Едва слышно скрипнула дверь. Отчётливо щелкнул замок холодильника.
- Алёша, ты спишь?
- Нет, не получается. Всё светло и светло.
Часы показывали четверть двенадцатого, а за окном так светло, что не поймёшь, то ли белая ночь, то ли пасмурный день.
Ирина зашла в комнату в голубом домашнем халатике, с тюрбаном из банного полотенца на голове и треугольным пакетом молока в руках.
Комната у Марины была одна, перегороженная посередине современным платяным лакированным шкафом и древним трёхстворчатым гардеробом со старым зеркалом посередине, волнистым, с почерневшими краями.
На улице было немноголюдно. Выходной день. Перейдя на другую сторону, зашел в скверик, сел на лавку и, положив авоську рядом, прижал к боку сумку на плече. В углу скверика, за столиком, окруженном вкопанными лавками, играли в лото бабульки. Играли азартно, беззлобно и лениво поругиваясь, видимо на деньги - коротко позвякивала мелочь. Мимо прошла женщина с гэдеэровской детской коляской. Коляска новая, свежая, когда-то я по блату достал точно такую, школьному другу для ребёнка. Женщина, улыбаясь и сюсюкая, смотрела только на ребенка, но, тем не менее, безошибочно чувствовала дорогу. Остановилась на тротуаре, даже не подняв головы, пропустила троллейбус и повезла коляску на ту сторону.
(продолжение)
Глава 7
Подушка пахла Ириной. Её волосами и земляничным мылом. Вжавшись лицом в эту податливую мягкость, втянул ноздрями в себя и воздух и этот милый запах, потом повернулся лицом к дивану. Ирина уселась в уголок кожаного монстра, поджав под себя ноги. Положила на колени раскрытую книгу. Но читать - не читала. Просто сидела и смотрела на меня.
В дом Ирины мы вошли втроём: она, Таська, и я. Остальные, попрощавшись с нами, пошли гулять дальше. «Лестница» (по-московски - подъезд) заметно пахла кошками и макулатурой. На третьем этаже остановились перед высоченной двустворчатой дверью, украшенной восемью разномастными электрическими звонками по косякам и одним, давным-давно закрашенным краской, механическим в центре. Ирина извлекла из самодельной сумки через плечо, бывшей когда-то мешком для картошки, пока его не постирали и не нанесли нитрокраской через трафарет изображение женских глаз, длинный ключ и открыла им половинку двери.
Вынырнуть из липкого киселя небытия мне помогла боль. С трудом сконцентрировавшись, я наконец-то нашел ее, собрал отовсюду и запер ее в черепе, мимоходом удивившись - как в такой маленькой голове может прятаться столько боли? Раскладывая боль на составляющие, обнаружил, что саднит кожа на затылке, и это окончательно привело меня в чувство. Свет лавиной хлынул в мои зрачки, пронзив вялый мозг, ударился о свод черепа изнутри и вернулся в глаза, сфокусировавшись на длинных ресницах склонившегося ко мне девичьего лица. Это была она...
(продолжение)
По противоположной стороне улицы ко мне приближалась компания молодёжи. Четверо мальчишек и пять девчонок. Один из них нёс, уперев в грудь, как раскрытую книгу, переносной магнитофон Электроника-302. Когда-то я точно так же гулял, гордо держа в руках аналогичную модель советской радиотехники.
Из ступора меня вывел звук мотоциклетного двигателя. В начале улицы, от набережной ехало чудо о трёх колёсиках - грузовой мотороллер. Видал я их и раньше, но этот был с кабиной. Крыша над мотоциклистом, большое ветровое стекло и надпись на кузове: "Почта". Он свернул налево за квартал до меня.
(продолжение)
Глава 2
Весь обратный путь я крутил в руках российские монеты разного достоинства и прикидывал, что сойдёт за советский алтын, а что за копейку. Тщательно помыл стакан, протёр его разовым носовым платком, придирчиво осмотрел на свет и рассмеялся над своими предосторожностями. Я же нахожусь в тех годах, когда ещё и в помине нет: ни СПИДа, ни лихорадки Эбола, ни свиного, ни птичьего гриппа, ни гепатита, которым, в общем-то, можно было заразиться в республиках Средней Азии, и то - лишь при фатальном невезении. В тех годах, когда студентам-медикам не могли показать живьём ни туберкулезника, ни сифилитика.
Москва 19 июня 2009 года
Жаркий летний полдень. Через пару дней, самая короткая ночь в году. Пиво приятно холодит желудок, а я иду к метро…
Паша пошел домой, так и не прикончив последнюю бутылочку "Кулера". Его матушка нуждалась в присутствии сына. А я, попрощавшись с ним, позвонил в контору, узнать, что там решили по моему вопросу. Вопрос решился положительно - отпуск мне всё же дали, с понедельника.
Двое взрослых мужчин посидели в парке Первого братского кладбища I мировой войны, на лавочке. Попили пивка, покормили голубей сухариками, поглазели на полураздетых в московской жаре девушек, поболтали о пиве, о женщинах, о политике. Даже на философские темы: может ли один человек изменить мир и остаться при этом незамеченным историей? Конечно, не может, уверял я Пашу. Он должен тянуть одеяло на себя, стать «не последним человеком» в государстве, только тогда и можно будет повлиять на судьбы мира. Паша же приводил в пример учёных... Короче - обычная беседа двух московских интеллигентов под лёгкие напитки.