Я вот все размышляю теперь. Каковы перспективы. В 18 лет знать пять языков, три в совершенстве, два уверен отлично. Быть при этом  само очарование. Встретить человека, в общем то конечно не то что бы совсем перспективного, но которому 36, и полному идиоту в плане иностранных языков, и который вообщем то неладно не складно... Это только маленькая толика. Лучезарность это конечно хорошо, до поры до времени. Но за одну лучезарность любит мало кто... И дело не о материальном, там с этим делом тоже все хорошо.
На долго ли возможен такой союз. Пройдет время, 37, 38. 39... 19, 20, 21... Пропасть больше? Не математически, психологически.

Powered by ScribeFire.

Я все больше и больше погружаюсь в это густое, приятное, теплое ощущение... В то, что обволакивает тебя всего с ног до головы. Как в патоке - и вкусно, и сладко, и воздействует на каждую клеточку кожи. Когда, чуть открыв глаза, яркая вспышка - позвонить, увидеть, услышать. Без драматизма и отчаяния, что Он далеко. Потому что он рядом. Два движения мышкой, включенная веб камера - Его улыбка озаряет весь экран. Живой, гибкий, пластичный - как пластилин в пальцах. И чувствуешь каждое движение, каждый взгляд, каждое слово. Нехватает немного тепла, именно того самого тепла, которое чувствуешь прикасаясь к коже, которое чувствуешь слегка проводя по волосам. Не хватает запаха, того самого запаха который чувствуешь когда тихонько проводишь своим носом по его шее. Не хватает...
Говорили о том, что жаль провода и волны еще не способны передавать  ощущения. А потом пришли к выводу - не жаль, это очень хорошо. Это дает стимул стремиться еще больше друг к другу. К теплу, к запаху,  к нежности.

Прочитал сегодня - "вкус как акварель - изысканный и полупрозрачный" - словно про мои ощущения.

Мне трудно видеть твои слезы...

Powered by ScribeFire.

Мужчина приехал на вокзал Берлин ЦОО задолго до полуночи. Поезд на Дрезден проезжает через станцию БерлинЛихтенберг ровно в 4.06. Так что времени у него было много. Он взял такси и поехал в отель [Меркюрk. В баре он заказал бутылку красного вина.

Ему всегда нравилась Натали Коул. За имя. И за то, что она рассказывает в своих песнях необыкновенные истории. Слушая ее, ты переживаешь, а переживания это самое важное. Только ради переживаний и стоит жить. И ради того, чтобы потом можно было о них комуто рассказать.

Было без четверти четыре. Он расплатился. Подошел к портье.

 Не могли бы вы заказать мне такси? До вокзала БерлинЛихтенберг.

Сегодня он встретит всех, кого любит.

Почти всех.

Powered by ScribeFire.

Теперь я не один. И хотя никто из нас двоих не может сказать что будет, но мы знаем чего мы хотим...

Powered by ScribeFire.

[433x699]Сознание, что он абсолютно беспомощен, действовало на него, словно палочные удары, но при том, как ни странно, и успокаивало его. Никто не понуждал его принимать то или иное решение. Это особое меланхолическое очарование длилось до самого воскресного вечера. В течение тех прекрасных двух дней меланхолии его сочувствие отдыхало.Сочувствие спало, как спит горняк в воскресенье после недели каторжноготруда, чтобы в понедельник снова суметь спуститься в шахту.Мысленно он наставлял себя: не думай о ней! не думай о ней! Он говорил себе: именнопотому, что я болен сочувствием, хорошо, что она уехала и что я больше не увижу ее. Я должен освободиться не от нее, а от своего сочувствия, от этой болезни, которая была мне неведома, пока она не заразила меня ее вирусом!В субботу и воскресенье он испытывал сладкую легкость бытия, что приближалась к нему из глубин будущего. Но уже в понедельник навалилась на него тяжесть, какой он не знал прежде.Нет ничего более тяжкого, чем сочувствие. Даже собственная боль не столь тяжела, какболь сочувствия к кому-то, боль за кого-то, ради кого-то, боль, многажды помноженная фантазией, продолженная сотней отголосков.Он убеждал себя не поддаваться сочувствию, и сочувствие слушалось его,склонив голову, словно ощущало себя виноватым. Сочувствие знало, чтозлоупотребляет своими правами, но все-таки упорствовало исподтишка, и потомуна пятый день после ее отъезда Томаш сообщил директору клиники ... что немедля долженвернуться на родину. Ему было стыдно. Он знал, что его поведение покажется директору безответственным и непростительным. Пожав плечами, Томаш сказал: - Es muss sein. Es muss sein.То был намек. Последняя часть последнего Бетховенского квартетанаписана на эти два мотива: Muss es sein? (Должно ли это быть?) - Es muss sein! Es muss sein! (Это должно быть!)Чтобы смысл этих слов был совершенно ясен, Бетховен озаглавил всю последнюю часть словами: «der schwer gefasste Entschlusse», переводимыми как «тяжко принятое решение».Намек оказался более уместен, чем Томаш ожидал, ибо директор был большим любителем музыки. Он слегка улыбнулся и тихо сказал, воспроизводя голосом Бетховенскую мелодию: - Muss es sein? Томаш сказал еще раз: - Ja, es muss sein!... для Бетховена тяжесть была явно чем-тоположительным. «Der schwer gefasste Entschluss» (тяжко принятое решение) связано с голосом Судьбы («Es muss sein!»); тяжесть, необходимость и ценность суть три понятия, внутренне зависимые друг от друга: лишь то, что необходимо, тяжело, лишь то, что весит, имеет цену.Это убеждение родилось из Бетховенской музыки, и хотя возможно (илидаже вероятно), что ответственность за него несут скорее толкователиБетховена, чем сам композитор, ныне мы все в большей или меньшей степениразделяем его; величие человека мы усматриваем в том, что он несет своюсудьбу, как нес Атлант на своих плечах свод небесный. Бетховенский герой -атлет по поднятию метафизических тяжестей.***Но как долго мучило бы его сочувствие? Всю жизнь? Или целый год? Или месяц? Или всего неделю?Откуда ему было знать? Мог ли он это испробовать?Любой школьник на уроках физики может поставить опыт, чтобы убедиться в правильности той или иной научной гипотезы. Но человек, проживающий одну-единственную жизнь, лишен возможности проверить гипотезу опытным путем, и ему не дано узнать, должен был он или не должен был подчиниться своему чувству.Погруженный в эти мысли, Томаш открыл дверь квартиры. Желание упасть ей в объятия ... совершенно исчезло. Ему казалось,что он стоит напротив нее посреди снежной равнины и что они оба дрожат от холода.


Каждый раз убеждаюсь в гениальности этой книги. Каждый раз ощущение списанности с моей жизни.
Каждый раз - сердце на тысячи осколков. Каждый раз рвет душу.

"Я знаю одну планету, там живет такой господин с багровым лицом. Он за всю свою жизнь ни разу не понюхал цветка. Ни разу не поглядел на звезду. Он никогда никого не любил. И никогда ничего не делал. Он занят только одним: он складывает цифры. И с утра до ночи твердит одно: "Я человек серьезный! Я человек серьезный!" - совсем как ты. И прямо раздувается от гордости. А на самом деле он не человек. Он гриб."
Взято у Рыжая дворняга

Копался в архиве ноутбука и нашел книгу номер один в моей жизни.
Она, по сути, отражает мое мировозрение...

Милан Кундера:
Идея вечного возвращения загадочна, и Ницше поверг ею в замешательство
прочих философов: представить только, что когда-нибудь повторится все
пережитое нами и что само повторение станет повторяться до бесконечности!
Что хочет поведать нам этот безумный миф?
Миф вечного возвращения per negationem [В отрицании (лат.)] говорит,
что жизнь, которая исчезает однажды и навсегда, жизнь, которая не
повторяется, подобна тени, она без веса, она мертва наперед и как бы ни была
она страшна, прекрасна или возвышенна, этот ужас, возвышенность или красота
ровно ничего не значат. Мы должны воспринимать ее не иначе, как, скажем,
войну между двумя африканскими государствами в четырнадцатом столетии,
ничего не изменившую в облике мира, невзирая на то, что в ней погибло в
несказанных мучениях триста тысяч чернокожих.
Изменится ли что-то в войне двух африканских государств в четырнадцатом
столетии, повторяйся она бессчетное число раз в вечном возвращении?
Несомненно, изменится: война превратится в вознесшийся на века монолит,
и ее нелепость станет непоправимой.
Если бы Французской революции суждено было вечно повторяться,
французская историография куда меньше гордилась бы Робеспьером. Но поскольку
она повествует о том, что не возвращается, кровавые годы претворились в
простые слова, теории, дискуссии и, став легче пуха, уже не вселяют ужаса.
Есть бесконечная разница между Робеспьером, лишь однажды объявившимся в
истории, и Робеспьером, который вечно возвращался бы рубить французам
головы.
Итак, можно сказать: идея вечного возвращения означает определенную
перспективу, из ее дали вещи предстают в ином, неведомом нам свете;
предстают без облегчающего обстоятельства своей быстротечности. Это
облегчающее обстоятельство и мешает нам вынести какой-либо приговор. Как
можно осудить то, что канет в Лету? Зори гибели озаряют очарованием
ностальгии все кругом; даже гильотину.
Недавно я поймал себя на необъяснимом ощущении: листая книгу о Гитлере,
я растрогался при виде некоторых фотографий, они напомнили мне годы моего
детства; я прожил его в войну; многие мои родственники погибли в
гитлеровских концлагерях; но что была их смерть по сравнению с тем, что
фотография Гитлера напомнила мне об ушедшем времени моей жизни, о времени,
которое не повторится?
Это примирение с Гитлером вскрывает глубокую нравственную извращенность
мира, по сути своей основанного на несуществовании возвращения, ибо в этом
мире все наперед прощено и, стало быть, все цинично дозволено.
Если бы каждое мгновение нашей жизни бесконечно повторялось, мы были бы
прикованы к вечности, как Иисус Христос к кресту. Вообразить такое ужасно. В
мире вечного возвращения на всяком поступке лежит тяжесть невыносимой
ответственности. Это причина, по которой Ницше называл идею вечного
возвращения самым тяжким бременем (das schwerste Gewicht).
А коли вечное возвращение есть самое тяжкое бремя, то на его фоне наши
жизни могут предстать перед нами во всей своей восхитительной легкости. Но
действительно ли тяжесть ужасна, а легкость восхитительна? Самое тяжкое
бремя сокрушает нас, мы гнемся под ним, оно придавливает нас к земле. Но в
любовной лирике всех времен и народов женщина мечтает быть придавленной
тяжестью мужского тела. Стало быть, самое тяжкое бремя суть одновременно и
образ самого сочного наполнения жизни. Чем тяжелее бремя, тем наша жизнь
ближе к земле, тем она реальнее и правдивее.
И, напротив, абсолютное отсутствие бремени ведет к тому, что человек
делается легче воздуха, взмывает ввысь, удаляется от земли, от земного
бытия, становится полуреальным, и его движения столь же свободны, сколь и
бессмысленны.
Так что же предпочтительнее: тяжесть или легкость? Этот вопрос в шестом
веке до Рождества Христова задавал себе Парменид. Он видел весь мир
разделенным на пары противоположностей:
свет - тьма; нежность - грубость; тепло - холод; бытие - небытие. Один
полюс противоположности был для него позитивным (свет, тепло, нежность,
бытие), другой негативным. Деление на полюс позитивный и негативный может
нам показаться по-детски простым. За исключением одного примера: что же
позитивно - тяжесть или легкость?
Парменид ответил: легкость - позитивна, тяжесть - негативна. Прав ли он
был или нет? Вот в чем вопрос. Несомненно одно: противоположность "тяжесть -
легкость" есть самая загадочная и самая многозначительная из всех
противоположностей.

Слушать этот музыкальный файл