Больше всего на свете Виктор любил день Восьмого Марта. Ведь именно в этот день он всегда открывал очередной подруге свои чувства, обнажал перед ней свою душу до самого предела и был счастлив уже тем, что открылся. Было в этом что-то приятное, греющее изнутри. И в такие минуты он невольно улыбался всему свету, а иногда и кричал о своем счастье. Да, я признался, как же это хорошо! – думал он всякий раз, от этого становилось легче. Виктор всегда ждал до восьмого марта со своими признаниями, ему казалось, что это его счастливый день, и, действительно, все желания Виктора в этот день чудным образом исполнялись. Впрочем, скорее он сам являлся их исполнителем, просто именно в праздник находил в себе достаточное количество решимости, чтобы воплотить в жизнь что-то, о чем только мечтал в другие дни.
Виктору было слегка за тридцать, возраст для мужчины - один из лучших, как раз то, что называется – в самом расцвете сил. Он был еще на все способен и уже много знал. Сочетание больших возможностей с богатым опытом было идеальным, и Виктор умело этим пользовался. Внешность у него была не слишком яркая, но, тем не менее, женщины обращали на него внимание. Он умел заинтересовать приятной или познавательной беседой, умел удержать этот интерес галантными ухаживаниями, никогда не переходящими границу, что вызывало в дамах восхищение и благодарность: им казалось, что он уважает их, и они, в свою очередь, ценили это.
Кроме международного женского дня, Виктор любил Насть. Так сложилось в его жизни, что все его женщины, более или менее значимые, носили это прекрасное имя – Анастасия. Не исключением была и последняя из них, восьмая. Надо признать, что Виктору она нравилась гораздо больше, чем кто-либо до нее. В ней была какая-то загадка, что-то такое, что способно свести с ума постепенно, неторопливо. Виктор нередко был готов сорваться раньше времени, но все же держал себя в руках, хоть и представлял себе в красках, как все будет: приглушенный свет, мерцание свечей, шелковые простыни, расстеленные на низкой кровати.
Виктор купил букет цветов и отправился на свидание. Он ездил на метро, потому что не любил пробки. Его Настя – потому что была бедной студенткой и другой транспорт себе позволить не могла. Они встретились как обычно у выхода, обнялись, и мужчина повел ее к себе. Настя ждала этого уже давно, готовилась и знала наверняка, что будет особенный день, она одела лучшее платье и красивое кружевное белье. Ей хотелось поразить ее в самое сердце. Впрочем, поразить в сердце ее хотелось и Виктору.
В квартире было темно, интимная обстановка, свечи. Красиво. Настя кокетливо улыбнулась и расстегнула кофточку, сняла ее и присела на низкую кровать, застеленную шелковыми простынями.
- Подожди немного, я сейчас, - произнес Виктор и на несколько минут оставил ее одну в комнате. Настя поспешно залезла в сумку, извлекла оттуда зеркало и убедилась в собственной безупречности.
- А где же мой подарок к 8-ому марта? – спросила она, разомкнув блестящие пухлые губки. Виктор посмотрел на нее ласково, провел ладонью по ее щеке и улыбнулся, пряча одну руку за спину.
- Вот и он… - мужчина одним резким движением вонзил нож в ее грудь. – С 8-ым марта!
- Как… Почему… - хриплыми стонами вырвалось из ее горла.
- Потому что, Настенька, - он взял ее руку в свою и улыбнулся так довольно и счастливо. – Я давно хотел тебе сказать! С той самой первой встречи… я… Я так захотел… убить тебя, Настенька! Это было такое непреодолимое желание, такое страстное! Ах, Настенька… спасибо тебе за все, ты исполнила мою мечту, моя милая Настенька! – Виктор приложился губами к ее руке, глаза его блестели в свете свечей. – Моя восьмая Настя в день Восьмого Марта… Это прекрасно!
КОНЕЦ

С благодарностью Марии.
БЕЗ НАДЕЖДЫ
Что если вдруг взрывная волна,
Оборвет наши сны,
Зачеркнет наши планы,
Что если я не успею сказать
О самом главном.
Е.Войнаровская – Взрывная волна
Жили они не слишком хорошо, несмотря на внешний достаток и уважение со стороны окружающих. Между ними было слишком много разногласий, они ссорились довольно часто, как впрочем, и все подобные пары после десяти лет в браке, они мало и редко бывали вместе. Общих тем становилось меньше, взаимных претензий больше, но, тем не менее, они не расходились, не разбегались, не разъезжались. Теплилось еще что-то в очерствевших сердцах.
Глеб и Надежда жили в Москве, в центре, еще не успевшем до конца променять свою изысканную красоту досоветской архитектуры на безликие и серые новостройки. Здесь еще пахло поздней весной сиренью, и дышалось особенно глубоко. Надежда запах сирени никогда не любила, а Глеб, напротив, намеренно возвращался домой с работы пешком, шел через аллею, глубоко и с наслаждением дыша. Возвращался поздно, чаще всего заставал жену уже спящей. Тихонько раздевался, ложился рядом и всякий раз долго думал, уставившись в потолок, не проснется ли она, если так осторожно-осторожно обнять ее полуприкрытые тонкой тканью шелковой ночной сорочки плечи. Всякий раз думал и никогда не обнимал, не решаясь нарушить ее и без того беспокойный сон.
Когда Надежда просыпалась – обычно в половине десятого – его никогда не было рядом. Она даже не всегда знала наверняка, ночевал он дома или нет, а спросить не хотела, не то, что бы боялась узнать правду, просто не хотела лишнего повода для выяснения отношений. После сна Надежда еще подолгу сидела на кровати, глядя в небо через чистое окно. Потом занималась домашними делами и уходила на несколько часов скитаться по городу. Она чувствовала себя почти свободной, забывая телефон дома, а он, как всегда, звонил дважды за день и успевал придумать себе тысячу причин, почему Надежда не отвечает, в перерывах между деловыми переговорами, составление бюджетов и планов развития и других приносящих прибыль ненужных обязанностей. На рабочем столе Глеба рядом с дорогим ноутбуком стояла рамка с фотографией Надежды и перекидной календарь. Сперва Глеб всегда брал в руки рамку и долгим взглядом изучал черты собственной жены: она была почти такой же, как на фото, в жизни, сумела как-то сохранить молодость, красоту, свежесть, но глаза ее давно уже не блестели так, как это было десять лет назад, когда он, восторженный и по уши влюбленный, попросил ее руки, неловко приклонив колено и протягивая дрожащими руками обручальное кольцо. Кольцо он давно уже не носил, но от него остался след на всю жизнь на безымянном пальце, что-то вроде аллергии, не на брак. На золото. После Глеб всегда смотрел на календарь и, улыбаясь, думал: «Обязательно возьму отпуск через неделю, повезу Надежду в Марсель».
У него был один выходной, и этот день Глеб и Надежда проводили вместе. Не важно, дома или в гостях, в кафе или ресторане, за городом или у друзей, не важно, в ссоре или в тени былой нежности, но всегда вместе. И было страшно подумать и ему, и ей, что будет, если хотя бы один раз этот единственный день у них отнимут. В тот раз Глеб повез ее в самый большой парк на пикник, и Надежда взяла с собой корзинку и клетчатую скатерть. Солнце светило особенно ярко, по-весеннему, и небо было ясным, приятным, не предвещающим беды.
- Знаешь… - он долго смотрел ей в глаза, вокруг которых уже появлялись тонкие, неглубокие лучики морщинок, но Глеб видел ее все ту же, молодую, красивую. Он подумал, что слишком давно не говорил ей о самом главном, слишком давно не произносил ни вслух, ни про себя этих слов, а ведь был все так же влюблен. Неужели так вообще бывает? Прожить столько лет, но не утратить и малой доли тех чувств, что бушевали в сердце в самом начале! Глеб знал, что Надежда не сумела сохранить свои в такой же неприкосновенности, а она знала, что он по-прежнему привлекает женщин, даже напротив, теперь, с появлением легкой седины и опыта во взгляде, пользуется еще большим успехом, Надежда была уверена, что он изменял ей хотя бы раз, но ошибалась.
- Что? – беззаботно спросила она. На горизонте появились шесть человек, все были облачены в деловые костюмы, шли они неторопливо и важно, Надежда нервно оглянулась. Беззаботность исчезла с ее лица, уступив место беспокойству.
- Я тебя… - он не успел закончить, жена перебила Глеба, неловко отняв руку. Его ладоням стало холодно в этот теплый день.
- Глеб, у меня дурное предчувствие, - даже цвет ее лица изменился, как будто полиция приехала именно за ней. – Не знаю, что такое…
- Надь, ну что ты, все же хорошо, - как мог попытался он успокоить супругу, но настроение Надежды было испорчено предчувствиями, тревогами, страхами. Он приобнял ее за плечи и прижал к себе, почти забытый жест.
- Здесь на газонах не сидят, так что попрошу, - один из шести подошел поближе и многозначительно положил руку на свой кейс, посмотрев на Надежду. Ей показалось, что в кейсе что-то страшное.
- Читать далее...

Это было прошлым летом или, вернее было бы сказать, в самом начале осени. Ночь с 31 августа на 1 сентября определила слишком многое для тех троих, о которых никто не вспоминал потом, будто их и не было на свете. А может быть, и не было? И все эти трое, по-своему неординарные, если сравнивать с равнодушными обывателями, существовали только той ночью. Или даже той ночи не было. И осень так и не наступила, а это всего лишь сон. Сон, длиною в жизнь.
За колючей проволокой, которая казалась такой близкой и такой манящей, как шипы прекраснейшей из роз, шел проливной дождь. Сходили с ума сирены полицейских машин, а где-то неподалеку шумело, плескалось, кричала о своем непоправимом остывающее море. Вопили и отпускали грязные шуточки заключенные в одинаковых оранжевых робах, улюлюкали и просовывали через стальные, покрывшиеся кое-где ржавчиной решетки свои сальные отвратительные пальцы, прикосновение которых само по себе казалось высшей мерой, они кричали, бесновались и пялились во все глаза, когда по этому узкому коридору, разделявшему камеры, вели в полумраке молодую женщину. Она была хороша собой, даже красива. Одета была строго, узкая юбка, узкий пиджак, все – линия в линию, геометрическая точность, никаких вольность, а глаза большие и немного наивные, кажется, серые, а может быть, зеленые, при таком освещении кто бы решился утверждать.
- Миссис Уэйкфилд, - как мог учтиво обратился к ней один из надзирателей, что ее сопровождали. Женщина бросила на него снисходительный взгляд и невзначай посмотрела на кольцо на своем безымянном пальце, будто только обращение «миссис» могло напомнить ей, что она замужем. – Это была не лучшая идея, уж простите. Такой даме, как Вы, не следует находиться в подобных местах. И в подобном обществе.
- Я не нуждаюсь в Ваших советах, - отрезала миссис Уэйкфилд и добавила, гораздо мягче, так, что ее голос показался музыкой, нежной и красивой. – Я действительно хочу увидеть Кайла! В конце концов, он все еще мой муж, и я имею на это право.
- Да, Рейчел… - вздохнул надзиратель, нечаянно назвав ее по имени, но она бросила на него рассерженный взгляд, и молодой человек тут же поправил себя и раскраснелся как школьник, будто забыв, кто он и где находится. - …то есть миссис Уэйкфилд, - впрочем, рядом с этой женщиной, умело подчеркивающей свои достоинства так, что о недостатках никто и подумать не мог, редко кто оставался в здравом уме.
Они подошли к камере и застыли на месте, как завороженные: дверь была открыта настежь, кандалы, должно быть, хранившие запах Кайла Уэйкфилда или, по крайней мере, несколько образцов его ДНК, болтались без дела, гремели цепями. Рейчел впилась ногтями в руку надзирателя и медленно посмотрела на него. Это был взгляд рассерженной львицы, и первой, что приходило в голову тому, кому он был адресован, была мысль уносить ноги. И как можно скорее. Пока это роскошное тело не совершило прыжок, пока эти ровные зубы не превратились в клыки, пока яркую помаду не заменила чужая кровь.
- Миссис Уэйкфилд… Я не понимаю, как это могло случиться! Из этой тюрьмы невозможно бежать! Просто невозможно! – попытка оправдаться вызвала только ненависть и презрение в прищуренных глазах, опрометчиво показавшихся такими наивными.
- Где, черт вас подери, Кайл!? – спросила Рейчел и поспешно отвернулась, чтобы никто в целом мире не знал, что она способна на убийство, прямо сейчас, в данную секунду, только потому что камера оказалась пуста.
- Мы найдем его, миссис Уэйкфилд… Одно Ваше слово – и мы весь город прочешем, он не мог далеко уйти! Слышите сирены? Должно быть, за ним уже гонятся…
- Надеюсь, что так… - прошипела женщина, сжимая пальцы. Так, кольцо впивалось в кожу, чтобы напомнить: да, ты его жена. – Вы знаете, какой сегодня день? – спросила она немного погодя, когда взяла себя в руки.
- Нет, миссис Уэйкфилд… - растерянно помотал головой надзиратель. Подумать только: еще мгновение назад этот мальчишка был готов целовать каменные плиты под ее ногами, а теперь трясется от страха, вжимаясь в стену.
- Сегодня у нас с Кайлом годовщина. Свинцовая свадьба, - пояснила Рейчел и решительно направилась прочь. Каблуки ее туфель громко стучали по полу, а вслед ей шлейфом доносилось многоголосье животрепещущей толпы, среди которой едва ли затерялся хоть один невиновным.
***
Ему целый цинк патронов. А что знал Кайл о цинке, так это то, что цинк – лучший материал. Для хранения. Для гроба. Груз 200. Классика же. Сколько людей в мире каждый месяц наполняют своими мертвыми телами цинковые гробы? Сколько военных кампаний и начатых извне революций пополняют это число? Ну нет, об этом мужчина и думать не хотел. Он сидел за рулем дорогой машины и поглядывал на часы. Между зубами была зажата сигарета, зажечь ее было нечем, и это вызывало раздражение. Однако, времени оставалось не так уж и много. Кайл точно знал, где и когда он должен появиться, что должен сделать, и просто не мог допустить, чтобы было иначе. Накануне этой дождливой ночи он слишком явственно слышал голос. Приятный, женский, Читать далее...

Я не помню точно, как мы с ней познакомились, но, кажется, ее звали Маша и она была хороша собой. Причем красота ее была какая-то самобытная. Девушки вроде нее никогда не появлялись на обложках журналов, не мелькали на экранах телевизоров и светились в кино. Ее необыкновенно большие глаза на фоне довольно грубых черт вдохновили бы разве что нищих живописцев с Арбата, и именно это в высшей степени служило подтверждением всей художественности образа, что создала она себе и пыталась создать вокруг. Да, глаза ее были необычайные, но в их глубине таилась какая-то сила или, быть может, наоборот, удивительная слабость. Сколько прошло времени с тех пор, как мы виделись в последний раз, но я до сих пор не уверен в том, что верно разгадал загадку этих черных огромных глаз.
Маша сидела в кресле-качалке, важно положив ногу на ногу и покуривая тонкую дамскую сигарету, зажатую между красивых тонких пальцев.
- Я тебя не люблю, - начала она без повода, и черные глаза устремились на меня, словно пытались заглянуть мне в душу. Я нервно рассмеялся, бесстрашно глядя в ответ.
- За что же? – вопрос сорвался с губ сам по себе, не то, что мне было особенно интересно, но тем не менее, подобные признания, особенно, если их произносили таким грудным, сильным голосом, настораживали меня и заставляли задуматься. Не столько о том, кто был их адресантом, сколько о самом себе. Что же я делаю не так, что меня не любят?
- А за что тебя любить? – Маша ответила вопросом на вопрос и замолчала. Повисла неловкая тишина, и мне стало не по себе. Я не знал, что для меня лучше: не то чувствовать на себе ее пронзительный темный взгляд, не то не чувствовать его вовсе. Я тоже закурил, выпустил в воздух пару сизых колечек горького дыма и долго наблюдал, как они поднимаются вверх, к потолку и растворяются там, высоко над моей головой. В эти минуты в ней проносились мириады самых нелепых мыслей и предположений. Действительно, за что меня любить? Человек я далеко не самый порядочный. Как и все, со своими загонами, недостатками, принципами. Но других же любят? А чем я хуже? Нет, ну объективно?
- Я бы мог придумать хоть что-то, что выставило бы меня в хорошем свете, - сказал я, отвернувшись к окну. В отражении в стекле я видел ее неподвижную фигуру. – Но зачем? Разве я прошу, чтобы меня любили?
- Никто не просит, но все хотят.
- И ты?
- Я? – изумилась Маша. У меня сложилось вдруг ощущение, что она инопланетянка или существо из другого мира. Было в ней это потустороннее, странное, то самое в глубине ее глаз, чего я никак не мог понять. – Мы говорим о тебе. И так как у меня нет к тебе ни малейшей приязни, я не думаю, что стоит делиться с тобой своими желаниями, - отрезала.
- Как знаешь, - пожал плечами я и собирался выйти прочь, чтобы никогда больше не видеться с Машей, ведь она так открыто дала мне понять, что ничего хорошего между нами не может быть. Я, честно, не хотел любви или каких-то там других отношений, но надеялся на дружбу. Такую, чтобы можно было на досуге черкнуть пару строк в письме, сходить прогуляться однажды летом, пригласить на день рождения. Она же не хотела от меня ровным счетом ничего, кроме моего окончательного ухода из ее квартиры, из ее круга общения и, наверное, из города, где она живет, как план-максимум.
В дверь позвонили, я замер на месте, не решаясь ни ответить, ни повернуться к Маше. Она беззвучно встала и прошагала мимо меня, словно не замечая. Я порывисто схватил ее за рукав шелковой блузки мужского кроя.
- Стой, не открывай, - настойчиво сказал я, глядя в черную бездну ее глаз. Маша нахмурила тонкие брови. – У меня дурное предчувствие.
- Тебя совершенно не за что любить, - ответила она так, будто мои слова каким-то образом подтвердили эту ее догадку. Мне стало обидно и даже больно, пожалуй. Я же действительно хотел помочь, но натолкнулся в который раз на ее несокрушимое упрямство. Интересно, что она думала обо мне в тот момент? Держу пари - после она никогда уже не думала обо мне.
- Постой же ты! Это опасно, я знаю! – не унимался я. Звонок повторился снова. – Не открывай. Ты же никого не ждешь, да? – я ухватился за очередную мысль в своей голове. – А хорошие люди, ты знаешь, они без приглашения не приходят, и вообще!
- Хватит нести чушь! – не выдержала Маша, резко вырвала руку и решительно направилась к двери. В ее квартире всегда пахло сиренью, и я чувствовал, как начинается мой очередной приступ аллергии, но все же пошел следом за ней, вдыхая этот пропитанной сиренью воздух полной грудью. Мне не было страшно. К своим предчувствиям я давно уже привык, но прислушиваться к ним начал сравнительно недавно, раньше – не доверял.
Машина квартира была самой бредовой планировки из всех, что мне приходилось видеть когда-либо. Комнаты располагались так, что, выходя из комнаты и приближаясь к прихожей, мы прошли через кухню насквозь. И лезвие ножа для резки мяса так призывно блеснуло, что я не удержался и взял орудие с собой, так, на всякий случай.
- Ты совсем дурак? – вроде бы вопрос, но в Машиных устах звучало, Читать далее...

- Фу! Фу я сказал! – громкий и противный голос хозяина заставил меня встрепенуться, я жалобно заскулил и насупил взгляд. Хозяин говорил много и грубо, больше половины его слов я не понимал, поэтому пропускал мимо ушей, но интонации, в которых смешалась вся возможная в мире ненависть с диким, звериным гневом, не могли остаться мной незамеченными. Мне было очень плохо. Мой хвост невольно прижимался к телу, и я осознавал самое отвратительное из всех чувств, которые только мог испытать. Страх.
- Чертово отродье! – завопил он наконец и ударил меня с размаху резиновой дубинкой, бил до тех пор, пока я перестал чувствовать мир вокруг, пока этот мир не сузился до форматов моего тела, я знал, что у меня под шкурой сейчас нет ничего, кроме боли. Да и вообще не было ничего, кроме боли. Последнее, что я видел перед тем, как в глазах потемнело и я потерял сознание, это звезды на погонах его голубой рубашки. Ровно три. Звезды были красивые, блестящие, яркие, и мне всегда казалось, что нет ничего красивее этих звезд.
Очнулся я следующим утром, запертый в вольере, будто был волком, шакалом или койотом, будто бы был одним из тех преступников, за которыми гнался порой, ведь хозяин не умел делать этого сам. Однажды мне удалось увидеть, как бегает хозяин, и это было смешно: запыхавшись от трех лишних шагов, он едва мог передвигать свои ноги, а вся рыхлая масса, что была скрыта под форменной рубашкой, колыхалась словно желе. Подумав о желе, я вспомнил о том, что хочу есть. Поднялся на все четыре лапы, одна из которых теперь подворачивалась и жутко болела от каждого шага, и подошел к тому углу, от которого пахло более-менее съедобно. Однако, меня ждало разочарование. Я ткнулся в миску носом, но не обнаружил там ничего, даже воды. Стало ясно, что запах этот – всего лишь последствие безалаберности служащих питомника: миски здесь не мыли. Мне хотелось скулить, выть и плакать, но я держался из последних сил, чтобы не издать ни звука. Я хотел казаться сильным. Вчера мне досталось ни за что, сегодня я могу получить за один любой звук, если он не понравится хозяину. Я знал это, поэтому молчал, а его запах приближался с каждой минутой. И вот уже стоит передо мной желе в голубой рубашке, а на погонах сверкают эти яркие, красивые звезды.
- Еще раз попадешься мне под руку, вообще убью, - пообещал мне хозяин, я равнодушно отвернулся в угол. – Ты старый, о тебе никто не будет жалеть, - добавил он ехидно и, должно быть, самодовольно улыбнулся. Я не видел.
Когда он ушел, я улегся на свои лапы и задумался. Хозяин был прав, я уже не молод. Мне уже пора на покой, и совсем скоро, если он, так другие… они убьют меня – и прощай Барбос. Скольких храбрых псов они уже отправили на бойню, чтобы не мозолили глаза? Со мной будет то же самое, в этом нет сомнения. В любом случае моя жизнь кончена.
- Фас! – кричит хозяин, прекрасно зная о том, что бегаю я теперь с большим трудом. Кто-то сказал, что у меня перелом, и кость срослась неправильно. Я не уверен, что это правда, ведь кость – это еда, а во мне еды не было уже неделю. Мне грустно и печально видеть, как хозяин ругается с женщиной, как натравливает на эту беззащитную и хрупкую своего цепного пса, а я стою и не могу, просто не могу выполнить этот приказ.
- Фас! Что встал?! – хозяин замахивается дубинкой, и я бросаюсь на его руку, хватка у меня все еще ничего, вонзаюсь клыками глубоко, голубой рукав стремительно становится красным. Женщина в ужасе кричит, отступает, закрывает лицо руками, а я не понимаю, почему. Она же только что сама чуть не стала его жертвой, а я ее спас, я герой, а мне ни спасибо, ни косточки, только крики, визги. Женщина зовет на помощь, не решается сама оттащить меня, тогда я резко разжимаю челюсти, бросаюсь прочь, убегаю. Вслед раздается выстрел, но пуля проходит мимо. Мой хозяин никогда не умел стрелять.
Я не знаю, сколько прошло времени и сколько километров, но я оказался посреди леса. Усталый голос неподалеку что-то бормотал, чудился чей-то запах, не особенно приятный, но показавшийся родным и добрым. Я бегу на голос, но вижу человека, который сидит в обносках, прижавшись спиной к дереву. Я отступаю на несколько шагов, пячусь назад, но он протягивает руку и говорит:
- Иди сюда, Мухтарка, - его голос звучит ласково, но мне говорили, что такие люди опасны, что их нужно уничтожать, что они, если очень голодны, могут съесть собаку. Я думаю, что этот съел уже собаки три, не меньше, но все равно подхожу к нему поближе. Если и смерть, так пусть лучше будет с пользой. – Хороший пес, - хвалит меня человек, которого другие называют обычно Бомж, наверное, это его кличка, а моей он не знает, но Мухтар звучит вполне себе неплохо. Бомж гладит меня по шерсти, чешет за ухом, и я с трудом припоминаю, как это приятно, когда тебя кто-то гладит, ведь хозяин проявлял ко мне такую нежность лишь однажды, когда я был еще совсем щенком. – Сбежал что ли? Вроде чистый такой. Ну-ка давай, возвращайся домой, - говорит он, но я жалобно поскуливаю, он понимает, что бывает такой дом, который Читать далее...

Глава 4.
Голубые стены, напрочь пропитанные запахами спиртовых настоек, йодоформа и формалина, навевали тоску и создавали ощущение безысходности, это было на уровне генетической памяти или инстинктов, ведь больница никогда не ассоциировалась у людей с чем-то хорошим, и первым словом, что приходило в голову при упоминании больницы, было не «излечение», а именно «болезнь», на втором месте – «смерть», потому что число врачебных ошибок по стране в иные моменты достигало критических цифр, но, тем не менее, именно сюда шли люди, когда их что-то беспокоило, и именно на его помощь рассчитывали. В кабинете Евгения было тихо и холодно. Тихо – до тех пор, пока не постучали в дверь. Холодно – до тех пор, пока он не приложился к чертовой бутылке дрянного коньяка, которым отравлял свой организм раз от раза, когда было особенно плохо. Счастливые люди не пьют, счастливые люди не курят, а может быть, и раком не болеют. Но его счастье покинуло остров, его солнце зашло за горизонт, чтобы осветить другую землю, его воздух украли, и, быть может, поэтому ему было так трудно дышать, а не из-за болезни?..
- Войдите, - пригласил мужчина, ожидая, что сейчас будет принимать очередного пациента, но вошедший пришел вовсе не за лечением, и это было понятно сразу, без лишних слов. – Валерий Захарович, - констатировал врач, бесцеремонно, будто бы делал это назло гостю, достал пачку сигарет и закурил при нем. – Чем обязан?
- Да дело у меня к Вам, Евгений Викторович, - с серьезным лицом сказал Рылов и презрительно поморщился. – Ну не курите Вы в больнице, не выношу.
- Ну уж простите, - развел руками Евгений. – У меня перерыв, - пояснил он и поймал на себе раздраженный взгляд участкового. – А Вы по поводу Бориса? – предположил мужчина, милиционер махнул рукой.
- Да нет, черт с ним, похоронить – и забыть, - сухо сказал Валерий и прищурился. – К нам тут сегодня двое прибыли, море их принесло. Вы бы этих пришлых проверили, а то мало ли что…
- Что, Валера, опять боишься заразиться? – вскинул бровь Евгений, пристально глядя ему в глаза. От этого взгляда хотелось бежать или просто исчезнуть, он уничтожал изнутри, будто сжигал, и Валерий поспешно отвел глаза и машинально сжал кулак, до боли. - Да ты не бойся, зараза к заразе не пристает, - иронично добавил врач, выдохнул дым ему в лицо, и Валерий уже не стерпел. Он вскочил со стула, опрокинув его на пол, и на его лице, исказившемся злобой, запылала ярость, сложно было поверить, что этот человек минуту назад был совершенно спокоен и даже равнодушен ко всему происходящему, особенно к покойникам, которым уже ничем не поможешь.
- Ах ты, чертов выродок, - Валерий схватил его за ворот белого халата, заставляя подняться, и Евгений ответил ему тем же, сжимая пальцы на воротнике кителя, хотя ему отчаянно хотелось перенести их на горло оппонента и сжать еще крепче, чтобы тот наконец понял… каково это, когда тебя вдруг лишают кислорода, когда больше нечем дышать, однако, разум Евгения оставался ясным, несмотря на коньяк и откровенную неприязнь к Рылову, и он держался уверенно и спокойно, настолько, что это выглядело жутко. - Да что ты мне сделаешь, Валера?! – усмехнулся врач. - Ты пойми, мне-то хуже уже не будет. Я потому и свободный, потому что безнадежный. Нечего мне терять, все уже потеряно.
- А жизнь? – издевательски спросил участковый, вперившись взглядом в глаза, будто бы на их дне пряталось что-то, и он хотел отыскать, разоблачить и, в конце концов, упрятать за решетку. Было бы за что.
- Ха, напугал, - хмыкнул Евгений, выдыхая никотин, дым легкой струйкой поднимался в воздух, клубился и казался при дневном свете сизым и даже красивым. Валерий тяжело вздохнул, чертыхнувшись, отпустил его и снова вздохнул, будто сожалея.
- Эх, Евгений Викторович… - разочарованно протянул он. - Да ты же до сих пор не можешь мне простить, вот и цепляешься, - заключил милиционер, Евгений пальцами потушил сигарету и опустился обратно в кресло, ему было тяжело от того, что кто-то затронул больную тему, и ему казалось сейчас, что все произошло всего пару дней назад, и не было этих долгих и мучительных лет. Впрочем, мучительными они были только для него, он сам виноват, но… если бы у него тогда был хотя бы один шанс, хотя бы пара лишних часов на последний разговор, если бы…
- Не могу, - мрачно кивнул врач. Валерий покачал головой.
- Кретин, - констатировал он, развел руками и сказал. – Да даже если бы я посадил того типа, она бы тебя все равно бросила, смирись ты с этим!
- Убирайся, - тихо произнес Евгений. Перед его глазами проносились картины одна за другой: его счастливое и оттого особенно горькое прошлое, его полное сожалений и обреченности настоящее, его несуществующее и невозможное будущее. – Убирайся!! – крикнул мужчина, резко поднявшись и хлопнув ладонями по столу, он так и остался стоять, готовый швырнуть чем-нибудь в Валерия, пока тот не ушел. Сердце билось очень часто, Евгений знал, что может и не выдержать, тахикардию он поставил Читать далее...

Глава 3.
Их изучали как пришельцев, прибывших с другой планеты, разве что не тыкали пальцами. Впрочем, для жителей острова эти двое и были пришельцами, к новым людям здесь иначе и не относились, слишком привыкшие друг к другу и забывшие о существовании кого-либо еще. Леону было не по себе от этим многочисленных взглядов, положение зверя в зоопарке, хотя и без клетки – слава Богу, его не устраивало, и он нахмурился, напустив на себя еще более угрожающий вид. Его приятель же, напротив, обрадовался колоссальному вниманию к своей скромной персоне и улыбался, сверкая золотым зубом. Леон ткнул его локтем и одними губами произнес что-то вроде: «Валить надо было», приятель ответил так же беззвучно: «Ты сам сюда хотел», махнул рукой, оглядел собравшихся и дружелюбно протянул руку одному из них, показавшемуся самым достойным - милиционеру.
- Добрый день, - сказал пришелец, и в толпе прокатилось аханье: неужели пришельцы с большой земли могут разговаривать? Не может быть! Чтобы кто-то, кроме унылых островитян, знал человеческий язык? Ну надо же. Толпа ожила в любопытстве.
- День, - кивнул участковый, подтвердив только одно из слов приветствия, но руку не пожал, а ответил на жест лишь пристальным и подозрительным взглядом. Пришельцы были в телогрейках, наброшенных поверх рабочих спецовок темно-синего цвета, стежки на одежде были неровные, почему-то этот факт, производственный брак или невнимательность швеи бросилась в глаза, но милиционер не придал этому особого значения, у него и без того полно других дел. – Я – Валерий Захарович Рылов, участковый, - представился милиционер и, чувствуя себя здесь единственной и единоличной властью, законом и судом, смело сделал шаг вперед. В поселке он вообще ничего не боялся. У него был пистолет и удостоверение, по большей части – хватало и второго, но если что, он был готов применить и первое, и едва ли что-то остановило бы его. – Кто такие?
- Строители, - невозмутимо ответил Леон, скрестив руки на груди. Он был высоким и подтянутым мужчиной, на вид ему было где-то между 35 и 40, точно определить его возраст никто не решался. Точно так же, как не было понятно, сколько ему лет, не было понятно, какое впечатление он производил на окружающих: с одной стороны, Леон был привлекательным человеком, импозантным мужчиной, и его черты вызывали симпатию и даже доверие, сразу было видно, что это человек серьезный и ответственный, и невольно хотелось узнать его получше, с другой же, было в нем что-то темное, злое, угрожающее, будто бы за его широкой спиной были крылья, черные и страшные. «Антихрист», - подумала Наташа и перекрестилась, она была еще совсем ребенком, хотя ей было уже целых 15 лет, мир воспринимался ею так же непосредственно, как и лет пять назад, нетронутая грубой реальностью или попросту забывшая о ней куколка испуганно смотрела на Леона и непонимающе на его приятеля. – Не повезло нам, мы на Соловках восстанавливали церковь, работа шла хорошо, да только, сами понимаете, магазинов там или столовых не найдешь, хотели пойти за провизией на лодке, заодно взять пару мешков смеси, но чертова непогода. А вчера гроза и…
- Да, - подхватил его приятель. Он был старше его и меньше ростом, плюгавый, страшненький, но такой улыбчивый, что вроде как и лицо его тут же преображалось, становилось таким простодушным, почти ангельским. Да, несмотря на отталкивающую внешность этот человек казался добрее и, пожалуй, безопаснее Леона. Разве может кого обидеть тот, кто так широко и дружелюбно улыбается? – Гроза эта! Трах-бабах – и в щепки! – он активно жестикулировал и на этих словах резко взмахнул руками, чертя в воздухе перед собой крест, давая понять, что дело серьезное. - Чудом выжили.
- Мутные вы какие-то, - заметил Валерий, сощурившись. – И как назад собираетесь плыть? – спросил он и добавил, чтобы не было лишних вопросов. – У нас тут все рыбаки ушли в море, лодок не будет как минимум сутки.
- Добрый человек! – уставшим голосом обратился к нему приятель Леона и умоляюще оглядел всех собравшихся. – Да нам бы ночь переночевать, после этой бури… Господи, да это же ад какой-то! Страху натерпелись! Да, Леон? – повернувшись к Леону, спросил он, но тут же пожалел об этом: за то, что он назвал его имя, Леон был готов испепелить его одним взглядом, но вместо этого отплатил той же монетой.
- Да, Леха, да, - кивнул Леон и усмехнулся про себя: Алексей так старательно строил из себя рубаху-парня, что, кажется, даже сам в это верил теперь. Зачем Леон взял с собой этого типа, он и сам не знал, просто одному было слишком рискованно, да и к тому же… Как бы он справился один в ту ночь? Нет, хорошо, что взял, с этим хотя бы не пропадешь, у этого рука не дрогнет, если понадобится. Мужчина тяжело вздохнул, слушая, как Алексей продолжает разглагольствовать о превратностях судьбы, и огляделся, воспользовавшись тем, что все внимание Леха перенял на себя. Взгляд Леона медленно скользил по пейзажу, цепляясь за укрытия и тут же, по привычке, Читать далее...

Глава 2.




За окном бушевала гроза. Раскаты грома заставляли дрожать тонкие стекла в рассохшихся рамах, молнии освещали кабинет яркими вспышками, а ветер стучал сухими ветвями умирающего дерева по стенам снаружи, но стены были слишком ветхими, поэтому мужчина в белом халате слышал все, что происходило за окном, слишком явственно. Ему было около 40, но никто не знал, сколько точно, свой день рождения он уже давно не отмечал, да и сам перестал считать годы. Его звали Евгений, и его лицо, да и тело, в общем-то, тоже, сохраняли былую привлекательность, припорошенную только легкими морщинами и седыми прядями, казавшимися особенно яркими на фоне угольно-черных волос. Что касается души… Так привлекательной она отчего-то никому не казалась, никого не интересовала и не была никому нужна, так что с возрастом он и сам порой стал забывать о ее существовании, только боль регулярно напоминала о ней, возвращаясь острыми вспышками воспоминаний, связанных с одним именем, которое он запрещал себе произносить вслух, но так часто повторял про себя, обращаясь мысленно к его обладательнице. Его голубые глаза глядели через поцарапанные линзы очков, изучая развернувшийся на столе натюрморт.
- Натюрморт… - тихо повторил Евгений, это слово было очень подходящим, особенно вторая его часть, связанная со смертью. Мужчина докурил сигарету, внушавшую ему отвращение – курить он не любил, но, хоть эта привычка и не приносила ему ни облегчения, ни удовольствия, делал это часто и помногу – и тяжело вздохнул, выдыхая последнюю порцию горького дыма и чувствуя, как оседает смола внутри. Он шагнул поближе к железному холодному столу и с сочувствием покачал головой. – Бедняга.
С острова Евгений хотел уехать каждую весну, но так и не мог сделать это. Не то, чтобы с этим местом, невзрачным и безжизненным, что-то связывало его, но он каждый день видел людей, которым нужна была его помощь, которые приходили к нему с верой в излечение, и он лечил, ставил верные диагнозы, прописывал препараты, проводил операции. Он так привык менять роли: терапевт, хирург, кардиолог, отоларинголог, окулист, гинеколог, конечно же, патологоанатом и многие другие в одном лице, даже ветеринар, ведь в сущности, что звери, что люди, и те, и другие живут, болеют, умирают. И тем, и другим нужна его помощь, чтобы продлить жизнь и отстрочить смерть. И он помогал, наверное, потому что был одним из тех немногих, для кого что-то значит данная клятва.
Евгений медлил. Он смотрел на свои руки, которые привлекали внимание и нравились отчего-то женщинам, и ненавидел их. Они были слишком худые, костлявые, жилистые, выпирали все время толстые вены, через тонкую, но загорелую кожу было видно, как пульсирует в них кровь. Руки все время болели, ныли из-за того, что почти не осталось межсуставной жидкости между фалангами пальцев, эти руки могли бы играть на рояле или скрипке, но вместо этого делали то, что умели в совершенстве: делали надрезы скальпелем и выпускали застывшую, дурно пахнущую жидкость из раздувшегося тела. Резиновые перчатки, второй кожей покрывавшие его руки, скрыли вены, и даже следы от разбитых в который раз костяшек кулака стали менее заметными под этой обработанной изнутри тальком одеждой. Перед ним на столе лежал Борис, то, что от него осталось, по крайней мере, ведь сейчас он был слишком не похож на себя, да и на человека только отдаленно. Тем более сейчас, с раскрытой, как дверцы шкафа, грудной клеткой. Евгений осматривал его довольно внимательно, но ничего особенно не обнаружил, кроме того, что заметил с самого начала, еще не приступив к вскрытию. На шее покойного были следы. Умер он от асфиксии, и тому были и другие подтверждения, правда, участковый вовсе не спешил к доктору с расспросами, да и остальные жители предпочитали строить собственные версии, считая их куда более интересными, но для соблюдения всех формальностей Евгений заполнял бумаги, потом приводил тело в порядок, чтобы хотя бы похоронить рыбака более-менее нормально, впрочем, вид его все равно оставлял желать лучшего. – В закрытом гробу, - уныло заключил мужчина, помыл руки, не снимая перчаток, и замер, словно забыл, что хотел сделать дальше. Это бывало с ним после одного случая, когда он чудом остался в живых. Этот случай в его медицинской карте был записан собственным подчерком, как микро-инсульт, а о его причинах, как ни старался, никогда не забывал. Мужчина, наконец, очнулся, огляделся по сторонам и еще раз проверил, верно ли все в формулярах.
- Евгений Васильевич, - обратилась к нему вошедшая без стука медсестра. Ей было всего 20 лет, но выглядела она намного старше, к тому же не была особенно красивой. Слишком длинный и острый нос, кругленькое личико, яркие губы, а вот глаза – грустные и цвета болота. Невнятного цвета волосы, тысячу раз перекрашенные, переделанные. Впрочем, медсестра была мила с ним и с пациентами, и в сущности, ее главный недостаток заключался в том, что она ненавидела свою внешность, поэтому и пыталась Читать далее...

Чуть качаются их позвонки,
кандалами прикованы к кладбищу,
безымянные страшные ландыши.
Возложите на море венки.
А. Вознесенский.




УТОПЛЕННИКИ


- Люди!.. – пронзительный крик не был способен даже на такую мелочь, как поднять пару песчинок серого берега в вышину, на расстояние хотя бы в пару сантиметров, песчинок, которыми с такой легкостью и такой жестокостью играл ледяной ветер, растрепавший волосы, развевавший полы немаркого дождевика. Ребристая подошва оставляла на песке тяжелые следы, а он рухнул на колени и сжал жилистыми пальцами седые виски. Мысли путались в его голове, сердце билось спазмами последнего человеческого сострадания, каким-то чудом сохранившегося на этой земле, а глаза неизменно поднимались к небу в бесполезной попытке найти ответы. Оно молчало, оно молчало всегда. И не открыло бы этому человеку ни единой своей тайны, как бы долго он ни смотрел в его мрачную бездну. В этих местах небо слишком часто казалось темнее безжизненной почвы, страшнее бескрайнего холодного моря, разделившего большую землю и ее маленький, забытый Богом осколок, темнее и страшнее, потому что оно всегда оставалось равнодушным. Почва, хоть и оставалась безжизненной и сухой, впитывала и кровь, и слезы, море бросало мощные волны в порыве гнева, ярости или даже ненависти, а это высокое, но такое тяжелое небо оставалось безучастным, равнодушным, одинаково безразличным к непоправимому горю и хрупкому счастью. Когда-то каждый просил небо о чем-то, когда-то каждый верил в завтрашний день, а может и вовсе в чудо, теперь один только этот человек в промокшем дождевике с сединой на висках, как и раньше, взывал к его милости или хотя бы интересу, один только он по-прежнему ждал ответа, а небо проплывало над головой темно-серыми сумерками и молчало, молчало всегда.
- Люди!.. – в бессилии крикнул он снова, ударил кулаком по жесткому песку и замер, будто в этот момент остановилось время. Сколько прошло минут прежде, чем он поднялся на ноги и продолжил свой путь, мужчина не знал, но небо с тех пор ничуть не изменилось, как будто надело маску или просто закрыло глаза, заслонило слух, не замечая, игнорируя, отстраняясь. Оно давно отмежевалось от простых людей и не хотело иметь с ними ничего общего, оставаясь все таким же тяжелым, но высоким, и, казалось, небо становилось только выше, чтобы не запачкали его холодный свинец своими грязными ручонками гадкие несчастные люди.
Если бы это место можно было назвать городом, то его жители, встревоженные внезапным шумом среди серых привычных будней, непременно собрались бы на площади и требовали объяснений от мэра, но глава этого поселения не появлялся здесь со дня своей последней инаугурации. Поговаривали, что он в командировке, почему-то очень длительной, почему-то именно в Куршавеле, а его имя постепенно стерлось из памяти жителей, как стирается со временем легкий карандашный след на потертой бумаге.
- Люди!.. – он метался из стороны в сторону, оглядывался, спотыкался, ему вдруг показалось, что в поселении никого нет, что все люди вдруг исчезли, и он остался здесь совсем один, и ему стало страшно. Мужчина развернулся кругом, задрав голову к небу, воздев к нему руки, его мольба была неслышной, безмолвной, немой… Но уже мгновение спустя этот человек опомнился, продолжил свой судорожный бег, задыхаясь и едва не падая. – Люди!..
На разбитых ступенях здания администрации, догнивавшем свой век, как и те, кто работал в его стенах, сидели несколько человек, они переглядывались, шептались, ворчали, и, когда на улице появился мужчина в дождевике, никто не обратил на него внимания, они разговаривали между собой о чем-то личном и, наверное, важном.
Само здание было четырехэтажным и коммунистически-красным, с двумя колоннами в духе античности, из которых более-менее целой осталась только одна, справа от заколоченной досками двери. Разбитые окна и ступени. И что-то еще здесь было разбито вдребезги. Может, сама жизнь, кто ее знает.
- Люди! – казалось, в этот зов он вложил последние силы, и один из собравшихся даже соизволил оторваться от полупустой бутылки дешевой водки и поднял затуманенный взгляд с нулевым выражением.
- О-па! Фили-и-и-и-ипп! – объявил он заплетающимся языком и снова приложился к горлышку.
- Сеня! – красивая женщина в сером платье куталась в шаль и хмурила идеальной формы брови, она поджала свои полные красные губы, ей хотелось провалиться под землю от стыда, а порой и просто хотелось под землю, безо всяких видимых причин. Она наклонилась к нему поближе, дрожа от омерзения, бросила гневный шепот прямо в ухо. – Чтоб ты сдох, пьяная скотина.
- Ах ты дрянь! – закипел он. - Да как ты со мной разговариваешь!? – Семен вскочил с места и упер руку в бок, второй по-прежнему сжимая бутылку. – Да я! Да я мужик! Да я!..
- Уймись, Семен… - совсем тихо произнес Олег, его жена покачала головой, достаточно аккуратно, чтобы не растрепать прическу, болезненно закатила глаза, про себя назвав его по обыкновению тряпкой и мямлей, и громко и угрожающе, с нотками чистой холодной Читать далее...