Если меня кто-то вдруг читает, то я переезжаю в этот вот бложик: http://www.liveinternet.ru/users/4997731/profile

Не люблю подводить итогов, но это хранилище чепухи, которое я веду, наверное, с одиннадцати лет, было даже до странности важным для меня пространством. Когда-то я писал сюда много, часто и слишком честно. Когда-то нашел здесь друзей. Не то что бы я как-то сильно изменился или еще что, но просто хочется оставить здесь все так, как есть, ни в коем случае ничего не менять и не добавлять.

Мы открываем раненых хит-парад:
Вот, посмотрите, этот всему не рад,
Этот, на вид живой, хромоват душой,
Этот – все время в поисках Хорошо.

Корчась в улыбках, глупый надев наряд,
Мы очень важно шествуем сквозь года.
Если суметь поставить нас в стройный ряд,
То этот ряд не кончится никогда.

В наших дефектах кто-то увидит свет,
Кто-то - кусочек собственной темноты.
Может быть, нас и вовсе на свете нет,
Может быть, ты не я или я не ты.

С вечным вопросом: «Те мы или не те?!»
Глухо кричим проклятия пустоте,
И, безоружно, слепо ведя войну,
Не замечаем, что мы уже в плену.

Странно то, что только с мертвыми можно нормально разговаривать. Читая их, думая о них. Наверное, это просто какая-то дурацкая тяга к не одинокому одиночеству или синдром "хрен поймешь, чего хочу". Нужно медленно возвращаться к жизни после не-жизни, никого не бросая посреди пути, но догоняя. Иногда нежелание оставлять может казаться трусостью перед спроситьвсеважноеизаветное, но иногда это бывает необходимостью. Или все-таки трусостью?
Наша беззаботность уходит сквозь пальцы, мы сидим в мире, состоящим из всего, до чего можно дотянуться, и демонстративно не дотягиваемся. Это то, что нужно снова менять, бороться за эту перемену и не слишком увлекаться другими стремлениями.
Мне бы хотелось приходить в место, в котором никто не будет говорить друг другу ни единого имени или рассказывать о событиях, которые произошли когда-то в их жизни, а обсуждать что-то совсем другое. Для меня бы это было, конечно, испытанием, но я неплохо умею задавать дибильные вопросы. С этим не поспоришь.
Может быть, я пересмотрел фильмов.
Пойду жить дальше, пожалуй.
[500x311]

В маленькой комнате каждой душе тесно.
Я для себя – неизвестная местность.
Звуки. Они проходят сквозь эти стены,
Сквозь миллиарды стран, дорог, систем и
Сквозь миллиарды тел.

Цветом. Эта комната дышит цветом.
Я на свои слова налагаю вето,
Чтобы понять не мою, не людскую жизнь.
Красный кажется чем-то вроде «держись»,
Синий - большим, чем только «море».

Мята и перец, улица после дождя,
Утро из детства, которое вечно ждал…
Запах. Преследует запах твоих волос.
Я похож на ребенка с табличкой «Lost»
И со взглядом, ищущим, где ты.

Кожей. Либо чувствовать терпкость улыбок,
Твердость гитарной струны, мурашки, либо
Ни-че-го. Кроме «спрашивай» и «отвечай».
Тонкая пленка солнечного луча.
В маленькой комнате пусто.
Там нет меня.

Кто-то хотел бы сделать из нас людей.
Зная об этом, мы становимся злей,
Моем руки в чьей-то крови и золе…
Кто-то хотел бы сделать из нас людей.

Мы бы хотели не окунаться в грязь.
Только попробуй здесь в нее не упасть,
Эта дорога, как открывает пасть…
Мы бы хотели не окунаться в грязь.

Всюду веревки в этой густой траве.
Мы заплетаем узел, ускорив бег,
Прячем его где-то в самих себе…
Всюду веревки в этой густой траве.

Кто-то нашел нам повод не умирать:
Каждую жизнь выращивать мягкий свет,
Чтобы не сгнить от грязи и прочих… ведь
Кто-то нашел нам повод не умирать.

Стены мне шепчут «скажи» на пути в место, что называют домом, и, как будто хотят, чтобы и я, выйдя на сцену, воздушную, еле видимую сцену, которая мною вот-вот будет найдена, сказал что-нибудь. Но что говорить? Можно было бы сидеть, укрывшись книгами и альбомами, и все время молчать. Все это можно когда угодно, но не сейчас. Но, несмотря на это, я молчу в какой-то нерешительности.
Всегда, когда просят нести чушь, болтать, что вздумается, не хватает и вечности, и целой пустынной улицы, чтобы понять, что можно сказать этому миру и этому городу. Можно крикнуть: «Знаете, почему этот свет чудной?» Мне бы хотелось услышать «нет», но всё сковано молчанием. Прямо как я минуту назад. В таком случае можно продолжить: «На него вечно смотрят с разных сторон, не заметив солнечный луч или еще какую-нибудь такую мелочь вроде капли дождя, падающей тебе на ладонь». Всё вокруг не произносит ни звука. «А тут еще этот мальчишка. Знаете, вездесущий мальчишка, который знает обо всем, что живет в тебе? Это ужасно несправедливо, но это так.» Он сидит на троне (никто никогда не сможет его и мизинцем тронуть, потому что он там сидит). В пустой зале. И думает о том, сколько же вечностей прошло. Каждая минута для него вечность. А еще можно сказать городу и людям: «Почему вы все время жалуетесь? Почему вы такие? Почему?». И тут уж этот мальчишка только засмеется над тобой. И ты вернешься домой, позабыв о своем выступлении.

Тот, кто не слышал музыки, не бывал,
Не проходил сквозь нити туманных дней,
Не попадал под снежный немой обвал
И не лежал, как будто на самом дне.

Тот, кто дышал ей, думая ею стать,
И уходил в бессрочный ее запой,
Ну же, давай, вздохни, досчитай до ста,
Встань посредине улицы и запой.

Слышишь, как звон в ушах обретает звук?
Видишь, как воздух перед тобой дрожит?
Не научиться редкому мастерству
Быть этим звуком, и остается жить:

Чувствовать дождь и солнце, вести отсчет
Всех этих дней, похожих на светофор
(Думать с улыбкой: «Сколько же их еще?..»,
В сердце зарубки ставя, как у Дефо);

Снегом шурша, бежать сквозь застывший лес
И, задыхаясь, переплетать пути.
Если увидишь: где-то струится лесть,
Лучше прибавить шагу или уйти.

И ты узнаешь музыку в тишине,
В долгих раздумьях, в шепоте хмурых крыш,
И ты поймешь, что мы ежечасно в ней.
Слышишь? Послушай. Боже, прошу, услышь.

Я никогда не писал о ней, но если ты хочешь, я расскажу тебе, какая она. Шаги у нее неверные, робкие, никакой грации и изящества. Волосы тонкие и растрепанные. Одета в нелепые лохмотья. Вымазана сажею. Прохожие убегают, завидев ее, шарахаются, ищут глазами ее сестру (та красавица). Они сами сделали ее такой. Но среди них есть и те, к которым она все же притрагивается своей хрупкой запачканной рукой. Тогда их душа покрывается сединами. Они знают то, о чем не имеют понятия. Они боятся: в страхе пятятся назад, но обычно бывает поздно. И я,смелый, глупый, неосторожный юнга, хотел бы признаться кому-нибудь, что тоже боюсь.
Иногда она приходит страшной сморщенной старухой, иногда - ухоженной кокеткой, но на самом деле она девочка. Бедная, худая, измученная девочка, которую боятся, толкают, не видят или бросают в грязь. Находятся и те, кто жалеет ее и даже дотрагивается рукой до тонких длинных волос.
Вы думаете, что то, что она делает, красиво. Это прекрасно так же, как листок мятой бумаги с нарисованным на ней рукой ребенка корабликом, лежащий в луже и хранящий следы чьих-то грязных сапог. Так же, как бушующее море, с каждой минутой забирающее на дно моряков своей истерикой. Так же, как низкое небо, на котором виднеется дыхание огня, созданного человеческой войной. Это завораживает, но заставляет тебя чувствовать себя уродливым изнутри.
Я сижу на перроне, на зеленой скамейке, уставившись на московские поезда с облупленной краской. Она идет, волоча за собой маленький чемоданчик, худая, бледная, грустная, своим неверным, робким шагом. Одета в лохмотья. Вымазана сажею. Кивает мне, выдавив на своем запачканном лице извиняющуюся улыбку. Я мысленно глажу ее по тонким длинным волосам. Я почти привык к ней и, иногда кажется, что не могу ступить шагу без ее участия. Эта девочка уже выжгла из меня все то, что казалось ей лишним.
Она поднимается по решетчатым ступенькам старого вагона. Какой-то мужчина толкает ее колючим локтем, не замечая. Проводник смотрит на него сердито и с жалостью говорит ей: «Любочка, ну что же вы, милая? Любочка…». Хочет дотронуться до нее, но она успевает забежать в поезд быстрее.
Это все, что известно мне о любви.

Оловянное имя твое – печать,
Что хранится во рту, как какой-то клад.
Каждый день я учусь про него молчать,
Но внутри не всегда хватает заплат.

Прокричав о нем где-то под кожей, я
Сторожу его, будто бы верный пёс:
Только душу свою, словно кость, жуя,
Забываю про этот никчемный пост.

Твое имя бежит за мной через дни,
Через улицы, формулы, города…
Я, как будто под дулом, живу под ним
(Странно то, что не видит его радар).

Но зато оно цело. Смотри, вот здесь.
А бывает, что тихо лежит в пальто.
Так что слушай же, где ты сейчас там есть:
Оно будет в сохранности и потом.

Осенний сезон сказок так и не открылся.
На нем висит табличка "Потом". После очередного сражения себя против себя. После миллиона дел. После вороха английских текстов. После ночей, когда не спать, не работать, не учиться, не носиться по квартире, не гладить кошку - ничего. После мыслей о том, что все эти люди в тебе, и их неприлично много для такой чести, и еще о том, что даже этот твой любимый шарф и джинсы - не твои, а чьи-то, и если кто-то замечает это, становится не по себе, потому что на твоих волосах остались отпечатки их слов, а в глазах их гирлянды (все это если опускать еще один воздушный шар внутри, о котором нужно отдельно или не стоит вообще).
Это все круговоротно, странно и ощутимо только тогда, когда ты только и делаешь, что учишься, и если б не удивительная способность попадать в истории, то давно бы уже сломался от скуки и от того, что руки пропахли ими, а запах ощутимее рыбного. "Потом" сначала идет пешком, затем превращается в поезд, а затем - в огромный самолет и летит все дальше и дальше, набирая скорость. Он заставляет думать. Не соображать, что хорошо бы, а именно думать, что, наверное, делает меня мной. Когда-нибудь мы заключим с ним договор, и все пойдет, как по маслу, но сейчас все движется в нужную сторону со всеми жизненно важными трудностями, и хочется только, чтобы это сказал кто-нибудь еще.
Может быть, зимний сезон сказок? Или весенний? Или вовсе - летний? Все это потом, но только в том случае, когда carpe diem невозможен и необычайно мерзок.

Часы тикают, а я вместо того, чтобы делом заняться, слоняюсь, как какой-нибудь конченый слон. Внутренние тетради, покрывшиеся пылью и конспектами, шуршат мне о том, что пора бы научиться не спать, раз уж проснулся от дней без снов. Механизм запускается, я это чувствую. Мир надевает новую куртку и улыбается. Я делаю выбор и смеюсь. Часы мешают перебирать в руках бруснику, открывать осенний сезон сказок, гладить кота. Время, чтобы подумать, убегает, а метро было бы прекрасным оправданием, если бы я ездил в нем чаще.
Я проснулся в тот момент, когда мир только просовывал первый рукав. Кажется, рискую проснуться еще раз в совсем незнакомом и подурневшем (вроде бы хорошеют исключительно девушки). Хотя, кто знает. Он же особенный.
Сказали сегодня прекрасную вещь: "Крис, все в тебе прекрасно, вот только: ты совсем не умеешь говорить". Я все спорил по поводу того, что не умею еще кучу потрясающих вещей, но меня уже не слушали.

По переломанным улицам босиком
Между домов и арок бежать вперед.
Низкое небо слишком уж высоко:
Хочешь дотронуться - странная дрожь берет.
Камень сегодня устал наконец молчать:
Город бесшумно шепчет свой тайный код.
Если увидел замОк, не ищи ключа.
Слушай (услышит даже дворовый кот).
С площади шумной в тусклый немой подвал
Ветер вздыхает, переправляя свет
(В воздухе, будто бы кто-то трубу прорвал,
Реки текут, прохожим журча совет).

Старый приятель вдруг говорит мне "вы", и
(Я не отсюда, в месте родном турист)
Город смеется (кажется, так впервые),
Город прекрасен (Боже, кончай дурить!).
Кто-то кричал, что просто - сегодня чудо.
"Небо, смотри, волшебное," - говорил, -
"Просто вдруг появилось из ниоткуда.
Вылетело из неизвестной двери."
Но за домами, лужами, грязью улиц
Город всегда такой же, каким он был.
Мы бы, если хотели бы, не вернулись.
Город не знает этого "если бы".

Сидишь, закопанный в учебе, и чувствуешь себя совсем уж сказочником: все приходят попить чай и рассказывают истории. В этом году служу маяком, и это даже вовсе не так трагично, как казалось.=)
Но дело вообще не в этом.


К тебе приходят люди, с которыми вы давно не виделись, но совсем не во временном смысле. И, в общем, говорить с ними не о чем (но пока вроде бы не принято это признавать). А если и есть, то только спорить о других людях, усложнять простое и ссориться (но это тоже отчаянно не признается). И вот, когда в голове проносится: "Ну зачем я согласился с ними поговорить?" или "Сейчас не выдержу и закричу: "Вон из моего дома!"", один из них, почти все время молчавший, говорит: "Да ладно, надоели, давайте споем лучше вот эту вот тупую песенку, а? Чай, кстати, очень вкусный".
Убрав удивление с лиц, с легким напряжением тихо подпеваем ему первый куплет, а к припеву становимся совсем уже как друзья.

А я написал уже прощальную песнь по тебе и сказал себе "никогда". Не отпускаешь, чувак. Скоро стану сентиментальным, глядишь.

Мои ноги помнят сотни мест, которые мне не хочется забывать и в которых хочется побывать. Забывать - это вообще большая глупость. Ведь определенно теряешь важную часть себя (поскольку все части себя ужасно важные и иногда даже задирают голову вверх, как я из-за строения позвоночника и стремления к низкому Московскому небу).
Меня снова что-то незримое связывает с местом, сыгравшим не такую уж маленькую роль в моей довольно маленькой жизни. Так получилось, и я снова хожу в те края, а мои ноги ведут меня в места, в которых любил читать, людей и чай и даже в те, где почти ненавидел все то же. А ведь это все маршрутка, пришедшая раньше, иначе бы я как всегда ничего не понял, спеша слушать бархатный голос о романтизме и литературных спорах.
Купить фруктов в Том Самом Скверике, подержать за руку невидимую девушку, поболтать ногами, сидя на каком-то памятнике (до сих пор не выяснилось кому), перезнакомиться с кучей маленьких детей было намного нужнее, чем выучить пару пусть и не очень скучных текстов. Ну, а потом уже бархатный голос и комната с кучей книг, не менее прекрасная, конечно.

Во второй раз встретив одних и тех же музыкантов в переходе, в которых мне уловилось что-то "свое", поздоровался, но меня сразу и не узнали. Напомнила расточка (спасибо волшебной девушке, которая обещала, что та сослужит свою службу, пока плела мне ее). Один из них попросил фенечку на прокорм музыкантов. Я отдал римскую, пускай и он увидит этот чудесный город, а мне взамен второй вручил штуку, висевшую на шее. Теперь на моей руке есть терпкий привкус незнакомого человека.

Е.

Всякий На Свете Город ничтожно мал:
Если узнал его, то клади в карман.
Если в нем взгляд прохожего ты поймал,
Видишь, по краю вьется его кайма?

Всякий На Свете Город кишит людьми,
Даже в пустых проулках найдешь их знак.
Джин, зная это, вновь зажимает «ми»
(Было бы странно, если бы он не знал).

Здесь Джин играет утром, а там – в ночи.
Всякий На Свете Город к нему привык.
Люди звенят монетами: «не молчи»,
«Я завтра буду, если придете вы»…

Он ведь когда-то думал уйти совсем:
Всякий На Свете Город не отпустил
(Мол, ты же знаешь, как ты тут нужен всем.
Помни об этом, если не будет сил).

«Голос охрип, а он все равно поет.
Вот сумасшедший, сколько же можно петь?
Я здесь проездом, долог мой был полет,» -
Громкий нездешний голос звучит в толпе.

Джин с любопытством смотрит куда-то вглубь.
И, уловив нездешнего хмурый взгляд,
Видит, что тот серьезен и входит в клуб
Слишком усталых, и зажимает «ля».

После – домой по улице теплым днем,
Встретил того приезжего у крыльца.
«Что вы, приятель, тоже живете в нем?»-
Взмахом на дом. «Бессмысленно отрицать.

Вы там простите. Просто погряз в делах...»
Джин с интересом: «Что же во мне не так?»
Новый сосед молчит, вспоминая «ля»:
Мимо проходит заново красота.

Новоприбывший ночью сидит один
И не сказать, что чувствует он сейчас:
Легкую дрожь, звонкое «дилинь-динь»,
Будто бы жизнь бежит за ним, хохоча.

Будто бы, кожу сняв, он скользит по льду,
Будто бы слышит: рядом журчит вода.
«Больше я никогда туда не пойду», -
И, надевая куртку, идет туда.

Музыка заливает собой проспект,
Люди глядят на Джина, а он на них.
Тот, кто желал скорее домой поспеть,
Будет там только, если зажгут огни.

Новый сосед проходит вперед к толпе,
Резко склоняясь к Джину: «Ты мне скажи,
(Я же ведь тоже, знаешь, когда-то пел)
Как же теперь мне дальше-то, дальше жить?»

Праздновать день рождения, а потом думать как бы промотать ночь поскорее, смотреть медленные длинные фильмы и говорить до утра с далекими и ненужными. Взбираться по горам, находить заколдованных жаб, рассказывать сказки всем, кто подвернется по пути. Смеяться над родными, но чужими, говоря о себе как о грузчике Степе, желающем влюбиться в какую-нибудь легкую, об официантке Варе, мечтающей об окончании крутого ВУЗа или Илье Ильиче, не думающего обо всем этом. Сидеть, болтая ногами, на высоком стуле и слушать умные и слегка пьяные речи. Увидеть ужасно настоящее и прекрасное, чуть не оставшись лежать на песке лишние пару часов. Горланить песни поглупее и читать про казаков и казачек. Найти множество старых рукописей и захотеть выучить хотя бы половину. Дышать чистейшим воздухом и рисовать по звездам картины. Выслушать множество бед и возвращаться домой с мыслями о том, как он прекрасен. Вспоминать забавные случаи и ожидать Чего-То.

Все это было и это круто.

Ко мне подошли почти на улице, очень по-теплому, слегка фамильярно хлопнули по плечу и сказали, глядя прямо в глаза: "Никогда не пиши унылой чепухи". Я ответил, наверное, удивленно: "А с чего вы взяли, что я вообще что-то пишу?". Но мне ничего не сказали и спрятались в шумных компаниях.
"Хорошо, не буду" - написал я в блокноте и отправился на встречу с приятелем.
Не представляю теперь как это выполнить.

Я снова путешественник и живу в городе, усеянном бело-рыжими домами, тесно прижимающимися друг к другу, по краям огромных дорог. Здесь невозможная погода, вечно насмехающаяся надо мной своим непостоянством, и прекрасный воздух, благодаря холодному северному морю. Я в Англии.
Каждое утро я учусь у циничного, уставшего от жизни старика-шотландца, увлекающегося историей Франции, чудесным вещам. Он говорит, что я похож на индейца, а я болтаю что-то об ошибках природы. Конечно же, я считаю его крутым.
Целых два часа в неделю с людьми, с которыми мы почти не общаемся, используя слова, я играю на ударных инструментах. В основном, на тамтамах и бубнах. После этого, уверен, каждый из нас все время создает новые ритмы внутри себя. Веселый музыкант в зеленых кедах всех зацепил.
Небо рисует котов и василисков, я показываю девушкам дорогу, поняв этот город и ориентируясь по корабликам на дверях и бордюрам. Это похоже на привязывание ленточки, чтобы не заблудиться. Этот город стал моим, еще спустя первые три дня.
Вечерами я пою песни милым людям с хитрыми морщинками у глаз или ношусь как угорелый по пустынному пляжу за девушкой с потрясающими веснушками.
Несмотря на периодически приходящую тоску и вещи, из-за которых в полной мере осознаешь свою или чужую грязность, здесь хорошо. От моря хочется спать.

Я считаю ворон, синиц, воробьев, лебедей…
Одинокий художник рисует себе людей.
Дни проходят под окнами стаей глухих собак,
Он глядит, извиняясь, на дом их (мусорный бак),
Вот одна из них даже не воет: совсем слаба.
Закрывая глаза, он не видит, кто он и где.

Я сгоняю усталость, как муху, с чужой руки.
Одинокий художник на землю крошит мелки.
Он не чувствует, как колена полощут лужи,
Чья вода размывает лица, куда уж хуже,
Всех его невозможных. Он им больше не нужен.
Утонуть не получится: лужи слишком мелки.

Я снимаю сандалии, мокрые от тоски.
Одинокий художник снова наносит мазки.
Он никак не может поймать своей кистью ветер,
Он, измазанный в краске, пробовал все на свете,
Но все знают, что бесполезны любые сети.
Впрочем, кто это – все? На палитре сидит москит.

Я сжигаю остатки чьего-то прошлого дня.
Одинокий художник, москита к себе маня,
Задевает крыло и распахивает глаза.
Вспоминает все то, что когда-то не рассказал,
Видит город, и лето, и жизни своей вокзал…
Я рисую художника. Он рисует меня.

Ясное дело, что пора бы выбраться из пыльных комнат в лето, снять наушники, наконец, и слушать город, выбросить мусор из головы и вдруг стать смелее, отправить корабли в небо, а драконов в море или наоборот, перестать оглядываться и продолжать предавать ужасно важное значение всякой "чуши", прекратить смотреть на мир взглядом слабака. Но я живу в ступенчато-мостовой вселенной. Я не чувствую земли под ногами и не лечу, не чувствую времени и не успеваю, я настолько "не", что иногда кажется, что меня нет. Раньше все было еще хуже, но почему-то казалось, что идешь по асфальту или траве, едешь на лифте или эскалаторе. Это наплывчато и пропадающе, но это есть, и это странно. Я уже вырвался, но что с этим делать - вот в чем вопрос.
Меня окутывает теплый фонарный свет, а я гляжу на него с презрением и думаю о дурацких несуществующих сражениях, сидя на бордюре, закрыв глаза и нос шляпой.