Певчая птица, ангел попавший в силки,
Радужный пленник коварной и ловкой руки,
Посланница неба, прости, что я
Поймал тебя, что ты моя.
Клетка твоя встанет вблизи окна.
Песня твоя птицам другим слышна.
Кто-то в ней слышит смех,
Кто-то в ней слышит плач,
А кто-то в ней слышит шаги у дверей.
Это пришел палач.

И птица поет пока жив птицелов
И жив птицелов пока птица поет.
Птица и птицелов понимают без слов,
Когда обсуждают грядущий полет,
Совместный полет.

Радуйся крыльям за то что крепки.
Радуйся прутьям за то что в груди.
Старуха приходит в начале весны,
Ее веки красны.
Она выпускает из клеток на волю
Вещие сны.

И птица поет пока жив птицелов.
И жив птицелов пока птица поет.
Кто из нас птица, а кто птицелов?
Знающим слово не надобно слов, не надобно слов.

В жизни каждого человека случаются дни, когда меньше всего хочется повстречать знакомого. Но у художника Камаринского жизнь в последнее время состояла исключи-тельно из таких дней, поскольку складывалась самым отвратительным образом. Поэтому, когда, стоя на остановке троллейбуса, он услышал, как чей-то жизнерадостный голос ок-ликнул его, первым желанием художника было отыскать дверь в то самое четвертое изме-рение, о существовании которого давно твердят фантасты, и незаметно шмыгнуть в нее.
Но то ли фантасты врут, то ли для того, чтобы отпереть эту дверь, мало одной силы воли, проникнуть в четвертое измерение Камаринскому так и не удалось, и он, недовольно оторвав взгляд от грязного асфальта, огляделся по сторонам.
Обращенные к нему призывы исходили из недр объекта, по всем признакам являв-шегося дорогим автомобилем представительского класса, укомплектованного рядом при-способлений, в совокупности своей выполнявших функции родового герба на дворянской карете восемнадцатого века — тонированных стекол, спецсигнала и номерного знака с тем большим триколором, про который остряки говорят «Кремлевская область». Именно из этой кондиционированной берлоги кто-то взывал:
— Савва, черт полосатый, хрен ты мой золоченый, вот уж не думал тебя увидеть!
Камаринский итак с детства привык к тому, что Саввой в этом мире зовут исклю-чительно его, но взывающий, видно решив, что редкого имени самого по себе недостаточно, недвусмысленно уточнил, что обращается именно к Камаринскому:
— Комар, блядь, да ты че, склерозом, что ли, страдаешь? Это ж я, Чебурашка!
Полузабытые школьные прозвища оказали необоримое воздействие на запылив-шееся за годы зрелости подсознание Саввы. Он шагнул, словно сомнамбула, в ту сторону, откуда доносился голос. Бросив осторожный взгляд за приспущенное дверное стекло элитной колесницы, Камаринский различил в полумраке салона пару удивительно круп-ных человечьих ушей, словно взятых напрокат у детеныша карликового слона. Такая пара ушей в единственной вселенной, известной Камаринскому по личному опыту, могла при-надлежать только одному существу, и удивленный художник воскликнул:
— Пашка, ты?
— Да, это я, Пашка-Чебурашка, — радостно отозвался энергичный баритон. — Садись ко мне в танк, тут поговорим.
Все еще не веря своим слуховым и зрительным рецепторам, Камаринский шагнул с тротуара и неловко нырнул головой вперед в темные глубины авто.
С Пашкой-Чебурашкой Савва просидел за одной партой три последних года в средней общеобразовательной школе. Закадычными друзьями они, впрочем, так и не ста-ли, хотя нелюдимому Камаринскому импонировал тот детский большеглазый восторг, с которым Пашка Нечипоренко всегда на него, Савву, взирал. Тем не менее характеры у них были слишком разные: после школы пути соседей на парте как-то сразу разошлись, и Камаринский ни за что бы не вспомнил однокашника, когда бы не эти эксклюзивные уши.
Притулившись в уголке необъятного кожаного сиденья, Камаринский изумленно смотрел на энергично потиравшего пухлые ручонки незнакомца, голову которого по бо-кам почему-то украшала пара нечипоренковских ушей.
— Что, изменился? — предупреждая неизбежный вопрос, бойко затараторил похи-титель ушей. — Ясен перец, двадцать лет и коня не красят. А ты все такой же, одно слово — Комар. Помнишь, ты мне каждый раз ватрушку из школьного завтрака отдавал? Вот она где, эта ватрушка! — И для вящей убедительности он похлопал себя ладошкой по значительному животику. — Тебя подвезти-то куда? Мне как раз целый час делать нечего.
Осторожно покосившись на шоферский затылок, Савва назвал адрес.
— Вот те на, все так же с мамой и живешь? — воскликнул Павел.
— Мама умерла, — равнодушно уточнил Савва.
— Прости, старик, прости, не знал! — мимоходом опечалился Нечипоренко. — Что тебе сказать? — все там будем! А ты как поживаешь? Все карандашом орудуешь, Кукрыникс?
Камаринский кивнул.
— Завидую, завидую! Высокое искусство! Я так и знал, я же в тебя всегда верил! Где мне до тебя — все бабки, бумажки, людишки: не поверишь, даже книжку почитать некогда! Я тебе всегда завидовал, да и сейчас завидую. Так рисовать! Я до сих пор в об-ласти живописи ничего мохначе подписи не освоил.
— Твоя подпись, поди, дороже ста моих картин стоит, — неожиданно для себя схамил Камаринский.
— Ну да, стоит, — радостно согласился Нечипоренко, — и что с того? Разве ж это искусство? А вот в твоих картинах всегда было что-то такое... — Пашка щелкнул пальца-ми, разъясняя уникальность дара Камаринского. — Какое-то четвертое измерение, что ли...
Эти слова заставили Савву насторожиться, несмотря на то, что он и сам недавно думал о четвертом измерении (а вернее, именно поэтому), выражение это в устах Нечипо-ренко утратило свою банальность: произнесенное вслух оно обдавало каким-то нездеш-ним холодком (хотя, возможно, это был всего лишь побочный эффект работы кондицио-нера).
— Помню, я попросил тебя Наташку голую нарисовать — и ты так классно нарисовал. Я эту картинку долго хранил, только два года назад потерял, когда из офиса в офис Читать далее...

— Это Бомбей, — сказал он.
Компьютер, снабженный распознавателем речи, огорченно звякнул. В сотый раз за нынешний день человек угадал.
Из открытого окна ветер донес обрывок мелодии. Человек недовольно поморщил-ся. Музыка уже давно его раздражала. Она была вертикальна. Ее лестница опиралась на зыбкие глубины отчаяния и уходила в заоблачные дали. Но она не могла сказать ему ни-чего нового. Весь этот путь он уже сотни раз прошел внутри себя, изучив его вдоль и по-перек. Горизонталь — вот что было для него важнее воздуха, которым он дышал.
Началось все с беседы с девушкой, которую звали Тина. Он столкнулся с ней в рэндом-чате популярного портала для полуночников. Завязалась беседа. Видеоканал, как обычно, был отключен. Как правило, минут через пять, максимум — через десять, собе-седник предлагал включить камеру, и тогда он под любым благовидным предлогом начи-нал прощаться, обещая выйти на связь позже. А потом вносил номер недавнего собесед-ника в фильтр, в поле «Доступ запрещен».
Эта девушка говорила уже двадцать минут, так и не упомянув о том, что неплохо бы включить видеоканал. Тогда он сам, трепеща от страха, неуверенно спросил:
— Ты не хочешь посмотреть на меня? Тина засмеялась и сказала:
— Фу, как скучно! Лучше разговаривать, как бабушки и дедушки, вслепую. Это гораздо романтичнее. И эротичнее... — прибавила она и смущенно хихикнула.
Тина жила на большой улице огромного шумного города где-то в экваториальном поясе. По крайней мере в любое время года окна ее дома были постоянно открыты. А мо-жет, в этом доме совсем не было окон.
Иногда, в часы пик, гудки автомобилей, попавших в уличную пробку, заглушали даже голос Тины, и той приходилось кричать, чтобы были понятны ее слова.
Однажды Тина позвонила рано утром, хотя для него утро было абстрактным поня-тием — он жил по своему собственному графику. Двадцать четыре часа бодрствования, двенадцать часов сна. В таком ритме живут пещерные тритоны, и он решил, что ему этот ритм подходит.
Еще во время обычного обмена приветствиями и любезностями он почувствовал, как его что-то насторожило. Это не касалось Тины: та была, как всегда, общительна и дружелюбна. Но когда Тина вдруг сказала:
— Как красиво тает снег на оконном стекле! — он воскликнул:
— Так ты не у себя дома!
— Нет, конечно. Я у тети в Монреале. Вот я дура, вечно не с того начинаю. Я же в Канаду на каникулы поехала!
И тут он понял. Разговор, как обычно, происходил на фоне шума большого города. Но это был другой шум. Шум родного города Тины отличался от него температурой. Он был теплым, в то время как этот был холодным, как камень, долго пролежавший под зим-ним небом.
Закончив болтать с Тиной, он какое-то время в задумчивости молчал. А затем ско-мандовал компьютеру, чтобы тот начал по очереди соединять его со всеми томящимися по общению с незнакомцем абонентами, номера которых выстроились в столбик под над-писью: RANDОМ СНАТ.
К каждому он обращался от имени вымышленной организации экологов, озабочен-ных проблемой зашумленности мегаполисов. Он просил назвать место, в котором нахо-дится абонент, а затем помочь ему записать минутный образец уличного шума. Тех, кто казался ему достаточно терпеливым и общительным, он также просил ответить на ряд во-просов: какой марки был автомобиль, только что проехавший под окном, к какой породе относится дерево, листва которого так металлически шуршит под порывами ветра, и какая сегодня погода.
И все это он записывал, снабжая своими комментариями и сохраняя на жестком диске. Вскоре диска стало не хватать, и тогда он начал стирать все лишнее, не заботясь о том, чтобы за-архивировать уничтожаемые любимые некогда тексты, музыкальные произ-ведения и звуки — даже записи голосов отца и матери.
Вскоре он расширил область своих изысканий: он тревожил сон мирных сельских жителей, чтобы послушать, как дышит лунная ночь в украинской степи или жаркий пол-день в пустынях Аравии. Он подключался к микрофонам, установленным в заповедниках и на морском берегу для того, чтобы усталые от трансакций брокеры, собирая силы перед очередными торгами, вспоминали о том, что и они тоже — дети природы.
Он уже и не помнил, когда спал в последний раз; он погрузился в состояние между явью и сном. Ведь даже когда он дремал, компьютер продолжал воспроизводить добычу дня: скрежет арктических торосов, гомон таиландского плавучего рынка, стальной хруст убийственного ветра, разбивающегося о вершину К-2, шорох волн, накатывающих на без-людный пляж в Северной Калифорнии.
Вскоре он начал безошибочно угадывать происхождение каждого звука. Ведь хри-плый рокот волн Атлантики совсем не похож на бронзовый гул валов Тихого океана, а падение кедровой шишки, колючее и точное, — на удар кокосового ореха о коралловый песок.
Он заставил компьютер играть с ним в угадайку, прокручивая шумовые сэмплы в случайной последовательности. Выиграв сто раз подряд, он понял, что достиг совершен-ства и что теперь в очередной раз ему нужно думать о том, чем бы заполнить свое время — да чем угодно, лишь бы вновь не Читать далее...

Я попался, Харитон, я попался. Сказал недозволенное о правителе нашем — и по-пался. Кто донес на меня, теперь не столь уж и важно. Может, кто-нибудь из тех водоно-сов у источника, где произносил я свои смелые речи, распуская перышки, что твой пав-лин, может Клития, в нежные ушки которой, распаляясь, я шептал слова дерзновенные, может, один из тех, кто принимал участие в наших многоречивых попойках, может, это был ты, Харитон?
Зачем я дерзил, зачем говорил недопустимое, что и живем мы не так, и верим-то не в то, во что следует верить? Ведь если быть до конца честными, не так уж плохо нам и живется: во всяком случае, не хуже, чем жилось отцам и дедам нашим. Есть, конечно, до-садные недостатки, но когда без них обходилось? И когда люди бывали довольны? Мо-жет, и есть некто, ненавидящий искренние устои наши, но мне он не попадался. Одни не-довольны своей долей и хотели бы большего, другие просто живут с желчью в крови, и все им не в радость, а больше всего тех, кто говорит просто, чтобы утвердиться в своей свободе самим или же показать свою смелость на глазах у друзей и женщин. И я из их числа. Но что оправдываться! Судят-то нас за поступки, а не за намерения.
И ведь дай нам, говорунам, трон из слоновой кости под заднее место и трость с го-ловою журавля в руки, неизвестно каких бы дел мы еще натворили. Всякий — Перикл, пока говорит со своей кухаркой, а пробьется в люди — он же Писистрат или Драконт. Но это я к слову.
Я попался, и был приведен ко дворцу, и буду судим, и буду пытаем теми пытками, о которых перешептываются досужие и несведущие. Мысль о пытках повергла меня в дрожь, и я сидел, скрючившись, на каменных плитах, подобно мокрому чижику. Но долго мне не дали трястись в безвестности — пришли стражники, толкнули меня под лопатки копьями и повели под железные очи отца нашего. Посмотрел он на мою наготу и испол-нился презрения.
— Этот, что ли, — спросил он у стражников, — тот Эвменарх, который недово-лен?
Кивнули стражники.
Усмехнулся он в бороду свою, сдунул с рыжего волоса золотой порошок.
— Что будем с ним делать? — спросил он у стоявшего рядом человека в плаще. И понял я, Харитон, что стоял рядом Пробий, мудрец наш великий, и — люди это говорят, не я — изощренный изобретатель пыток, ломающих гордого человека.
— Оставим его, — сказал Пробий, играя складками одежды своей, — оставим его наедине с белизной.
— Мудро сказано, — вновь усмехнулся правитель наш и дал легкий знак стражни-кам.
И вновь впились язвительные копья в лопатки мои, и повели меня по лестнице, идущей вниз, ходят слухи, до самых окраинных мест Эреба. И казалась мне лестница со страху бесконечной, как быкам путь на бойню. Медленно идут они туда, Харитон, резвые на воле, хитро задерживают поступь — то из лужи стремятся напиться, то травинку какую ущипнуть. Так и я шел, спотыкаючись и медля, но как ни медлил, довели меня до какой-то дверцы, сорвали с меня одежды и впихнули внутрь.
Упал я на колени, встал и осмотрелся. Была это комната невысокая и неширокая, шагов десять от стены до стены, и вся выбеленная чистым белым — и стены, и пол, и по-толок. Чистым белым, я сказал, Харитон, но не сказал «белым, как снег» или «белым, как чайка» или «белым, как жженая известь». Потому что и у чайки и у снега и у извести есть свой, присущий им оттенок, а у этой белизны не было никакого оттенка.
Светло было в комнате, светло, как ясным днем, светлее, чем днем. Попытался я понять, откуда льется этот свет, но не смог. Не было ни отверстия, ни лампы, ни огня, но свет лился отовсюду — сверху, снизу, с боков — сама комната свет этот излучала, такой же нестерпимо белый. И был он таким ярким, что, когда я закрывал глаза, темнее не ста-новилось. Свет тонкие мои веки пронизывал насквозь, и я не мог найти темноты, разве что если бы выколол себе пальцами глаза.
Я исследовал тщательно все стены, но не нашел ни малейшей щели, ни следов две-ри, через которую я был ввергнут в это узилище.
Первое, что подумалось мне: хотят меня здесь замучить до смерти голодом и жаж-дой, потому что была эта комната абсолютно пуста. Ни скамьи в ней не было, ни стола — да что там! — пылинки в ней не было, одни поверхности ровные.
Захотелось мне по первости кричать и биться головой о стены, но тут подумалось, сколько радости я доставлю этим жестоким моим палачам, и стиснул я зубы. И начал я ходить по комнате кругами, чтобы забыться, и стал считать шаги свои. Но скоро сбился я со счета и в отчаянии, упав на колени, распростерся ниц и закрыл глаза. Но не было в этом спасения, потому что, Харитон, как я уже тебе говорил, глаза мои продолжали видеть повсюду белое. И снова я вставал, и снова ходил по комнате, и снова падал на колени, и шел уже на четвереньках, или же, встав, шел вдоль стен, ощупывая их руками и пытаясь отыскать хоть малейший просвет, так я был безумен. И чем больше ходил я, тем больше переставал понимать, где здесь верх, где здесь низ, где право, где лево. Казалось мне временами, что иду я то по потолку, то по стенам, то под каким-то невероятным уг-лом. От этого Читать далее...

...умом постичь не может
муж многосчастливый,
гордый, горя в городе
не изведавший,
добродоблестный,
что же понуждает
горемыку изнемогшего
в море скитаться...
Морестранник


Для тебя, Боальд, эту новую лоцию пишет Хильди.
За Мысом Черных настигли нас ужасные тучи, море открыло китовую пасть и втя-нуло нас в свои глубины. Во мраке мчались мы, потеряв счет дням, и все умерли от ужаса и потери надежды, кроме меня, от изгнания горького душой и потому безразличного к худшему.
Очутился я в области, где воздух плотен и зрение смущено.
Кто ведает, может, это был сон, но не тот сон, от которого можно проснуться по своей воле.
Сначала понесло меня по морю, где тысяча островов, населенных многими и раз-ными народами. И все они жили не по нашему разумению, но по предначертанному им.
На первом же острове я повстречал людей, которые не говорят и не знают искусст-ва рун. Все свои силы поэтому они тратят на то, чтобы не забыть прожитый ими день. Для этого, встав утром, они начинают повторять все, что делали за день до того, стараясь не упустить и не изменить ни одного движения или жеста, причем те, кто должен умереть в этот день, занимают места умерших вчера, переходя в их семьи, новорожденных младенцев передают в те дома, где вчера родились дети, и все поступают тем же образом. Но кончается день, и все приходится начинать сначала.
На другом острове солнце всходило по утрам на западе, а все рыбы летали, в то время как птицы забавно плавали, размахивая в воде крыльями. Люди здесь принимали и извергали пищу, непотребно поменяв местами врата жизни. Но именно на этом острове мне хотелось задержаться больше всего, и временами он казался мне неотличимым от родного края. Тому виной — больные мысли изгнанника.
Еще было там племя, плетущее сети: не слишком крупные, не слишком мелкие: два пальца ячея. К каждой сети привязывают грузила, чтобы она вернулась на землю — ветры там сильные. Бросают сеть и ловят внизу. Когда же сеть падает, подбирают ее, перебира-ют ячеи и достают из них нечто, чего никто не видит, но они видят, а когда сети, по их мнению, полные, радуются и смеются как дети. Верно, и вправду что-то они там находят, Боальд, потому что ничего другого они не добывают и не едят, а живут и плодятся — это я сам видел.
Король одного острова глухой, другого слепой, а третьего — лишен чувства обоня-ния. Купцы привозят на острова ковры, пряности и музыкальные инструменты. Каждый из властителей занят тем, что смотрит товар купцов, который может оценить, и сообщает остальным двум о его качестве. Но поскольку острова очень похожи, купцы часто ошиба-ются и привозят скрипки глухому, ковры слепому и мускатный орех безносому.
Тогда случается королям обмениваться странными посланиями; глухой пишет: «Эта уродливая деревянная палка отвратительна», слепой пишет: «У этого плода против-ный вкус шерсти, и его невозможно прожевать», а безносый утверждает, что орехи в меш-ке издают унылый сухой треск.
Нет ничего печальнее, Боальд, чем участь кораблей, попавших в Мафелонский проток. Там стремнина воды подхватывает суда и несет их на ужасные скалы. Морякам кажется, что уже нет спасения, как вдруг скалы раздвигаются, образуя проход, и судно спасается, но лишь на время — тут же поток воды устремляется в обратную сторону, и все начинается сначала. Так может повториться много раз, пока однажды скалы, замешкав-шись, не успевают пропустить судно. Лишь самым везучим из моряков удается дожить до старости и умереть своей смертью. Но вот что самое чудесное: на одном из судов гребец убил соседа по лавке, и его судили, приговорили и повесили на мачте за мгновение до того, как судно разбилось о скалы. Известно, что палач очень торопился и даже порезал руку веревкой.
Там же недалеко: дикое волосатое племя хродвиров в стужу ходит, как его создал творец, но в зной выворачивает себя мехом внутрь и так не страдает от солнца. Но за лето внутренний сок переваривает шерсть, и тогда, как только выпадет первый снег, хродвир выворачивает шкуру обратно, он оказывается наг и быстро замерзает. Поэтому ни один из них не доживает до второго лета. Я так и не понял, откуда берутся новые хродвиры.
Еще встретил я многоглавое чудовище и рубил ему головы — славы искал. Но го-ловы отрастали быстрее, чем я успевал их срубать.
«Кто ты?» — спросил я врага непобедимого. «Жизнь твоя!» — вот такой был мне ответ.
Видел я людей страны Коккейн и ту пустошь, где змей Фафнир сидит на яйцах, и прочее, известное от народов. Видел и то, что не видел никто до меня. Но все это было в легкой дымке сна или же это грусть изгнанника обволокла взгляд мой облаком, как пухом дикого гуся?
Но принесло меня наконец и к большой земле, полной высоких гор и лесов. На бе-регу этой земли сидела рыжая дева, за которой я и последовал. И было это сном во сне, как я шел по ее следу.
Мало мне отпущено времени и не пересказать мне всей моей охоты. Был я при ней и пастухом, и рабом, и князем прокаженных, и кем только не был, пока ее не настиг. И когда настиг, она мне не противилась и Читать далее...

Он возвращался домой по узенькой асфальтированной тропинке среди кустов, кото-рая была проложена по окраине рощи, окружавшей военный госпиталь. Некогда это был монастырь; самые высокие и древние дерева были посажены, видимо, еще монахами.
Растерянная желтоватая луна кривлялась в разрывах облаков. Дождь прошел недав-но; капли все еще срывались с ветвей и листьев.
И тут сзади послышались шаги, которые не были отзвуком его собственных. Обернувшись, он обнаружил, что метрах в тридцати за ним кто-то идет. "Не стоит беспо-коиться", — подумал он, — "Это солдатик возвращается со свидания в госпиталь или врач идет на дежурство".
Тем не менее, пульс его стал частым, а ноги сами собой заспешили. Что тут подела-ешь, ночные шаги за спиной всегда действовали на него подобным образом.
Особенно здесь, на этой мрачной городской пустоши, по соседству со старым мор-гом и с теми местами, куда мальчишкой он бегал смотреть как ковши экскаваторов, рывших котлован под новые больничные корпуса, вычерпывали из подземных склепов масляно-желтые кости монахов и таинственно безглазые их черепа...
Между тем, шаги за спиной убыстрились, и он сам тоже заторопился, с трудом удерживаясь от того, чтобы не перейти на бег. При этом приходилось еще и глядеть под ноги, чтобы ненароком не вступить в лужу и не испачкать туфель.
Вот почему (так он убеждал себя) он не решался посмотреть назад. А когда посмот-рел, то увидел, что преследователь шагал на прежнем расстоянии, широко размахивая руками. От взгляда, брошенного вперед, перехватило дыхание. Заглядевшись под ноги, он и не заметил, как ошибся дорогой, и вместо того, чтобы пойти по аллее, ведущей к дому, очутился в узком тупичке, окруженном со всех сторон забором.
Самым естественным в этом положении было бы вернуться, но никакая сила на зем-ле не заставила бы его столкнуться лицом к лицу с тем, кто шагал за ним следом. И он пошел навстречу высокому забору, которым кончался тупичок.
Шаги за спиной не смолкали; идущий следом тоже вошел в тупичок.
Безотчетно он рванул бегом навстречу забору, подпрыгнул, вцепился в зубчатый, зано-зистый край и неожиданно легко перемахнул на другую сторону. Затрещала рву-щаяся ткань и колено пронзила острая боль.
Когда он встал, потирая колено, и посмотрел назад через щель между досками, проулок, освещенный светом дальнего фонаря, был пуст. Солдат (если это был солдат) очевидно, тоже махнул через забор, избегая проходной, и сейчас уже заходил в светившийся неземным светом кварцевых ламп лечебный корпус.
Ему стало стыдно и жалко порванной рубашки и сдуру ушибленного колена.
Перебравшись снова через забор, он дошел до конца проулка, повернул в нужную сторону и зашагал к уже совсем близкому дому. Он сделал шагов десять, не больше, пре-жде чем снова услышал за спиной размеренное постукивание каблуков. Неотступный преследователь, как ему показалось, был на том же расстоянии, что и прежде.
За темнотой трудно было сказать, тот же это человек или другой случайный ночной прохожий.
Несмотря на усталость от быстрой ходьбы и испуг, голова его оставалась не-обыкновенно ясной. Он вспомнил все, что читал и слышал о двойниках, о тени, кото-рой, якобы, обладает каждая душа, о тени, которая выходит на свободу в момент рожде-ния и, испуганная светом, бежит прочь, а потом ищет всю жизнь хозяина, чтобы слиться с ним и тогда человек умирает.
От этих мыслей холодок пробежал у него по спине, но дом был уже совсем близко, и он рывком распахнул дверь подъезда и устремился вверх по лестнице. На середине второго пролета он услышал, как хлопнули входные двери — сначала одни, затем вторые. Плохо уложенная кафельная плитка подъезда захрустела под ногами во-шедшего.
Охваченный страхом, он пробежал оставшиеся лестничные марши, запутался пе-ред дверью в связке ключей, произнося про себя все мыслимые проклятья, наконец, ухит-рился открыть дверь, с грохотом захлопнул ее за собой, нимало не заботясь о том, что скажут соседи, и сел под этой самой дверью на холодный пол прихожей.
Шагов за дверью больше не было. Тогда он встал и зажег свет. В углу прихожей мутнело зеркало. В нем он увидел очень бледное и покрытое испариной лицо, увидел гла-за со странным и пристальным взглядом.
И когда он повернулся к зеркалу спиной, он почувствовал, что эти глаза про-должают смотреть на него.

1990

Она научила его целоваться — довольно неплохо и довольно преждевременно для его тринадцати лет. Впрочем, сама она была старше его только на несколько месяцев.
Обучение происходило в разных местах — под большой березой на опушке леса, на ивовом острове, окруженном быстрым течением речной воды, на веранде ее домика под постукивание слепо бившихся в стекла лепидоптер.
Снисходительные старики, вступившие в возраст невинности, не препятствовали встречам и прогулкам. Позже случилось так, что в городе, он привел ее в пустовав-шую дедовскую квартиру. Там, в большой комнате, под сенью чугунного черта он осмелел и скользнул рукой под ее платье, в таинственные и страшные области вечной те-ни.
— Это все, что тебе от меня нужно? — хрипло спросила она. Он не мог тогда знать, что правильным ответом будет утвердительный, и испугался.
Рано в ту зиму выпавший снег закружил их и развел.
Гуляя в последующие годы по главной и единственной улице пригородного поселка, он неизменно ускорял шаг, проходя мимо ее дома. С каждым новым летом страх перед возможной встречей возрастал — как и непреодолимое желание заполнить пропасть лет, на непроницаемом дне которой невнятились кошмары.
Но наступил год, когда прошлое стало уже окончательно прошлым, и боль его из горькой стала сладковатой.
Гуляя вечером, он все-таки подошел к калитке, по-мальчишески огляделся, и пере-махнул через нее.
Никого не было. На двери болтался амбарный замок; под навесом, где они когда-то иг-рали в карты, по-прежнему покачивались самодельные качели. Он подобрал лежавший на столе розовый мелок и нарисовал на дверях маленькое сердечко.
Ночью того дня он проснулся на старом диване в безотчетной тревоге. Он вспом-нил, что давно уже не имел о ней никаких сведений, не знал даже, жива ли она. Мысль о том, что она могла умереть, в первый раз за все время захватила его, и ему стало стыдно за свою легкомысленность.
Утром день он встал с тяжелой головой и впервые в жизни почувствовал тянущую боль где-то в загрудинной области. Работа не отвлекла его от неприятных мыслей; ни боль в сердце, ни ощущение общей разбитости не проходили. Ближе к вечеру ему пришлось даже лечь и постараться заснуть.
Пробудился он совершенно опустошенным, и эта пустота каким-то образом приобщила его к другой пустоте — той, которая молча таилась под кажущейся поверхно-стью вещей. Боль в сердце стала пугающе сильной, и он решил пойти прогуляться.
Вечер был теплым, и огромные стрекозы проносились у него над головой. Его неосознанно повлекло в сторону ее дома, и он подчинился желанию. Шел он медлен-но, потому что с каждым шагом острая боль отзывалась в его сердце.
За невысокой оградой слышался мужской смех. Массируя рукой левую сторону гру-ди, он навалился, почти что падая, на оградку и заглянул за нее. Сердечко на двери было вульгарно обведено красной масляной краской, а под навесом в шезлонгах сидели двое молодых людей, по виду студенты, и пили пиво.
Один из них засмеялся и метнул в дверь маленькую стрелу с заточенным гвоздиком на конце. Стрела, подрагивая, вонзилась в самый центр яркой мишени.
Не понимая себя, он перемахнул через оградку и оказался перед дверью, выдер-нул стрелу, повернулся к замершим в растерянности молодым людям, сломал стрелу по-полам и бросил обломки на пол. Не дожидаясь ответной реакции, он повернулся и ушел, сильно хлопнув напоследок калиткой.
Он быстро шел по улице с полегчавшим сердцем, внезапно выздоровевший и не чувствовал стыда от нелепости совершенного им поступка, который и не казался ему нелепым.
Вернувшись в поселок через неделю, он снова прошел мимо этого дома. Убедив-шись, что дом пуст, он подошел к двери, которая теперь была густо покрашена в све-жий, скучный зеленый цвет. Как он не искал, он не смог найти никаких следов нарисованного сердца и даже вспомнить, где оно, собственно говоря, было нарисовано.
Он больше никогда в жизни не страдал сердцем и умер от чего-то другого.

1991

Во время, когда началась эта история, город, кроме скучного территориально-административного деления, придуманного взрослыми людьми, имел еще одно, наше. Он дробился на множество лоскутных феодальных княжеств, скорее даже племенных терри-торий, границы между которыми не были зримо демаркированы. Я до сих пор помню звучно-загадочные имена этих образований - Лунка, Подлодка, Тридцать третий Квартал, Бан, Верхнее и Нижнее Щорса; сие размежевание существованием своим было обязано шпане, делившей между собой под руководством своих, часто сменявшихся (за счет при-зыва в Советскую Армию или в систему ИТУ) царьков, дворы и переулки, ради того что-бы обеспечить себе право относительно безнаказанно грабить в пределах своих феодов сараи и подвалы да взимать с покорных колонов дань в виде мелочи на кино и сладкий молдавский кагор. Самим колонам, подросткам из инженерских и других благополучных семей, было, в сущности, все равно, кому отдавать скудные сбережения — своей шпане или чужой — когда бы не одно немаловажное обстоятельство. Если в первом случае по-боры осуществлялись добродушно и как бы вполне добровольно, то во втором сопровож-дались насилием, дабы привить чужаку страх и уважение перед группировкой, землю ко-торой он посмел марать своими подошвами. Страх чужаков, так же как и робкая покор-ность собственных подданных, были теми источниками, из которых шпана черпала поло-жительные эмоции, необходимые ей для самоуважения. При этом и нам прививался неко-торый пиетет, и наши рапсоды складывали на скамейках и в темных подъездах героиче-ские устные циклы, повествовавшие о кровавой борьбе авторитетов шпаны, о героических битвах стенка на стенку.
Случилось так, что наш двор и прилегающие гаражно-са-райные регионы оказа-лись как раз в конфликтной зоне между Верхним и Нижним Щорса с преобладанием по-следнего. Как это обычно для пограничного населения, мы пребывали в постоянной не-уверенности на предмет того, кто нами правит сегодня, и получали по зубам от обеих противоборствующих сторон. Сами меры физического воздействия были тогда умеренными по сравнению с более поздними временами и ограничивались зуботычиной или тем, что описывалось элегантным термином «пендель под сраку» — однако от этого насилие не становилось менее обидными и унизительными для нас, с глубокого детства ни дома (ни тем более в школе) небитых-непоротых.
Ко времени, о котором пойдет речь, я и часть моих друзей яростно увлеклись хи-мией, не отдавая самим себе отчета в подсознательных мотивах данного увлечения. Те-перь-то мне совершенно ясно, что нас влекла мечта об Абсолютном Оружии. В отличие от Раймонда Луллия или Роджера Бэкона мы и не помышляли об универсальной трансмутации элементов, о мягком и пронзительном свете lapis philosophorum, исходящем из погруженной в таинственное прение ослиного навоза реторты. Нет, мы увлекались жестокой магией бомб, едким колдовством слезоточивых газов, коварным чародейством ядов, искали сверхъестественного спасения от обид и насилия, пропитавших наше существование, прозревая в химии орудие революции, которая обратит в позорное бегство наших узколобых, но могущественных угнетателей.
Все наши исследования, несомненно, носили откровенно милитаристский характер, и, кроме инстинктивной мальчишеской пиромании, движимой огненно-космической природой силы Ян, стремящейся разрушить плодоносящую влажно-женственную Инь, имели и тайный карбонарский умысел — выжечь греческим огнем беседки детских садов, в которых резались в карты и гнусавили под гитару блатные песни хозяева нашей жизни.
Прекрасно помню поиски, проделанные нами в этом направлении: все эти алюми-ниевые трубочки, наполненные металлическим калием, красные шарики, скатанные из смеси фосфора с бертолетовой солью, сернистые порошки, выжигавшие землю под нога-ми противника. К сожалению, наши Waffengehheim имели ряд принципиальных недостатков и годились в основном только для того, чтобы пугать девчонок или создавать в школьных коридорах атмосферу католических кварталов Белфаста. К тому же с адскими машинами постоянно происходили различные накладки: так, калий, который я резал и расфасовывал за отсутствием собственной лаборатории в туалете, однажды свалился в унитаз и взорвался, продырявив сей предмет гигиены, красные же шарики постоянно са-мовоспламенялись в карманах, ну а пиротехнические порошки подворачивались под ве-ники и лентяйки нашим мамам.
Но мы неустанно совершенствовались в подрывном искусстве, и наконец из стен наших домашних лабораторий вышло подлинное Оружие Возмездия — шариковые бом-бочки, то есть мячики для игры в пинг-понг, в которые засыпался заряд магния и марган-цовки. Достаточно было капнуть в оставшееся отверстие каплю глицерина, чтобы смесь воспламенилась и произошла шумная ослепительная вспышка. Сначала взрыв происходил практически сразу вслед за закапыванием глицерина; этот недостаток, однако, удалось устранить соответствующим разбавлением глицерина водой.
Определение степени разбавления осуществлялось на дворе старой общественной бани, и Читать далее...

[281x697]

Всяким летним вечером, если позволяла погода, мы разыгрывали одну мистерию. В ней, как и во всякой порядочной мистерии, добро неизменно торжествовало над злом, а свет над тьмой. Она была очень демократичной — без секретов, доступных в элевсинских таинствах только посвященным, без сложной иерархии и церемониала масонов Великого Востока и Шотландского Обряда.
Каждый, кто был способен держать в руках деревянный автомат или палку, которая его заменяла, мог считать себя полноправным адептом. Мы не брали только девчонок и малышню: других ограничений не было.
Все попадавшиеся на пути стены и заборы мы изрисовывали звездами и свастиками — символами нашего культа. Их до сих пор можно отыскать в лабиринтах старых цельнометаллических гаражей, окружающих наш двор — там, где дождь не сумел их смыть, а солнце — обесцветить. Этими знаками мы помечали тайные тропы, сигнализировали о переброске войск, указывали районы концентрации сил и направления основного удара.
Итак, мы играли во взятие Рейхстага.
На наших и фашистов мы разбивались достаточно произвольно: я сам бывал оди-наково часто и нашим и не нашим и не помню ни одного случая, чтобы возникали какие-нибудь сложности с вербовкой волонтеров во вражеский отряд. Напротив, очень часто и очень многим хотелось быть именно фашистами. В этом было свое особенное удовольст-вие: трусливо улепетывать от передовых частей Красной Армии, неубедительно, но гроз-но выкрикивать «Hande hoch!» и «Zuruck!», огрызаться из-за углов плюющимися очере-дями шмайсеров, занимать последний оборонный рубеж у Рейхстага — высокой старой голубятни. И наконец, понуро выходить с высоко поднятыми руками, как на известной картине работы школы Грекова с капитулирующим фельдмаршалом Паулюсом.
Эта работа, работа фашистом, вовсе не считалась позорной. Наоборот, она была важной и нужной — без нее мистерия не могла состояться. Наверное, с тем же рвением какие-нибудь эльзасские крестьяне, назначенные приходским священником на роли Сата-ны и его слуг, приматывали к головам козьи рога перед праздником местного святого.
Насколько мне сдается, только двое мальчишек — Алеша Браун и Рудик Мауль — никогда не шли в фашисты. Тогда мы не обращали на это никакого внимания (или почти никакого — иначе почему бы мне это помнить?). Не думаю, что, когда приходила пора делится по командам, сами Алеша и Рудик отчетливо понимали, в чем тут дело. Но чутье, а вернее всего, то многозначительное семейное умалчивание, которое дает больше пищи для растущего сердца, чем всякое слово, подсказывало им, что они клеймены особым тав-ром, помечены невидимым знаком, который непременно выявится при нужном освеще-нии. Присутствие их в фашистском отряде было настолько же неуместным, как присутст-вие (возвращаясь к мистериям) настоящего черта среди прикинувшихся чертями крестьян — пусть черта давно утратившего свою сатанинскую суть, черта, такого же, как все, ни-чем не худшего, уже десять поколений не имеющего никаких связей с геенной огненной, черта, которого бы и сами слуги дьявола не признали за своего.
Стоит ли говорить, что наши всегда побеждали? Никакого уговора не было: просто фашисты чувствовали, что должны проиграть. Такой ход событий был заложен в нас крепче всякого генетического кода. Он подтверждался всем устройством нашей Вселенной — книгами, фильмами, учебниками, салютом в день Победы. Те, кто участвовал в премьере нашей мистерии, наверняка хотя бы раз и хотя бы на миг сомневались в победе — варясь в каком-нибудь котле, мучаясь в каком-нибудь плену. Нам же, эпигонам истории, сомнения были чужды.
Сева появился в самый разгар этих мистических сражений с вселенским злом — в середине июня. Он вышел из подъезда, высоченный, стройный, в черной куртке из кожза-менителя. Ветер играл его белыми жесткими волосами, глаза сверкали, как два осколка вечного нордического льда — и не таяли, не хотели таять, несмотря на тридцать градусов в тени. Теперь я назвал бы его лицо лицом Зигфрида, но тогда я еще ничего не знал о Зиг-фриде и только почувствовал, что это лицо особое, такое, каких мне еще не доводилось видеть. Отмеченное лицо.
Сева держал на поводке большую немецкую овчарку. Как ни странно, собаку звали Блонди. То, что у его пса оказалась кличка другой собаки, кости которой уже давно сгни-ли где-то в германской земле, стоит отметить особо — в моих рассуждениях мне еще при-дется вернуться к совпадениям.
Неторопливо, с особой выправкой, он двинулся к нам. Мы стояли, неловко сбив-шись в кучку, и нам почему-то не давалось то напускное и презрительное пренебрежение, которое было заготовлено в нашей стае для чужих волчат.
Сева подошел и не здороваясь сказал своим чудным завораживающим голосом, в котором звенел металл уверенного приказа:
— Играть будем?
Мы не могли ему отказать. Как это ни поразительно, Сева никогда еще не играл во взятие Рейхстага. В маленькой военной части, где Читать далее...

При каждом бараке (а их было возведено немало еще в далекие предвоенные годы) в обязательном порядке имелись сараи — причудливые строения в два и даже три этажа, разбитые на клетушки стаек, украшенные башенками голубятен и резными балкончиками неясного назначения, опутанные с фасада лестницами и лесенками, переходами и пропи-леями. За скрипучими дверьми, затворенными косыми полосами железа, мирно бродило варенье, сохли сурик и белила в неплотно закупоренных банках и покрывались ржавчиной детские велосипеды. Жаркими летними днями нередко занимались пожары, и мы восторженно сбегались поглазеть на неслаженные действия самодеятельных пожарных, а затем и на то, как неторопливо разворачиваются в боевые порядки регу-лярные солдаты огненного фронта.
Вскоре бараки попали под снос, но сараи милостиво пощадили, как не попавшие в границы зоны застройки. Некоторые из них были тут же самочинно захвачены обитателя-ми наших многоквартирных домов под хранение той рухляди, что уже не вмещалась в подвалы и кладовки. Другие так и остались пустыми; двери стаек были сорваны умелыми руками домовитых отцов разночинных семейств на хозяйственные цели, резные перильца балкончиков растащены по дачам, спешно возводимым буржуазящимся советским народцем. Опустелые сараи стали мышиными питомниками, паучьими джунглями, где под упавшими с потолков досками и листами железа еще можно было изредка отыскать точильные круги, облезлые малярные кисти и даже мельхиоровые солонки.
Для нас, выросших в тесноте малометражных квартир, где каждый шаг был скован пристальным педагогическим вниманием, сараи эти являлись и критским лабиринтом, и одесскими катакомбами, и замком Отранто, и домом Эшеров, — короче говоря, самой во-площенной романтикой. Мы скакали по лестницам и карнизам прикольнее и раскованнее каких-нибудь мартышек, резвящихся на развалинах буддистского храма на берегах мел-ководного озера Тонле-Сап. Сараи были оптимальной площадкой для игр, микрокосмом, чреватым подлинными и непредсказуемыми приключениями, в отличие от сотворенных постной фантазией жэковских культуртрегеров фанерных ракет, изгаженных котами пе-сочниц и стилизованных в духе фильмов Абрама Роу сказочных теремков а 1а russe, стены которых изнутри изобиловали скудоумными граффити, начертанными взрослой шпаной под влиянием паров мадеры.
Сараи были идеальной декорацией, набором модулей романтической вселенной — они преображались с произвольной легкостью в корабельные палубы, пещеру Али-Бабы, подвалы третьего управления РСХА, штаб чапаевской дивизии и даже в логово облачен-ного в зеленую маску коварного Фантомаса; они были постмодернистским конструкто-ром, приложением к нашему кругу чтения, сценой, на которой мы играючи ставили пьесы по страницам любимых книг и сюжетам популярных кинокартин.
Среди всех игр, сыгранных нами на скрипучих деревянных подмостках голубятен и чуланов, мне, однако, больше всего запомнилась та, в которой отчетливо не просматривалось никакой литературной или кинематографической основы: прыжки с крыши на крышу.
Сами прыжки как таковые входили в качестве элемента практически в любую игру на сараях, но то, что я называю собственно прыжками с крыши на крышу, производилось всегда в одном и том же месте — там, где карниз второго этажа Большого Сарая, величественного, как Эмпайр-Стэйт-билдинг, сближался с крышей отдельно стоявшего низкого строения, служившего некогда гаражом для мотоцикла с коляской. Это была единственная точка в сарайном комплексе, где никому из нас не удавалось перепрыгнуть, да и не мудрено: между двумя крышами было не менее семи метров свободного полета, так что прыжок оказался бы нелегким даже для тогдашнего рекордсмена мира по прыжкам в длину — гуттаперчевого негра Сэма Джонсона.
Пожалуй, невыполнимость прыжка и привлекала нас, когда зимой, в тяжелых шу-бах и валенках мы разбегались по ржавому железу Большого Сарая, отталкивались от гул-кого пружинистого карниза, и, описав ньютоновскую параболу, закономерно падали в толстый податливый сугроб, испещренный янтарными пятнами собачей мочи. Задним умом каждый из нас понимал, что никому и никогда не удастся допрыгнуть до крыши гаража, но вслух мы наперебой расписывали друг другу, как вот сейчас мы по-особому разбежимся, как используем какой-то небывалый прием — и перемахнем через воздушную бездну. Многие дурачились, прыгая (издавали самолетное гудение или размахивали по-птичьи руками), но ветераны игры, ее оголтелые фанатики, прыгали в серьезном молчании, с одухотворенными лицами, и те, кто стоял на крыше в ожидании своей очереди, провожали летящего сосредоточенными взглядами, словно пытаясь подтолкнуть его при помощи таинственной энергии телекинеза.
В определенной точке траектории у многих прыгунов, в том числе и у меня, часто создавалось впечатление, что земное тяготение удалось преодолеть, и полет продолжается по прямой, а не пригибается к земле, как уставшая, мертвая ветка. Удивительнее всего были, конечно, не эти субъективные впечатления, которым легко подыскать какое-нибудь объяснение из Читать далее...

Мальчик стоял перед дверью, сжимая в руках колючий бумажный пакетик. Он стеснялся всего себя, начиная с дурацких форменных штанов из мышастого сукна и кон-чая перемотанными изолентой в шарнирах очками. Тем крепче он сдавливает в кулаке пакетик — оправдание и залог своего присутствия перед чужой дверью в чужом доме.
Дверь открыла молодая женщина, лет двадцати с небольшим, без особой красоты в скуластом, сероватом из-за отсвета пепельных волос лице, коротковатая телом и плотная икрами. Лишь ее зеленые, красноватые в уголках глаза, подернутые кошачьим третьим веком, излучали влажный, властный и томительный свет.
— Вот это да! — всплеснула она руками. — Я думала, что ты забудешь. Ну, про-ходи, раззява! — И она выхватила из рук мальчика бумажный пакетик, но, уколовшись, уронила его на пол.
Мальчик наклонился, чтобы поднять пакетик, но она опередила движение, задев мальчика полами халатика и подарив случайно ускользнувшую из-под ткани волну тепла.
— Надо же, вспомнил! — вновь повторила она, разворачивая пакетик, из которого на ее ладонь посыпались крохотными ежиками детки кактусов, агав и бриофилиумов.— Ну, пойдем, посмотрим, что я могу дать твоей мамочке. Обувь сними! — И она выскольз-нула из прихожей, оставив его снимать в желанном одиночестве ужасные коричневые туфли, стесняясь не замеченной почему-то дома дырки в носке.
Женщина раздернула тюлевые занавески, дав солнцу хлынуть в пыльное кружение воздуха, приподнялась на пальцах и несколько мгновений, но больше, чем нужно, стояла, охваченная этим светом, с широко-широко раскинутыми руками, не отпуская занавески. Мальчик опять смутился и стал смотреть не на нее, а на подоконник, где в маленьких пла-стмассовых горшочках
щетинились опунции и мамиллярии. Он подошел и начал трогать пальцами цепу-чие крючковатые колючки. Женщина взяла листок картона и пинцет и начала обрывать детки, болтая при этом и обычной издевательской манере, от которой мальчик оконча-тельно потерялся, задавала ему безответные вопросы о приятелях мальчика, его родителях и о том, как он провел время после окончания лагерной смены.
Этот издевательский голос, эти знакомые насмешки вернули его на месяц назад. Повод для насмешек он всегда предоставлял, поскольку неизменно оказывался самым бестолковым во всех прыгучих развлечениях пионерлагеря, постоянно лишним в шестви-ях и песнопениях, хилым в соседстве с жизнерадостными даунами, составлявшими костяк отряда. Она делала его мишенью всех ночных бесовств, принимая за страх его смущение, когда он оказывался посреди спальни с перемазанным зубной пастой лицом и тщетно пы-тался просунуть ногу и зашитую на конце штанину. Заставляла его всегда и везде нахо-диться рядом с собой, чтобы лучше видеть все его огрехи и больнее подначивать, переска-зывая эти нелепости немощи другим детям в его присутствии. Когда, проходя мимо во-жатской, он слышал за фанерной стеной то ее хрипловатый голос, то похотливый бари-тончик физинструктора по кличке Морж и, наконец, хоровой взрыв хохота, он пускался бежать через заросли стрекучей крапивы, полагая, что речь идет снова о нем, и сгорая со стыда.
С той же издевкой дала она ему свой адрес, выразив глубочайшее сомнение в каче-стве коллекции кактусов его мамы, если брать в качестве образца сына.
Он и не собирался приходить, но имел глупость проболтаться матери о знакомстве, а та, одержимая демоном собирательства, немедленно нарвала ему деток на обмен. Пере-несенные терзания и обиды почти запропастились в памяти, но теперь, стоя у окна рядом с их первопричиной, мальчик вспомнил все и понял, как плохо он поступил, переступив порог этой квартиры.
А женщина продолжала обрывать детки, язвила, пару раз ущипнула его пинцетом за волосы, распаленная его подавленным молчанием, потом замолчала сама, прежде чем внезапно провести по его голове ладонью раз и еще раз. Кролик в сердце мальчика дер-нулся, ударил лапками в грудь. Он не знал, какой новый злой розыгрыш таился за этой лаской, но тайно почувствовал, что он намного должен произойти все прежние испыта-ния. Схватив колючие маленькие растеньица, он сказал:
— Я домой пойду... — И двинулся к двери.
Но она снова ловко опередила его и, оказавшись первой в прихожей, щелкнула чем-то в замке.
— Будешь сидеть здесь, сколько я захочу, — сказала она уже совсем другим голо-сом, в котором едкая колючая хрипотца обернулась злой и жадной.
— Зачем? — сказал он, теряя дыхание.
— А затем! — ответила она уже по-прежнему. — Мама же не знает адреса. Захочу, и всю жизнь здесь просидишь.
Он стоял, пытаясь сдержать слезы испуга и ощущая, как все сильнее и сильнее впиваются в ладонь своими острыми зубками и коготками кактусята.
— Ладно, хлюпик, не хлюпай! — пощадила она его ничтожество. — Пока попьем чаю с вареньем, а там решим, что с тобой делать.
Он судорожно пил чай из блюдца, которое тряслось в его руках. Она же ела варе-нье с ложечки и смотрела на него пристально, видно догадываясь о пугливом кролике там, под старой фланелевой рубашкой.
— Почему ты не ешь варенья, хлюпик? — спросила Читать далее...

О голом человеке в лесу мы узнали позже всех в поселке. С утра мы уехали на ве-лосипедах на пруд и там провели весь день, купаясь и вылавливая банкой огромных и ку-сачих жуков-плавунцов. Вернулись мы к вечеру; родительские крики быстро растянули нас по дачам, но в этом не было ничего удивительного, поскольку настал час ужина.
И только когда я зашел на веранду, а бабушка была взволнована сильней обычного, стало ясно — что-то случилось. Быстро выдав мне горячие лепешки и кружку молока, бабушка поспешила на крыльцо, чтобы завершить разговор с соседкой Софьей Моисеевной. Женщины говорили достаточно громко, так что, несморя на их конспиративные интонации, я прекрасно все слышал, уплетая лепешки.
Голый человек был обнаружен ближе к полудню семейством грибников с Верхней улицы, когда они возвращались с полными корзинками мимо кладбища. «Мама, смотри, голый дя денька!» — закричала шестилетняя дочка. Все семейство оберну лось на девоч-кин крик и действительно увидело в просветах между соснами белесое голое тело, кото-рое завихляло, почувствовав на себе людские глаза, и стремительно удалилось странной танцующей походкой.
Известие о голом человеке моментально распространи лось среди дачников и або-ригенов. Пару лет назад в поселке было посажено несколько великовозрастных оболтусов, промышлявших взломами домиков в садовых кооперативах, теперь| же бродили слухи, что кто-то из них находится в бегах, возможно пробираясь лесами к родне в поселок. Женщины после недолгого обсуждения пришли к заключению, несколько неожиданному, что увиденное существо является одним из «бандитов», хотя мне уже тогда показалось странным, несмотря на малое знание жизни, почему это беглый зэк должен передвигаться нагишом по кишащему слепнями и паутами лесу. Так или иначе, вывод был сделан именно такой, отсюда сразу же родилось убеждение о необходимости интернирования всех несовершеннолетних для содержания их под домашним арестом — от греха подальше.
Выслушав эту информацию через дверь веранды, я спокойно дождался появления бабушки и, к ее удивлению, покорно подчинился распоряжению проследовать в спальню, несмотря на ранний для сна час. На самом же деле, как только дверь комнаты раскрылась, я сиганул в окно, пробрался через высокие кусты аконита в палисаднике и перепрыгнул через штакетник.
Наиболее боевая часть нашей компании, состоявшая |как из дачных, так и из посел-ковых детей, собралась в выставленном на улицу неоконченном срубе. Мы шепотом об-судили услышанное от взрослых, выдвигая наперебой собственные гипотезы. Время от времени мы бросали через прорубленное окошко сруба взгляды на потемневший и тума-нящийся лес, в котором скрывался голый человек: загадочный, томительно-манящий, скользящий по опавшей хвое босыми бесшумными ступнями.
Не помню уж, кому из самых отчаянных пришло в голову немедленно отправиться в лес и найти голого человека. Для облегчения контакта мы сочли полезным запастись некоторым количеством еды. Быстро были высланы фуражиры, которые вернулись с хле-бом, крутыми яйцами и даже с полбутылкой | красного алжирского вина, после чего отряд двинулся в путь, причем общий энтузиазм был таков, что даже робкая мелюзга не могла устоять перед соблазном проявить свое бесстрашие.
Мы вошли в лес прямо напротив кладбища, бесшумно, не смея проронить ни звука — кто из охотничьей осторожности, кто из все более захватывавшего грудь темного стра-ха. Идти нам пришлось недолго: едва очутившись на большой поляне за кладбищем, мы увидели в мутных августовских сумерках нечто похожее на белый фосфоресцирующий пень. Это был голый человек, сидевший к нам спиной на корточках, обхватив руками плечи.
В этот момент каждый был готов прыснуть наутек, но никто не решался сделать это первым, так что вся экспедиция продолжала двигаться как загипнотизированная по направлению к странной и неподвижной фигуре голого человека.
Когда мы приблизились к сидевшему на несколько десятков шагов, тот обернулся, увидел нас и встал. Это было действительно странное существо неопределенного возрас-та, болезненно дряблое, морщинистое и белое, как кусок грязноватого льда, с кожей, словно никогда не знавшей солнца. Лицо густо заросло бородой, а волосы были длинными и слипшимися, но глаза были пусты и не выражали никаких намерений, разве что горел в них диковатый огонек, который можно было бы назвать лукавством, но лукавством, совершенно лишенным мудрости. Существо постоянно двигало руками, как бы не зная, куда их пристроить, и переминалось с ноги на ногу.
Мы молчали, чувствуя, что нам нечего сказать незнакомцу. Внезапно тот, словно потеряв к нам всякий интерес, снова повернулся спиной и принял свою прежнюю эмбриональную позу. Тогда Ленька, который нес продукты, извлек их из полиэтиленового мешка и положил на землю. Услышав шорох, голый человек повернулся обратно и, диковинейшим образом переступая на корточках, приблизился к снеди. Быстро, но тем не менее аккуратно он начал есть, а когда съел все, протянул руку к бутылке и неожиданно банально и уверенно начал Читать далее...

Едкий дым ползет серыми густыми завитками по рыжему ковру кукушкиного льна, охватывает цепкими щупальцами черные ветви елей, беззвучно душит нежно-розовые цветки княженики, которые жалостливо и безвольно вянут, роняя нежные лепестки. Где-то вдалеке потрескивает, будто лесное чудище болезненно ворочается на груде хрусткого валежника.
Он поднимает глаза и смотрит вверх, туда, где должно сиять летнее солнце; там неровно клубится и подергивается тускло-рыжее неживое пятно. Дальше, за низкими кри-выми березками, сквозь желтый отравленный дым горбатится хребтина торфяного бурта, страшно-неподвижная. Мимо то и дело пробегает перепуганная мелкая живность: мыши и землеройки.
«За самым буртом и горит...» — думает он и трогает дальше. В глубине торфа вы-горает пылающая, светлая от раскаленного пепла каверна, оторвавшийся и всплывший пузырь глубоко схороненного ада. Пузырь подошел к самой поверхности, назрел и теперь хочет прорваться наружу, выкинув длинные языки светло-синего пламени. Только тонкая, прозрачная для дыма корочка спекшейся торфяной пыли отделяет теперь пузырь от летнего неба. Внутрь можно провалиться и пропасть навсегда.
Не только люди, целые трактора, бывало, проваливались — это ему дядя Миша го-ворил, стращая вчера вечером. Пришел, пьяненький, получить от бабушки на бутылку, сидел на скамейке, пахнущий едкой торфяной гарью, закопченный, будто сам побывав-ший в адском пламени; расшеперивал пальцы растопыркой и стращал.
Но ему так хочется посмотреть хотя бы краешком глаза на это страшное место, ко-варное, как черный лед — только меню льдом не стылая вода, а урчащее пламя. Огонь — это очень красиво. Если сложить костерок из пахучих щепок, на нем сгорают вырванные из журналов страницы. А можно сжигать и разные игрушки: картонажных зайцев и пла-стмассовых солдатиков; от этого в сердце становится томительно приятно, будто его прищемили.
Это не очень хорошо — ведь они почти как живые, а живых сжигать нехорошо — но вес равно очень приятно, потому что огонь делает тебя сильным.
А сильный огонь делает тебя еще сильнее. Вроде ему и не прикажешь, и он совсем дикий, а кажется — он — твой, и поможет тебе, и сделает тебя больше, и все, кого ты не любишь, побегут от него и от тебя. Если бы огонь был как собака, с ним можно было бы ходить рядом, и те, кто тебя обижают или дразнят (а таких много) попрячутся за тычин-никовые заборы и будут смотреть в щели, как ты идешь по поселку. Например, дурак Ленька, который в начале лета мазнул ему по глазам едкой мазью от комаров. Глаза очень ело, и бабушка долго промывала их водой и теплой чайной заваркой, а потом целых три дня он видел все предметы размытыми и раздвоенными. Ему очень хотелось стукнуть Леньке по веснушчатому носу, но руки у него тоненькие, комариные, и если их согнуть в суставе, ничего не нащупывается, никакого тугого мускульного шарики, Или скажем, как бы пугнуть огнем этих Вадьку и Семку — он же видел, как они за сараем сосали друг у друга письки и хихикали, и он убежал, но они видели, что он видел, и поймали его потом на бревеннике и показали маленький, злой ножичек и сказали молчать. Да он и не будет никому рассказывать такие гадости, но при мысли о ножичке по спине пробегает шерша-вая морозь: вдруг кто-то другой скажет, а они подумают, что это он?
Но теперь нужно пойти и посмотреть на торфяной пожар и помечтать об огне. Ин-тересно, может случиться такой большой пожар, чтобы сгорела вся земля и даже небо? Ему страшно от этой мысли: он, правда, видел по телевизору взрыв атомной бомбы и те-перь не может заснуть, если где-то высоко в небе летит реактивный самолет, сжимается в комок и ждет, пока гул стихнет, и после этого ждет еще какое-то время, а потом успокаи-вается.
Он уже знает, что, когда он был совсем маленьким, в небе над городом сбили чу-жой самолет — это когда был первомайский парад, — и летчика провезли по городу в черной машине, и никто не знал, что везут летчика, потому что никто не знал, что сбили самолет, хотя все видели в небе облачко, но думали, что это просто так. А ведь самолет не всегда можно сбить — он летает очень высоко и быстро. Иногда, правда, самолет падает саМ, и тогда все люди в нем разрываются на куски, и огонь потом эти куски сжигает. Это должно быть больно и страшно.
Тут он доходит до затянутой ряской дренажной канавы. Чтобы перепрыгнуть ее, нужно хорошо разбежаться, иначе свалишься в холодную ржавую торфяную воду. Когда они ходили на поля с ребятами, те нарочно перепрыгивали первыми, вставали все на дру-гой стороне и смотрели, как он будет прыгать. Смеялись, когда он разбегался, и говорили, что не допрыгнет. Зачем? бабушка говорит, что они злые, но это ничего не объясняет. По-чему они злятся на то, что он их слабее и не такой ловкий? Это не возможно понять.
Но теперь никто над ним не смеется, и он разбегается легко, летит, как птица, и приземляется на другой стороне, даже не пошатнувшись. Ему уж очень хочется посмот-реть на пожар. На другой стороне канавы он идет уже по теплому торфу — теплота эта чувствуется даже через Читать далее...

я поймала твой взгляд
здравствуй потерянный брат!
ты мне не можешь сказать
где здесь на небо дверь?
солнце уже не взойдет
над городом скучных людей
если бежать, то бежать
теперь

руки твои крепки
губы твои – из огня
если я не решусь
ты подтолкнешь меня
что там у нас за спиной?
холод закрытых дверей?
если лететь, то лететь
скорей

сделаем шаг в пустоту
разве мы хуже птиц
сделаем шаг в пустоту
от надоевших лиц
Сделаем шаг в пустоту
не закрывая глаз
сделаем шаг в пустоту
от тех, кто не понял нас

ты можешь быть королем
ты можешь быть порнозвездой
но ты не откупишься от
той, что пришла за тобой
сердце в моей груди
стало твердым как лед
если идти, то идти
вперед

сделаем шаг в пустоту
разве мы хуже птиц
сделаем шаг в пустоту
от надоевших лиц
Сделаем шаг в пустоту
нет нам дороги вспять
сделаем шаг в пустоту
от тех, кто остался ждать

[448x317]
глупый глупый мальчик
бедный мальчик

глупый мальчик
бедный мальчик
ты лежишь на холодном полу
мальчик
ангелы придут за тобою
мальчик
это все фармакология, мальчик

она стояла у входа в метро
она стояла на высоких металлических каблуках
она смотрела на тебя как змея
она сказала: "Пойдем ко мне домой
мальчик!"

глупый мальчик
бедный мальчик
спящий в последнем составе метро
ангелы придут за тобой, мальчик
это все фармакология,
мальчик

она сказала: "Кока-кола и ром"
она сказала, что предпочитает со льдом
она сказала: "Я не сплю уже четвертую ночь –
я вижу мертвецов за каждым углом,
мальчик!"

мне нравятся твои пустые глаза
по ночам я ненавижу оставаться одна
у нас осталось мало времени, мальчик
я хочу умереть, но боюсь одна, мальчик
это все фармакология, мальчик
это все фармакология, мальчик

фармакология, мальчик…

мы стоим с тобою с разных сторон
перед омутом ночной темноты
для тебя как отражение – я
для меня как отражение – ты

и распахнуты как окна глаза
перед зеркалом разбитых времен
то, что ты воспринимаешь как явь
для меня похоже больше на сон

нам не ясно кто здесь друг
кто здесь враг
каждый шаг – тайный знак
нам не ясно кто здесь друг
кто здесь враг
каждый шаг – тайный знак

тайный знак на запотевшем стекле
может стать началом новой войны
тайный знак на почерневшей стене
может быть начало нашей любви

там где вера разбивается в пыль
там где ветер превращается в штиль
там где крылья надо с хрустом ломать
чтобы снова научиться летать

нам не ясно кто здесь друг
кто здесь враг
каждый шаг – тайный знак

ты носишь в сумочке целую Вселенную, полную маленьких
тайн, скелетов, привидений, следов многочисленных встреч,
телефоны, по которым тебя носили на руках, обещали деньги,
били по лицу, били по лицу…
Вселенную, полную маленьких-маленьких тайн, следов
многочисленных встреч…

закрой свою сумочку
пока не поздно
закрой закрой свою сумочку
пока не поздно
закрой закрой свою сумочку

ты носишь на плече ящик Пандоры, джунгли, полные жестоких
ароматов, старые колготки со следами зубов, пару городов,
населенных одними мужчинами, голову любимой куклы,
серебряную пулю, приворотное зелье…

закрой свою сумочку
пока не поздно
закрой закрой свою сумочку
пока не поздно
закрой закрой свою сумочку

ты носишь в сумочке целую Вселенную, полную странных
ароматов и жестоких желаний
адские муки и радости рая и то ради чего
ангелы спускаются с неба

(закрой свою сумочку пока не поздно
боюсь попасть в твою сумочку)

ангелы спускаются с неба

(закрой свою сумочку пока не поздно
боюсь попасть в твою сумочку)

Дорожный знак сказал мне: дороги нет!
В гостинице табличка: свободных мест нет!
Но твое лицо сказало: свободно!
А твои глаза казали: лови момент!
Хочу проникнуть в кухню твоей души,
Хочу приютится в прихожей твоей мечты,
Найти уголок в гостиной твоей любви.
Пустынная улица,
Сотни неверных теней за спиной,
И каждая тень – еще один день,
В одиночестве прожитый мной.
Хочу захлопнуть у них перед носом дверь,
Хочу отгородиться от них спиной,
Хочу проникнуть на кухню твоей души.
Хочу приютится в прихожей твоей мечты,
Найти уголок в гостиной твоей любви.

Дорожный знак сказал мне: дороги нет!
В гостинице табличка: свободных мест нет!
Но твое лицо сказало: свободно!
А твои глаза казали: лови момент!
Я в игру твою согласился играть
И решил притвориться, будто бы нет:
Грязной посуды на кухне твоей души,
Чужих ботинок в прихожей твоей мечты
и новой тени за моей спиной.

ночная радуга зажата у меня в руке
ночная радуга трепещет в моем кулаке
поднеси её к губам, и ты сразу увидишь
ангелов в небе и цветы на луне

ночная радуга взойдет
и ты сразу увидишь
ночная радуга взойдет
и ты сразу услышишь
музыку мертвых
и закружишься в танце
под алмазными звездами
на красной траве

ты не участвуешь в шествии безногих людей
едущих в машинах безумных людей
из ушей у них идет
коричневый дым
ещё вчера ты тоже хотел бы быть таким

но теперь все это кажется
немного смешным –
для чего тебе в ухе коричневый дым?
ты кружишься в танце
по красной траве
с ночной радугой зажатой
в твоем кулаке

ночная радуга взойдет
и ты сразу увидишь
ночная радуга взойдет
и ты сразу услышишь
голос любви в золотом мегафоне
установленном прямо
в твоей голове

над водой ива в белом платье
под водой омут ждет невесту
тяжело камнем с неба падать
но в твоем мире мне будет тесно

посмотрел в спину как ударил
подарил жернов и веревку
под водой сгинет моя память
без тебя, милый мне будет ловко

ты принеси мне на прощанье
пышный букет мертвых цветов
железный венок с траурной лентой
строгой как смерть, но только ты принеси…

не роняй слезы в горький виски
прошлым днем долго сыт не будешь
я читать тала твои мысли
ты меня больше не позабудешь

над водой ива в белом платье
под водой омут ждет невесту
тяжело камнем с неба падать
но в твоем мире мне будет тесно

и все же ты принеси мне на прощанье
пышный букет мертвых цветов
железный венок с траурной лентой
строгой как смерть, но только ты принеси…