«Алис, - донесся приглушенный стон автора, прячущегося за надгробие, которое украшает семейный склеп, - ты меня только не убивай за несусветный бред.
Музы они того… Разные бывают… Я задобрю тебя твоим шедевральным рисунком? И готова даже пообещать застилась каждое утро саркофаг…»
***
Давным-давно, когда еще звезды были ниже, жила в горах художница. Ей приходилось рисовать хрустальные розы, что таяли, как только касались холста мазками, и ветер, что отказывался позировать, проносился мимо и насмешливо бросал ей в лицо: «Поймай меня впечатлениями». Она легко проводила цветастые линии, а мечтала писать весь мир черным. И это желание не было мотивировано тем, что художница была пессимистом и видела все только в темных красках. Наоборот. Цвет настоящей ночи, еще не испорченной газообразным светом фонарей, казался ей самым праздничным. Он встречал рассветные лучи яркими всполохами пламени на своей траурной поверхности и блестел не хуже, чем вода, озаренная солнцем. По вечерам она ловила оранжевые лепестки цветов, которые сбрасывало вниз небо, которому, видимо, доставляло удовольствие видеть то, как девушка, смеясь, подхватывает их и стремится нанести на полотно не яркими всполохами.
Однажды, далеко за полночь, когда она рисовала, задумчиво покусывая конец древко кисточки, и вполголоса совещалась с Ночью, притаившейся под одеялом, о том, каким бы цветом нанести тот или иной почти конечный штрих, раздался стук в дверь. Громогласным эхом прокатился по пустым комнатам, где были только картины и она, сей непоэтический звук и заставил вздрогнуть художницу.
- Кто там? – спросила девушка, робко подходя к дверям, и разглядывая с удивлением до боли знакомый узор дерева своими агатовыми очами.
- Не важно, - в тоне человека, отделяемого от нее массивной преграды, было настолько много уверенности и властности, что нашей леди совершенно не захотелось впускать его в свою обитель, приторно пахнущую красками. Еще бы… Мало кто воспылает желанием чувствовать себя гостем в своем же доме.
- Всего доброго, - бросила она, отворачиваясь от входа-выхода, и зачем-то добавила. – Никого нет дома.
Она сделала пару крадущихся шагов по направлению к мольберту, но так и замерла на месте. Низкий, хриплый смех за спиной застал ее врасплох. Медленно, как будто находилась в воде, девушка повернула голову – локоны декорированные лентами лениво качнулись.
У дверей, разглядывая карманные часы, висящие на тяжелой цепочке, и опираясь рукой, обтянутой перчаткой, на трость, увенчанную головой какого-то диковинного животного, стоял незнакомый ей человек. Ей сразу не понравилось то, что он, черт знает каким способом, проник в дом. Да и сам ночной гость не внушал доверия. На нем был пепельно-серый дорожный плащ и такого же цвета потертый костюм, ношенный, вероятно, не первый год. Из-под черного цилиндра, готового вот-вот съехать вниз, небрежно выбивались поседевшие пряди волос, слишком длинных для джентльмена, нужно заметить. Его лицо, изборожденное морщинами, напоминало маску, весьма скверную, к слову. У незнакомца были мудрые глаза и цинично приподнятые уголки губ.
- Мое имя Хранитель, - начал человек, застывший на месте.
- Какое странное имя, - неосознанно перебила его девушка, пару раз моргнув, за что и получила порцию недовольных взглядов.
- И я пришел с целью увидеть сегодня свой портрет, выполненный в карандаше, - он слишком вольно отлип от стены и, ни капли не смущаясь, пройдя к кровати, уселся на свежие простыни.
- Но, простите, господин Хранитель, у меня нет Вашего портрета, - ошарашено улыбнулась девушка, ратуя за то, чтобы это не было плодом ее буйного воображения.
- Так за чем дело встало? – холодно спросил мужчина, нажимая на кнопку, заставляющую часы открываться. – У Вас в запасе есть еще пять часов тридцать одна минута. И не смотрите на меня как на феномен, берите карандаши, Элис, они лежат, если мне не изменяет память, вон в той коробочке у окна.
Что-то было такое в его манере разговаривать, что заставляло подчиняться. И девушка, коротко пожав плечами, принялась за дело. На лунный лист бумаги отрывисто ложились резкие штрихи. Она, наученная ветром и его задорными издевательствами, рисовала то, что ей виделось в этой личности. Наверное, у него были ключи от всех дверей во времени и пространстве, если он так спокойно и без разрешения на то владелицы дома вошел. У него не было лица или же она его не видела. Он, наверное, жил где-то в пустоте, где есть только стена и двери, двери, двери…, очень много дверей, в которых неизменно только один замок, к которому подходит один единственный ключ, рвущийся отпереть преграду на пути к чему-то. Она упоенно рисовала его вне этой жизни. А потом…, а потом все кончилось, и человек смотрел на нее не только с кровати, но и с бумаги, хотя у него и