Когда Никифоровна ходила по этой земле, она иногда ставила нас с Марфушкой в тупик.
Происходило это так: она заходила нежданно-негаданно к нам в избу - и молча узурпировала печь. Если Марфушка работала в печи, она ее тихо, но твердо отстраняла - и принималась готовить.
Инда готовила кашу, а когда хлеб, суп или мясо какое-нибудь.
А затем неторопливо накрывала на стол - непременно поднося своего отборного первача - и садилась в сторонке, медленно раскачиваясь вперед-назад и потирая колени.

Я доставал из погреба банку соленых огурцов, нарезал их на прямоугольной тарелочке с узорами, разливал в три стакана мутный напиток - и мы самозабвенно кушали.
Никифоровна никогда не ела с нами - лишь сидела в стороне и, покачиваясь вперед-назад, выпивала с полстакана самогона.
Потом неслышно подходила, улыбалась застенчиво и спрашивала: "Ну как, вкусно?" - и, услышав "Очень!" - или увидев одобрительные кивки, еще шире улыбалась - и уходила в ночь.

Когда рогоз распушился на сон грядущий, волны самосознания объяли меня с головой.
Рядом что-то говорили про катастрофы и ненастья и перевороты - но что они по сравнению с внутренней пустотой и в то же время зашкаливающим пульсом!?.

Я раскрыл окно - и увидел ворона. Он смотрел мне прямо в глаза, повернувшись вполкорпуса и замерев.
Листья носились по участку, хотя до осени еще огого.

Марфушка возилась со скалкой и в то же время варила щи. Жизнь текла медленно, но своеместно.
Я закрыл окно, налил черносмородиновой настоечки, закусил блином со сметаной - и вокруг меня ничего не стало. Лишь тихое и спокойное небо лилось радугой через окно.

Было лето.

Припустило, замело, наохало; вдохнуло, ахнув, метелей в нашу скромную обитель.
Новорожденную бурёнку нарекли Застругой. Препотешнейшая скотина с самых первых своих звуков и вздохов - видать, выйдет открытая и толковая животина.
Когда ходил откапывать погреба, дважды споткнулся и трижды наступил на грабли. Заготовленных на зиму солений в виде огурцов, помидоров, грибов и капусты, а также варений и сушений хватит на полк солдат; как-нибудь и мы перезимуем.

На столе дымится свежесваренная картошка; её поджидает заправленная маслом квашеная капуста и жаренная в горчице свинятина. Специально не наливаю первые тридцать, чтобы не спугнуть атмосферу и оттянуть момент проникновения и восприятия на как можно более поздний момент. Слушаю тишину и вспоминаю какие-то давние стихи - не то Хлебникова, не то Савинкова. В горнице еле слышно хозяйничает Марфушка, наводя порядок к визиту добрых гостей. Коли всё сложится - в самое ближайшее время к нам нагрянут с визитом кум и его супруга, с коими виделись последний раз лет эдак десять-двенадцать назад.

Время замирает на какие-то мгновения. Мгновения растягиваются в пространстве и делают резиновыми застывшие слова.
Нестерпимо хочется крякнуть, выдохнуть - и наконец запустить поток. Перезагрузить ходики, подвисшие где-то меж ноябрём и потолком. Влиться в морозные минуты и вылиться в белоснежное чистое утро.

Я надеваю ушанку, завещанную мне дедом с лишком четыре десятилетия назад. Это особая ушанка, правильная.
Можно даже сказать - шушанка. Бабушка мне напевала, когда баюкала, ласковое - и шушукала тихонечко наушко. Так - тииихо, тииихо - говорила что-то про просторные и зелёные луга, где можно гулять без страха и времени и быть молодым; а ещё она говорила "шушушу", когда мне не хотелось спать наотрез и я брыкался в полудрёме, грохотая-шлёпая подошвами ног по свежевыбеленной печи.. и я засыпал.
Мне кажется, ушанка была той самой гранью, где заканчивался мой дед и начинался я. Настолько она была ясной и чёткой. Не было ничего более понятного, нежели дедовская ушанка.
Он с ней не расставался никогда. В стужу пользовал по прямому назначению; в жару же просто вешал на крючок при входе в дом и всякий раз здоровался с ней, проходя мимо, и улыбался..
Шушанка впитала многие десятилетия жизни деда и бабушки. Даже больше смысла и легенд, нежели валенки, впитала она. Оттого дед и завещал. Оттого и храню я по сей день. Это моё. Это святое.

Знаю - ой, знаю! - не одна зима ещё мне предстоит, чтобы быть лютованным.. и лютовать. с ней.. и в ней.

Заснежило. Завьюжило. Замело. Где-то, возможно, и наоборот - а у меня тут так.
И знаю ведь, что положено не быть зиме по сю пору, однако у меня, похоже, только началась, и мне в ней очень уютно.
Нет - подснежники и все дела присутствуют, при всё при том, что чистый крупный снег бесшумно стелит белоснежные ковры по всей округе. Время, видать, настолько волшебное, что всё уживается друг с дружкой - и снега, и затянувшиеся чихи вулканов, и потрясывания, и тюльпаны, и подснежники, и снегири, и иволги - и хочется его длить и длить при всей дальнейшей неопределённости, некоторых ненастных тенденциях и пошатнувшемся здоровье.

Щурюсь на шаловливое солнце, которое то выскочит, то выпрыгнет, а то и прячется по кустам аки дитё малое, потягиваю беспрерывно поддерживаемый чай с корицей, заправляя его то чёрно-смородиновым, то малиновым вареньем, а то и мёдом, и вспоминаю слова, которые вроде бы и знаю, да не пользую совсем.

А ещё - повадился по утрам не спать, а рассвет встречать. А досыпать уже после.

Здравствуй, мой дражайшая Марфушка.
Волею судеб оказался я вдалеке от нашего дома, причём на более продолжительное время, чем предполагалось. С каждым днём всё острее ощущаю нехватку чего-то рядом и внутри. Вероятно, не стоит мне в моём возрасте отходить от намоленного обжитого нашего домика так далеко; не стоит отлучаться так надолго.
У меня всё более-менее, если не сказать хорошо.
Удивительно, что тут кругом все как-то чудно говорят и улыбаются друг другу. Мы к такому приёму совершенно непривычны, и я до сих пор теряюсь, не знаю, как реагировать на открытые искренние улыбки, полные гостеприимства.
Не менее странно и то, что приступы радикулита, которые терзают меня все последние годы, здесь крайне редки. Возможно, воздух целебный, а может ещё что.
Как у вас там дела? все ли живы-здоровы? Расскажи обо всём - мне всё интересно. Кажется, я скучаю по каждому деревцу в нашем лесу, по каждой ласточке, по каждой мало-мальской зверушке - как соскучился по тебе, даже подумать страшно.

За сим откланиваюсь,
вечно твой Пафнутий.

Находился по лесу всласть. Такое не каждый раз случается. Особо хорошо бывает пройтись, когда что-то изнутри рвётся, а снаружи наседает. Тогда надо срочно брать себя в охапку - и айда дышать воздухом. Полные лёгкие набираешь, полной грудью вдыхаешь осенний воздух. То тут, то там можно почувствовать морозные нотки в воздухе. То есть, вроде бы ещё тепло - а нет-нет, да проскользнёт что-то леденящее, как порой вдруг в крепком чёрном чае сквозит что-то фруктовое, хотя ему там, казалось бы, взяться неоткуда.

Шагается по сентябрю как-то неуверенно, но в то же время твёрдо. Неуверенно - потому что нет никакого знания или чувства завтрашнего дня, а твёрдо просто потому, что ноги сами идут, и обратно поворачивать не желают. Ну а я за ними. Иду себе, дышу, выискивая где потоки попрохладнее и воздух чище.

На днях во сне приходила ко мне покойная бабка. Лет десять уже не было - а тут объявилась. Ничего на этот раз не говорила, просто смотрела с укоризною, и я всё понял. Половину оставшейся ночи сидел в тишине на крылечке с ежом Степаном и вспоминал, переваривал. Когда Степан окончательно разбудился и засобирался по делам, я тоже пошёл. Но не столько по делам, сколько просто гулять. В лес.

Когда-то этой весной приходил Матвей. Он хороший и надёжный мужик, только немножко душноват. Как только появляется, тебе становится неуютно и хочется побыстрее с ним распрощаться. И ты понимаешь, что он хороший, очень хороший, и пользу большую приносит деревне, но... Очень уж душный... Ты непроизвольно отодвигаешься от него, чтобы высвободить себе чуток пространства, а он на тебя. Вроде бы и видит хорошо, но всё равно любит близко и долго говорить. Ну а когда он начинает говорить - это уже отдельная тема!.. Мы с Марфушкой завсегда за жизнь поболтать или поделиться впечатлениями готовы, но с Матвеем тяжело.
Марфушка - единственный человек, который может справиться с ним. Она собирает гостинцев Варваре Михайловне, матушке его, и вежливо, но настойчиво выпроваживает его под ручку.
К слову, Матвей безног и контужен на левое ухо, однако это мало что меняет.
А зачем он приходит - никто в деревне не знает. Просто внезапно объявляется Матвей, помогает по хозяйству и после работы начинает вить странные речи. Про двуногих слонов, про седых детей, про густой воздух, про сердце из кунжута и много ещё про что...
А потом, бывает, его никто не видит и не слышит годами. И когда все уже уверены, что нету больше Матвея, он опять объявляется. Приходит, печёт хлеб, варит картошку и ведёт разговоры.

Мне снились реки, полные свежего молока, и горы из чистейшего хрусталя. В этих горах, казалось, сам воздух звенел. Но не сильно, не назойливо - а, скорее, убаюкивающе. И яркие птицы пели свои красивые нежные песни.
Я спал и во сне хотелось спать ещё больше. Чем дальше спал, тем больше хотелось спать. Глубже, крепче и безвозвратней.
Я бродил по горам, слушал райских птиц и купался в молочных реках. Было хорошо... Только что-то глубоко внутри звало обратно. Долго не мог понять, что же это было.
Этим чем-то оказался кот Васька, который ходил по мне и мурлыкал что-то дружелюбное и секретное.
Я проснулся и сразу очутился в апреле. И пошёл собирать остатки снега, чтобы не упустить чего-то очень важное.

Не успел начать хандрить - а календарь ишь как раздухарился! Голова кругом, числа летят - мама-не-горюй! Пролетают мимо дни - а ты лежишь себе на печи болеешь. Странно как-то болеешь. Вроде не помираешь, вроде не чихаешь, вроде с ума не сходишь.. Просто лежишь и спишь. И так хорошо тебе спать - что мочи нету!.. А не спать - нехорошо. Попробуешь побродить по избе или даже во двор выйти - и всё!.. На этом силы заканчиваются и много дней потом опять не возвращаются..
Марфушка говорит, что это наверняка старость проклятущая подкралась, но я-то знаю, что до старости ещё пилить и пилить. И лесом, и полем, и через горы - и всё пёхом..
И ещё, покуда хандрил-дремал, видел много всего.. Горы, реки, овраги, животных заповедных, людей полуодетых, диких, но каких-то блаженных.. Всего и не упомнишь.. Нужно время собраться с мыслями... Позжее об этом..
Ну а покуда - чай с мятой, и много свежей картохи с селёдкой и перваком от Никифоровны. Изголодался я по общению да по свету белому.

Ну что же - времена не то чтобы другие. Погоды вроде бы не сильно отличаются от тех, что были несколько недель назад. Ветры, хоть и зимние в наших краях, но не больно свирепствуют - скорее так, для приличия, потому что положено.
Очень люблю я эти ветры, наносящие снега в наши деревни. Встал по утру - вышел было к колодцу за водицей - а там - мама-дорогая! - сугробы по пояс. Поля и поля белого цвета!.. Кристально чистый белый - на сотни вёрст вокруг!.. Лишь то там, то тут проглядывают столбики заборов, голые деревья да верхушки редких изб...
Берёшь лопату - и не суетясь, не надрываясь, степенно откапываешь тропинку к колодцу. Потому как колодец - это пуп земли.
И лишь буквально выстроив заново дорожку до колодца, принеся пару пар вёдер в дом - ты отправляешься искать калитку... Не на тот случай, чтобы пойти куда-то в лес - а на тот случай, если соседи пожалуют в гости... Тем самым как бы приглашаешь на вечерний чай с плюшками или блинчиками..
Возвращаешься в избу - довольный и раскрасневшийся, оставляешь валенки у входа - и идёшь растапливать печку, покуда Марфушка уже суетится по хозяйству...

Выглянешь в окно - а там белым-бело!.. И снежинки тихонько ложатся на чистое и пушистое...

Марфушка готовит гостинцы. Нам завтра в гости к Фёдору Никонорычу. Давно собирались - и вот совпало наконец. Пойдём завтра старика порадуем... Давно собирались, давно готовились. Старик чудной, но добрый и светлый. Он вроде никого никогда и не ждёт, но всегда радуется, коли кто-нибудь приходит. Особенно зимой. Особенно под новый год. Особенно с гостинцами.
Несём мы с Марфушкой ему баночку солёных огурцов. Баночку варенья черносмородинного. Двулитрушечку первача на картошке. Каравай большой, серый. И кукушку деревянную, которую я три дня выстрагивал-выстрадывал. Не силён я в деревянных поделках, да знаю - старику больше всего по нраву придётся то, что сделано через немогу и с непривычки. Наперекор себе сделанное, когда превозмогаешь свою слабость и неквалифицированность.
Сваял я для него кукушку деревянную. Крепкую. Тугую... Кукушка может говорить ку-ку и махать широко крыльями... Волшебная кукушка... Три дня - с утра до ночи..

А вокруг снег, вокруг вьюги... Холодно вокруг, что бы там кто ни говорил про глобальные потепления.. И снег лежит белый-белый, чистый-чистый..
А нам завтра по утру к Фёдору Никонорычу. За осьмнадцать вёрст шкандыбать. Пёхом. Долгим вязким белым хрустящим пёхом...
А там - самовар и старик... Такой родной и радостный. Смеющийся чисто и часто. Может, порасскажет нам чего, может, путь укажет... А может просто выпорет - и Марфушку, и меня - как малых детей...

Завтра по утру...

Сгущались времена. Погоды сгущались. Темнело. Грохотало. Смеркалось. Суровело.
Я вышел во двор. Там плакало небо. Серое и грустное. Подкопчёное и продрогшее.
Я подставил ладошки, набрал слёз и выпил их. Утолил жажду. Слёзы сверху сегодня были особо чистыми и прозрачными.
Вперемешку со слезами был снег. Он попадал на кожу и шипя таял. Входил в кожу. Превращался в кожу.
Вперемешку со слезами приходила и тяжёлая густая непроглядная ночь.
Мне не хотелось уходить, потому что пронзало сегодня насквозь сверху вниз.
Да и не моглось уйти, потому что уже замёрз и не владел своим телом.
Всё пил и пил кристально чистые слёзы. Всё слушал, как тает снег, соприкасаясь с кожей.
Вместе с ночью накатило.
Но сегодня накатило не так, как обычно. Не сверху по головушке неразумной, полуседой. Не осознанием своей ничтожности и никчёмности.
А просто накатило что-то давнее и почти забытое... Почти забытое, но до боли знакомое...
Что-то из детства... Из такого далёкого детства...
Это что-то входило внутрь с непрекращающимся дождём. Это что-то просачивалось через малюсенькие поры. Это что-то циркулировало по телу и напитывало...
А потом я сразу оказался в тёплой кровати... Под двумя одеялами, полусонный, засыпающий...

Я вышел во двор. Там плакало небо...

Всё было как-то само собой, спокойно и неторопливо. Только мышонок забился под лавку и дрожал. Я услышал как он дрожит - оказался рядом с ним и взял его на руки.
Он бы, может, и рад был испугаться, но он был настолько уставшим от своего долгого бояния, что сил на меня у него просто не было... Он перестал трястись и разлёгся у меня в ладонях, ожидая долгожданного прекращения бесконечно долгой череды своих мучений и страхов.
Я погладил его по голове и по спинке подушечками пальцев и тихонечко спел колыбельную "спи, поспи, усни, малыш"... Мышонок затих и успокоился... Успокоился - и уснул детским светлым сном, которого не видел уже много лет...

Вот так порой и мы обретаем спокойствие и веру там, где, казалось бы, уже ничего не осталось, кроме выжженного поля позади и неминуемого обрыва впереди. И стоит смириться и отдаться обстоятельствам - как откуда ни возьмись появляется новая отпущенная яркая здоровая жизнь.
И силы возвращаются - в двойном объёме. И дыхания - больше на лёгкое. И голова чистая. И душа ясная...
Когда, казалось бы, уже ничего не осталось и тесно в теле...

Ходил по ноябрю, шуршал яркими листьями по мёрзлой земле. Навстречу был ветер - пронзительный, сквозной, спелый... Как будто наконец дозрел, и теперь наслаждается своей взрослостью и силой. Ловил ветер в лукошко, в грудь запускал, чтобы повыдул все мой забродившие страхи. Давненько не проветривался - с прошлой зимы. Так и носил весь год в себе заразу. Подозревал, что что-то всё забываю сделать, но не доводил всё мысль до конца. А тут встретился сегодня с встречным ветром, и сразу вспомнил. Расстегнулся, закрыл глаза, развёл руки широко и вдохнул полной грудью морозной свежести...
И сразу почувствовалось, как какой-то камень с души упал... Что-то тяжёлое и тёмное - какая-то огромная жаба плюхнулась в лужу и бурча уползла в болото неподалёку...

Через полчаса полдник... Ватрушки и горячий сладкий чай... Пойду дров поколю чуток - и молчать-слушать ходики, дуть на горячий чай...

Случались и дали дальние. Когда оказываешься почти что на краю света, откуда дорогу обратно найти ой как не легко... Случались и ночи одинокие холодные, когда нет никого ни в душе, ни за тысячу вёрст вокруг. Когда съёживаешься до размеров муравья и оказываешься глубоко-глубоко в природе и в самом своём нутре... А нутро человека - дело тёмное, и если копать очень глубоко, то чего только не привидится... Случались и дела тёмные страшные, когда совсем стыдно от самого себя и от того, что у тебя две руки и две ноги, и лицо человечье, а ты вроде и не человек, а скорее скотина безмозглая одичавшая...
Всякое бывало...
Когда-то и Марфушки рядом не было...

Но даже тогда, когда что-то накатывало или заносила нелёгкая в лабиринты нехоженые, тропки извилистые, кустарники колючие - даже тогда я помнил и знал, что у меня есть своё место, свой уголок на этом свете. Своя ложбинка, ниша своя, где мне место. Где мне единственно верно быть и жить. Только это своё место я искал три десятка лет, покуда наконец не обрёл хижинку на краю нашего села...
Ноги сами выносили сюда. Ноги сами шли на грани человеческих возможностей. Много раз выносили моё бренное тело туда, где уют и покой. Туда, где мой дом. Туда, где мне место...
И сразу отступали боли и страхи, тёмные дали и глубокие трясины, и наступала тишина. Тишина внутри, когда не нужно ни говорить, ни ходить, ни слышать. Просто сидеть замерев. И знать, что ты дома. Ты у себя. Ты в себе. Ты выплыл, вылез, выкарабкался, и сейчас ты уместен как никогда. Потому что ты там, где тебе должно быть...

Солнечно было сегодня на лугу. Солнечно и радостно. Не то чтобы было много солнца или света - а просто светилось всё вокруг и лучезарничало... На всём своём скромном деревянном веку не припомню такого сияния и счастья... Может, и было когда - но только в памяти моей то не осело. А значит, смело можно считать, что и не было вовсе.
Не своего, маленького тихонького счастья, которое меленько, реденько и внутри, а какого-то огромного счастья в самой природе... Когда каждый кустик, каждая веточка, каждая бабочка излучает частичку Единого Огромного Счастья...

Я ходил по лугу и смеялся. Кузнечикам, стрекозам, неубранной кукурузе... листьям, невесть откуда на лугу взявшимся, и коровкам меланхоличным тоже смеялся... Счастливо и радостно смеялся, безо всяких там!..
И всё оттого, что солнечно было...

Приходил Иван и рассказывал про страны дивные, страны дальние заморские.
Марфушка раскочегарила самовар, заварила крепкого чаю и поставила на стол свежеиспечённых ватрушек. Так мы и сидели, раскрыв рты, покуда Иван всё говорил, пил чай и кушал ватрушки.
Рассказывал, будто где-то там зимы не бывает. А где-то и лета нет. Рассказывал, что где-то люди не на земле живут, а в домиках на воде, и будто по воде они все как один ходят, потому как у них другого выхода нет. Как рождаются, так сразу учатся по воде ходить. Не смог - считай пропал. Потому что суши нет.
Говорил Иван и про птиц огромных хищных размером с дом. Говорил и про рыб размером с корабль. И про людей больших, ростом с дуб, говорил, и про тех, кто в кармашке его плаща уместиться может... Слушали мы, удивлялись и недоумевали...
И хоть где-то внутри было ощущение, что всё наплетённое у нас за столом Иваном можно смело поделить на два, потому как информация и до него дошла через десятые уста, а люди большие выдумщики, но этого совершенно не хотелось делать, и я отгонял это ощущение подальше...

Просто иногда очень хочется верить. Иногда очень нужно верить. И поэтому мы с Марфушкой искренне радуемся, когда принимаем и угощаем Ивана. Благо что такое случается лишь по праздникам, не чаще нескольких раз в год.

А сегодня днём лесные жители донесли до меня весть, что самый пожилой и уважаемый лось Спиридон серьёзно заболел. Причём, не столько телом - горемычный - сколько душой. Лежит себе на полянке, слёзы горькие льёт, умирать собирается.
Взялся я в дорогу, а идти часа два до той поляны, не менее. Набрал ему ягод, яблок, блинчиков Марфушкиных знатных, и много ещё всяких десертов. Взял также томик детских сказок, ибо Спиридон не просто так отбывает срок на этом свете, а ещё и человеческой грамоте обучен.
Долго ли, коротко ли - но добрался я до места назначения. И действительно - лежит бедолага, плачет тихонечко, тяжко вздыхает. Подошёл я, поздоровался, пощупал лоб, увитый морщинами. Температура в норме, дыхание почти ровное. Послушал сердце - как у молодого.
Присел рядышком, прислушался, о чём думает Спиридон, в каких настроениях страдает, и стало мне всё ясно.
Погладил я его по холке, заглянул в печальные глаза, шепнул несколько добрых слов на ушко и накормил вкусностями всякими. А под конец книжку сказок подарил. Да не просто всучил, а ещё и прочёл парочку вслух. Про принцессу и Кощея. И про соловья-разбойника. Вижу, на второй сказке и другие звери подтянулись. Обступили кругом и внимательно слушают. И зайцы вислоухие, и вороны, шумные обычно, но сейчас молчащие, и ласточки шустрые, и косули пугливые, и даже волки лютые в стороне пристроились. Гляжу, а вот и Спиридон привстал, приосанился, подтянулся и замер с лучащейся улыбкой больного, которого отпустила боль...

Вернулся домой только что, и сам просветлённый и тихий. Пойду на лавочку возле дома - в небо посмотрю, дубраву послушаю.

И всего-то нужно иногда побыть рядом с товарищем. Необязательно даже говорить. Порой это лишнее. Просто помолчать вместе. Об одном помолчать... Или даже скорее - в унисон помолчать... И вскрывать его гнойники не надо. Тоже не всегда это нужно.

Это цитата сообщения Тье Оригинальное сообщение

куда-то...



Настроение сейчас - трям



[500x470]