Ян Болеслав Ожуг

Змеиная сказка
1. В лесу
Князь лесной свои владенья
обходил, как подобает.
В сумерках зеленых, влажных
рыжая луна смеялась.
Звонко окликал деревья,
как своих сестер покорных,
и в ветвях дрожало эхо.
И не приминались травы
от его шагов волчиных.
Он в объятиях веселых
сжал стыдливую калину.
Лик в ручье не отражался...
...А она - бродила в чаще
с хрупким ивовым лукошком,
руки смугло-золотые
собрали кровинки ягод.
И узрела в лунный вечер
над потоком говорливым
дева - князя молодого.
Как от боли, сердце сжалось.
А взгляд его - нож каленый!
А гнев его - огнь ретивый!
И стон прошел по дубраве.
Ручей, как волчонок, от боли
грыз каменистый берег.
В ноги ему упала
подрубленною березкой:
зачем меня не полюбишь,
зачем проклинаешь и гонишь?
Босой, в венке из полыни,
над белым ручьем князь леса
смеялся хрипло, как плакал.
Сожженное горем сердце
ответить любви боялось.
И в папоротниках мглистых
без крика упала дева...
2. Змея
Увядающим крином
на травах душистых лежала,
и сердца лучина
тихонько во мгле остывала.
Рябинушки-сестры
жгли пламенем гроздья,
напрасно пытались
согреть ледяные ладони.
И утро напрасно
туманом скрывало агонию.
На клевере белом
шмели молодые качались,
на девичье тело
лесные цветы осыпались.
И лентой зеленой
шелковой струясь,
с груди обнаженной
сползала змея.
3. Похороны
Рутой, дикими фиалками
ложе страшное цветет.
Положили в платье свадебном -
князем Смерть за ней идет.
К гробу шеи лебединые
молчаливо наклоня,
по хозяйке милой плакали
два златых ее коня.
А в ветвях стонала иволга.
Плотник крепкий крест рубил.
Больше жизни полюбила ты,
а любимый погубил.
Лесными зелье-предиво-травами
укрыт ольховый легонький гроб.
И уронила листок дубрава,
как поцелуй, на холодный лоб.

Вчера у меня сильно разболелся позвоночник, а заодно еще и горло, да и вообще чувствовала себя всячески скверно и плохо (притом будучи - не только сейчас, а все последние годы своей жизни - ответственной за близких людей, которым куда хуже.)
Захотелось себя, больную и несчастную, чем-то побаловать (ждать помощи и опоры от вышеупомянутых людей могу, но попросту стыдно заставлять о себе заботиться тех, о ком заботиться должна я). Итак, порадовать себя и полечить решила самым простым - глинтвейном.
Оказалось всё не так-то просто. Место действия - дом моих любимых бабушки и дедушки в глухом поселке. Апельсинка и яблоко в доме нашлись (спасибо заботливому дедушке), и еще мед с собственной пасеки (опять спасибо дедушке), а вот из специй - только корица (в 10 часов вечера все магазины в округе закрыты). Ладно, думаю, сгодится без имбиря, муската, гвоздики и т.д., с одной корицей (поэт - в рифму пишу экспромтом). Так еще и печка, только что наглухо засыпанная углем, упорно не хотела подогревать мое варево! Пришлось ждать час и всё равно пить напиток (не знаю, может ли он претендовать на название глинтвейна) чуть теплым.
Заодно вспомнились другие истории с глинтвейном. Ну, рассказывать о том, как на фестивале ("Радуга" - Катенька Черная Луна этот эпизод помнит) один умник умудрился напоить глинтвейном костер, опрокинув весь котелок, а потом всем творческим личностям пришлось до утра прихлебывать чай с перцем, - это не самое интересное.
Однажды я вызвалась готовить глинтвейн в гостях у подруги, чудесной доброй эльфийки Наташи, и принялись мы ворошить ее кухонно-буфетные запасы. Кто не знает - в мой рецепт глинтвейна, помимо традиционных специй, входят травы (обычно чабрец, зверобой, медуница). У Наташи оказался эвкалипт. Который я, охочая до экспериментов, в кастрюльку бухнула - поняла, что делать этого НЕ НАДО, да поздно. Напиток получился термоядерный. Правда, Наташа - чрезвычайно чуткая и деликатная - пила и не ругалась (она вообще никогда не ругается, солнечное такое создание). Ее муж корчил невероятные рожи, но - тоже воспитанный и деликатный, плюс из уважения к супруге и к гостье - честно выпил свою кружку.
А как-то меня угораздило заявиться с двумя бутылками красного вина и прочим глинтвейновым набором к другу принципиально непьющему (забылось последнее обстоятельство). После тщетных попыток все-таки уговорить товарища (незадолго до того ему так же не удалось - увы - уговорить меня на другой поступок, более серьезный) я с немножко обиженной миной эти две бутылки (которые тащила, как-никак, 5 км на горбу!) выпила сама (хорошо еще что не созвала всю приезжую ораву!). После чего, говорят, пыталась угнать лодку. Ну, это смех сквозь слезы теперь.
Что еще? Старая я, слабеет память... Еще был праздник, опять-таки, у родных, никто моей идеи не поддержал, добрейшая моя бабушка Шура сказала: "Тю, вино нагрели", и весь глинтвейн, незаслуженно отвергнутый родными, снова достался мне.
Остальных связанных с глинтвейном интересных эпизодов не помню - очевидно, переборщила с вышеупомянутым напитком.

Черно-белый мир. Тающий снег - лоскутья белого и серого. Черная мокрая земля. Черные деревья - еще не проснулись от смертного зимнего сна. Белое жалкое небо, в котором черные птицы хрипло кричат.
Черная боль моя. И белый лист бумаги, на котором проступят вдруг черные буквы - следы осторожных, пугливых зверей по весеннему тонкому снегу.
Ищу слова и краски, где найти их?..

Замыслов очень много - не хватит куцей жизни моей.
Люди, о чьих удивительных судьбах я бы хотела - успеть! суметь! - написать книги:

Александра Григорьевна Муравьева
Софья Никитична Муравьева
Екатерина Никитична Муравьева

Артур Рембо
Константин Сараджев
Винсент Ван Гог
Антонио Сальери
Иван Сергеевич Тургенев и Полина Виардо
Галина Бениславская

Стихов нет. И не надо их - таких. Ненавижу свои стихи и не оправдаюсь - за черный голос, за отчаянье. Что несут они людям? Если и правду, то злую. Да за такие стихи - судить надо! Тяжелы они, зачем рождаются, зачем камнем на душу ложатся - на мою-то пусть, - читающего?!
Хочу другие. Такие, чтобы надежду и свет несли, чтобы несли людям не боль, а исцеление. Такие, которые можно было бы читать, например, в больнице, и от них чтобы не умереть хотелось, а жить. Вот в чем поэзия, а не в зверином крике боли.

Я не хотела людям боли причинять. Несла любовь и свет, а свет топтали. Теперь озлобилась и превратилась в тварь. И жить такие не должны, а смерть меня не хочет - наверное, таких и там не надо.
А может, правда есть на свете люди, которым я буду нужной и, может, помогу?... Да вряд ли. Теперь уже мне и самой не выбраться. А есть ли место, на земле или на небе, где жить смогу, писать стихи и верить, и чтоб никто камнями не бросал, не убивал мою живую душу?..

Новый год встречала у друзей в Сергиевом Посаде. Товарищ переехал на новую съёмную квартиру, в которой обнаружилась целая куча хозяйских вещей и приспособлений, иногда ненужных, а иногда и весьма толковых. Среди прочего на кухне - настоящая старинная маленькая ступка с пестиком. Я, с моей горькой любовью к старой Руси, конечно, в эту ступку вцепилась. А еще у нас оказалась огромная банка кофе в зернах, а вот кофемолки нет. Я додумалась: уже третий день кряду толку кофе в ступе

Кровь горлом... Слава Богу.

болею... лежу в сумерках на огромном диване, слушаю Саркисова - последняя моя связь с разоренным Китежем... Все мы потерпели огромное кораблекрушение... до некоторых просто еще не дошел масштаб катастрофы.

Скоро, скоро уеду, куда - тайна. Скажу лишь одно: я буду счастлива. Думаю, окружающие тоже - что избавились от меня.
Знаю главное: смерти нет.

Как хорошо любить без боли и ревности - сестрински - без греха, без всего, что бывает страшно и больно. Просто радоваться, что этот человек есть на свете, что кого-то он согревает теплом распахнутой души своей.

Уяснила ошибку свою. НЕЛЬЗЯ навязывать себя близким людям, когда мне плохо или - смертельно. Выть и раны зализывать надо в одиночку. Боль эгоистична. Нельзя этого допускать. Никто не виноват, что моя жизнь разбилась; и я не вправе отягощать других. Что за щенячья привычка лезть к сочувствию и теплу.
Жаль, что поняла поздно, сколько чужих дней и сил на меня потрачено.
Простой закон жизни: когда тебе плохо - ты никому не нужен. Неужели трудно понять и не лезть.

Обычно люди в 16 лет определяются, КЕМ СТАТЬ. Мне это непонятно: я в мои 16 - УЖЕ БЫЛА - писателем. ("Чужак" датирован 2004 г., о стихах молчу).
Но, конечно, я всё равно неудачница.

Фактически моя жизнь закончилась.
Живу, пока дописываю свои начатые произведения, которых не могу бросить. (Не уход из жизни в порыве отчаяния, а спокойный расчет). Меня никому на свете не надо и живу низачем. Поэтому скоро должна буду жизнь - освободить, как съемную квартиру, за которую больше нечем платить. Только за квартиру и за все прочее житейское платят деньгами, а за право жить - чем? Поступками, наверное. А у меня ни на какие поступки уже не осталось сил.
Пока пишу - эти книги и есть моя плата, единственная причина, по которой я не ушла до сих пор. А действительно ли они на свете нужны или всё впустую - время рассудит. Закончу далеко не всё задуманое, только самое кровное.
А потом спокойно съеду.
Может, уже и сроки оговорены, не скажу!

Послушай меня, Мари:
я тебя проиграл в пари!
Владимир Оксиковский

Тиниэль меня не предаст.
Это самая близкая и родная душа моя. Больше, чем друг. Бог подарил мне сестру, о которой я всегда мечтала.
Она осталась со мной, когда предали - все. Она поддерживала меня, даже когда сама переживала трудные времена - откуда и силы брала, не знаю.
И не предаст, что бы ни было.

Она спасалась тем, что ходила по краю.
Она стала не нужна близким людям, зато взамен обрела свободу, страшную свободу обреченных. Зная, что никто по тебе не заплачет, легче не только умирать, но и играть со смертью.
Она ездила автостопом по нескольким странам и видела на этом пути много доброты от совершенно чужих людей, обрела друзей-шоферов, а убийцу для себя так и не встретила.
Она заплывала в ночное штормящее море. Боль разгневанной стихии была ей созвучна, и она покорно отдавала свое тело морю, как дикому зверю. Мощные волны бросали ее, как куклу, качали на чудовищных качелях, а в небе среди рваных туч проблескивали крупные звезды. А однажды она попала в шторм и грозу, рев моря смешался с ревом неба, и неясно было, где граница между волной и ливнем, от вспышек молний, полосующих небо раскаленным хлыстом, было светло, как днем.
А насытившись, море всегда выбрасывало ее, обессиленную, на песок, как мертвую русалку.
Наплевав на больное сердце, она лазила по горным тропам, причем без всяких страховок.
Из всех зверей она любила волков, безумно любила. Она мечтала уйти отшельницей в тайгу, в лесную глушь, и приручить волчицу. Точнее, не приручить даже, а взять в подруги. Она выбрала себе волчье имя и подписывала им свои стихи, ненужные людям. Она даже с отчаяния иногда выла, как настоящий волк, выла взахлеб, во всю силу горла, - песен давно не пела, - и где-то в лесу издалека отзывалась Стая.
Она играла в русскую рулетку по самой высокой ставке, девять к одному. Девять патронов и одно пустое гнездо. Но отчего-то всегда выпадало пустое. Ее, как проклятого Каина, не брала смерть. Однажды зарядили барабан полностью. Она приставила дуло к виску и нажала курок. Револьвер только злорадно хмыкнул. Осечка.
Ей было не надо на свете ничего. Она босой прошла полмира. Часть предательств произошла из-за денег, и какое-то время она рвала жилы, пытаясь заработать много денег, но они всё равно утекали сквозь пальцы.
Она любила крепкое вино.
Однажды у нее остановилось сердце. Ее подобрали два сотрудника милиции, и видя, что нет пульса и зрачки раздираемых глаз не реагируют на свет, поспорили на пиво, мертвая она или можно откачать, и вызвали скорую. Ее спасли. Пиво досталось тому, чья ставка была на жизнь.
Она мешала людям жить. Раздражала. Жгла ночами свет и мешала спать. А если свет не жгла, то кричала во сне и всё равно мешала спать.
Она шла к Богу. Падала, оступалась, разбивалась до крови. Она была отчаянно грешна, но всё равно называла себя православной и умоляла Бога простить ее. А еще умоляла не предавать. И Бог не предавал, по великому Своему милосердию. Предавали только люди.
Она должна была умереть. Но несправедливо случалось так, что умирали хорошие люди, многими любимые и нужные этой жизни. А она, ненужная, мучительно жила, как Вечный жид, как проклятый Каин.
Хотя, конечно, смерть ее наконец настигла.

До недавнего времени было желание уйти, какая-то внутренняя готовность не то к шагу с обрыва (сознательному), не то к новой - и на сей раз окончательной - остановке сердца.
Лютость какая-то взяла: подохну - чтобы кому-то стало легче, чтобы порадовались ненавистники? ШИШ!!! Жить буду! Не обещаю, что долго и счастливо - как сумею, как получится.

Всегда понимала, что некоторые заветные вещи живут своей собственной жизнью, пересекаясь с жизнью нашей. Не говорю об игрушках, у которых - прислушайтесь - у каждой душа живая и под старым стертым плюшем маленькое сердечко бьется, но бьется совсем тихо, взрослым не слыхать, загнанным житейской суетой и разуверившимся.
Вещицы, ценные не по вложенности денег. Это может быть и камешек с какой-нибудь сокровенной крымской (например) тропы, перламутровый, или ржаво-красный, или совсем невзрачный, но в нем будет жить какое-то воспоминание родное.
Вчера бродили с милой моей Тиниэль по изнывающему от жары и пахнущему кипарисом Симферополю; обе мы усталые и нелегко нам с людьми; а накануне был эльфийский праздник Мириэ. А мы обе имеем маленький дар - находить "разные штуки". Тини нашла и тотчас мне подарила крохотный, ромбом, чудный кулончик (латунь кажется? я слабо разбираюсь в металлах) с солнечным, теплым камушком. Я через десяток шагов нахожу лазурную, цвета неба, искрящуюся бусинку - и дарю, в ответ, ей. Еще у нас есть камешки-кулоны, у нее лунный камень, у меня черный пятнистый - кажется оникс. В тот день бродили мы по городу, еще встретили кота, цветом похожего на мой камень. А потом у нас обеих синхронно оборвались цепочки и некогда чинить.
Я никогда, слава Богу, не болела вещизмом - в смысле преклонения перед материально ценным. Даже золота совсем не ношу, ненавижу. Но привязчива к вещицам теплым, милым, иногда даже смешным. Истории их помню. Много памяток храню, полная шкатулка. За каждой - доброе воспоминанье, а если это подарок, то и доброта дарившего.
Так и родилась мысль о серебряном дельфине.

Вещицы, без которых я никуда не выйду: прежде всего, конечно крестик (тот, что неведомо откуда появился - Господь подарил!) и образок - Богоматерь Семистрельная, моя самая любимая икона; а цепочка серебряная - подарок дедушки Бори. Далее: кольцо заветное и историческое, с калиной (серебряное); мой светлячок (взаправдашний, светится в темноте); теперь еще подарок Друида, зеленая цепочка с камнем, чье название забыла; браслеты - один очень давний, черный бисер, на санскрите надпись "Вантала", и обручальный, золотой с алым, со знаком атлантов, у нас были одинаковые (моей работы), но мой любимый, по обыкновению, свой браслет потерял.

Троица, я на два дня у родных в Донбассе. Ночь была светлая и дивная.
Под вечер шла в магазин (за вином, за чем же еще неприкаянные поэты ходят). А возвращаясь, набрала хоть нескольких из троицыных трав - полыни, тысячелистника; шиповника три крохотные (чтобы не больно сломить) веточки. На дорожке деревенской окликает меня парень. "Девушка, вы цветы собираете? А какие?" - "Дикие, какие природа создала, силой наполнила. Нынче Троица, с праздником вас". - "Вас также. Может, необычный какой цветок ищете, так я помогу". Я подыграла вспыхнувшей вдруг сказке, не притворилась такой, как люди. "Хочешь, дождись купальской ночи, может, пойдем папоротник искать". И, обернувшись, улыбнулась по-лесному (эльфы прозвали это "усмешкой дриады"). Продолжает парень свое молодое кокетство: "у меня в саду папоротник есть, идем". - "Нет, мне папоротник только одну ночь нужен, когда он цветет. Хочешь, дождись купальской ночи, тогда поговорим". Тут поняла я, что поторопилась, иванова ночь ведь скоро, и прибавила: "Да не на этот, а на будущий год. Дождешься, вспомнишь меня".
Вошла в калитку. Встретила меня вполне подходящая по антуражу стая из четырех собак.
Могла бы сказ написать красивый. Только я уж не поскромничаю, в словах рассказа своего предстану лесной ведуньей, красивой и загадочной, с богатой косой до колен, в полынном венке. Да я ведь вправду такая, просто внешний облик мой немножко болью жизни стерт. Но любящий взгляд разглядит. Всю красоту мою разглядит, даже косу (по которой плакать осталось).