Это цитата сообщения ravingdon Оригинальное сообщение

Затерянный мир провинции Чунцин

[990x659]

В китайской провинции Чунцин были обнаружены пещеры настолько огромные, что у них есть собственная погода с облаками и туманами, запертыми под землей, а у входа растут целые леса…

 

ЧИТАТЬ ПОСТ ЦЕЛИКОМ

Страдания неистребимы: они проходят через всю человеческую жизнь. Смысл душевных страданий, пожалуй, в том, чтобы перерасти их и больше по этому поводу не страдать.

Опытный человек подозрителен в прогнозах. Наверное, лучше быть наивным и верующим: как бы ни был взросл и опытен человек, всё равно найдётся что-то выходящее за рамки его опыта, - такое, что он не в состоянии предусмотреть. Наверное, этим жизнь и прекрасна!

Честный человек неожиданно может оказаться самым искусным обманщиком: никто ведь не ждёт от него обмана!

Как часто нас подводит неадекватность самооценки! Допустим, мне хорошо с каким-нибудь человеком – и из этого я делаю ошибочный вывод о том, что и ему непременно так же хорошо – со мною…

Как грустно бороться с собственной наивностью!

Рассеянность человека не даёт нам ответа на вопрос, рассеян он от беззаботности – или же, наоборот, оттого, что чем-то сильно озабочен. Одинаково вероятно как то, так и другое.

Если выйти сознанием в более высокие сферы разума, то, что представлялось нам гибелью и уничтожением, окажется на самом деле частным проявлением вечной жизни.

Хорошо, когда умный человек не отягчён обилием частных знаний: во-первых, это даёт ему энергию постижения; во-вторых, его не отвлекают детали. Не случайно золотой век древнегреческой мысли наступил задолго о Платона и Аристотеля, уже изрядно «испорченных» логикой и софистикой.

Идеалисты и почвенники – главные враги изменчивости мира. Порой они и сами страдают от своих взглядов: их вера в святость и нерушимость устоев и идеалов не выдерживает прессинга реальной действительности. Впрочем, и я был когда-то идеалистом и почвенником; это – детство духа, упрощённая до неприличия модель Вселенной. Трудно принять шаткость всего: для этого необходимы мужество и опыт; жизнь – лучшее и самое действенное лекарство от идеализма. И тогда ты будешь нем и спокоен даже в час грандиозного землетрясения: тебе нечего бояться, твоя Атлантида – высоко в небе.

Вспоминая свои «изобретения велосипеда», я неизменно удивляюсь той неуёмной энергии постижения, с которой эти изобретения начинались. Эта энергия, в свою очередь, хранила очарование непосредственности собственного опыта. И, честно говоря, мне было бы обидно прочесть об этом заранее у классиков и оказаться вместо большого первооткрывателя мира – его маленьким плагиатором.

В любви очень важна соразмерность – чтобы её не было слишком много или слишком мало по отношению к нашим собственным чувствам, но в этом-то и заключается вся сложность. «Человек есть мера вещей», – сказал Протагор. Мера внимания, которое оказывают нам наши близкие, почти всегда оказывается либо чрезмерной, либо – недостаточной. Кроме того, эта мера непостоянна и в нашем сознании: в зависимости от степени самодостаточности на данный момент, нам хочется то большего, то меньшего внимания. Но потребность эта «плавающая»: сегодня мы – сильны и ни в ком не нуждаемся, а завтра – всё может быть наоборот. И то внимание, которое ещё вчера нас удовлетворяло, сегодня может показаться нам издевательски недостаточным. Зато сколько возможностей для упрёков и брюзжания! Но это не значит, что золотой середины нет вообще. Она всегда есть, но она – в постоянном движении, и вычленить её – совсем не просто. Да и не нужно это делать: можно одним махом уничтожить всё очарование этого глубокого, но такого хрупкого, как хрусталь, чувства.

Можно ввязаться во все авантюры, оплести себя сетью обязательств, расписать свой рабочий график на три года вперёд – и не чувствовать себя счастливым в этой востребованности. Можно, наоборот, удалиться от мира и жить так, как будто ты уже умер. И – устать от своего отсутствия в мире, от того, что всё проходит мимо тебя. Можно попробовать комбинировать попеременно и то, и другое. И созерцательность, и вовлечённость. И бездеятельность, и работоспособность. Боже мой, как странен человек! Как трудно нам удовлетворить самих себя! Видимо, вся тайна – в характере движения. Мы устаём от одного – и тогда нас возбуждает противоположный полюс. А «золотая середина» не возбуждает вовсе. И не говорите мне больше, что истина – где-то посередине!

Мистерии бесконечности. – Шаткость мира музыки заключается в нежелании мелодии возвращаться обратно в тонику: тоника – это смерть. Она – одновременно и рождение мира, и его гибель. Но мелодия бессмертна, и чаще всего тоника-смерть – это просто передышка, накопление содержания перед дальней дорогой. Мелодия не может повиснуть в воздухе. Она должна завершиться, возвратиться на круги своя. И, возможно, её успеет подхватить другая мелодия. Фуга – это вертикальный выход из тоники.

Кто ты, человек, – Сосуд Божий, Или Приёмник Его мыслей?

Настоящий художник – всегда заложник своей внутренней жизни.

Объяснять себя кажется нам ниже своего достоинства: нам хочется, чтобы нас разгадали.

Где чуткость – когда ты «лезешь» в личную жизнь близкого человека, чтобы поддержать его в трудную минуту? Или – когда не лезешь, а он, может быть, именно в эту минуту Читать далее...

НАСТОЯЩИЙ ВОЛК

Он пришёл из тёмной чащи
И улыбкой встретил.
- Серый Волк - не настоящий! -
Возмутились дети.

Мы не лаптем щи хлебаем,
Не настолько глупы!
Настоящий волк, мы знаем,
Показал бы зубы!


ПОРОСЁНОК

Грязи я принёс немало
На ботинках за порог,
И в сердцах сказала мама:
"Поросёнок ты, сынок!

Ты грязнуля, пострелёнок!
Жить не можешь ты, как все!"
И я понял: поросёнок -
Тот, кто бродит по росе.


ПРОЗАИК

Наша Леночка - прозаик:
Пишет повести про заек!

*****
Я не фанат Туринской плащаницы,
И доказательств веры не люблю;
Люблю смотреть я в искренние лица -
И в них своё подобие ловлю...

Мы ищем в человеке сопричастность.
Иль пониманье, на худой конец.
Есть потаённая в душе поэта страстность:
Он и ныряльщик в слове, и пловец.

Ветер мало печётся о ранах.
Лишь стаккато бутылки в стаканах,
Да застенчивый чайник осипший -
Словно соло живых о погибших…

Захлебнутся рыбацкие лунки
Непорочною горечью рюмки.
Перекусит волна океанов
Всю перкуссию гулких стаканов!

Так неужто и вправду мы в силах
Вновь вернуть к нам товарищей милых -
И призвать, как волшебную строчку,
Тех, чьей жизнью живём мы в рассрочку?

Тонкий мир между ними и нами
Станет тоньше, отпетый ветрами,
И взлетят голосящие очи
По наточенным лезвиям ночи,

И замрёт, окликаясь на имя,
Эхо встречи меж нами и ними.


8.05.09

Мир только дразнит меня призраком счастья, которое на поверку оказывается скучным обывательским идеалом… Когда же всё это мнимое счастье мне надоедает, кто-то мне переворачивает козырного туза обратной стороной, где оказываются боли, тревоги, поэзия. И весь фокус несовершенства мира заключается в том, что эту карту нужно всё время переворачивать, что нельзя отксерить обе её стороны на одном и том же листочке бумаги: одна из них неизменно питается за счёт другой. Мир треволнений и поэзии понемногу истощает силы человека – и тогда человек сам способен перевернуть карту и выбрать маленький рай, который, может быть, надоест ему уже через две недели: ему просто нужна передышка…

Нужно было больше, чем полвека, чтобы декадентские сочинения русских писателей начала ХХ века были провозглашены… величайшим подъёмом и серебряным веком русской культуры. Но никакого парадокса в этом нет: серебряный век завершал накопленное духовными исканиями предыдущих десятилетий, и в нём уже успела накопиться… усталость культуры от самой себя.

Иногда наше действие или бездействие в одинаковой степени не влияют на ход событий – так, как будто мы уже умерли, - но действие способно вызвать у нас обезболивающую иллюзию того, что мы, несмотря ни на что, живы. Поэтому, как ни странно, бездействие требует от человека большей силы воли и большего мужества.

Вера в бессмертие любви – вопрос сугубо религиозный.

Как просто судить зло, когда оно выкристаллизовалось в несомненность и само свидетельствует против себя! Но как же редко зло бывает столь чистым и беспримесным, что оно способно вызвать в нас только ненависть или презрение! В реальной жизни борьба чаще всего протекает между неплохим, хорошим и лучшим.

Что может быть величественнее борьбы с собственной судьбой?! Что может быть безрассуднее?

Чтобы сохранить любовь, её нужно укутать в плед – и бережно, на руках, перенести в мир идеальных взаимоотношений. Но даже в этом воображаемом мире ей нужна пища! Любовь, как и любое живое существо, без пищи долго не протянет!

Вечность – это своего рода провинция, в которой значимость содеянного нами в любой момент может быть сведена к нулю!

Не верьте в неизменную притягательность гения: чья-то гениальность периодически кого-то раздражает и вызывает противодействие.

Даже у тех, кого мы заслуженно называем мудрецами, периоды абсолютного понимания мира чередовались с периодами затмения (пусть даже они в этом ни за что не сознавались!). Причём затмение вИдения у них – это не какой-то периодический провал памяти, а конструктивная работа таинственных сил, которые лишь для того в человеке что-то затмевают, чтобы у него что-то прояснилось в другом месте.

Вообще, «обнажённость» или «очерствелость» души не являются чем-то постоянным для одного и того же человека. Человек не бывает абсолютно чуток или абсолютно чёрств. Я знавал чутких натур, которые были неумолимо черствы в отношении того, что уже перестало быть для них самым главным. Можно привести сколько угодно примеров, когда ранимые и душевные люди вели себя как бесчувственные чурбаны! Поэтому лучше не говорите мне о чьей-то всепоглощающей человечности, будь это академик Сахаров или кто-то другой!

Философ откровения постигает мир не абстрактно, а сквозь призму собственной судьбы. В этом случае его жизнь и судьба являются как бы той невидимой почвой, от которой он отталкивается.

Со стороны виднее? – Поступки, со стороны кажущиеся и странными, и эксцентричными, могут для человека быть и логичными, и самыми естественными. Мы ведь не знаем его изнутри!

Когда мои друзья ведут себя по отношению ко мне неподобающим, непозволительным образом, я всегда остро ощущаю выбор: заявить ли этому человеку о недостойности и предосудительности его поведения – или же, наоборот, промолчать. «Надо будет обязательно сказать ему, - рассуждаю я, - может быть, он сам этого не замечает и делает это не со зла. Узнав об этом, он, конечно же, поспешит исправиться!» Однако возможность сразу высказаться бывает не всегда – и тогда гнев постепенно уступает хладнокровной уверенности в том, что пользы от такого изъявления недовольства – никакой, что указанные недостатки могут быть частью человеческой сущности этого приятеля, а сущность человека – неистребима: она всё равно даст о себе знать в той или иной форме. И потом, эти недостатки иногда делают человека своеобразнее, колоритнее. Да и вообще, любить своих друзей – не значит ли это прощать им те мелкие огорчения, которые они нам время от времени доставляют?

Не стОит идеализировать дружбу: ей тоже порой бывают свойственны и корысть, и взаимные обиды, и гнев, и даже ненависть. Но все проистекает из жизненности.

У нас «полезность» чего либо бывает доказана только когда это интересно большинству. Но разве большинству современников Платона или Аристотеля были интересны их сочинения?! Сейчас же никто не сомневается больше в их «полезности»!

Я не занимаюсь абстрактными размышлениями над трудно разрешимыми философскими вопросами; я даже не берусь вам Читать далее...