Тому назад,
тому назад
смолою плакал палисад,
смолою плакали кресты
на кладбище от духоты,
и сквозь глазки сучков смола
на стенах дачи потекла.
Вымаливала молний ночь,
чтобы самой себе помочь,
и, ветви к небу возводя,
«Дождя!.. –
шептала ночь. –
Дождя!..»
Был от жасмина пьян жасмин.
Всю ночь творилось что-то с ним,
и он подглядывал в окно,
где было шорохно,
грешно,
где, чуть мерцая, простыня
сползла с тебя,
сползла с меня,
и от сиянья наших тел
жасмин зажмурился,
вспотел.
Друг друга мы любили так,
что оставалась на устах
жасмина нежная пыльца,
к лицу порхая от лица.
Друг друга мы любили так,
что ты иссякла,
я иссяк –
лишь по телам
во все концы
блуждали пальцы,
как слепцы.
С твоей груди
моя рука
сняла ночного мотылька.
Я целовал еще, еще
чуть-чуть соленое плечо.
Ты встала,
Подошла к окну.
Жасмин отпрянул в глубину.
И, растворясь в ночном нигде,
«К воде!.. –
шепнула ты.-
К воде!..»
Машина прыгнула во мглу,
и там на даче,
на полу,
лежала,
корчась,
простыня
и без тебя, и без меня.
Была полночная жара,
но был забор
и в нем –
дыра.
И та дыра нас завела
В кусты –
Владенья соловья.
Друг друга мы любили так,
что весь предгрозием набряк
чуть закачавшийся ивняк,
где раскачался
соловей
и расточался
из ветвей,
поймав грозинки язычком,
но не желая жить молчком
и подчиняться не спеша
шушуканию камыша.........
[200x338]
Жизнь идет волшебным, тайным чередом,
Точно длинный шарф кому-то вяжешь,
Точно ждешь кого-то, не грустя о нем.
Нижутся задумчивые петли,
На крючок посмотришь - все желтеет кость,
И не знаешь, он придет ли, нет ли,
И какой он будет, долгожданный гость.
Утром ли он постучит в окошко
Иль стопой неслышной подойдет из тьмы.
И с улыбкой, старшною немножко,
Все распустит разом, что связали мы.
Вот в эту пору листопада...
Вот в эту пору листопада,
Где ветра кислое вино,
Когда и липших слез не надо -
В глазницах сада их полно,
Тебя умею пожалеть.
Понять умею. Но доныне
Никто не мог преодолеть
Твоей заботливой гордыни.
Ты и сама над ней не властна,
Как все не властны над судьбой.
А осень гибелью опасна.
И прямо в горло бьет прибой.
ВЫЕЗД
Помню - папа еще молодой,
Помню выезд, какие-то сборы.
И извозчик лихой, завитой,
Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.
А в Москве - допотопный трамвай,
Где прицепом - старинная конка.
А над Екатерининским - грай.
Все впечаталось в память ребенка.
Помню - мама еще молода,
Улыбается нашим соседям.
И куда-то мы едем. Куда?
Ах, куда-то, зачем-то мы едем...
А Москва высока и светла.
Суматоха Охотного ряда.
А потом - купола, купола.
И мы едем, все едем куда-то.
Звонко цокает кованый конь
О булыжник в каком-то проезде.
Куполов угасает огонь,
Зажигаются свечи созвездий.
Папа молод. И мать молода,
Конь горяч, и пролетка крылата.
И мы едем незнамо куда -
Всё мы едем и едем куда-то.
1966
Однажды я уеду насовсем
однажды я уеду насовсем
захлопну дверь, ключи на связке звякнут,
и город "этот" станет зваться "тем" -
чужим, прошедшим, бывшим, непонятным.
как будто сон, мираж в пустыне, тлен,
он был - и не был, морок, наважденье:
деревья без листвы, дома без стен,
слова без звуков,
тени,
тени,
тени...
* * *
что там правит этим миром
деньги? страсти? эпатаж?
всем голодным, бедным, сирым
вдосталь нужного не дашь.
трудно Богу быть хорошим,
только нет альтернатив:
день погожий-непогожий,
крест-то все одно - нести.
* * *
без чудес
без приключений
не бликуя, не звеня
жизнь моя как день осенний
истекает из меня
мелким дождиком
противным
раздражая серой мглой
и грозя бесперспективной
долгой
тягостной зимой.
[395x140]
[347x600]
Елена Бушуева
...Вы такая эстетная,
Вы такая изящная.
Но кого же в любовники,
и найдется ли пара Вам...
(И. Северянин)
Ваша поза, сударыня, просто нелепа,
и качается томно и несколько душно
Ваше платье изящное прошлого века.
Но позвольте спросить Вас:
кому это нужно?
И хотя Ваши руки по-прежнему тонки,
кружева на манжетах давно пожелтели.
Незаметно состарилась Ваша болонка,
но позвольте спросить Вас:
чего ж Вы хотели?
Закрывая глаза на сердца и на лица,
Вы проспали всю жизнь на пуху да на вате.
Вы мечтали, не больше не меньше - о принце,
но позвольте спросить Вас:
с какой это стати?
Восседая торжественно в кресле-качалке
в изумительном платье ушедшего века...
Ваша поза, сударыня, просто нелепа,
и, простите, сударыня,
мне Вас не жалко.
[396x600]
Романс
Ах, как это трогает — черный жакет,
Сиреневый бантик в нелепую клеточку,
Мне нравится Ваше количество лет
И Ваш телефон, перевязанный ленточкой.
На тоненьких пальцах любое кольцо
Не держится долго, чуть с виду — теряется.
Набросив на плечи свое пальтецо,
Мне нравится как Вы на шею бросаетесь.
Сияющим глазкам морщины не впрок.
Мучителен выбор: кому бы довериться,
Но все разрешает случайный кивок,
И в то, что ошиблись пол-жизни не верится.
И что в этом больше: беды иль вины,
Когда Ваши звезды хранить Вас откажутся,
Вы все же останетесь также юны
И так же прелестны, как мне это кажется.
ВОСПОМИНАНИЕ
Наступили месяцы дремоты...
То ли жизнь действительно прошла,
То ль она, закончив все работы,
Поздней гостьей села у стола.
Хочет пить - не нравятся ей вина,
Хочет есть - кусок не лезет в рот.
Слушает, как шепчется рябина,
Как щегол за окнами поет.
Он поет о той стране далекой,
Где едва заметен сквозь пургу
Бугорок могилы одинокой
В белом кристаллическом снегу.
Там в ответ не шепчется береза,
Корневищем вправленная в лед.
Там над нею в обруче мороза
Месяц окровавленный плывет.
1952
Немного холодней янтарные рассветы,
В дыханье ветерка не слышно летних грёз…
Вплетает осень вновь оранжевые ленты
В зелёную листву белеющих берёз…
Сгорает за горой закат в вечернем звоне,
Темнеющих высот безмолвная краса...
Далёкая звезда зажглась на небосклоне
И на траву легла прохладная роса...
Накроет скоро ночь просторы тишиною,
Утихнут до утра природы голоса…
Над спящею рекой, густою пеленою,
Расстелется тумана седая полоса...
Притягивают взор осенние картины,
Кружатся веселей мотивы сентября!
И словно мотылёк на зарево рябины,
Распахнутая настежь, летит душа моя!
ОЛЬГА ЛЕПЕХОВА
СЕЛИВЕРСТОВА ОЛЬГА
Бессмысленный бой за мгновения жизни
Проигран,
и осень вступает в права.
В туманах деревья сквозь дождь и унынье
Плывут, словно солнечные
острова.
Прощальными бликами света живого,
Забыв на мгновенье,
что жизнь коротка,
Взмывают в объятиях ветра шального
Кораблики листьев,
летя к облакам.
Нахлынет ознобом печаль ностальгии…
Но вдруг полыхнёт огнецветной красой,
Как яростный вызов холодной стихии,
Цветок запоздалый, омытый росой…
Последняя роза ушедшего лета …
О, терпкая нежность
последней любви!
Прощальным костром её
сердце согрето…
В мольбе затаённой шепну ей:
- Живи…
Останься со мной,
моё горькое счастье,
Ведь я не успела допеть,
долюбить…
Ещё не теперь… дай мне время,
ненастье,
Позволь эту чашу до капли испить!
Струится закат ароматом тревоги,
Клубятся туманы увядших надежд…
Но рядом желанный мой
друг синеокий,
И скрыт за дождями
«Что такое красота, искусство, любовь, доброта, Бог? Мы вечно балансируем на грани неизведанного,
пытаемся понять то, что недоступно пониманию. Именно это и делает нас людьми».
Айзек Азимов "Детектив Элайдж Бейли и робот Дэниел Оливо".
«- Люди живут быстро. Вы не замечали? ... Если бы мы жили не так быстро, мы могли бы заметить кое-что...кое-что интересное. Но мы действуем как бы наизусть, то есть пробегаем нашу жизнь, проборматываем, не вдаваясь, что называется, в частности, в подробности каждой ситуации, которую посылает нам судьба. Дети так читают стихи - зная уже наперед, что там дальше, и галопом скача к финалу: буря-мглою-небо-кроет-приумолкла-у-окна-своего-веретена.
...Так что очень желательно осмотреться, помедлить...вкус, я бы сказал, ощутить»
Евгений Клюев "Книга теней"
[444x102]
* * *
В пожелтевшей Москве, на бульваре
Страстном,
На хвосте у тепла, перед ликом мороза,
Мелколиственным звоном,
двухцветным крестом,
Ветер по небу шьёт — вышивает
берёзу...
Из коляски блестят озорные зрачки,
Смотрят бой воробьёв над последней
калиной,
Спи, сынок! Я тебе закажу башмачки
Из упавшей нам с неба листвы
тополиной.
Зашуршат башмачки по шершавой
листве,
По последней траве и по первому снегу...
На бульваре Страстном, в пожелтевшей
Москве,
Будут все удивляться бесшумному бегу.
[450x126]
Кружит кленовый лист. В парке звучит рояль…
Кто же из нас артист — я иль моя печаль?
Боже, как хочется жить. Жить, не выживать.
Боже, как хочется шить. Шить, а не расшивать.
Смотрит рассвет в окно. Спит на траве роса,
Что моим снам дано — немощь иль голоса?
Боже, как хочется плыть. Плыть, не уплывать.
Боже, как хочется быть. Быть, а не отбывать.
Маятник мир везде делит на «так» и «тик»,
Сколько моей звезде — тысяча или миг?
Боже, дай силы греть. Греть, а не согревать.
Боже, дай силы петь. Петь, а не отпевать.
Спит на березках грусть. Сладок их сон весной.
Кем одинока Русь — осенью или мной?
Боже, как хочется знать. Знать, не познавать.
Боже, как хочется дать. Дать, а не отдавать.
Кружит кленовый лист. В парке звучит рояль…
Кто же из нас артист — я иль моя печаль?
Андрей Алякин
Трёх дочерей имел всесильный Сатана,
И кроме трёх была ещё одна...
Дочь старшую за князя выдавая,
"Гордыней" будешь ты! - ей Сатана сказал. -
Ты будешь "Жадностью" отныне, дочь вторая!
Тебя купец богатый в жёны взял.
Ты, третья дочь моя, уходишь в дом к поэту,
Ты будешь "Завистью" навеки с этих пор!
Других имён вам, трём замужним, нету!" -
Так прозвучал отцовский приговор.
А дочку младшую, с горячей, пылкой кровью,
Что ближе всех всегда была ему.
Рогатый Сатана в сердцах назвал "Любовью"
И отдал человечеству всему!
Аветик ИСААКЯН
перевод с армянского С.Михалкова
[600x451]
[350x393]
Он защищал страну от смуты,
Как только мог.
Но дьявол карты перепутал,
Оставил Бог.
Смерть лихорадочно косила
Со всех сторон,
Тонула, как корабль, Россия
А с нею - Он.
Его вели между вагонов,
Как черти в ад.
Разило водкой, самогоном -
От всех солдат.
Худой чекист, лицо нахмуря,
Отдал приказ...
А он курил, - как люди курят, -
В последний раз...
Шел снег. Медлительно и косо,
Синела мгла...
Уже кончалась папироса
И пальцы жгла...
- Повязку? - Нет, со смертью в жмурки
Играет трус.
Он видел силуэт тужурки,
Скулу и ус.
И портсигар отдал солдату:
"Берите, что ж
Не думайте, что мне когда-то
Еще пришлось..."
Ночная мгла уже редела,
Чернел перрон,
И как всегда перед расстрелом
Не счесть ворон.
Они, взметнувшись, к далям рвутся,
Летят, летят...
И виснут тучи над Иркутском,
И люди спят.
Сергей Бонгарт
* * *
Мы верим книгам, музыке, стихам,
Мы верим снам, которые нам снятся,
Мы верим слову…(Даже тем словам,
Что говорятся в утешенье нам,
Что из окна вагона говорятся)…
Анатолий Штейгер.
[699x456]
Лариса Кузьминская
Среди осенней тишины
Опять одна хочу остаться,
И видеть прошлое и сны,
И будущего не бояться.
И средь осенней тишины
Писать стихи-воспоминанья,
Под оком пристальным Луны,
Забыть страданья и стенанья.
И средь осенней этой ночи
Простить тебя да и себя,
Услышать, как Луна пророчит,
Что будем вместе, мы любя.
Понять среди осенней ночи,
Что жизнь с тобой не одночасье,
И осознать, что, между прочим,
Печаль и грусть – частицы счастья.
ИГРА
Совсем не плох и спуск с горы:
Кто бури знал, тот мудрость ценит.
Лишь одного мне жаль: игры...
Ее и мудрость не заменит.
Игра загадочней всего
И бескорыстнее на свете.
Она всегда - ни для чего,
Как ни над чем смеются дети.
Котенок возится с клубком,
Играет море в постоянство...
И всякий ведал - за рулем -
Игру бездумную с пространством.
Играет с рифмами поэт,
И пена - по краям бокала...
А здесь, на спуске, разве след -
След от игры остался малый.
РЮККЕРТ Фридрих — известный немецкий поэт, переводчик и профессор восточной литературы. Сын чиновника. В 1805—1809 изучал юридические науки в Вюрцбургском ун-те, по окончании к-рого отдался исключительно филологическим и литературным занятиям. Первые сборники его стихов появились в период борьбы с Наполеоном; они отражают национально-патриотические настроения, охватившие Германию. Это — «Deutsche Gedichte» (1814) и «Kranz der Zeit» (1817). В 1821 написал цикл стихов «Liebesfruhling». В 1822 выпустил книгу подражаний Хафизу «Oestliche Rosen».
Весьма велико значение Рюккерта как неутомимого переводчика, вдохновленного примером Гердера и Гёте и задавшегося целью познакомить немецкую публику с произведениями восточных литератур.
С 1826 Р. состоял профессором восточных языков в Эрлангене, а в 1841—1848 — в Берлине. Призванный туда прусским королем-романтиком Фридрихом-Вильгельмом IV, нашел Берлин чуждым себе и неоднократно покидал его ради своего Нойзеза, где совсем и поселился во время революции 1848. Производительность Рюккерта необычайно велика.
Он с совершенно исключительным искусством владел словом и рифмой, и ему одному оказалась доступной задача воссоздания на немецком языке труднейших размеров и форм восточной поэзии. Восточная образность также в совершенстве передана у Рюккерта, но иногда он пользуется словообразованиями, затрудняющими чтение его стихов. Менее точно передана им идейная сторона восточной поэзии. Кроме того у Рюккерта нередки стихотворения, обнаруживающие бессодержательное виртуозничание словом.
Но в целом ему принадлежит достаточно крупное место в немецкой поэзии.
И его стихотворения.