Внимание! Текст ограниченно доступен стойким в вере и секулярной нравственности.



Ю. Мисима «Запретные цвета» (СПб., «Азбука-классика», 2007)



Премидикация к роману, и не только.



«gays-славяне».

Ильф и Петров.



Реликтовая составляющая, из разного рода запретов в «Запретных цветах», не раритетна и в России, а, наверное, даже значительнее, чем в Японии, по сю пору, ­ пока постмодерн стоит как на угольях очистительного костра славян-язычников; знаки табуирования, разной степени сохранности попадаются повсюду; голубая краска, вопреки психологической науке вызывает агрессию.

Хотя Фрейд давно доказал, что либидо ускользающее, растекающееся по всему спектру цветов, и, даже включающее инфракрасный и ультрафиолетовый, явление.

Граница между гетеро- и гомосексуальностью размыты, дополнительно контрацептивами и «виагрой», а главное, сближением гендерных поведенческих стереотипов.

Прислушайся русское общество к рекомендациям австрийского доктора или китайского мудреца Конфуция ­ о благотворности разнообразия цветов, глядишь, гражданская война между красной брутальной сексуальностью и рахитичной нестойкой голубой, выгоревшей до белой, прокатилась бы тради-

ционным веселым мордобоем.

Православное воинство тоже присоединилось к гонителям голубого, видимо не исчерпав инквизиторского потенциала за века; скоро христиане понесут с хоругвиями рекламные «сэндвичи» товаров, эксплуатирующие гетеросексуальные мотивы, слившись в чувственных предпочтениях с бизнесом.

***

А не прельстись русский князь роскошью византийской атрибутики и женской прелестью ­– будь он геем – а сохрани исконее…, неужели, креативная, профетическая ноосфера русской природы не смогла бы создать на основе язычества, Великую Русскую Веру (ВРВ) - полную мистического очарования, великолепия обрядности, поднявшейся из нутра славянской стихии, ставшей вровень с Индуизмом, Даосизмом, Синтаизмом, ну хотя бы Ламаизмом.

Элементы пантеизма ВРВ стали бы хорошей основой экологического сознания. Демократия при пантеоне богов не могла не быть органичной – натюрлих-демократией.

Избегли бы разнообразных схизм как внутри, так и вне государства.

Религиозный универсализм позволил бы сексменьшинствам поставить в нефе или «Голубом уголке» своего божка. Не по государственному было бы не использовать энергию «голубого потока»; тяжелое преодоление однополярной заряженности сексуального желания для его удовлетворения, демонстрируя действенность механизма сублимации (Фрейд) – порождает необычные творческие импульсы, пример: Чайковский, Нуриев… .

Не пришлось бы бесконечно отстаивать свою самость, после попрёков в религиозной и философской вторичности; не звучала бы унизительная персеверация: энный Рим и энный Иерусалим.

В «Кремле» сидели бы авторитеты уровня Ганди, Далай-Ламы, Петра Бадмаева, Шри Чен Моя.

Агрессия завоевателей была бы поражаема абулией метафизического поля и поглощаема бесконечностью пространства.

Сослагательное наклонение все-таки оставляет надежду на вариантность истории.

Несмотря на «катехон» в центре православия вознеслось под идеологическим покровом Божьей Матери, на глазах иерархов и начальствующих - языческое капище - венчаемое причудливыми чалмами, в том числе и «голубым».

Чайковский расширяет терпимость российского общества к «малым сим» - меньшинствам; Римский-Корсаков, из «Могучих», создаёт гимн язычеству («Снегурочка»).

Изысканные артефакты полные гармонии созданные национальными гениями с опорой на традиции, сохраняемые народом в языческих праздниках, – достаточные условия для истинно русского ренессанса.



Кесарево сечение для самурая.



«…В глазах темно и замерла душа;

Грех не беда, молва нехороша»

А.С. Грибоедов.



«Вина уж педерастов в том,

Что с роду–

Враги царю; враги народу».

(моё на 11%,Грибоедов-89%)



Культурологическая группа шерпов, сопровождающая читателя (толкование в конце книги), не позволяет протиснуться «языком» даже в межзубную щель – тем более что её не оставили – поэтому всё сказанное aparte, apropos и malapropos.



Нашедший близкого по писательскому кредо, представителю «фундаменталистского» нарративного стиля, ставивший своё творчество в религиозно-исторический контекст с культуроёмкой аллюзийной составляющей:

В наперстники Мисима выбрал, -

Писателя не моего романа.

Из букв, который, формует «кирпичи» -

Под именем Томаса Манна.





***

«Запретные цвета» - результат языческого «экуменизма», т.е. схожести культовых обрядов, прихотливой селекции из культур Европы и Японии, воплотившийся в контентно-стилевом гибриде.

Создать образ, - на эндемичной японской территории, где континуум жизни, располагая минимальным набором средств, копируя лишь самого себя, - симбиотической пары, - подобной Дориану Грею и вуайеристу-режиссёру, создающему мизансцены в угоду Читать далее...

Жан-Филипп Туссен. Месье. Любить : романы. – М. : Иностранка, 2006.



Пролегоменон.

Жан-Филипп Туссен – бельгийский писатель, франкофон, в объединенной то Европе почти француз, благодаря минималистическим тенденциям – критический компендиумне принципиально отличается по объему от полного текста романа –хотя «языком» французы любить не разучились; Музиль писал, что человек – единственный представитель животного мира, нуждающийся в разговоре для продолжения рода – почти религиозная аскетичность этого представления расширяет Туссен, демонстрируя роль «языка», во всех амплуа любовной игры.

И все же язык редуцирует, подчиняясь принципу оптимизации,теряет в витальности и объеме, как сенильные общества, вынужден принимать мигрантов.



***

«Това-а-а-рищ. Не задерживаться…».

Антиреклама или реклама ну уж на самую рафинированную фокус группу романа «Мосье. Любить», в котором составляющие части столь контрастны, что их мог объединить лишь человек исповедующий диалектику двойных стандартов.



Часть I

.Мосье.

«и звучал тихо концерт для флейты и арфы».



Вокативная форма ни о чем не предуведомляет.

Иметь имя – это уже нести бремя.

«Герой» – лишенный адаптивной агрессии.

«Самоустранение» – решение проблем.

Созерцание звездного неба и моцион – смысл жизни.

Наслаждение «траекторией совершенной чистоты», по которой перемещаются аквариумные рыбки.

Среднее (необязательное) звено управления корпорации.

«Бодисатва» под кондиционером…аутентичный или благоприобретенный?

P.S. Женщины – объект неопределенного влечения и обладающие способностью контрацепции от ответственности перед жизнью.



Часть II.

Любить…

Инфинитив предполагает умеренность, но…



Попытка «прыжка с парашютом» двоих, не первой молодости людей, с высоты взаимной страсти, – бежать призрака воллюста – на голый участок одиночества.

В молодости время порой еще кокетничает, в сорок, – смотрит в зеркало на тебя равнодушно-цинично, как не пытаешься перед ним заискивать.

Любовь уходила неохотно, с толчками сердца, как жизнь из тяжелораненого здорового организма, цепляясь то за мужчину, то за женщину.

Страсть на высвобожденной энергии разрыва отношений, выплескивается в «перверсивное» совокупление на многолюдном токийском мосту, срезонировав с конвульсиями земной коры.

Отведены глаза прохожих,

Чтоб сохранить сомненья. –

Скрывает платье от кутюр

Прелюдный акт совокупленья.

(Она – контрагент в любовной паре – представитель европейского модельного бизнеса).

Туссен мастерски демонстрирует шестикратное (наука) чувственное превосходство женской природы [сам видел выступление женщины (не исключаю феминистки), отмеченной «лигой плюща» на челе, о превосходстве клитора над пенисом, в образовательной программе] и особенно в спектре ультратонких реакций; – в легком касании бокалов передать все оттенки нежного и успев сенсибилизировать холодное стекло в руке мужчины, заронив семена будущей синестезии постоянной вины и комплекса неполноценности.

Писатели в зависимости от «опыта» передают атмосферу, накал страстей, настроение, кто как френолог, через природу, кто как психолог, через особенности женских реакций – Туссен до упора топит обе педали.

«Рольфинг» – серия глубоких массажей, восстанавливающих остроту детских переживаний; краткость текста ускоряет возгонку чувств, – Туссен быстро проверяет рефлексы, погружая в контрастные дискомфортные среды; то в холод – покрываешься «гусиной кожей»; то в изнуряющую жару, когда липнет к телу одежда, обжигает вкусовые рецепторы, раздражает обоняние знакомыми и новыми запахами, и, как профессионал использует весь спектр световой среды, чтобы завершающим аккордом аксюморона – день – это вымотавшаяся ночь – довести до экзистенциональных состояний. Возникает ощущение, что персонажи выполняют лишь отвлекающую роль, а себя начинаешь воспринимать прямым, манипулируемым предметом суггестии писателя.

Драматеург Чехов формируя каузальный закон драматургии «Если в первом акте на стене висит ружье, то в третье акте оно должно выстрелить», милостиво даровал будущим авторам степень свободы, не определив траекторию выстрела и модальность драматизма (может заряд попадет в обои смежной стенки).

«Mementomori»; – латынь за века истрепалась и стала терять психотерапевтические свойства; пузырек с серной кислотой – неудобный для постоянной носки предмет, постоянно напоминает о чем-то худшем, чем просто смерть, – неплохой корректор отношения с реальностью; саспенс (тревожное ожидание) начинает овладевать сознанием читателя, когда возбужденный протогонист, владелец пузырька, после ссоры покидает любовницу, – реминисценции с Настасьей Филипповной, лежащей в алькове (интеллигентный вариант предположения).

Две версии оставляет гнетущая атмосфера саспенса – кто протогонист(?) – садомазохист или мазосадист, – на кого будет выплеснута серная кислота.

Расчесывать, раздражать, поощряя звериные инстинкты картинами изощренных убийств, – излишне (!), – Читать далее...

Фотографии amateur-2 : "Судьбы дворянства России"

Фрагменты книги "Судьбы дворянства России".
(Погашение внутреннего долга перед предками)

От прочтения фрагмента романа лауреата Нобелевской премии - С. Беккета создалось впечатление, что движителем его творчества была дерзкая, почти безумная идея – исчерпать модернизационный потенциал литературы на основных европейских языках, и, что поразительно - это ему, кажется, удалось.
Влияние писателей – реформаторов такого масштаба – (если такое обобщение вообще, допустимо, и, тем более, выстраивание их в один ряд: Пруст, Джойс, Селин – святотатство!) – так велико, что кажется с традиционной нарративной литературой покончено навсегда. Но вот другое имя – Дж.М. Кутзее, тоже нобелеат, с романом «Молодость». Оба автора пишут о внутренней сложной жизни художника не совместимой с гармоничным присутствием рядом с женщиной (антитеза Г. Миллеру и Э. Хемингуэю).
Один – С. Беккет показывает это на контрасте темного (метафора сложности) задника сцены своего художественного метода - еще более темного, чем сам предмет наблюдения.
Другой – Дж. М. Кутзее не прибегает к изощренной стилистике, подробно, с последовательностью ученого, используя, уже кажется, исчерпавшую себя форму традиционного романа, с не меньшим блеском раскрывает ту же тему. И еще – (через точку с запятой) – о содержании романа: это драма перманентной самооценки человека с неявно выраженными творческими способностями, а суть – ответить на вопрос - является ли жизненный опыт мерой творчества. Поражение главного персонажа говорит, о том, что да! А существование самого романа, - что нет!

На /не/ получивший «Букера» роман «Все еще здесь» можно проверить утверждение критика Н. Ивановой (ж. «Знамя») - о плодотворности частицы /не/; естественные науки давно отрицательное уровняли в правах с положительным, - только мораль цепляется еще за старое.
Первое (удачное) применение /non/ fiction – сразу задает точное направление. Этот роман не относится к актуальному искусству, но о событиях недавнего времени, в инерции которого мы продолжаем жить. /Не/ вечный спор славян, но спор англосаксов – уже несколько веков – между собой, оказывается, англичане лишь транзитная форма американцев на эволюционном древе.
/Не/ женский роман, который с вызовом демонстрирует свою женскую природу. Но и /не/ о феминизме, а о формируемой городом женской эмансипации. Автор /не/ сделала открытий в психологии, /не/ вывела пучок нейронов на пульт управления психоаналитиков, но все, что нужно и можно, на современном уровне знать о персонажах, представлено читателю. /Не/ о масонстве, а о соответствующей семантике, созидающей силе части общества; и /не/ во главе с архитектором - постмодернистом; и речь идет /не/ об адептах Бога Меркурия в белых одеждах, а о влиянии европейской общины на деловую жизнь полиса, порой вынужденно делящую ее с криминальным миром. Это справедливо вызовет чувство /не/приязни, - но люди падают в обморок и от вида медицинских манипуляций. За самооправдание такого положения дел, и за один из лейтмотивов, можно считать фразу, повторенную /не/единожды (с вариациями): «…мы рождены, чтобы наводить в хаосе порядок». Увязка и использование хаоса в эгоистических целях, с представлениями о социализме в скептическом замечании Сэма Ребика – важного персонажа романа, - вызывает ассоциацию с романом «Бесы». И все же, несмотря на это, активная общественная позиция мужской части семьи Ребиков – левой ориентации. Это ослабляет аргументацию того, что революционная активность евреев, преимущественно является следствием «черты оседлости»,- скорее это результат пассионарности народа.
Сионизм, после номинально выполненных задач, сосредоточился на качественных преобразованиях и работает не только как собес, но и «великодушно» принимает служение волонтеров, взамен давая импульс к осмысленной жизни.
Аликс Ребик – одна из принимающих наиболее проработанный, до нюансов, персонаж. Построен открыто на фрейдистской казуальности, как конструктивистский объект. (Когда речь идет о системе, выплывает термин–обобщение – любимая характеристика литературной критической мысли). Педагогическая жертва посттравматического синдрома отца – участника II мировой, а так как он был врачом, внушенный солипсизм можно диагностировать как ятрогению. Не ограниченная религиозными традициями, без физических пороков, как жертвоприношение на алтарь гедонизма; материально благополучная, производящая впечатление неуязвимой; бравирующая интеллектуальным радикализмом, не способная к компромиссу, вдруг утыкается в стену среднего возраста – «в давящей тишине одиночества». «…не понимаю, как она живет одинокая, свободная, без привязанностей, без семьи?». Одно описание старения кожи достигает такого состояния безысходности, что сопоставимо с национальным горем, – что подтверждает мысль классика в свободном изложении, - драма одного человека, едва ли не печальнее судьбы народа, если изложена талантливо.
Может показаться, учитывая отказ от мицвоса, согласие на эфтаназию матери, что Аликс Ребик - заблудшая овца своего народа. Ее фразу: «Если бы постороннему случилось подслушать этот разговор, наверное, решил бы, что стал свидетелем непоправимого разрыва, что мы нанесли друг другу неисцелимые раны…, но наша близость остается прежней», характеризующую отношение с братом, - можно, в полной мере отнести с отношением со своим народом. (Наверняка, это не плагиат строк того же Лермонтова о беседе 2-х дипломатов, а показатель уровня писателя), и работа героини в фонде по восстановлению синагог, - свидетельство тому.
Создать гомогенный текст, в котором обобщение и индивидуальное, мужское и женское не расслаиваются на фракции при уделении равного внимания всем персонажам, удавалось лишь гениям литературы. Объективной оценкой своих возможностей, с тою же целью, обусловлена композиция романа, где «М» и «Ж» разведены на санитарное расстояние. Но полноценно показать, и даже раздельно, внутренний мир героев, не простоя художественная задача.
Важными моментами для раскрытия их мира могут служить – условно говоря – «спиритические сеансы» - т.е. общение Алекс и Джозефа, с некогда жившими людьми. Алекс удовлетворяет свое пылающее либидо, пассионарный дух в воображаемом соитии с «прометеем» - промышленником, преобразователем жизни. Джозеф же ищет творческой поддержки у предшественника, архитектора - новатора, обогнавшего свое время.
Уставший за годы жизни взгляд, возрастной реализм не располагают к романтическим отношениям и ставят барьеры даже к ни к чему не обязывающей близости; искрят контакты в непредсказуемых для партнера местах –
и все ж, -
она произошла, Читать далее...

Zero

Моральная проблема критика – агностика – разбираться в гностическом произведении, содержащем реминисценции с Библией и вульгарную мифологию; - Единственная возможность писать параллельный текст с оглядкой на первоисточник;
(F.)арса…
I
«Фарс» - экзотический фрукт, произросший на делянке постмодернизма и вряд ли его нарицательный дедушка признает кичливого внука.
Недзвецская (не Фукуяма) относится к постмодернизму как конечной, консюмерисской – по способу создания – литературе, - продукту соответствующего общества: дряхлая фабула бродит среди семиотики памятников литературного кладбища, теша самолюбие фарисеев и книжников; но черепки античной культуры не оживят шумных, многоязычных агор полисов.
Пушкин и Лермонотов стали сингулярным явлением, матрицей (ru) русского постмодернизма, а цитаты из переводов, ставшего космополитом, Шекспира – следы следов – уместны всегда.
Первый абзац, заменивший предисловие, вопреки традиции классиков давать пояснения к итак прозрачному, как поцелуй ребенка тексту, чтобы избежать кривотолков (читать буквально), являет собой эпиграммическую, сильно замутненную символику и свидетельствует в том, что фарс – синоним простоты – антоним «Фарсу», роману экстенсивного постмодернизма, коловороту литературной массы.
Метафоры постмодернизма то дерзко провокативны, то пренебрежтельно - насмешливы, редуцируя восторженно-умилительный характер метафор предшественников, либо произнося их сквозь зубы, нехотя, отдавая дань традиции – но как прикажите писать после эпитета классиков «птичья сволочь» (Петров и Ильф).
Удивляться стилевым зигзагам(?) – да это пуризм, требовать от постмодерниста стилевой гомогенности, к тому же стиль – с подозрением отношусь к этому словцу; Как универсальное Cod demet в известной постановке, прикрывает творческую немощь рецензентов – в данном случае служит временной шкалой.
Роман – вызов: автор провоцирует контактный, с произвольно меняемыми самой правилами на ходу бой – читатель априори жертва. Персонажи с именами обремененными историческим и культурным контентом, с дезоорентированным читателем, оказались в лабиринте зазеркалья с гниловатой нитью Ариадны в качестве двусмысленных примечаний и надеждой на модальность воображения автора, проходя через анфиладу ассоциаций перекрываемых собственным невежеством.
II
Декаденский образный ряд – видение опиумного тумана – перепутал век серебряный с еще неокрещенным, но в нём уже пытаются устроиться ускоренной беотификацией, назначением новых классиков и т.п. и т.д., но вряд ли Т.Н. – модернист, пусть и с препозицией post согласится на пантеон до срока.
III
«Фарс» - начальная стадия абсурда, который проникает в текст не презентованным, – как сон – но писатель сна не имет, а читателю разобраться бы со своими.
Многосложность ветвистой генеологии смыслов притупляет потребность в достоверности: даже опечатки воспринимаются нарочитыми. Реальность колеблется миражом если слово «бесплотным» (презрение к тварному миру) используют даже в случае, когда вполне уместно «бесплодный»; а это странное внимание – тоже не однократное – к исподу листвы…
«Так почувствуй же весь ужас, когда ничто не имеет продолжения и смысла». Эта идеологема заменяет философию на софистику, уничтожает все ориентиры, зацепки, верстовые столбы; время монипулируемо; андрогения с борьбой эстрагена с тестостероном; имморализм в попытке эстетизации убийства, переходящая в некрофилию, и, удивительно, что не в ритуальный каннибализм.
Контаминация культа эстетизма Набокова с освеженным (или освежеванным?) идеологически Достоевским: духовно-нравственный конфликт подменен художественно-эстетической брезгливостью. Ощущение агрессивности среды требует интеллектуальной антикоррозийной защиты.
IV
Соотносимая с реальностью, узнаваемая часть романа демонстрирует придирчиво-точные характеры – такая непредвзятость в народе зовется злоязыкостью, даже дети не имеют гандикапа снисхождения, обладатели не отчуждаемого права молодости. Тропы почти аскетичны, но это продукт с высокими ценниками.
Роман, как и усадьбу Скорти пронизывает, скрепляя, временной туннель. Даже последнюю её часть, выходящую за рамки легальной – (речь только о вкусе) литературы, присудобившуюся к новорусским мифам, не изящную, одышливую – грубому аналогу древнегерманским легендам – оживить которую под силу лишь гению подобного Вагнеру. И все равно роман оставляет впечатление слабоуправляемого хаоса, преодолеваемого лишь прессом твердой обложки; впрочем, впечатление загадочности – залог интереса, как к роману, так и к автору.

Какой меседж несет в себе название повести «Это - только начало» оптимизм соц-арта, или это угли черного юмора меланхоличного сознания; относится к самому автору или судьбе протогониста тинейджера? Если о последнем – редуцированная лексика – не признак неразвитости, а лаконизм произнесенной фразы после тигля внутренней переработки, и успех у женского окружения тому подтверждение, а «они имеют инстинкт красоты душевной» (учитывая, что красота величина подвижная); шарм грубого помола; подростковые шипы – пока не найден нужный тон общения – способ запугать судьбу. Неожиданно (!) судьба прогибается: реализуется вожделение: табуированного, почти как инцест. Но установленный порядок вещей обладает унифицирующей силой: фрустрация поднимает планку на непреодолимую высоту и норма холодно торжествует: младший брат, может разделить судьбу старшего, перестроивший свой организм под «альтернативное» наркотическое «топливо».
Даже упрощенный синтаксис повести кажется избыточно сложным; взятым на размер больше, навырост, впрок; ведь просто стон достаточный свидетель боли или восторга наслаждения.
«Страсти…: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинают шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря». Эта вторая цитата из Лермонтова роднит повесть «Это – только начало» и роман К. Остер «Свидания». Магнетизм художественного потенциала – минимализма оказывается далеко не исчерпанного – в основе концепции публикации в одном журнале этих произведений; гротескная бережливость французов, дала достойные плоды на этой почве (минимализма).
Соглашаясь с предложенной концепцией подбора публикаций – раздвигаются временные рамки наблюдения за возможной психологической трансформацией героя. Радикальный характер, почти разрыв, напоминает о конфликте между отцом и сыном, имаго и гусеницей.
Вербализованный мир акселерата – предугадываемый потенциал будущей сложной рефлексии в повести, оборачивается в романе фоновым словесным шумом, постоянной трескотнёй – перманентной борьбой с неврозом, и только иногда являя нетривиальную витиеватость рассуждений парадоксального свойства, но это не помогает избежать вполне просчитываемой ловушки.
P.S. Эффект контраста – одно из составляющих успеха прозы №9 «Иностранной литературы» за 2006 год.

Слова: «Внешность – это судьба» - кажется, принадлежат З. Фрейду,
но мог сказать кто угодно.

Утверждая всем содержанием романа Фуйкова – это я, Вивег не плагиатрствует: Флобер опускает «для выразительности союз «и», его посыл: «и мадам Бовари…», т.е. в том числе. Автор же «Игры…» буквально рейнкарнируется в своем персонаже, оставаясь тенью, выползком, статистом, просто экслибрисом в тексте – классическое проявление чувства вины; протогонистом становится, даже, героиня не второго плана.
Чтобы почувствовать себя отверженным, совсем не нужно обладать «чужим лицом» (К.Абэ) – достаточно небольшой ассиметрии или диспропорции.
Как дурнушку определила бы изящная словесность Фуйкову и миазмы инферна не вылились бы на страницы романа. Целью жизни стало примирение со своей внешностью. Фуйкова (уже догадалась, что это унизительная кличка) авторское альтер эго, его добровольная эпитимья: незаурядный, микст Голема и Галатеи.
Дуга напряжения не возникла бы без другого полюса – красоты. Взгляды, помыслы направлены на Еву. Удовлетворённое самолюбие не исчерпывает влияние окружающих, как следствие повышенного внимания – нарциссизм абулия и воллюст (кхе-кхе).
Роман структурно демократичен – даёт всем персонажам высказаться от первого лица, и все лица довольно привлекательны: человек изначально добр, тоже демократический постулат.
Роман релевантен образу жизни имплицитной прослойке интеллигенции восточноевропейцев на сломе эпох, ортефлексировавшей себя в нетрезвых остроумных, с долей горечи, беседах.
Если постмодернизм – это ИМО (интеллектуально модифицированный объект, в ряду с ГМО), то «Игра на вылет» - плавный поворот к антропоцентризму постпостмодернизма, и, не смотря на альтернацию повествования, бытовую хроникальность, экзистенциальное мировосприятие, переданное автором, создаёт углублённую перспективу роману.


F.

В этом же номере роман Э. Вила-Матаса «Бартлби и компания» - об аграфах – людях, отказавшихся от судьбы писателя, - интерактивное чтение, вполне можно отнести к этому феномену; оно дополняет критике, структурирует (для читающего) содержание, является приемом мнемотехники, провокативность (интерактивного чтения), соперничая с истинностью (при удаче!), взрывает «воображение третьих лиц» (К. ОЭ); желательно избегать при этом оценочных суждений – в них может разрядиться флогистон впечатления от прочитанного.
Непритязательная ретардация – результат погружения в атмосферу философического уровня интроспекций повести и, увы, оправдание щелкопёра.
Наверное, автор имел ввиду, называя повесть столь напыщенно, – явно экономя на эпиграфе! – символику перемены имён в религиозных практиках и у некоторых народов традиционных культур, обозначая рубежные обстоятельства жизни.
У протогониста Нордстрема – не кризис среднего возраста – это онтологический переход. На западе все больше людей предпочитают значительному заработку при напряжённой работе, приватное время с минимально необходимым достатком; но можно присоединиться к ним уже, обладая капиталом. Нордстрем из этой категории.
Слова: помни о старости, не так чеканны, как моменто мори, но смерть абстракта, а старость реальна. Нордстрем, упаковавший сумятицу чувств и «душевную смуту», в четырёхсотдолларовый костюм и коросту заката среднего возраста - встретил осень жизни, исчерпанностью прежних привязанностей и целей; принимает решение прожить альтернативный «сослагательный», или суррогатный вариант жизни, сбрасывает балласт семьи, должность в нефтебизнесе, денежный навес (чем не Лир!). Полный retreat, служащий «министерства неторопливости» (заимств.), промежуточный Обломов.
Поиск новой модели жизни, согласуемой с хобби; новые коннотации впечатлений; возрастной панпсихизм; игра сублимации чувственностью, утратившей болезненный жар – «осень патриарха». Поругивает «себя за то, что живет в полном согласии со всеми своими заурядными представлениями о жизни». Однако известная фраза – простые удовольствия последнее прибежище сложных натур свидетельствует в пользу незаурядности личности Нордстрема. А по поступкам, он просто готовый киногерой. Герой…? Осторожно! Мы на скользкой дорожке, ограниченной стандартом II ступени образования, реминисценцией. Конечно М.Ю. Лермонтов «Г.н.в.». Уж, не ремейк ли это, или конвергенция культур, латентный постмодернизм? В пандан: можно обратить внимание, что Нордстрем обрывает все корни и уподобляется перекати-полю Печорину – цинизм Печорина (советы Грушницкому и т.д.). Нордстрем формулирует «жизнь – это вопрос ясных и твёрдых границ», отказывая женщине в свидании – «чем меньше женщину….». Различие в возрасте стирается «синдромом усталости» Печорина! и sic! Криминальное сознание, объединяющее нефтебизнесмена (далеко не вегетарианский бизнес) и участника кавказской войны, кто не помнит: похищение человека, укрывательство контрабандистов, умышленное, изощренное убийство. Но чувство ответственности не позволяет поставить точку, закрыть дело, дело о плагиате или мягче – факте плагиотропизма. Неизвестная причина делает аргументы анализа беспомощными, ходульными, ассоциации не очевидными, притянутыми; малость, гоголевски ничтожная: просто тьфу, дрянь, что-то эфемерное. И это что-то… - юмор - не тот агрессивный, прессингующий, вызывающий нервический смех американского чтива, а легкий, ненавязчивый, воздействующий на сенсибилизированные высокой организацией эмоции.
Удивительно, что такой структурно неоднородный роман как «Герой нашего времени» не содержит ни грани юмора, лишь увесистые формы: сарказм и иронию высокомерных аристократов остроумия; толику юмора – демократа, но не гаера - добавил в повесть Дж. Гаррисон и, тяжесть экзистенции рассеялась, оставив только дымку печали.
Р.S. Моему неистовому А. Ка – критику и полу-автомату.
Ю. Поляков охарактеризовал Интернет – литературу – черновиками, припечатывая к позорному столбу. Тогда почему в собрание сочинений входят эти самые черновики и, подробно комментируются?
Я аграф, тверд в грехе, пишу эти чертовы черновики и к удивлению, их с интересом читают. В них сохранено нечто первичное, реликтовый фон после сингулярной точки шевеления интуиции, эволюционный процесс. А как бывает жалко кусков все же не вошедших в текст…
Читать отшлифованный текст – питаться только рафинированными продуктами.

Охранительная поза по отношению к языку вызывает пиетет, но позиция поэта – расширять возможности языка, может даже анархизировать, путы на него надеть всегда желающие найдутся. Язык – это деривативное явление, но и не предсказуемое, как цена на нефть.
С. Доренко в эфире использовал англицизм – слушательница поинтересовалась его смыслом – он осклабился и пророкотал, что он будет щекотать ее этим словом.
Во времена двуязычия, когда все уличные плоскости исписаны вокативными инвективами осуждать макаронический стиль – это …игнорировать живой язык; сейчас даже кутюрье заимствуют идеи в неблагополучных Читать далее...

Предисловие:
Писатели, которые испытывают наибольшую неприязнь к критикам, к которым относится и А.Элинек, дают сами себе оценку и подвергают анализу. Поэтому критика могла выглядеть, как упражнение для школьника: нужное подчеркнуть.
Как выразить отношение к произведению, после блестящей самокритики огромного таланта (относится к писателю), знающего об особенностях своего текста лучше, чем кто-либо.

Роман определили развлекательным, что же, прецедент, созданный «Человеческой комедией» это допускает.
Назову и я свои впечатления шутливыми, чтобы не давать автору гандикапа (она и так Нобелевский лауреат).
В русской литературе к развлекательным - отнесли: «Горе от ума», «Вишневый сад», а в качестве поэмы преподнесли «Мертвые души» - все это, думаю, из чувства самосохранения - отойти от эпицентра взрыва, замести следы и, конечно, спрятать Лукавого. Из этого всего - следует, что «Алчность» - комедийная поэма и, в пандан (автор прямо назвала себя поэтом), поэтому (инфицировался омонимией от А.Е.) стилевую иноходь можно уподобить, например, поэтике И. Бродского: невыразительное слово в начальной фразе, угадываемое только интуицией художника, расцветает фейерверком ассоциаций и смыслов - в последующей. Прием этот восходит к каламбуру – острословию времен Золотой литературы.
А. Елинек владеет искусством каламбура в совершенстве, вот только на него не предполагается смех, как реакция, да что там – просто вызвать улыбку. Юмор в «Алчности», по спектру расположен за черным, - зловещий, растворенный в миазмах Венецианского карнавала. Суть его – десаюрализация смерти - в тучные годы (во времена мора этого не требуется) и сексуальная разнузданность (извиняюсь за навязчивый элемент компаративизма).
Может ли поэзия быть осквернена трупными пятнами? Но этот вопрос затмевает удивление (главная оценка в литературе); неужели универсалистский роман Музиля можно было написать в поэтической форме. А. Елинек максимально охватывает жизнь до мелочей, как в эпилептическом припадке, свойственном пророкам.
«Алчность» - постмодернистский апофеоз. Обычная нарративная литература разрабатывает до нескольких концепций. В «Алчности» текст формируется идеями в каждом отрезке ( А.Е. это кокетливо оправдывает повышенной скучливостью), отсюда еще одна не часто встречаемая особенность стиля – афористичность.
Тон бесстрастного повествования «речевой нерв… никогда не удастся вытянуть из меня без наркоза», в котором даже грубая лексика, - изначально являющаяся эмоциональным брасом, - реагирует экстрасистольным всплеском, только когда дело доходит до гендерных отношений. Этот «пунктик», превратился в кумулятивный снаряд, направленный в Шекспира, «Укрощение строптивой», Стринберга (женонеудачника), и разной степени им присных, за убиенную голубизну в «Лолите».
Кого-то может шокировать индиферрентное описание любовного свидания: без романтического флера, в терминах, связанных с машинерией процесса, нарочито детализированного. Но возможно, здесь надо учитывать, что лексика – результат изучения контрацепции в школе I ступени Евросоюза, зато - физика, математика, экология, медицина, криминалистика и, прочие естественные науки, - обнаруживают в себе, неоцененные лексические россыпи и перлы, для освоения изящной словесности.
Главы романа разделены на части, читаемые на одном дыхании, как принято в поэзии, даже не предполагающей музыкального сопровождения, чтобы избежать асфексии у исполнителя, (гуманно), используются паузы даже не обусловленные содержанием.
Курт Янишь – вселенское зло с половыми признаками мужчины (решающее обстоятельство). Его жандармская служба – символ институтов аппарата подавления, за которыми легитимизировалась мужская сущность. Курт Янишь – адаптированный к современным условиям Чичиков, – не алчет мертвых душ, ему препятствием – живые; сатир, жрец золотого тельца, приносящий на алтарь жертвы из лиц женского пола без порока и, принимающий дары недвижимым имуществом, – «Ничто которое тоже требует стен, без которых не было бы никакого Ничто». Ничто – (термин из расширенного определения экзистенциализма), пытается стать Всем путем поглощения Всего.
«Объяли воды до души моей». Равно как и «пересохли источники в чреве моем». Не отсюда ли причины Богоборчества А. Елинек и рефренная метафора жизни – вода; вода как стихия, ее агрегатные состояния и метафизическая сущность.
Месич романа с элементами допустимой экстраполяции:
1. Осуществить половую сепарацию; отделить агниц от козлищ;
2. Преодолеть тупиковую мужецентричную картину мира. Для этого: переписать религиозные догматы, пример: триединство будет выглядеть следующим образом: Богиня Мать, Богиня Дочь, Божия Душа Святая.
3. Написать манифест сексуальной революции, цель которой – ротация гендерных ролей.
4. Переход к вегетативному размножению (отсюда политические попутчики «зеленые»).
В романе явно присутствуют мунипулитивные технологии: игра на страхах и ущемленном достоинстве «Женщины грязные как рыбзавод». С их помощью мобилизовать амазонок в менапаузе, как боевую Читать далее...

Это - серьезная (определение автора), на политической канве, драма, но, до универсальной, общечеловеческой - не дотягивает, учитывая при этом и, пониженный порог чувствительности западных славян (может, со смягчением климата на востоке это отличие со временем нивелируется), поэтому - автор использует ее, как дымовую завесу, чтобы финал детектива был не очевиден для проницательного читателя; но тем не менее погрузиться в атмосферу академической свободы, присущей западным университетам приятно, даже если получил «вызов» от теоретика – детективщика.
Финал – преступление без наказания, характерен для повествующего (автора либо персонажа) страдающего неизлечимой болезнью, или мудрого старца.

Так противоречит милое лицо молодой женщины, минорному мироощущению автора, возникает желание противоречить, сомневаться, с позиции толстокожего обывателя: как можно законный интерес госорганов воспринимать как разведывательную деятельность с элементами психологического подавления: гинекологический осмотр – как акт изнасилования злокозненной системой; условия комнаты временного пребывания беженцев – как барак концлагеря; первичную неустроенность воспринимать как трансцендентное одиночество. Но достоверность личного опыта, не девальвированная художественным воплощением, снимает меру недоверия и самозащиты; переход условной линии, проведенной через одно государство, для многих превратился в переправу через Стикс.
«…как я здесь очутился, ответа на этот вопрос я уже не находил. Когда-то я знал ответ и знал, как он звучит. Я хотел быть свободным…, но я уже не знал, что это такое – то, что мне нравится,…»; болевой порог поднимается до полного онемения, волюст сгрыз чувственные удовольствия. Недоверие превращается в манию преследования. Протогонисты, становясь то объектом, то субъектом наблюдения, не облегчают оправдание их поступков (единственное, что можно предположить – они не агенты штази).
Единственное, что объединяет стороны границы – рефреном звучащее спиричуэлс «Babylon», но и то, вызывает не религиозный экстаз; а с одной стороны воспринимается как песнь свободы, а с другой – как продукт навязчивой попкультуры.

«Эпизод, эпизод, эпизод.»
(Совр. песня).

«История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…»
М.Ю. Лермонтов
Эпизод №1
Примерно с таким посылом автор начинает свое повествование. Но чем более проявляется внутренний мир героев (который описан курсивом) повествование, сменяется стилем «краткое содержание», затем переходит в рэп и просто словесный винегрет. Неприязнь к героям переносится даже на невинные деревья.
Эпизод №2
Романы с туберкулезной тематикой видимо вновь стали актуальны с появлением устойчивых форм болезни (резистентных). Драматизма им добавляет то, что все происходит на пороге появления эффективных форм химиотерапии.
Сколь близки темп «Крашеных губок» и «Смерти в Париже», столь различны бытие и сознание, что, кажется, принадлежат различным биологическим видам, как кактус, растущий в камне и культивируемая столетиями орхидея; хотя кактусы тоже бывает, цветут и этот яркий цветок можно счесть метафорой истовой веры героинь романа.
Эпизод №3
Автор стал в ряды женоненавистников во главе со Стринбергом. В романе все жертвы – мужчины. А разделка курицы (описанная в деталях) подскажет внимательному читателю характер будущего убийства (преднамеренного).

Страдать будем там, где откроем книгу.
«Над вымыслом слезами обольюсь…»
А.С. Пушкин.


Если в эпиграфе почувствуете усмешку, то признаюсь – все диагнозы в книге есть в моем скорбном листе.
Еще одно произведение в библиотечку «Жизнь, болезнь, небытие». Я имею ввиду Л. Толстого «Смерть Ивана Ильича», описание окончания Болконского; Чехов с его «Черным монахом»; Короленко «В дурном обществе» и прочее.
Впервые встречаю пример своеобразного «экуменизма», а именно – смешение католического мировоззрения с синтоизмом (наши иерархи назвали бы это прозелитизмом и межрасовым обменом опыта гендерных отношений). В романе автор предполагает, несмотря на временно выигранное положение восточного домостроя, в будущем будет преобладать феминизм.

Те же амбициозные рассуждения интеллигенции о влиянии своих заблуждений на ход истории. А процесс преодоления страха смерти в военный период остался не проясненным.
Мне кажется, что катастрофа страны начинающей войну (не проигрыш, а само развязывание ее) заключается в преобладании экстравертного - индивидуального и общественного – над интравертным.
Произведения Сэридзавы не всегда дотягивают до уровня современного психологического романа. Местами психология заменяется лишь обозначением, демонстрацией, символикой (азбукой) чувства. Это - чисто восточная традиция (театр Кабуки, индийские танцы, китайская опера). Можно пример и из русской литературы: «Как я зол? Как я зол?» А.П. Чехов.
Кадзиро Сэридзаву, по российской квалификации, можно отнести к «западникам» и религиозным «экуменистам» и, может, именно его творчество – это подлинный, объективный ориентализм.

Талантливым надо помогать-бездари пробьются сами.
(Краткое изложение романа).
Если снизить пафос фразы, в которой выражена убежденность или аксиома Канта о звездном небе над головой и нравственном законе внутри нас, то получится описание свойств элиты японского общества – это самоограничение и стремление к гармонии. Этим и объясняется прогресс в развитии страны после преодоления закрытости.
Простой нарративный текст становится откровением и, кажется, дает наиболее объективный взгляд на общество и его интеллектуальный слой, не прибегая к изощренно художественной трансформации используемой такими китами, как К. Оэ, К. Абэ, Хураками и не продолжая традицию неяркого стиля К. Ясунари.
Осталось ощущение уменьшенного масштаба как на выступлении артистов – лилипутов и это немного снижает ощущение драматизма; как гримаса горя на комично сморщенном лице старушки может вызвать сдавленный смех.
В оправдании противоречий в тексте – талант противоречит оппоненту, гений – себе.

«Уж, кажется, пичкали его, пичкали успокоительными с утра до ночи, а он ничего, бодрый. Байки мне травил потешные, про китайцев и про иностранцев, одну другой похабней»
Роман по структуре и ощущениям напоминает сон, или что точнее – люсийный (управляемый сон): события прошлого налагаются на свежие впечатления, страхи соседствуют с яркими эротическими переживаниями, а интуиция расставляет зашифрованные предопределения. События развиваются с некоторым замедлением, как будто подвергаясь цензуре.
Китайскую стену видно из космоса, возведенную Киплингом, ощущает каждый западный человек, но, несмотря на это, конвергенция переходит лавинообразную фазу: свою стену китайцы, вдохновленные Дэн Сяо Пином, ломают отбойником «конструкции» З. Фрейда, постоянно повышая производительность с ускорением пропускной способности Интернета.
Психоанализ имеет основательную почву для внедрения на Востоке – эта почва иероглифическая письменность, в основе которой тоже символы. Собственно он и существовал там, только как искусство, Запад же его рационализировал, систематизировал и формализовал. Мо объединил практику психоанализа с искусством Востока – рацио с сатори: «У меня сложилась практика закрывать глаза слушая сны пациентов; тогда меня наполняет какая-то невидимая,…сила,…рассказчик исчезает,…но вдруг какое-нибудь (слово) словно электризуется,..и освещает все, как молния».
Свою нерукотворную преграду западные люди разрушают приемами восточных единоборств и повальным освоением духовных практик и физических, не исключая, религий.
Название «Комплекс Ди» - это либо намеренное желание скрыть первоисточник, чтобы не обвинили в ремейковщине, либо это Эдипов комплекс с механизмом замещения.
Первоисточник здесь, конечно, роман «Идиот», вкупе с «Братьями Карамазовыми», а Эдипов комплекс - в отношении к Ф.М. Достоевскому – предтече психоанализа и провидцу общественно – исторических катаклизмов и «судорог».
Вот, просто бросающиеся в глаза аналогии, как формальные, так и ментальные:
1) Возвращение протогонистов после продолжительного проживания за границей с западным мироощущением
2) Оба связаны с психосаматическим нездоровьем (пусть в разной ипостаси)
3) Оба - идиоты, в изначальном смысле слова, т.е. «не от мира сего»
4) В основе своих увлечений - письменные занятия
5) Тяга к инферальным женщинам, у Мо – это буквально женщина «сопровождает» умерших на тот свет
6) Неспособность к выбору между претендентками, чуть не превратившаяся в промискуитет, как у Павла Карамазова
7) Склонность бить китайский фарфор в критической ситуации
8) А судья - это вообще, рейнкарнация того же П. Карамазова, правда, с учетом исторического момента
9) В романах присутствует религиозный фактор, что удивительно, христианский, в обоих случаях.
Перечень, наверняка, можно продлить, при свежем впечатлении от прочтения и если перечисленного недостаточно, и читатель все так же наивен, как об этом писал Лермонтов, то - ударившись о столб, врытый писателем, увидит, что на указателе, направленном на северо-запад (образно выражаясь) написано лаконично «Идиот».
P.S. Нельзя не отметить возникающих ассоциаций с приключениями Фигаро, борющимся с феодальным правом первой брачной ночи. У Мо - это происходит в самом себе, в сети все того же пресловутого Эдипова комплекса.

«Лихо созорничал. Идеальным единичным актом творения – вот чем оно было, его волшебное превращение в сына доктора Фенстормана».(С.83)
Может единичным, это преувеличение – иудаизм не выдвигает препятствием национальную принадлежность
«Какие случайности творят судьбу… и какой случайной, порой, кажется, неизбежность» (цитата из романа)
Это не первый роман о случаях мракобесия в кампусах университетов США. Но первым его делает широта обобщений, изящество философски звучащих формулировок, глубиной проникновения в сознание как затуманенное элитарным образованием, так и покрытые коркой невежества.
Роман дает материал для исследования самым разным гуманитарным наукам. При этом стиль позволяет отнести его к высокой классике.
P.S. В Америке можно отыскать почти все признаки тоталитаризма: регулировка половых отношений, смертная казнь, постоянно ведущиеся войны и где же предмет гордости – прайвеси.

Роман о женщине, написанный женщиной – женский роман? Скорее всего - это эвфемизм, использованный мужчиной – критиком при оценке произведения писательницы, чтобы не обострять личных отношений. Конечно, пишут направленно, для женской аудитории, но это чисто коммерческое антихудожественное занятие. Женским романом, в полном смысле, могло быть произведение, где автор – женщина полностью тождественна персонажу, а этого быть не может в принципе. Ввести в оборот термин полу-женский – полная безвкусица. Но как это по–женски – попытка избежать эмоционально – чувственной пустоты последних десятилетий одинокой жизни (это уже о самой книге).
Не уникально ретроспективное развитие сюжета от экзистенционального столетнего рубежа по извилинам памяти к молодым годам, хотя нет никого более привязанных, к текущему моменту времени, как старики.
Первая и большая часть текста не содержит, ни малейших импульсов чувственности, как старая фотография, и было странно читать, что роман получил премию, как лучшее утонченное эротическое повествование, и, скорее отражая название, - от него веяло безысходной тоской, - даже художник в оформлении использовал образ, что-то среднее между античной статуей и женской фигурой в погребальных пеленах (нет ничего кроме боли и ужаса - эти символы, так подавляющи чувственность).
Мужчина в романе – человек без свойств, которые проявляются, лишь, как необходимые в драматургии отношений, созвучные, или, точнее - управляемые настроением партнерши, а сам он, кажется, вполне сознательно, своей пассивностью подыгрывает ей (все это, как – будто льет воду на мельницу пресловутого «женского романа»), но ведь это так и в реальной жизни: «Я его слепила из того, что было».
Ностальгии (приблизительное определение чувств) по пережитой в возрасте зрелости «первой любви», хватило героине на 40-50 лет угасания, - но это не полная пустота, это весомая наполненность, которая удерживает душу среди живых.
«Animat trist» - роман антифеминистский: фурии – меченосцы этого движения против публичного самообнажения женщины; психологический и любой другой эксгибционизм – это их привилегия! Полноценное сочувствие невозможно без глубокого понимания, и роман это понимание дает.
Memento mori – выражение кого-то угнетающее, кого-то стимулирует к активной деятельности, скорее всего оно обладает свойствами камертона – позволяет определить индивидуальную настроенность личности, и, как будто не случайно имя Моники Марон созвучно этому латинскому выражению.

«Слово для всего на свете», но не все можно описать словами, хотя сам роман служит опровержением этой максимы – описать можно все, простыми словами надо только сократить промежуток между зрением, чувством и речью до состояния синестезии.
«…как не исчезнуть…» универсальный, подразумеваемый эпиграф к любому значительному произведению, т.е. - спастись самому и спасутся многие вокруг тебя – это значит - наполнить жизнь: если у тебя не было детства – ты его обретешь, если боишься не дожить до старости, ты ее прочувствуешь, если не родился евреем, то возможно, с удивлением обнаружишь, что ничто еврейское тебе не чуждо.
Композиционная усложненность, уплотненное мыслью и чувством пространство производят некоторую дезориентацию. И, если не очень хорошая память на имена, кажется, что речь идет о нескольких персонажах пребывающих в разных местах и временах по своему произволу.
Но этот эффект создает их внутренняя близость, приводящая к угадываемому закольцовыванию сюжетных линий.
Произведение оригинальное, в максимально наполненном смысле этого слова, хотя кто-то может вспомнить «Воспитание чувств» Г. Флобера или «Грамматику любви» И.А. Бунина.
Оттягиваемого читателем, как можно дальше финала романа - встречи примиренного с неизбежным, и бунта против неизбежного. Не удивительно, что они не узнали друг друга – ветви одного дерева; звенья одной цепи.
F.