовых верхов. Все остальные, когда дело касается выбора, поступают по воле культурного императива. И здесь выбор: либо "синим воротничком" в неосознанную стихию абсурдных человеко-часов, либо опять погрузиться в знаки и работать в призрачности состояния интеллектуального «ниггерства». А ненависть крепка... Поэтому занимательна дескрипция, выкапывающая незаметные очевидности, маргинальные «мать их». Или. Выжать из своей телесности все «по максимуму», смахнуть в «потребительское жерло», умереть от переработки организма, - не от трудов, а от наслаждений. Разве фиктивная по сути знаковая выделенность на века сравниться с интенсивным ублажением себя.
Смысл «постмодернистского» письма, по лекалам которого действует «интеллектуальные инсайдеры» в нивелировании точности и строгости формулировок (высказываний). В здешнюю текстуальную действительность проникло "автоматическое письмо" сюрреалистов, для которого переосмысливание первичного материала подобно искусственной смерти, разрушающей творческую хаотичность слова. Текст написан и мертв, его возрождение происходит через этапные перепроверки, когда носителю текста каждое высказывание кажется не "важнецким", подпорченным, вторичным. Смерть через разложение. Конечно, через трупные материи (используя и пару предложений) можно создать нечто новое, и фактически «иное». Так «универсальным» инструментарием стало постмодерное письмо, с помощью которого можно препарировать любые феномены, не говоря уже об исполосованном дискурсе «власти». Один бесенок засел глубоко в "требушке", и он скотина не позволяет удивляться, радоваться находкам в сфере гуманитарных, духовных идей... Мозг злиться, выворачивается, скатываясь в предопределенную банальность, правда, весьма закрученную. Главная задача: освободиться от стандартных тематик, и ни в коем случае не пользоваться облегчающими жизнь сакрализованными именами, событиями, идеями. Эта довольно старая идея американской социологической мысли (можно было бы сказать просто Маклюэном, но не только он носился с этим суждением). Способ коммуникативного акта предопределяет особенности его содержание. После медийной "революции", когда всяческие идеологемы подменились развлекательной "инфой", актуальным стало не истинное, а популярное, произведенное как бы "демократическим путем". Поэтому когда вы мне предлагаете быть актуальным, я рассматриваю это пожелание как призыв: "пишите о морщинах Мадонны, провалившемся носе мертвеца Майкла, ну или в крайнем случае о сифилитическом параличе Ницше". Я же хочу освободиться от всего инструментария современного медиа, способствующего популяризации текста... И что может быть актуальным в этой "дурной" действительности, где канал сообщения перекрывает само содержание сообщения... По-моему у философии нет никаких грехов; я сомневаюсь, дышит ли она вообще, в крайне случае она реинкарнировалась в своем публицистическом собрате.
Здесь злостное баловство человека, по натуре не желающего писать, но вынужденного это делать, чтоб не прослыть уж полным пропойцей и бестолковым лузером. Он далеко в "хвосте", но бежит, поглаживая себя бессмысленной идеей, что «догонит»… Критика аутсайдера, адресованная интеллектуальным верхам... Сокрушать основы как будто это что-то изменит.
«Постсовременный» цинизм разно интенсивен. Но во мне он возбуждает интерес как именно легковесная стратегия обывателя на здешнюю реальность. Он, как грамотность, стал не просто владением привилегированных классов (типа горожанин выше среднего), а размазанной, поверхностной стратагемой большинства. И неважно как среднестатистический человек заворачивает свое циничное отношение, главное - схожий, общий настрой (мотивация прожженных циников). Композитная оболочка, бесплатный панцирь, которыми облекаются массы, чтобы не размозжить свое малахольное тельце при столкновении с противоборствующими действительностями и идеальностями. А цинизм к себе... «нахер» собственные недоделанные амбиции и самовлюбленность, тогда и цинизм как ниспровергатель не понадобиться.
Старые делёзовские, фукоистские, бодрийяровские анти-культурные инвективы уже не прокатывают; слишком много персон в среде отечественного быдлованья запаслись постмодерновым радикализмом и ежечасно выдают желчные финалистские проповедки. В этом хоре клонировано недовольных лицедеев, адептов гиперкритики, сам по себе радикализм исчез, испарился. Поэтому более выход: «ебашить» неприглядным, тяжеловесным, натужным (слог, который следует "нудить" - важная теологическая категория у восточных отцов-анахоретов в процедуре "брани с аффектами"), многоэтажным, губительным для комфортного восприятия, стилем. Вызывать неудобство или отвращение. Антистиль для описания конкретной четкой идеи. Идея сама по себе никуда не потеряется, а вот шансы, что текст окажется не тысячекратной рецитацией, повысятся существенно. За нагромождением словоформ прячутся идеи, которые никак нельзя излагать просто, "по-человечески", а лишь приемами антистиля.
Основная проблема писательства (научно-гуманитарного, литературного) заключается в невольных заимствованиях, сокрушающем давлении знакового прошлого. Какая уж тут мания величия (при внешнем радикализме, патетике текстов), чувствуешь себя бестолковым лицедеем, который, с гордостью открывая девственная леса, приглядываясь, упирается взором в постапокалиптические руины вызревшей цивилизации. Не говоря уже о множестве откровенно подражательных работ, общеобразовательной мимикрии, гигантизме скопированной информации.
Почему Жижеку внимают? Вроде бы посредственный седобородый лаканист с марксистскими наложениями, добротный пересказчик чужих мыслительных удач (выпускает на текстуальную волю сконструированные парафразы столь эффектно, будто бы самостоятельно их вылил в рефлексивную форму). Да, и английские тексты его настолько лексически убоги и односложны, что вдаешься в дерзкие размышления о возврате философии к примитивистским корням, коли славянин является оптимальным мыслителем на «общеупотребительном». Много завистливых инвектив можно направить в сторону манерного до «рукоблудных» позывов отнюдь не практикующего психоаналитика…
Если бы не откровенная зачарованность этой плавной дискурсивностью из доигрывания затертыми бинаризмами, почесывания носа и расплескивания конечностями, бессчетной брани с устоявшимися очевидностями. В тех «лесах» всё затянуто тучами беспросветной харизматичности. В С. Жижеке мы сталкиваемся с некоей тысячекратной «ослинностью» (определенно – позитивной упрямостью, удалой «животной долбежкой»), предельно воздействующей на усредненные умы вовлеченностью в предельно примитивный набор идей. Вот эта дискурсивная профетичность и сотворила человека медийной «Тюхэ», могущего с беспрецедентной честностью и искренностью излагать прямо противоположные тезы, получающего «бесовское удовольствие» от не очевидных вывертов мысли или вытаптывания скороспелых трюизмов. Он – может и интересуется всем. Его вовлеченность заставила нас поверить, включиться в вязкую игру идей.
Сколько интеллектуальных искр валило в нейронных синапсах, когда стародавние мыслители шлифовали классические закономерности. Но здесь не до чудотворений рефлектирующей природы, ведь седовласый острослов мимолетно проскакивает по километровым линиям разнородных тематик, чтобы нигде ни остановиться и присесть, но остановиться, умолкнув, совершив кратковременное убийство Жижека-дискутирующего на время обывательских пустот. Жижек как автор – это сложносочиненный комплексный цитатник, обрастающий прочерками гипертекстов и мгновенных трактовок.
Давай, Мужик, давай, уважаемый, вали наземь все расплодившиеся популярные идеологемы и рейтинговые медиа-события, нашпигуй их той дозой высокоинтеллектуального маразма, чтобы они лопались от СВЧ-воздействий. На выходе: эффектность, карнавальность, логичность дискурсивных прорывов при рядовой внешности и лексической ограниченности. Кто говорил о «серьезном шутовстве» без сомнения правы, ведь С. Жижека с его цитирующими трактовками «опопсовленного» кинематографа, фольклорно-анекдотическим кладезем, язвительно политиканскими историйками, океаническим вспениванием ссылок несет если не в тупик философичного «клоунства», то в сумрак умозрительного травести-шоу, точно. Те же ехидные критики и не отрицают интеллектуалистские заслуги маэстро, но комично констатируют о латентном нежелании его закрыться в серое академическое гетто. Все эти отсылки к кумулятивно глубине шуток-кино-политиканства, призванные иллюстрировать концепты, преобразовались в автономные и доступные «плебсу» эрзацы академичной риторики. Все помнят жижековские обезжиренные сливки, но никто не помнит переусложненные словоизлияния о симптоме (вот, блин, опять запамятовал?!). Вот и восславим самую харизматичную фигуру философичной сцены «постсовременности». Хотя и обидно, когда основные почести достаются высокорейтинговым персонам, поэтому… Пошел ты в жопу Жижек, скажи спасибо обличаемому тобой Яхве, сранный блять коротышка, что Я не встретил случаем твою симпатичную женушку и не набросал ей «собачьих палок» на квартал вперед.
Существует редкая каста кинофильмов, в которых при первой же мизансцене высвечивается издевательский императив «Интерпретируй меня?!». Заглавные кадры вызовом нарочитой недосказанности и вопиющего подтекста требуют включить рефлектирующий механизм, не отвлекаясь на созерцание сюрреалистических картинок в клубке обыденности. Так анемичные и безмолвные «Конспираторы наслаждения» («Spiklenci slasti» / Conspirators of Pleasure», 1996) Яна Шванкмайера, иначе как кинематографической вязью психоанализа и не назовешь. Лучшей иллюстрацией фрейдизма с лаканизмом, вероятно, не найти. Здесь некое извращенно буквальное толкование доминирующей тезы в позднем психоанализе о том, что бессознательное суть язык. Что может быть «красноречивей» того киноповествования, где при полном отсутствии вербальной коммуникации и минимальном наличии привычных бытовых действий разыгрывается «экстаз бессознательного». Коннотативные жесты, предметная механистичность, искаженная вырывающейся наружу рефлексией мимика, ирреальное бытие рядовых вещей, выходящий за пределы ежедневных забот постсовременный ритуализм, более того – мифический ритуализм отправления сексуальности на исходе «тоталитарного века». Всё это – симптоматическая часть полуторачасового монолога «бессознательного», которое в иных условиях здесь-и-сейчас могло бы вылиться в совершенно иных перверсиях. Не гениальное кино, а совершенное иллюстративное приложение к ведущему дискурсу «постсовременности», оптимальное прикладное пособие, где любой психоаналитической закономерности можно найти визуализированное подтверждение.
Пуристский академический подход, где звуковая дорожка по степени интенсификации продавливает видеоряд, по-видимости делает картинку со зрительской стороны однозначной. Та обманка, которая первоначально дает аудитории торжествовать с вроде бы окончательно дешифрованным кинотекстом, оказывается первотолчком, бросающим интеллектуального зрителя в океаническую бездну трактовок. Исходное впечатление: мастеровитый режиссер в абсурдистко связанной манере предъявляет визуализацию нескольких неочевидных способов самоудовлетворения. Но данный смысл, атомарно размазанный по всей нарративной длительности кинофильма, прорывается бессознательными эксцессами через кадр. Что означает эта нарциссическая завороженность подручным эротоманским инструментарием, чем вызвана практически групповая мотивация опосредованного достижения Наслаждения, какую роль играет предельная замкнутость на себе персонажей с вроде бы проигрываемой моментами амбивалентности невротичной открытости Другому и одновременно патологичной боязни разомкнутости перед «пристальным взглядом» Другого? и прочее…
«Конспираторы наслаждения» - некий проблематизирующий «парадиз», тематический кладезь. Означивающий всплеск «бессознательного» в титрах и милостью автора, конечно же, находит себе выход из смысловой заводи; то бишь за ответами обращайтесь к эклектичному корневищу из Фрейда, Эрнста, Захер-Мазоха, Бунюэля, де Сада. Короче, шестедесятническое «открытое произведение» (У. Эко), погранично раскрывающее себя перед аудиторией и, тем не менее, остающееся не понятым, четко не интерпретированным, житейски не разгаданным. Смысловой задник, как зарвавшийся болельщик на дальнем плане, перманентно прорывает первичный акт и его назначение, но не дает и единого шанса рассмотреть его знаковый лик, агонизирующую гримасу. Пустота «бессознательного» обитает в гипертрофированных опредмеченных звуках, в мимически нюансированных чертах, в нелепейших фантасмагорических ситуациях. Обитает, но не дает ухватиться. Сознательной логике здесь не место, но именно таковая в культурологических формулировках и логоцентристских трактовках будет преследовать призрачно неотступным шлейфом эту кинокартину.В целом, тема «свободы совести» в России была одной из самых востребованных и актуальных проблематик в интеллигентской среде. Исторически сложилось так, что свобода формирования и выражения мировоззренческих установок сознания человека стала называться «свободой совести». Когда говорят о свободе совести, то чаще всего имеется в виду не внутренняя свобода, а внешняя, т.е. свобода проповеди, свобода вероисповедания, причем законодательно защищённая. Существует две интерпретации «свободы совести». Первое, основанное на естественном праве (либеральное), ярко выразил Н.А. Бердяев: «Свобода совести - основа всякого права на свободу, поэтому она не может быть отменена или ограничена людской волей, государственной властью. Она есть изъявление Бога. Бог в свободе видит достоинство сотворенного им человека. Только в свободном существе образ и подобие Божьи обнаруживаются». Второе понимание акцентирует историческую обусловленность свободы. Такое понимание располагает к манипулированию пределами свободы, заранее имея в виду определённую социально значимую цель, чаще всего – порядок. Первое понимание – сущностное, второе относится к форме существования свободы. В идеале второе понимание должно дополнять первое. Но на уровне дискуссий это редко происходит. Сторонники второго понимания полагают, что первое понимание должно дополнять второе.
На седьмом заседании был заслушан доклад С.М. Волконского “К характеристике общественных мнений по вопросу о свободе совести”. По выраженному им мнению, введение начал государственности в Церковь противоречит самому смыслу существования Церкви, ведь принцип государства – обособление, принцип Церкви – объединение. Введение идеи государственности в число основополагающих начал Церкви обуславливало, по мнению князя, человеческим началом существование Божественного здания. А подобное недопустимо, как противоречащее духу христианства насилие и принуждение в делах веры. В Церковь не только необходимо свободно входить, но также иметь возможность свободно выходить из нее. Обязательность исповедания развращает общественную совесть, так как «заботой человека становится вместо осуществления внутреннего качества внешнее соблюдение видимости». К тому же запрещением отпадения поощряется лицемерие. Таким образом, Волконский раскритиковал существовавшее в России положение, при котором правом пропаганды веры пользовалась лишь Православная Церковь, остальные же конфессии империи имели возможность удовлетворять религиозные нужды только своих адептов. При желании какого-либо иноверного подданного принять православие проблем обычно не возникало. Совсем иное происходило в случае, когда кто-либо из православных решился изменить вероисповедание. Причем в случае установления факта «совращения» православного «совративший» мог привлекаться к уголовной ответственности. Как замечал Волконский, насилие над другими имеет развращающее влияние на совесть того самого большинства, ради которого творится. Это насилие над нами самими. Очевидно, искренне желание Волконского сформулировать главные вопросы церковно-государственных отношений. Но развести понятия «Церковь» и «государство» оказалось для него задачей исключительной сложности: традиции императорской России вставали на пути практического претворения благих пожеланий. Православное духовенство, по причине своей принадлежности к государственной Церкви, не могло защищать принцип свободы совести, так как это рассматривалось бы властью как расшатывающая устои деятельность. Только два священника решились поддержать в печати свободу совести. Таким образом, всякий богословско-философский вопрос, сказал князь Волконский, превращался в России в вопрос полицейско-политический. Представление о Вселенской Церкви Христовой, в значительной степени, оказалось утраченным, возобладало представление о Церкви как об организации, корпорации, ведомстве. Развилось лжеучение о русском самодержавии как «удерживающем» (2Фес.2,7). Отсюда также следовало, что православный должен быть монархистом. В таких условиях любые разговоры о свободе совести казались провокацией. Но не следовало, по мнению кн. Волконского, связывать Церковь, которой обетовано, что «врата ада не одолеют её» (Мф.16,18), с наличием государственной власти. Церковь должна побеждать своею внутреннею силой. Князь Волконский считал также, что не следует смешивать свободу совести с элементарной распущенностью и вседозволенностью. Князь Волконский сказал в заключение своего доклада, что для оздоровления больной России необходимо, прежде всего, «освобождение духа в делах веры от вмешательства не духовной власти и возвращение Церкви утраченного авторитета». Позже Д.С. Мережковский заметил, что тезисы доклада совпадают с мыслями В.С. Соловьёва о свободе совести.
В дискуссии, последовавшей за основным докладом, архимандрит
До того как полу-провинциалы из Muse стали глобалистскими звуковыми оборотнями для «сумерки»-зависимых половозрелых недомерков, Беллами и сотоварищи были мощнейшей концертной группой из мейнстримовых альтернативщиков. Да, за десяток лет они скатились с резких гаражных подражательств на Т. Йорка и забытых блюзменов до симфонических цитаций в легкой альтернативной обертке и даже роковых адаптаций черной «раз»битной попсы. Но даже в таком неприглядном состоянии, в коем выглядит последний конформистский альбом «The Resistance» (получается как крепкое консьюмеристское сопротивление андеграундным корням и сероватой неприветливо дождливой родине), Muse остается оптимальным производителем модного «саунда» для непритязательного плебса. Сейчас гармоническая въедливость не так совершенна и песню надо «замылить» частым прослушиванием, чтобы оценить остатки творческого достоинства и певческого очарования некогда периферийного исполнителя «каверов». Надо признать справедливым пуристскую тезисную шелуху неуживчивых в своей стопроцентности панков, что продажа мейджор-лейблам страстной протестной музыки радикально снижает запал «гармонического» вдохновения, превращая авторов в очередных служителей столь «нейтральных» свободно-рыночных идеалов. Так и внятной поступью Muse под соблазняющим давлением вурдалакской кинематографической скукотищи рискуют дойти до масштабов Боно, а там уже – всего несколько «куриков» до статуарности перфекционистского «дерьма». Как никогда актуально: популярность в обмен размазывание души по хрустящим банкнотам и выкладкам интернет-посещаемости… иногда невозможно остановиться, большой соблазн. Чем занимались выдрюченные красно-бледноватым стилем 15-летние щенятки с нагруженным айподом в то время, когда я «наказывал» «бикс» (ой, извините, вернее, сестер во Христе) под еще никому не известную «Bliss», или замечал невероятные мелодические сходства «Showbiz» с советской песенкой про мамонтенка, или познакомился через Feeling Good с охренительными старыми блюзменами из BLACK CAT BONES, либо отмечал вершинное погружение в стоки мэйнстрима при релизе потрясного, но уже переваримого неопытными нубийцами, «Absolution». Вероятно, посещали спецгруппы по конструированию башен из буквенных кубиков. К несчастью для подростков, кайфуют они сейчас от тех песенок, которые ранее и в сборник би-сайдов не вошли: распиаренный Uprising не стоит и такта худшего из синглов Origin of Symmetry, а Undisclosed Desires оказался вообще выблядком успешного попсового эксперимента supermassive black hole. Пусть симфоническая составляющая неплоха, но для этого существуют профессионалы иного вида, а к Muse обычно обращались в поисках мелодического осовремененного драйва. А вообще всё испортил общенародный интерес к «starlight», по сути, единственным по-настоящему попсовым синглом за предыдущую историю альтернативщиков: она и определила контуры развития, как «обгавнить» Боно. Ну, не беспокойтесь, ребята старая гвардия все равно будет слушать артефакты вроде «Showbiz», как у нирваны слушает ранний «блич», а у Квотцы – «Р». Всё в порядке – старые мелодические заслуги не забываются!!!
Публике отвратительны крайности: возвышенные и пошловатые, аскетичные и изуверские, ангельские и тошнотворные. Поэтому медиа двигается по широченной дороге разнородностей, сторонясь тех неприятных оказий, когда среднестатистического попутчика тошнит от эстетских мерзостей, либо морит летаргическим сном от клишированной дигитальной скуки и форматного глянца. Так и перемещается осторожно, с оглядкой, дабы не вызвать катастрофичный гнев аудитории, мирно отдыхающей в информационной полудреме. В этом и корень медийных стандартов – сторониться асоциального радикализма, поддерживать долговременный интерес к серийному продукту, ибо гениальные вещицы выращиваются раз в год, а продуцировать «знаки народного потребления» под давлением постсовременного рынка необходимо ежечасно. Медиа – давно уже не нюансированная потребность (включенная в иерархию человеческих нужд), но аморфная среда обитания, от «экологических» уз которой немыслимо освободиться. Здесь свойственен график перепроизводства и отсутствует образцовая модель, вершина медийного творения. И это – не подобие информационного «фаст-фуда», скорее уж качественная пища из крайне убогого вегетарианского ресторана; всегда на «должном» уровне, но без гениальных аномалий и случайных шедевров. То, что единственно, мимолетно, идиографично не способно стать ежедневной «пищей». Отсюда фабрично-информационное деяние в жесткой конкурентной борьбе, но с соблюдением табуированного правила - «не достигать производственного пика», не сконструировать ту идеальную развлекательную парадигму, не предполагающую «завтра». Надо растянуть удовольствие на века, а не выкладываться по «полной». Да и публика не поймет этой щедрости цифровой плеромы («всё и сразу»), не оценит перфекционистского всплеска, ведь таковой выходит за утвержденные рамки медийности, обрекая себя на узкоспециализированный локус сакрального искусства.
А может в этом рецессивном «завтра» мы сейчас и пребываем, пик развития, дескать, достигнуть, оттого и задаемся финалистскими интерпретациями, ищем медийные закономерности. Ведь говорят же, что с помощью медиа-индустрии совершенное государство Платона в некотором смысле воплотилось; к тому же, Благо, Красота, Истина водятся на здешних широтах в преизбытке. А широколобый учитель эйдосов с удовольствием занялся бы обучением «ars erotica» с мальчиками из «бис». Научил бы нынешних «гламуристов» сложной процедуре «выпаривания» категорий. Да и морока одна с медийными образами и приемами; скоропортящийся товар, навевающий скуку и уныние.
Так откуда столько нытья, если мы можем и в начале пути, ведь еще не каждая земная поверхность стала отражателем эмансипированной коммуникации и не все камни техногенно «возопили». Вероятно, корень здешнего колючего нытья заключен в том, как нещадно по-видимости тихо и мирно, - это же «мягкая» идеологическая техника) корежит нашу телесность это неприветливая синтетическая среда. Заставляя нас все большее количество времени, в ущерб архаичным биологическим потребностям, оставаться наедине со знаками в окаменевающей позе «пристальный взгляд – отражающая дигитальная поверхность». Большинство из нас – знаковые рабы, оцифрованные ниггеры, призванные «тянуть лямку» на плантациях гиперссылок, устойчивых образов, текстуальных массивов.
Ныне человечество вынуждено свыкнуться с беспримерными силами новейшей технологии, отдельные из которых по масштабам и продолжительности превосходят все, что было в истории человечества. Власть человека над живыми организмами достигла невиданных размеров, а причиной тому стали недавние достижения молекулярной биологии. Если раньше сорта растений и породы животных создавали избирательным скрещиванием на протяжении многих поколений, то сейчас вводят более радикальные модификации, непосредственно изменяя генетическую информацию, управляющую ростом индивидуальных организмов. Современные методы генной инженерии открывают многообещающие перспективы получения новых видов лекарств, растений и животных, наконец, лечения наследственных болезней человека. Но они сопряжены с серьезными проблемами, связанными с окружающей средой, социальной справедливостью, благополучием животных и человеческим достоинством. Более отдаленная перспектива изменения половых клеток человека ставит тревожные вопросы о нашей способности перестраивать человеческие существа.
Самые твердые основания для протестов против генной инженерии человека дает религия, и потому неудивительно, что большая часть сопротивления всем новым репродуктивным технологиям исходит от людей с религиозными убеждениями. Но это сопротивление глубинным образом определено фундаментальными религиозными истинами. Согласно иудео-христианской традиции человек есть венец и царь творения. Он создан по «образу» и «подобию» Божию (Быт. 1:26 – 27), что, по мнению одних толкователей, означает и данную природу человека, и его совершенство, цель, к которой он должен стремиться; а с точки зрения других, «образ» и «подобие» – синонимы. Человек уподобляется Богу, прежде всего в том, что ему дана власть над природою (Пс. 8), а также в том, что он получил от Творца «дыхание жизни». Человек благодаря этому становится «душою живою». Это понятие означает живую личность, единство жизненных сил, «Я» человека. Душа и плоть характеризуются органическим единством (в отличие от греческого философского дуализма, противопоставлявшего дух и плоть). Святые отцы единогласно утверждали, что человек представляет собой единство души и тела. Согласно св. Максиму Исповеднику, тело и душа дополняют друг друга и не могут существовать по отдельности. Высшим началом в человеке является дух, который даруется Богом и является самой невыразимой силой жизни, познания и активности.
Все эти постулаты имеют важные следствия для человеческого достоинства. Существует резкое различие между человеком и прочими творениями: только человек обладает способностью к нравственному выбору, свободой воли и верой – именно эти способности отличают человека от остальных животных и придают ему высокий моральный статус. Бог дает все это человеку посредством природы, а поэтому нарушение природных норм, таких как рождение детей посредством половой жизни и воспитание их в семье, есть также нарушение воли Божьей. Если принять во внимание эти предпосылки, то неудивительно, что многие христианские конфессии противодействуют целому ряду биомедицинских технологий (например, противозачаточные средства, оплодотворение «in vitro», аборты, исследование стволовых клеток, клонирование и будущие перспективы генной инженерии в целом). Итак, данные репродуктивные технологии, даже добровольно принятые родителями из любви к детям, с точки зрения религии неправильны, поскольку ставят человека на место Бога при создании людей (или при их уничтожении – в случае аборта). Они выводят размножение из контекста половой жизни и семьи. Более того, генная инженерия рассматривает человека не как чудесный акт божественного творения, но как сумму ряда материальных причин, которые человек может понять и на них воздействовать. Все это есть неуважение к достоинству человека, а значит – нарушение воли Бога. Религия дает наиболее прямолинейный мотив для протеста против определенных новых технологий.
Исходя из вышеизложенного, открываются этические и богословские проблемы, связанные с разными уровнями генной инженерии человека. 1) Облегчение людских страданий с помощью диагностики и лечения генетических заболеваний – желанная цель. Но если родители думают о будущем ребенке, как о продукте, за качество которого они в ответе, то они никогда не смогут примириться с ограничениями ребенка, далеко не во
В пику материалистическим вердиктам обществу потребления.
Следует, пожалуй, вытрясти преотвратно надоедливый скрупулюс истины «всеобщего овеществления» и отринуть пристальный взгляд со справедливых колкостей о вящей материалистичности «века сего». Да, серийный конечно, товар подменил собой суровое многообразие человеческого прошлого, – «духовное», локальная коммуникация, натура, перемежающаяся звериностью, и прочие житейские концепты оказались структурированы в вакуумной упаковке. Но разве на это стоит сетовать, либо с истовой горячностью фантазировать по «материнскому» убежищу примитивизма. Насколько сильно действие консервации «духовного» неофитской наивностью в сравнении с сепарирующей математизацией «пневмы».
Исчисляемость духовного – черно-белый приговор постиндустриальных времен и особенно сетевых «нулевых». Чудовищная математизация того, что окутывалось чудесной аурой, сопровождалось таинственным прононсом. «Духовное» всегда было объектом рыночных интенций, но никогда не превращалось в конвертируемую категорию ходового «товара». «Духовное» могло обернуться услугой, посюсторонней ценностью «на раз», но никогда еще так не дифференцировалось в индексе стоимостей, не становилось детерминирующим фактором в закономерностях ценообразования. Дескать, каждый автономный отпрыск «духовного» элементарно втискивается между «потенциалами» спроса и предложения, подвергаясь детальной индексации. «Духовное» и его компоненты-знаки четко выстроились в «поднебесной» иерархической пирамиде значимости-популярности.
Сакраментальная фраза «за всё надо платить» лишь этнометодологически иллюстрирует тот факт, что «духовное», по-видимости растеряв свой метафорический антураж и аллегорически мистерийную подоснову, приобрело черты гомогенизированной субстанции, с которой возможно взаимодействовать на основании математического аппарата («знаковые» взвешивание, подсчет… вплоть до экзотично бредовой информационной рекогносцировки). «Духовное» тщательным образом сепарируется, получая коэффициенты значительности, полезности, обретая, в конечном счете, расширяющийся реестр характеристик.
«Духовное» и его исчисляемая стоимость – феномены обоюдоострые. С одной стороны, «знаковая» собственность пускается в свободное путешествие по разномастным локациям прожорливого рынка. А с другой – анонимного старателя, проецирующего свои призраки в мир всеобщего обмена, будут преследовать острые параноидальные приступы о ложной стоимости (конечной недооцененности) своего детища, а перед глазами будут мерцать ядовито провокативные сигналы не востребованности авторских терзаний. Здесь «исчисляемая духовность» отягощается житейской истиной «опять наебали».
Прежде всего, традиционные социальные институты обсыпаются под «радиационным» воздействием математической «духовности», превращаясь в краткосрочные договоренности о партнерстве. Конвенции, изначально предполагающие «разбежаться», детерминирующие свою кратковременность. Где отсутствует энергетический пресс глобального поля сильных идеологем, наличествует множество локальных мелких трансакций, подталкивающих к мобильной жизни (социальное странничество, свободно-рыночные пилигримы).
Не так уж необходимо вызывать из арьергарда поистертые постструктуралистами критерии «исторического разрыва», чтобы продемонстрировать отличия между жесткой
…Когда кинематограф только обретал свое бытие, он был бессловесным и бесцветным, поэтому локус отсутствующих звуковых и цветовых акцентуаций населяла специфическая киношная стилизация. Актерская игра обязана была быть одномерной; объектив должен выхватить однозначное качество – поверхностное, видимое, безальтернативное. Актерская техника выдавливания наружу эмоций, конструирования экспрессивных картин трансформирует сюжетные перипетии в визуализированный поток; здесь действие проецируется на плоскость. Поэтому высшим пилотажем киноактерского мастерства становится способность сыграть калеку исключительно лицом. Это игра поверхностна – на плоскости, «в касание»…
…«Умозрительные» науки блуждают в «трех соснах» категорий, помноженных на «травных» глаголах-связках, разукрашенных «колорами» прилагательных и экскурсов… в конце концов овеваемых бурями амбиций, профетизма, честолюбия, вдохновленности. Парадоксальный снимок, на глянцевой стороне которой трудолюбивые старатели изображают восхищение от собственноручных позолоченных поделок, удостоенных чести быть легитимными копиями предыдущих триумфов слова. Да, мы и наше словотворчество стоим пары гекзаметров Гомера, нескольких сонетов Шекспира, десятка афоризмов Ницше, такой чести нам хватит сполна. Хотя что-то и давит титановыми антиномиями на креативную совесть; ни так уж мы плохи в сравнении с «заратуштра»-осененным, мифологизированным британским театралом, или божественно-слеповатым «бардом», но и соседство-родство с обывательским окружением дает о себе знать ежесекундно. Сакральных «буренок» не надо кровожадно насаживать на вертел или застраивать пред ними блескучих алтарей (тем паче, все это типичные отметины прошлого), поздно, они уже в нашем желудке плавают наряду с остальной языковой микрофлорой – бессмертные экспонаты Словесного Образца, «нарицательные» концепты, на которые равняются, чем поучают. Критический момент, когда из конкретно-исторического памятника слова посредством череды гигантского числа упоминаний, пристального внимания, «замыленности» восторгов и восхищений, образуется нечто иное, растерявшее изначальный облик, обретшее себя кромкой языковой ткани. Можно ли мериться разновесовыми категориями одаренности, с «я», «сидеть», «красиво», «булыжник», в разряд с которыми и стоит отнести концепты «Достоевский», «Рембо». А так «охота» было духа соревновательности, а не беспрерывного рабства.
Доминат «скверного словесного капитализма», расцвет литературной нео-либеральности, где за равноценно ежедневные «8-часовые танцы с пером» обретаются инсайдеры и лузеры. Одни так и усыпляются в коморке графоманской нищеты, а другие – становятся собственниками «плоти и духа», за их семизначными богатствами «виртуальных упоминаний» кроется плавный переход в статус «бессмертных» - обывательских концептов. Не будь идиотом: стань узнаваемой
Скучнейший чемпионат, запоминающийся невероятным числом засчитанных (либо не засчитанных) голов, чем футбольной эстетикой. Отвратительные составы сборных должны были хотя бы рекламирующих спонсоров как-то остудить. Дунгу следует кастрировать за самый ужаснейший «личный состав» бразильцев за всю историю ЧМ, - на протяжении полутора десятков первенств был только один-единственный вариант оборонительной Бразилии, в чемпионском 1994 году (в этой сборной как раз за центр отвечал сам бритоголовый мужланина), но там в атаке царствовали первостатейные звезды (на пике формы) – Ромарио и Бебето (а здесь – топорный Фабиано вместо гениальнейшего Рональдиньо). Респектабельному бородатому революционеру-кокаинисту, кому журналистское большинство обязано главными интервью-развлечениями, еще напомнят при окончательной сдаче ворот немцам игнорирование Милито и Агуэрро (хотя это единственная сборная, где состав оптимален, даже эстетски декоративен). Итальянское всестороннее (представленной игры, заявленного состава) распиздяйство, эксцесс садыринского синдрома у французов (звездные нигга все три игры валяли мячик, или дурака), безликие британцы с отсутствующей созидательной компонентой, надменно убогое переигрывание середняков голландцами, весьма далекими от футбольной идеологемы Р. Михелса (игровая «тотальность», соседствующая чуть ли ни с театральными представлениями или политикой), - мрачнейшая картина, где скорее зритель делает огромное одолжение, просматривая нынешние мучения. В остатке – десяток средних финтов и случаев дриблинга, чуть больше нестандартных передач и комбинаций, в конце концов, льготный, в полдюжины, минимум «классных» (шедевральных?!) голов.
Сегодняшний рядовой обыватель, пытаясь защититься от сепарирующего одиночества, внутренней скуки, замкнутой атомарности, «собирается» в корпоративную телесность футбольных группировок, стихийный образ коих оперативно перехватывается постсовременной медиа-индустрией, изрядно паразитирующей на болельщицких интересах. Здесь продуцируется техногенная искренность, ведь индивиду требуется кратковременное забвение себя, рискованная игра существования, а медиа монополизировала эту сферу. Считается, что власть манипулирует массами посредством спорта, дескать, массы одурманены футболом. И от подобного футбола, где больше около матчевых скандалов, чем самой игры, действительно отдает отупляющим дурманом, бестолковой симуляцией кайфа. Власть слишком уж торопится некоторую долю вины за чудовищную обработку масс возложить на футбол, а большую часть ответственности за это дьявольское дело взять на себя. Известные интеллектуалы шутят, что, дескать, никакая революция, либо народный переворот, прервавшие футбольный матч, совершенно не имеют шансов на успех. Но с этим «чемпом» можно и заскучать, -
Уже в генетическом зачине синематограф рассматривали как модифицированное искусство эпохи модерна, способное трансформировать не область грез и мечтаний, а стать новой идеологемой урбанизированного «нового века». Казалось, кино станет идеальным аттракционом для «человека индустриального», подрывающего старинные инструменты «развлечений», сметающего «классику». Киношная визуализация должна была стать «автоматизирующей столовой» зрительного «идонэ», где раздаются разнообразные блюда, как утешительное зрелище для унылых под тяжестью конвейерного дня и конформистски молчаливых пролетариев. Так, на входе в век «тотализирующих строев и воплощенных утопий» в тональности лопающихся от собственного преизобилия искусств была пропета отходная архаичным «машинам желаний», воспроизводивших тихие идиллические панорамы, усыпляя людей труда. На смену тихоходным артефактам пришел нервический тик кадра, скачущая визуализация, отражающая веяние повседневного, бытового мирка. Кино суть технология плоских широких поверхностей. Людская динамика в раннем кино – отрывистая, марионеточная, укороченная, - представляет собой событийный концентрат, прореженную реальность, жизненную стенограмму. Здесь зачало «искусства масс», нового визуализированного типа мышления, оппонирующего прошлому доминату слова, элитарному логоцентризму. Логика и движение кинотекста фундированы сцеплением кадров, картин, действуя на не нарративном, а на суггестивном уровне, который, вызывая поток эмоций, блокирует словесный пересказ. Будучи первым из истинных продуктов омассовления, кино с помощью тотального паноптикума преодолевает классические закономерности социальной стратификации; кинематограф преодолевает классовую предопределенность и неоднородность сегментов культуры (оппозиция элитарной и «низовой» культуры). Подлинный переворот скрывается за пертурбациями классовой борьбы – в знаковом омуте культуры, индустриального сознания. Кино лишь стало мощнейшим орудием нивелирующей революции – инструментарием, определившим идентичность События и его популярной визуализации («Апокалипсис сегодня» стал универсальной подменой вьетнамской войны, а телетрансляция 11 сентября заживо поглотила локальный отрывок истории реального столкновения). Кино, как и было ему предрешено («кино еще не является искусством, скорее вульгарным аттракционом, царством безвкусицы и мерзкого каботинажа»), стало метафоричным аттракционом – знаковым фильтром, отсеивающим культуру. Фильм приводит искусство к tabula rasa.
Социально-экономические суждения в «Основах социальной концепции РПЦ».
Среди российских исследователей существуют прямо противоположные суждения в оценке значительности «Основ…». Например, как отмечает известный российский философ К. Х. Делокаров, «данный документ четко показывает видение Русской православной церковью основополагающих проблем современности, что свидетельствует о ее открытости миру, об ответственном отношении к происходящим социокультурным процессам. Появление данного документа свидетельствует о расширении пространства соприкосновения православия и трансформирующейся реальности, о желании церкви обсуждать самые острые вопросы жизни на рациональном уровне». В противовес этому мнению известный российский религиовед С. Филатов не усматривает в «Основах…» ничего принципиально нового: «Большая часть положений этого документа ничем принципиальным не отличается от идеологии других консервативных христианских церквей, таких, как Католическая церковь, большинство баптистских и пятидесятнических церквей, лютеранских церквей, входящих в Международный лютеранский собор: это критика цивилизации потребительства и вседозволенности, защита традиционных семейных ценностей и так далее. Единственное, что существенно отличает его от этих учений, - это неприятие политической свободы и гражданских прав».
Однако сам характер принятого Юбилейным Архиерейским Собором документа предполагает неизбежность и необходимость дальнейших дискуссий. Есть мнение, что авторы «Основ…», видимо, решили избегнуть употребления терминов «учение» или «доктрина» (этот термин использует Католическая Церковь), предпочтя более скромную, но менее благозвучную и популярную «концепцию». Митрополит Кирилл подчеркивает, что это документ принципиально «получил имя не доктрины и даже не концепции, но был назван «Основами социальной концепции Церкви». Это значит, что «по мере изменения общественной ситуации социальное учение Церкви, несомненно, будет дополняться, совершенствоваться и развиваться…». Некоторые взгляды, выраженные в документе, например, экономические вопросы, нуждались в конкретизации. В этом документе практически нет оценки актуальных проблем хозяйственной жизни - предпринимательской этики и договорной культуры, природы прибыли, адекватного вознаграждения за труд, предназначения собственности и др. Митрополит Кирилл подчеркивает, что за этим документом «должна последовать детализация позиции церковного Священноначалия, труды богословов и христианских социологов, высказывания православных мирян». Формулировки «Основ…» достаточно осторожны, в целом нейтральны и тяготеют к аморфным обобщениям. Большую часть содержания «Основ социальной концепции» составляют вопросы пасторального богословия, канонического права и т.д. – бракоразводная регламентация, отношения с государством и т.д. Граница между социальным учением, с одной стороны, и нравственным и пастырским богословием, с другой, в документе практически не проведена. «Основы…» не стремятся решить злободневные проблемы, но они вводят в церковный лексикон такие понятия современности, как прибыль, интеллектуальная собственность, финансовые спекуляции, глобализация. Тем самым документ создает базис богословской социальной мысли для работы над этими проблемами. Вместе с тем, множество из исконных предметов социального учения, реалий социальной жизни и понятий социальной науки – правовое государство, рыночная экономика, социальная справедливость и т.д. – практически не становятся предметом внимания, что серьезно затруднит диалог и миссию Церкви в обществе. Что интересно, принятие «Основ…» послужило толчком для разработки социальных концепций у российских мусульман и иудеев.
К существенному недостатку «Основ…» можно отнести отсутствие вводной части. Необходимость создания «Основ…» не настолько очевидна для общественности, как православной, так и
«Потаенное» славянского пьянства не в душераздирающем конформизме или фантомном уходе из грубых объятий действительности. Напротив, это обнадеживающее действо, оптимистичный проект, модифицирующийся на протяжении излияний в горчайшие сетования на немилостивую Судьбу к столь «благовидным и искренним» выпивохам. Как радужны и светлы лики в предвкушении ритуального винопития, мифопоэтической алкогольной концессии; предстает видение, дескать, лишние 50 грамм облегчат социальное давления, сотрут маргинальное клеймо и позволят совлечь себя позорный статус «homo sacer». Именно, это – не отчаянное погружение в бессознательное, не фантасмагорический всполох униженной души, а социальный Акт с символической подосновой: «всё измениться! Грядущее красиво и хорошо?! Да и я неплох, ведь…». Это – рутинизированное торжество, где немыслимый самонадеянный оптимизм завязан с горестным взором на затуманенный анклав действительности. Странное фантазмическое Действо, а не квиетистский отход, или задурманенное «не-деяние». Акт – проклинающий, изобилующий, футуристичный, искрящийся, яростный («Пифия?»). В конце концов – лиричный. Но здесь доминирует узконаправленная забота, локальная (ограниченная одним квадратным метром трепещущей телесности) революция духа, самозамкнутый бунт обессиленной под общественной тягостью «Пневмы». А для треклятого окружения «пролетарская» пьянка суть не что иное, как падение «низов» в предельные «бездны» заспиртованного угара, финального самоотчуждения, обезьяньей деградации. Разве дано дистанцировавшемуся от пьянствующей событийности наблюдателю узреть за испариной, блевотиной и перегаром ритуализованную акцию, протестную коммуникативную глыбу, - только запекшийся плевок вчерашнего «закусона» на рукаве. Сколько проективных мыслей и мечтаний скрывается за безнадежным рубищем пьянствующей оргии. Сплошная прямая символической прелюдии перед не-бытием объективных перемен. Пьянство, вроде бы перманентное изничтожение Себя, как рефлексивная процессуальность, стремится к инсайдерским результатам, но не имеет ни единой возможности достичь их. Оно будто бы ежедневное жертвенное служение на престоле Молоха-Социума, с брезгливостью отвергающего «литургийные» усилия адептов. Но может когда-то будут помилованы и очередная кружка пива обратится искрометным озарением, а чекушка станет обоснованием будущего благосостояния. Ни самообман, ни приставучая аддикция, ни погружение в компенсаторный Фантазм, а странное символическое Действо, «дорога в никуда» в форме непрекращающейся коммуникации (вернее, вялотекущего оправдательного монолога под парами прозрачной жижи). Действо, только действо – абсурдное, глупейшее, утопичное…
СОЦИАЛЬНАЯ ЛОГИКА ПОТРЕБЛЕНИЯ
Потребление определяет именно ту стадию, где товар немедленно произведен как знак, как знаковая стоимость и где знаки производятся как товары.
Вторая главная работа Бодрийяра, «Общество потребления», предлагает довольно расширенную трактовку потребления. Конечно же, это наиболее узнаваемая социологическая работа Бодрийяра. Вначале следует подчеркнуть, что французы термин «consommation» не переводит как «потребительство», но как «потребление». Там консюмеризм (потребительство) – идея или идеология общества потребления, а потребление – процесс поглощения. Здесь подразумевается первичное использование, регулярное употребление и истощение. Для Бодрийяра потребление фундаментально является актом поглощения, охватывающим сознательный и бессознательный уровни, это «идея самого себя как потребление самого себя», или, как он называет это, «потребление потребления».
Исследование начинается характерно, с сокрушения части мифов потребительского общества. Согласно Бодрийяру, потребительское общество не влечет за собой подлинного прогресса, оно не пытается уничтожить бедность или произвести большее равенство между классами, полами и этническими группами; оно не способствует продвижению к богатству или изобилию. Вместо этого его цель состоит в поддержании системы социальных привилегий, непристойного различия и дискриминации; «зловещая» игра сформированных или персонализированных типов идентичности, конкурирующих за статус посредством вещей.
Во-первых, выделяются два специфических мифа: миф, что развитие повышает богатство и миф о том, что богатство приводит к демократии. «Рост» экономики, как аргументирует Бодрийяр, фактически производит структурную бедность – перманентный низший класс или исключенное меньшинство. Вопреки заявлениям экономистов и политических деятелей этот класс не является просто остаточным, потому что он никогда не исчезнет в силу продолжительного роста (насколько бы правдоподобно это ни выглядело сегодня). Бодрийяр уже далеко отошел от марксистского положения: «Ни сейчас, да и никогда не существовало «общества изобилия»... безотносительно к объему благ, произведенных или доступных, богатство привело к структурному избытку и к структурной нищете. На социологическом уровне нет равновесия. Каждое общество производит дифференциацию, социальную дискриминацию, а структурная организация основана на использовании и распределении богатства. Тот факт, что общество
Когда в сегодняшних реалиях вещают о спаде (мягкой конверсии или безвозвратном коллапсе, - не столь важно) леворадикальной мысли, часто заручаются услугами консервативно-ностальгизирующей методологией «исторического разрыва». Нисколько ни рафинированное «а вот раньше…» воспользовалось «гравитационной» мощью интеллектуальной нюансированности, скрытых элитаристских аллюзий и безвестных исторических коллизий. Тем самым, расширяющееся множество поистине цивилизационных голов (Элиас, Фуко, Бурдье) модифицировались безропотными служками приспособленческого дискурса. Сциентистская «нейтральность» свернулась до сгустков бесчестного состояния неравенства и домината эксплуатирующих идеологем. Бездумно пропагандируемая дистанцированность чрез мгновение «пряжка безверия» обратилась с авторитетной «объективности» в безжизненную, застывшую, провокативную «объектность». Искушение щедротами «власти-знания» не преодолимо, здесь даже моральной дилеммы не намечается, проглядывается заведомый проигрыш. Только гнев «праведный позволит плыть против потребительского потока». Оказалось, что умные историософские концепты и сравнительные реляции поспособствовали тишайшему умерщвлению левого радикализма; дескать, постсовременная ненависть не вскипает вполоборота, мифопоэтическая революционность не распаляет нейронные области, а прозрачные в бескомпромиссном бунтарстве тела закоптились конформистской сажей. Ну, конечно, окружение дескрибирует абсурдистские панорамы, в которых радикализм сворачивается в языковой кокон, обрастает знаковыми прелюдиями, копошиться в инцестуозном скрещивании семиотики и политики. Как и когда приступим к Траху власти? Этим соблазняюще благородным вопросом заняты мириады умов, мечтательно и по-фетишистски разглядывающих предмет вожделения, но не способных и шага сделать к самому Действу. Да, действительно, радикализирующие массы чересчур вовлечены в видимость грядущего События: накапливание сил, поиск оптимальных приемов, отладка повстанческого механизма, акцент на некоей методологической шелухе создают тягучую экспрессию, сходную с эмоциональной духотой какой-то непрекращающейся интермедии. Вся неприглядность революционной прелюдии в одиночестве заключена в этом семиотическом круговращении, искреннем очаровании кардинального семиозиса. Но ничто не потеряно, потому как революционность не умерла (она и не может умереть, ведь народный бунт всегда возможен и случаен, к тому же мы ожидаем его, всей «материей» взгревая его), а левый радикализм никогда и не существовал, оставаясь бумажной дискурсивностью и проявляясь редкими огненными всполохами в сознании бунтующих масс. Естественно, медийность здорово наигралась с обездвиживанием не рефлективного бунта и анархиствующего потенциала, низведя здоровую деструктивность (жажду перемен) до околохудожественной совокупности жестких формулировок; в конец концов, выявился целый людской слой, артикулирующий суровые намерения без права и возможностей их осуществить. Но Власть обречена (без вариантов?!) в силу глобального неравновесия, довлеющей случайности, в любой момент поспособствующей «взяться за лопаты и пойти на…». Праведный гнев и этически скроенная ненависть позволят сработать незакономерной механики бунта, а копаться в радикализирующих силлогизмах и агитпроповских сентенциях – для первертивных любителей филологических игр. Совсем не страшно, что таких азартных профанов большинство, - сей факт ни на секунду не влияет на отсутствие перемен, ведь смена вех, гарцующая меж случайностью и необходимостью, распечатает затуманенный конформизм. Безусловно, действо опровергнет самый желчный пессимизм. И без провоцирующих перевороты предреволюционных ситуаций, актива «пролетариев», партийных институций, соответствующих производственных отношений, щелчок случайности сработает.
Долой, блять, говорильню!!!
В конце «Системы…» расположено длиннейшее рассуждение о рекламе, которое открывается с радикально оппозиционного тезиса: «В общем и целом реклама – это мир ненужного, несущественного, мир чистой коннотации». Реклама поддерживает целую систему «наложенного дифференцирования». Здесь осуществляется выбор закодированных различий, с помощью которых люди интегрированы в системе. Доступная область выбора предлагает «персонализацию»: люди определяются через противопоставление себя другим. «Модная» кодификация в рекламе – по сути «язык» в значении Соссюра. Это – система условных знаков, которые получают свои значения от их положения относительно других знаков в системе, никогда не обладающих абсолютной, присущей или сущностной ценностью. Откуда мы знаем, как выглядеть «крутым», «модным», «богатым», «сильным», «альтернативным», «восстающим»? Вряд ли это досконально известно в «безотносительной» сетке значений. Значения наших «демонстративных» знаков произвольны, кодированы и открыты только отрицательному смыслу. Любой специфический элемент платья или обстановки является фешенебельным исключительно по той причине, что определенные люди не обладают этими вещами. Итак, вещи получают свои значения в силу их относительного расположения в пределах некоей изменяющейся системы или кода.
Естественно, Бодрийяр не представляет потребителей как регрессивных простофиль капиталистической системы. Он считает, что капитализм, работающий через товарную систему, умело справляется с огромным аппаратом социального контроля. Социальный контроль сказывается преимущественно на уровне средств или формы рекламы, а не через ее определенные сообщения или содержание. Конечно, мы можем с легкостью отклонить рекламную карнавальность, ту напыщенную и высокомерную патетику, исходящую от рекламного месседжа определенных товаров. Мы можем отвергнуть картинки «шика» и «успешного» образа жизни, отображенные во множестве рекламных кампаний. Мы можем быть критически настроенными в отношении к новым трендам в ТВ-рекламе; там, где изображенные фешенебельность и аристократичность призваны дать нам надежду, но внезапно обрываются «вернувшимся к реальности» сообщением. «Да, товар не сделает Вас похожим на модель и не обратит Вашу жизнь в королевские грезы, что так или иначе хорошо, а может и плохо для Вас, но мы точно знаем, что Вы будете наслаждаться этим и товаром». Здесь остается критиковать исключительно содержание рекламного посыла, но не сам инструмент рекламы. Для Бодрийяра механизм контроля на самом глубоком уровне существует в том в факте, что реклама как форма – безвозмездный дар корпорации: Нечто эксклюзивное только для Нас. Так нас заверяют, что общество стабильно бытийствует и что оно думает о способах удовлетворения наших желаний: пожалуйста,
Некогда в «Talking Head» голова японского сценариста иронично сетовала об уходе «старых добрых времен», где смеющийся ребенок и приходящий поезд были верхом кинематографической занимательности, беспримерно поражая аудиторию. Теперь же зрительская изощренность заставляет биться в перфекционистких судорогах всех, кто задействован в кинопроцессе. Как только не преломляются сюжетные перипетии в угоду скучающего киномана, как только не перетасовываются повествовательные компоненты, преобразовываясь в постмодернистский пастиш, для интеллигибельной услады высоколобых киноведов… Богатство инструментария, бездна технологий, отсутствие табуированных тематик, - только попробуй визуализировать «Удивляющую идею», но вряд ли у тебя это получиться «складно и успешно». А у Ричарда Келли случилось-то выдавить «Ох-ах, ничего себе?!» из сросшейся с киношными деликатесами гедонистичной публики…
«Донни Дарко» - необычный, ставший тысячи раз культовым, дебют, оказавшейся на выходе интеллектуально мастерской обманкой начинающего режиссера. Качество фильма заключено в неклассическом смещении восприятия сюжетной линии. И это не задействуя специфических приемов видеоряда – исключительно мощью сценарного изобретательства. Хитроумная рецессия киноязыка, по траектории которой увлеченные киноманы самостоятельно докапываются до смысловых глубин и потаенных значений (конечно же, первоначально отсутствующих), сооружая из выкопанного многоэтажную мифопоэтическую конструкцию. «Двойное визуализированное дно». Вроде бы, исходя из нарративной целостности фильма, «принцип удовольствия» заключен в джойсовской дешифровке повествования; Келли дозированно подбрасывает скрытые намеки на фиктивность центрального действа, демонстрирует блеклые симптомы мрачного фантазма, а зритель случайно может натолкнуться на иллюзорность, неправдоподобность текущих событий, предугадать развоплощающую развязку с виду неочевидной истории.
Но нет, «рецептивный аппарат» зрителя дает мощный крен под прессом эклектичной сюжетной вязи: мистичный «саспенс» а-ля Кинг, пубертатные будни влюбленности и жажды самовыражения, вовлеченность в политологический агитпроп, галлюциногенная научно-фантастические заигрывание с пространственно-временным континуумом, либеральная ненависть к ригористичному облику и образу мыслей христианского консерватизма… Все эти соблазняющие повествовательные элементы, искусственно соединенные меж собой возрастающим нагнетанием Финала, заслоняет те мелкие важнейшие детали, скрыто отображающие саму развязку, разоблачающие ее простоту и адекватность. Так аудитория включается в мифологему кинокартины и ее главнейшую дилемму: «кто такой Донни Дарко? Законченный шизофреник, либо пророк грядущих катаклизмов… или нечто среднее, шизоидного миста? Только этими вариантами можно объяснить всю сверхъестественность происходящего». Зритель – в состоянии смыслового неравновесия, здесь приоткрыты несколько означивающих выходов, над которыми властен лишь Автор. Но в окончание «раздается» сардонический «хохот» сквозь повествовательные «слезы»: Донни – ни то, ни другое, хотя нет, через мгновение, несчастный Мертвец. Все отображенное, вся разнородная эклектичная заумь – это красивейший Фантазм шизонутого «подлетка», а не действительная история 28 дней. При чем фантазия, крепко втянувшая в свои дебри, но нелепо оборванная, сыгранная без окончательного аккорда, поэтому «на автомате» заставляющая доигрывать, домысливать, трактовать. Хотя какие рациональные интерпретации возможны в отношении Фантазма, ведь это самозамкнутый визуальный мирок из случайно сцепленных концепций, идей, событий.
Режиссёр: и не говорите, что я вам не указывал на фантасмагоричность главной темы: «самовлюбленно изображенный «шизоидный супергерой», творящий дьявольское возмездие по наущению мистичного Кролика, удачно влюбляющийся в «новенькую», ощущающий «водно-червячную» подоснову мироздания, яростно и интеллектуально оппонирующий консервативным тупицам, сотней-другой деталей демонстрирующий свою не реалистичность, подростковые мечтания». Это либо ночные грезы (не без художественной изюминки) юного персонажа, либо намеренный режиссерский стеб с серьезным довеском мистичной патетики, что в принципе идентично, но только первое относится к внутреннему нарративному строю. В том и культовость фильма: молодой мэтр силой киноязыка заставил нас, как завзятых психоаналитиков, увлеченно растолковывать вычурные мечтания выдуманного юноши (дескать, даже не свои режиссерские, а специально придуманного персонажа). И я уверяю Вас, этот сеанс «лечебных» интерпретаций будет длиться еще годы и годы…
Тяжеловесный стиль отнюдь не намеренно стал легковоспламеняющимся пугалом для дерзостных профанов. Скорее в зачине он претендовал на статус долгоиграющей формы существования постсовременных текстов. Но Случайность, как финальная виновница всех не закономерных событий, подвергла оскорбительной обструкции эту претензию на спасительность. Бытовые критики среагировали на словесную многослойность как на вызывающий атрибут умничанья, текстуального эскапизма, как на патологичный эксцесс графомании, в конечном счете. Мы – пленники утрамбованной коммуникации, отшлифованного до единой мелкой фразы акта общения. Но кто признает существование уз, если таковые стали последним доступным одеянием, оберегающим от мерзлоты бессмысленности и одиночества. Мало того, что обывательская коммуникативность ввернула нас в иллюзорный цикл социального «движения», опосредованный сеткой означивающих ритуалов, знаковых излияний. Мы признали это «воздухоносное» давление «бытовых знаков» на нас, его всеобъемлемость и культурную универсальность. Но рядовая коммуникативность еще пытается вытеснить из истории все сгустки Уникального, Единственного, Исключительного. Образцы коммуникативного кода движутся к утопии социокультурного домината примитивных и односложных утверждений обывательского сознания. Сказ уже не знаковых «вирусах» постструктуралистской метафорики, а о тех «агентах», в прошлом не растерявших свою воспроизводительную мощь, а теперь приобретших текстуальное бессмертие и гигантские дискурсивные амбиции. Сие политкорректное, нейтрализующее знаковое нечто (а что может быть безопаснее локально-дворовых бесед «за жизнь», - этого верха инертности и поверхностности?), быстротечно рождающееся и не умирающее, самим своим существованием «на бумаге» (на цифровых носителях) делает бытие остальных языков (метаязыков) невыносимым. В коммуникации захоронены специфические дискурсы и уникальные словоформы – погребены живыми кощунственно, безвозвратно, без права на светоносное воскрешение.
Выстраданный, узорчатый слог письма оказывается обителью «устойчивых», но не «устоявшихся» смыслов. То бишь предполагает внутреннюю стабильность тематики и безграничный спектр трактовок, отрицая сформировавшийся пакет значений «жизненного мира», пренебрегая нормами «рядовой» коммуникации или «птичьими» фразеологизмами академических дискурсов. Именно вымученность (текстуальное «нуждение»), усложненность (насыщенность отсылками, аллюзиями), натужность словоформ дозволяет продлить век любых идей: дряхлых, «инновационных», молодящихся, склонных по-уэйтсовски преувеличивать возраст, горько-кровавых, претенциозных, лягушачьих, имперских. В конце концов, поиск стилистического инструментария – вещь первичная. «Тяжелый» стиль – катализатор роста архаичных Означивающих, подкрепитель эстетски радужных идеологем, осовремененная версия духовного эзотеризма.
Мораль проста, до жути одномерна. Текст, возникший посредством обывательского языка, быстротечно созданный силами «кухонного» сознания, не является Текстом как таковым, ибо ликвидирует в себе самом все ценностные функции за исключением одной-единственной – коммуникативной, в сущности инструментальной функции, чуждой скрытым значениям и утверждающей моментальное авторство (комплекс авторских намерений). Некогда среди холмов руссоистской «природности» обывательские
Уровень напряжения не сходит. Может быть, работают не те мышцы и не так, но сквозь трудовую телесность, как и раньше, проносится чудовищная разность классовых потенциалов. Умственная механика реструктурировалась, усложнилась, дифференцировалась, чтобы окончательно господствовать над Другим – органом, функцией, инстинктом, «неважно чем». Нечто ноет, указывая на тяжелейшее прошлое, и усмехаясь, обрывает все мечтания о «золотом веке», - том идеальном эоне, где существует один постамент для творческого безделья. Как так получилось, что коммуникация слилась и отождествилась с практическим выживанием? Вероятно, чтобы существовать надо попросить Другого об этом. Следующий виток кипучего картезианства в виде «существовать – коммуницировать» оказался до ужаса закрученным, завернутым в обыскуствленную оболочку информационных процедур и неписанных норм. Кажется, что лишь качественная, «эффективная», распыленная болтовня мешает пересечь врата райской обители «ничегонеделанья», там, где выживание остается скромным процентом с эволюционной ренты минувшего. Но нет же, не поделится Другой куском хлеба, волосатой «транденкой» без слезной челобитной, прибитой на весь жизненный «кайрос», без «охапки» оцифрованных, кодифицируемых, механизированных прошений-взываний-общений. Разделите со мной молчаливую трапезу? Или все-таки продолжим соревновательные традиции «бега на месте», символического карабканья на иерархические небеса. Выживание – удел знаков, так будьте уважительны к «господам века сего», чтобы еще скоротать время на бренной земле.
Не абсурдность сообщений правит ныне; отнюдь, именно функциональность, четкая осмысленность, эффектность повсеместно распространяющегося кода делает Означающее столь очевидным и тошнотворным, тем самым покрывая аллергичной чешуйчатой сыпью площадь сознания. Поможет ли от стойкой аллергенной реакции на информационное изобилие знаков пилюли анархо-примитивизма, той сыворотки осовремененного руссоизма? Способны ли массы обратиться в прошлое, ностальгирующе оборотиться в предков? За нами уже осуществлен «свободный» выбор в трудовой дилемме рабоче-крестьянского ручного фатума и офисных бумажно-мониторных тягот; история модифицировала библейскую сентенцию о «работе в поте лица», перегрузив ЦНС, заставив «плавиться» и «скрипеть» аксоны с дендритами. «Переброска» ссылок, «вычищение» страниц, отладка кода… Догадывались ли об исключительно фиктивной подмене, издевательской метаморфозе старинного «проклятия Трудом», ценители прогресса? Лобовое столкновение с новыми формами «трудовой» боли, страданий нейронной «занятости». Как и прежде, придется взять на себя тягло рутинной коммуникации и не оглядываться, а лишь терпеливо ворчать, стонать, жаловаться. Потребительство как новейшая сотериологическая мифологема даст нам надежду на избавление, но не прикроет проблему трудовых мучений, наоборот, будет латентным инициатором их. Ведь «потребление» как раз и занимается остатками, вторичным продуктом «трудовых интенций». Что получиться, если трудовую деятельность человека втиснуть в минимизированные рамки «глаза – цифровая поверхность», если сделать людей «гостеприимным» каналом непрерывающегося потока дигитальных пакетов? Гений цифровой алхимии, таким образом, создаст больное мозговитое животное, устало изрыгающее байты «непереваренного» кода (потому что Означающее как атомарный компонент Ничто нельзя усвоить или расщепить). Консюмеризм подбирает отходы «мучающей» знаковой Работы, делая их выходным продуктом, скрытой первичной целью. «Знаковые выделения», исходящие из рефлектирующей телесности Работника, становящиеся затем закрепощающим универсумом, предельно закупоривающим персону Автора медиа-форматом, «человеко-часами», цивилизационным перфекционизмом, информационным Роком.
Выход как таковой отсутствует: чтобы освободиться от знакового всесилия необходимо «обживать» информационные территории, тем самым не ослабляя, а усиливая свое рабство перед Означающим; обратный вариант – полнейший выход с информационных плоскостей будет тождественен публичному небытию (постсовременное Ничто). Промежуточное состояние: разыгрывать комедию стороннего наблюдателя, крепко ругающего систему знаков и вроде бы дистанцирующегося от нее, - хитроумная позиция лицемерного интеллектуального ремесленника, либо потуги страстного революционера-инфантила, не способного к подлинным сдвигам. «Писать и ругать написанное» – останется центральным местом этой странной категории авторов.