Человек не помнил своего имени, не знал, сколько ему лет и кто его родители. Он знал только то, что у него над головой потолок, а иногда даже небо. Он любил, когда было небо. Его можно было разглядывать часами, ведь оно менялось с каждой секундой, шепча человеку свои волшебные истории. У неба их было множество, и оно с удовольствием делилось ими.
Потолок свисал над головой намного чаще, пугая своим вечным молчанием.
Дело в том, что человек жил в чашке, между внешней и внутренней стороной дна, и был совсем крохотным. Если бы только Мэг смогла увидеть его! Тогда бы он объяснил ей, что очень хочет выбраться оттуда и что будет счастлив, если она подскажет ему какой-нибудь действенный способ.
Мэг каждый день брала чашку в руки, чтобы наполнить ее своей любимой темной жидкостью, неведомой человеку. Когда над ним склонялся странный сосуд с железной трубой на конце, выплескивая гадость в чашку, ему казалось, что она вот-вот заполнит пространство между внешней и внутренней стороной дна, и он будет долго барахтаться в ней, захлебываясь и пытаясь позвать Мэг на помощь; та, как всегда, не услышит его крики, и он утонет, так и не увидев мира за пределами своей фарфоровой тюрьмы. Человек ненавидел эти моменты, несмотря на то, что дно всегда приходило к нему на помощь, когда, казалось, оставалось совсем немного до прикосновения мерзкого напитка.
Мэг, в общем-то, была неплохой девушкой. Несмотря на то, что она не знала о существовании человека, он успел привязаться к ней, словно узелок на счастье к сумке путешественника. В ее серых глазах, если приглядеться, можно было заметить невиданные узоры, которые наверняка означали что-то особенное. К сожалению, никто кроме человека не замечал их, и потому они оставались не расшифрованными. Дело в том, что Мэг имела привычку долго и сосредоточенно следить за темными продолговатыми лепестками, которые она обыкновенно называла «чаинками». В это время человек внимательно вглядывался в ее лицо, строя догадки о том, что произошло с ней за день. Больше всего на свете он любил, когда на ее щеках появлялись милые ямочки, локоны светло-русых волос очаровательно выбивались из-за ушей, а краешек любимой синей шали периодически окунался в чашку, желая сделать пару глотков. Все это говорило человеку о том, что Мэг счастлива и что целая банка светлячков поселилась где-то внутри нее.
Несмотря на то, что человек умел находить в своей жизни интересное, привыкнув к роли наблюдателя, мысли о мире за пределами чашки не покидали его. Бывали дни, когда он не мог думать ни о чем другом кроме своей мечты. Ему хотелось хотя бы немного пожить в Большом Мире и использовать все свои наблюдения на практике. Жизнь в чашке ему осточертела, она прилипла к нему, словно жвачка к волосам, и он был готов отстричь ее вместе с ними, не видя другого выхода.
По началу, человек был полностью уверен в том, что все зависит от него самого. Он верил в то, что если он приложит все возможные усилия, то все обязательно получится. Но, что бы он ни делал, как бы ни пытался выбраться со дна, ничего не выходило. Долгое время он тонул в морях отчаянья, и только появление Мэг немного подбадривало его.
Тогда он, сделав над собой некоторые усилия, заглянул в глаза дурочки-правды, и понял, что ему никак нельзя справиться одному. Дело в том, что человек не любил в чем-либо полагаться на кого-либо кроме себя, ему казалось, что тогда он станет зависимым от помощника и попадет в долговую яму, грязную и глубокую. Но сейчас он не видел другого выхода, а мечта, вся такая чудесная и безумная, постоянно мелькала на горизонте. Он пробовал обратить на себя внимание Мэгги: он кричал, барабанил ногами по дну, свистел, что есть мочи, но она не слышала его. Девушка даже предположить не могла, что на свете бывают крохотные люди, живущие между внутренней и внешней стороной дна. Человек просто не мог быть внутри ее мира, аккуратно очерченного белым мелом по краям.

Друзья приходили к Мэг очень редко. Она их, почему-то, никогда не приглашала. Был, правда, один: рыжий, веселый, неугомонный, со странным именем Лент и веснушками, рассыпанными по всему лицу. Он не нуждался в приглашениях и просто однажды врывался в квартиру домоседки, словно вихрь, сдувал крошки со стола, требовал чаю, громко смеялся и рассказывал о своих приключениях.
В тот вечер веснушчатый после долгого перерыва зашел к ней на кухню с чайными вкусностями, шурша подарками с разных концов света и готовя для нее еще никому не рассказанную охапку историй. Несмотря на то, что Мэг была домоседкой, ее неотвязно преследовали бытовые проблемы: то прорвет трубу, то сломается кран, то отравится кошка. Вот и сейчас она разбила все чашки в доме кроме своей любимой, очень старой и даже слегка треснутой. Конечно, другу досталась именно она.

Человек без всякой надежды на то, что ему помогут, бездумно продолжал твердить о том, чтобы его выпустили на свободу. Вдруг он почувствовал, как она опять наполняется мерзкой темной жидкостью, внутренне сжался, переживая этот момент, а потом Читать далее...

Радостное поздравление всех на свете, циничные насмешки друзей, слезы подруг, безразличие кошки. Все равно я вас всех люблю.=p С праздником.

Тысячи огней мелькали перед глазами, девушка, ужасно похожая на персонажа из волшебной детской книжки, подбегала ко мне и время от времени спрашивала, почему никому нельзя заглядывать в мои блокноты и шутила, не агент ли я какой-нибудь секретной организации, раз с такой серьезностью к этому отношусь. И всегда когда она спрашивала, я либо отмалчивался, либо мой голос заглушал шум машин, либо наши безумные друзья пытались разорвать нас на четыре части, либо... Словом, всегда случалось какое-нибудь "либо". Сегодня "либо" собрало вещички и уехало в отпуск, поэтому вот.

Почему в мои глупые шуршащие блокноты, чем только не наполненные (от бредовых словечек до вещей, которые нужно запомнить или найти), нельзя заглядывать? Там вся моя жизнь в миниатюре, мой мир. Этого не описать по-другому. Это не дневник, не секретная шкатулка, не тайные соображения, не обряды и обкновенности, как у мальчишек из "Вина из одуванчиков" - ничего подобного. Мне вечно кажется, что если кто-то поймет все те, разбросанные кое-как, по разным страницам записи или отдельные слова, то увидит целые фрагменты из моей жизни, меня, открытого всем ветрам. В этом есть нечто пугающее, врачебное и желтофутболочное. Даже когда кто-то берет это в руки, у меня начинается паническая дрожь в пятках. При моей памяти, а, точнее, трудности запоминания, там разбросаны ключевые слова, адреса, телефоны, названия, прохожие, которые показались интересными, поиски входов в двери где-то внутри себя, улыбающиеся фонари, шумящие улицы, история XIX века, имена каких-то психологов, черновики, блики света в чьих-то глазах, неизвестные до этого иностранные слова, формулы, безумные идеи, рабочие заметки - что угодно, все. Свалка похуже этого бложика. Там нет меня. Но там есть то "вокруг", что создает меня, добавляет к моему лоскутному одеялу несколько новых заплаток. То "вокруг", что хочется оставить "внутри", и, которое никому и не нужно кроме меня.

"Коль положишь ладонь на веки,
То останешься здесь навеки,
Непохожий на человека,
Странный мальчик пустых дворов.
Здесь смешливо и необычно,
Здесь нет тех, кто тебе привычен
И, кто ищет к тебе отмычку,
Твое сердце ножом вспоров.
Почему ты так хмуришь брови?
Здесь никто никого не вскроет,
Здесь тебе не придется строить
Этот наш идеальный мир.
Почему ты уже уходишь?
Здесь же все, как хотел ты, вроде…
Здесь нет «годен» или « не годен»,
Нет машин и воров, пойми."

Я проснулся, оделся, выжил,
Мне вдруг снились миры из книжек,
И как будто бы кто-то выжег
Приглашение навсегда
На одной из моих ладоней
В мир, в котором никто не тронет,
Нет луны, мотыльков, картона,
Не горит ни одна звезда,
Не смеются твои ресницы,
Нет рябины, чудес, лакрицы
И совсем ничего не снится…
Словом, серости пруд пруди.

Я сжимаю в руках луч света,
Я пропах этим «тут» и «где-то».
Этой терпкой зимой согретый
Бьется мир у меня в груди.

Это цитата сообщения Леди_Лайя Оригинальное сообщение

ну и главное, собственно

я буду - чудаковатый тип, нелепый, трогательно один,
вельвет, пластинки, огонь в груди, и планы наперебой.
ты будешь - солнечный, как удар, кричаще-яркий, как поп-звезда,
девичья глянцевая мечта, блестящий электро-бой.
я неудачник - такая роль - но убежденный, что я герой,
как будто кто-то меня вспорол и вырезал "будь смешон".
пора бы твой узаконить стиль, меня же с джазом моим - в утиль,
но только шоу должно идти. вам нравится наше шоу?
ведь каждый день - суматоха, шум, и песни, и непременно жуть,
не убивайте меня, прошу - я столького не успел,
надежда, проигрыш... каждый день.
из всех привычных моих потерь
я не могу перестать хотеть тебя прижимать к себе.
мы соревнуемся в хвастовстве, и каждый жаждет попасть наверх,
но все-таки - мы друзья навек, и в этом-то смысл, но...
бегом на крышу, за циферблат, хоть попытаться наш миг поймать.
воздушный замок - не наш формат, нам сделали надувной.
ты рядом - губы, ладонь, плечо, целуешь жадно и горячо,
я задыхаюсь, и мы... но черт, обратный отсчет пошел.
минута - и соскользнем за край. всем ясно - это была игра.
мы снова дружим. вперед, ура.
вам нравится наше шоу?

Ни в коем случае нельзя, оставшись с разбитым корытом, сидеть рядом с ним, даже если вон там - удобная лавочка и светит солнышко. Если оно так уж необходимо или, если это действительно все, что осталось, то можно взять его подмышку и отправиться в какой-нибудь очередной путь. Особенно, когда есть попутчики или друг, у которого такое же корыто под боком.
Изменились вроде бы, выросли или, наоборот, стали младше - неясно, но все это неважно, если мы каждый раз возвращаемся к истокам, как разговоры людей, пьющих что-то крепкое. А так, наверное, и должно быть.

Это цитата сообщения koloson Оригинальное сообщение

в начале было слово. в слове начала не было.


сегодня утром я проснулся и обнаружил, что оба глаза у меня - правые.
в первые мгновения это, конечно, насторожило. но я тихонько понаблюдал за ними и заметил, что между ними нет вражды и борьбы за превосходство, напротив - живут они дружно и всё делают сообща.
так, правый глаз (я мог бы назвать его первым, а другой вторым, но проблема в том, что оба оказались еще и первыми) блуждает повсюду и собирает слова, а правый - разглядывает собранное поближе и выбрасывает подделки, мертвечину и прочий мусор.

поэтому я успокоился, как следует протер их и мы пошли завтракать, и тогда тот первый правый глаз, который занимается отсевом негодных слов, рассказал нам вот что...

Когда жизнь начинает казаться никакой (такое бывает даже в моем мире), то теплый плед и книжка - не выход, совершенно точно. Если ты хочешь, чтобы она обняла тебя, и вы закружились вместе с ней в сумасшедшем танце, нужно просто открыть дверь, выйти на связь и, самое главное, улыбнуться тому, самому настоящему миру (то есть, всему, до чего можешь дотянуться).
Мне вручают коробочки со сладкой помощью, я вручаю барбариски, по мне проезжаются тележкой, я больше туда не возвращаюсь, держусь за стиль, как за последний рубеж, иногда становлюсь не собой, иногда влипаю в истории...живу.
Ко мне приходят бездомные друзья, мы пьем чай и смеемся. Говорят, что мне в пору открывать гостинницу, даже кошка уже относится к вечным гостям снисходительно. Становится понятно, что дом нужен хотя бы для того, чтобы в гости могли прийти твои бездомные друзья. Обычно будучи блуждающим огоньком, на время становлюсь маяком или фонарным столбом. Это даже забавно. Только без фонарщиков тяжеловато.
А потом все надоедает, и я выхожу на связь с миром, улыбаюсь жизни, задаю ей дурацкие вопросы...и она улыбается мне, превратившись в метель. Я снова блуждающий огонек.

А сегодня мы старательно пытаемся затеряться в городе с Оленем и, внезапно, натыкаемся на книжный. Уже собираемся уходить, сетуя на цены желаемых книжиц, как вдруг, будто из под земли, появляется бородатый дядечка, весь такой интересный, взбудораженный чем-то, с безуменками в слегка хитроватых глазах. Он обращается к нам: "Пойдем, откроете любую книгу Рубиной или Пелевина на любой странице и в любом абзаце поищете художественные приемы. Если найдете, то я вам вот, двести рублей дам! Да пойдем, пойдем." Мы подходим к стенду с новыми книжками. Открываем Рубину и читаем текст. Однажды встречаем инверсию и кое-где просторечные выражения. Заявляем, что это вот они, художественные приемы, вероятно. Он переспрашивает уверены ли мы и вручает нам деньги. И тут начинает говорить то самое, давно обдуманное. О том, что текст должен быть живым, что проза сама по себе должна быть образом, что она должна быть, в общем-то, почти поэзией, но никак не почти журналистикой, и о том, что в том абзаце, конечно, совсем никакие художественные приемы, и о чем-то еще. Я улыбаюсь, соглашаясь. А как он это говорил, боже. Даже тот очень питерский человек Виталий рассказывал что-либо не так вдохновенно. Мы возвращаем деньги, говоря, что не заслужили. Он не берет со словами: "Да ладно, вы же студенты, наверное" и, представившись как историк-филолог-писатель (надо было имя, что ли, спросить), куда-то уходит. Его вдохновение тут же перелетает к нам и теряться становится еще интересней.

...И вообще, здесь должна быть заметка о том, как я люблю мир.


Угрюмые сказочники, добрые бармолеи,
Я, кажется, вами, родные, чуть-чуть болею.
На лбу моем, видите, слово «привязан» алеет?
Не видите? Жаль. Оно прожигает кожу,
Поэтому ваши улыбки всегда со мною.
Неважно, где я: в пути, в борьбе с тишиною,
В неясной тоске или в коме, на мир ли ною…
Любой из вас в моей голове возможен.
От этого легче дышится и живется.
Да так, что солнце вместе со мной смеется,
И небо слышит звон моих колокольцев,
И ветер, бывает, шепнет «привет», пролетая.
И сердце мое стучит свои сбитые ритмы,
И иногда о чем-то таком говорит мне,
Что остается только теряться в рифмах,
Которые я неумело переплетаю.
И мы не исчезнем так просто, любимы Миром,
С которым - вечно на связи, в прямом эфире
Играем мелодии жизни на старых лирах
И, в общем, живем припеваючи (хоть и с грустью).
А я как-то раз закрою двери и ставни,
Примусь страдать, пока и правда не станет
Ужасно плохо-хочется, чтоб отстали,
И вы соберетесь… Но кто же вас тут отпустит?

Когда тебя, ненароком так, ударяют тяжеленным, пыльным, почти невидимым мешком по голове под предлогом каких-то общих дел, в голове отпечатываются самые страшные вещи. Среди них легко отыскать, например, то, что ты потерял друга, собаку, дом, рокэалву (и, вместе с тем, сестру), окончательно уронил крышу и приобрел головную боль и громкие перестукивания желающего оставить тело в покое сердца. После этого сидишь весь такой пришибленный, тщетно пытаясь вникнуть в умные книжки. А потом открываешь первую попавшуюся тетрадку с лекциями двухмесячной давности и читаешь на полях свой почерк: "На самом деле все не так, идиот. Дома ты просто никогда не находил, но, разумеется, найдешь. Друг не был другом, если потерялся. Собака, держу пари, обязательно вернется, если не окажется кошкой. Сестру советую отпустить и перестать писать ей письма в небо (это ужасно глупо). А перестукивания - это же чертовски мило. Напишешь множество вещей, из тех, которые нравятся девушкам". От этого сразу дышится легче. Ведь совершенно не помнил об этой заметке. Спасибо, Мир.

Это цитата сообщения Suboshi Оригинальное сообщение

Крыша

У меня на крыше - антенна для связи с Богом,
От драконьих посадок по черепице - пропалины,
След копыт и полозьев слева, у дымохода...
Я люблю тебя. Это странно и это - правильно.

Я построил под крышей стены, назвал их домом
И прорезал в тех стенах окна, чтоб было солнечно.
Ты приходишь сюда и становишься камертоном,
По которому я проверяю свои подстрочники.

Я люблю тебя. Принимаю в ладони, вижу
Каплю неба в ладонной ямке, гляжу - и падаю.
Ты меня отражаешь взглядом, снимаешь крышу,
Чтоб смотреть не мешала в небо. А в небе - радуга.

Ульса, это слоник про ДОМ.

Эти недели смело можно назвать "неделями тупых шуток и случайно-нелепых переездок". В хорошем смысле, конечно же. Путешествовали по моей любимой Италии, смеялись с ветром, безумствовали до тех пор пока не станет плохо, ссорились до пересохших глоток. Теперь я безнадежно привязан к отвратительной компании. Ну, или хотя бы к ее части. Ну, или хотя бы к девочке по имени Аня.
Сначала, как всегда, лыжи-палки-снег, странный народ, оказавшийся чем-то средним между немцами и итальянцами (и при этом далеко не французами), сплошной ветер в ушах, отваливающиеся конечности, глупый, бессмысленный, но ужасно увлекательный риск. Ощущение себя особым, сугробным моряком. Ну, или жителем. Туманный день. И мое эпичное падение. Крису же не жить без этого. ("Он плачет?" "Нет, смеется. О_О". И где-то мой крик: "Я же жииив!!!х)").
Идешь по городу, глядя по сторонам, и вдруг замечаешь, что какой-то торговец на рынке вдруг взял и запел. Очень громко. Таким красивым, хорошо поставленным голосом. Люди, проходящие мимо, смотрят на это, как на нечто ну очень обыкновенное, но довольно милое."Это Италия. Белла Италия,"- шепчет девочка Аня. Я улыбаюсь. Нет страны прекрасней.
А потом мы едем дальше со всеми своими тяжеленными вещами, из города в город, называем друг друга Пикассо Вторым и Ильей Ильичем. Все так же не умеем по-человечески шутить. Травим глупые анекдоты. Проходим мимо двери с улыбающей надписью "марикьяре" и сотни людей и эмоций.
И вот, наконец, пережив всяческие приключения, приезжаем Туда. В Венецию. Венеция - самый лучший из других миров. В моих карманах кончаются слова, когда я думаю о ней. Поэтому не буду о ней. А буду о любимых нас в этом месте. Лодка-такси, волшебные фонари, гостинница, в которой жил Бродский. Мы гуляем по дождливому городу с интересным и, почему-то, очень питерским человеком по имени Виталий. Он хитро щурится из под своих круглых очков и стучит зонтиком-тростью по мостовой, внимательно и очень пристально смотрит одновременно на всех (и как ему это удается?), рассказывая о политических интригах.
Потом мы еще совсем чуть-чуть шляемся по городам, разглядывая небо и площади, а затем возвращаемся, каждый в свой, пыльный город.
В моем пыльном городе ждут. И не какой-нибудь конец света, а меня. И это чертовски приятно. Вернулся.

Совсем забыл же! Всех-всех-всех с наступающим Новым Годом! Волшебства вам и побольше. Подводить итоги - ужасно скучное занятие, да к тому же их будет столько, что я в них запутаюсь и, конечно же, тут же примусь грузиться. Поэтому просто поздравляю.

З.Ы. себе

снова о старой ведьме

А недавно была волшебная ярмарка. Мы шли на нее, поскальзываясь и со смехом падая на холодный и твердый лед. (Зима сейчас странноватая и менее захватывающая, чем в прошлом году, но все же с  ней можно найти общий язык.)

В сером и скучном здании находились цветные люди, и мы заговаривали почти с каждым о какой-то там ерунде. Там была девушка, пересказывающая сюжеты необычных и глупых книжек (в хорошем смысле этого слова), рыжий дядько, напомнивший мне одного моего знакомого и называвший все те места (мол, вдруг, мы виделись именно там), в которых я очень хотел бы побывать, но, конечно же, не побывал и ребята-буддисты, звавшие с собой в Индию и автостопом в Красноярск (от чего мы были вынуждены отказаться во имя учебы).

Это самые запомнившиеся.

У последних продавалось много цветного и теплого, на что у всех нас, даже если сложить, никак не хватило бы денег. И поэтому, мы решили выкупать подарок для одной девушки сказками. Хотя, конечно же, дело было не в подарке, а в том, чтобы хорошо провести время. Из обещанных сорока сказок рассказали только пять, в процессе узнав множество интересного. Например, что мы общаемся с настоящим Дедом Морозом.

(- А какая у вас специализация?

- Я Дед Мороз. А вы?

- Волшебник. Сказочник.

- А я так, мимо пробегала.

- Ну, а я - олень.

Мы же прекрасны, правда?)

Или, что прекрасной девушке маленький мальчик в шарфе может принести огромную коробку с драконом. Или, что елки бывают фиолетовыми. И еще чего только не.

Конечно же, об обмене контактами не могло быть и речи.  Ведь тогда в голове бы не возникало вопроса: " А увидимся ли еще?". В нем вся прелесть.

Мне не хватает не той, с кем делить постель.
Мне не хватает той, с кем делиться душами.
Чтоб не давала уснуть своими "послушай" и
Появлялась на вечно измятом моем листе.

Чтобы она на суше смеялась о море,
Чтоб я, бредя морем, чаще бывал на суше,
Если меня вдруг пуля собьет или сморит
Голодом и тоской отыскала б лучшего.

Чтобы волосы, словно шелк, и прекрасен смех.
(Кусочек от сердца я бы вплетал ей в венок,
Все вечера без нее заливая вином
И все безумства на свете свершить сумев).

Чтобы любовь, а не вновь перерезать глотки.
Чтобы без скучных и пошлых "люблю-скучаю".
Жаль, что такая вечность была б короткой.
Не захлебнись, идиот, своими мечтами.

Три идиота, бегающие посреди улицы друг за другом вокруг одного единственного задумавшегося о чем-то (видимо, не идиота) со снежками в руках, которые вовсе не снежки, а одно название - это, конечно, мы, кто же еще? Благо, до спихивания друг друга в сугробы пока еще не дошли. Но это пока.

А на следующий день, когда просыпаешься с больными горлом и головой, ничто так не радует, как идиотские песни, знакомый, радостно орущий в трубку: "Она сказала "даааа"!!!" и носки со спайдерменом, неизвестно откуда появившиеся у меня в шкафу, а затем и на ногах.

Я путаюсь в шнурках и лентах, соединяющих меня с миром, спотыкаюсь о проблемы и, как всегда, думаю о чем угодно, кроме художников, о которых нужно, вроде как, ужасно много писать.

Правда мое осточертевшее "ты знаешь" иногда хочется адресовывать живым, а так все в порядке.

лирушные глюки, удаляющие половину текста, такие лирушные глюки. =_= теперьвродеполностный.-_-

--

Женечке

- «Я решил бросить музыку», - шепчет Джин молчаливой телефонной трубке, - Нет, не так. «Ты знаешь, я решил, что...» Ну, и что же ты решил?... Еще раз. «Я вдруг понял, что музыка - это не мое. Ты знаешь, я же только, можно сказать, начал жить, и всю жизнь рядом со мной...» И не так. Черт возьми, ты никогда не можешь сказать как надо, идиот!

Выкрикнув последнее замечание белой от равнодушия стене, Джин вышел из пустого подвала, в котором обычно проходили репетиции его группы, в холодный, только-только покрывшийся снегом город. Тот подвал был по-настоящему волшебным местом. Туда хотелось приходить только для того, чтобы посмотреть на замечательных людей с разноцветными душами, на время концертов выпадающими из их сердец и летающими по аудитории. Джину нравилось сидеть здесь в одиночку, принимая какие-нибудь важные или не очень решения или любуясь стенами, потолком и событиями, которые кружились вокруг него.
Он вышел к городу, пахнущему морозом, выхлопными газами и людьми. Вдохнул его привычную пыль полной грудью. А затем, сморщившись от своих мыслей и решений, пошел, повинуясь своим ногам, только для того, чтобы куда-нибудь, в конце концов, прийти.
Когда-то он, во что бы то ни стало, решил освободиться от невидимых и невыносимых оков этого мира, в которые был заключен. Неясно откуда в его голове появились подобные мысли, но он четко осознавал, что все эти оковы, границы, рамки мешают ему жить.
Джин запрокинул голову к небу. Рассвет над домами был потрясающим. С ним была связана целая вереница воспоминаний из жизни. Сочетание кораллового, фиолетового и серо-синего на небе казалось чем-то невероятным и волшебным, сколько бы раз он не любовался им.
Невидимые оковы Джина не давали ему взлететь в небо и познакомиться с другими мирами. Он пытался избавиться от них любыми способами: он, скрепя сердце, бросал более и менее близких ему людей, переезжал в другие города, менял домашних животных и интересы. Но ничего не менялось. Этот мир все так же держал его внутри себя, цепко вцепившись за волосы.
Совсем недавно мир даже вынудил Джина бросить Друга. Того самого, настоящего и единственного Друга, который попадается лишь однажды в жизни. Почти ничего не объяснив, Джин исчез из его кухни и записной книжки. Освободиться от оков было важнее. Эта навязчивая идея преследовала его по ночам, утрам и дням.
Сбежать от нее не получалось. Поэтому он сбегал от жизни.
Но даже когда он бросил старого друга, ничего не изменилось. Тогда Джин решил выбросить самое дорогое и главное, что было рядом с ним всегда, с раннего детства. Музыку. Дар к музыке был дан ему от Бога. Он научился читать ноты раньше, чем книги, уже в шесть лет побеждал во всех музыкальных конкурсах, в десять окончил музыкальную школу, в пятнадцать поступил в консерваторию. Музыка сопровождала его всю жизнь и была самыми тяжелыми оковами, мешающими ему взлететь. Раньше ему просто не хотелось понимать этого. Теперь же, он готов к последнему шагу.
«Я решил бросить музыку...» - он представлял, как скажет это, вернувшись к Другу, и извинится перед ним, вернув все на свои места. «Идиот,» - только и ответит тот, хлопнув Джина по плечу, и они отправятся в какой-нибудь бар, выпить по поводу последних событий.
Джин шел вдоль темных улиц, и каждый шаг казался ему печатью. Он сделал свой выбор.

Вдруг в ушах отчетливо прозвенел донельзя знакомый звук, стук, звон стекла. Джин резко поднял голову и увидел гитару, летящую прямо на него. Отбежал чуть дальше, протянул руки, с трудом поймал ее и засмеялся, разрывая утреннюю тишину. Так смешно ему не было уже давно. Джин внимательно осмотрел инструмент, но нашел на нем только одну небольшую трещину. «Повезло владельцу,»-прошептал, ухмыльнувшись.
Джин вздохнул, все так же улыбаясь, отсчитал номер квартиры по окнам, зашел в подъезд и, поднявшись наверх, позвонил в дверь. Открыли не сразу.
- Чего вам? - за дверью прозвучал мальчишеский голос.
- Да вот, вы гитару...уронили, - ответил Джин, подняв бровь.
- Забирайте себе.
- Зачем? У меня есть. Может, возьмешь, а? Гитара - это женщина, ее нельзя просто так взять и выбросить. Тем более одну, на мороз и безо всяких средств к существованию. Это как-то...подло.

Спустя некоторое время, раздался щелчок открывающейся двери.

- Заходите.
Дверь действительно открыл мальчишка, лет шестнадцати на вид, тощий, как скелет. Джин осторожно зашел, протянул тому гитару, сел на какую-то табуретку, стоявшую в прихожей, ухмыльнулся и спросил, протянув руку:
- Ну, и зачем...? Как тебя зовут-то хоть? Меня - Джин.
- Рома.
- Как город, что ли?
- Как город.
- Ну, рассказывай. Зачем же,

Читать далее...

Приходишь в одно из любимых мест к крутым людям, с которыми только-только начал ощущать себя более и менее своим. Мы такие замечательные и смешные: варим пельмени, как зелья, учимся рисовать на потолках, пишем совершенный бред, иногда пытаемся что-то забыть или вспомнить, согреться или утонуть во льдах. Нас пятеро. В детстве, в моих мыслях, это "пятеро" казалось чем-то невероятно волшебным. Вообще, всегда казалось волшебным, когда какую-то небольшую группу людей связывает некая цель, занятие, мечта и больше ничего кроме этого. А потом, в процессе, они начинают узнавать друг друга, и понимают, что стали, если не друзьями, то чем-то неотделимо-незаменимым друг для друга.
Нас пятеро. Точнее, их четверо. А я просто когда-то пришел и спросил у одного из них: "Можно посидеть рядом (у вас потрясные руки)?" и остался на полтора года.

Человек с потрясающими руками, которого называют исключительно уменьшительно-ласкательно, потому что другие наименования ему попросту не идут (причем, он вовсе не милый. дело пахнет чем-то необъяснимым.), ужасно умный разговорчивый математик, ненавидящий очки и шоколадки, смазливый мальчег, за которым всегда толпа девушек (хотя бы морально, так точно) и странный молчаливый неизвестнокто с именем, которое почему-то ассоциируется у меня с вином и деньгами. И потерянный я со своими волшебствами где-то сбоку.
У нас было то_самое. Когда объединяет какое-то общее дело, вы смеетесь, хлопаете друг друга по плечу, иногда выпиваете вместе, рассказываете друг другу самое сокровенное. Ну, они так точно. Даже если не брать меня и это дурацкое "нас". Как же это...непередаваемо-замечательно, черт возьми.
 

Проходит всего лишь год с чем-то.
И вы понимаете, что вас было пятеро. Их было четверо. А теперь вы все - по отдельности, по одиночке, разошлись по мирам, городам, квартирам и континентам (я тогда не знал, что писал о будущем, надо же). Потому что "выросли" и нужно выбирать жизненный путь, потому что время неустанно движется вперед и за ним не успеть, потому что "даже пробовать совмещать не стоит, только ты весь такой разрывающийся, идиот Крис". Я стою в углу и наблюдаю за их Важными Решениями. Автоматически превращаюсь в "необходимую мебель". Для меня теряется кусок чего-то ужасно важного, сердце бешено стучит, в голове только один вопрос: "Как?". Эти люди ужасно круты. Но вместе они гениальны.

Спрячем же гитары в чехлы, мы никогда ничего не добьемся на этом поприще, чо. Да, ребят?
Пора бы привыкнуть.