То этим, то тем
То чем-то, то всем!
Помог с превеликою выгодой.
Помог с превеликою выгодой,
Но эти и те
Зажали тебя в тупике.

Не видно приятель выхода,
Не видно приятель выхода.
Ни просвета в стене
И конец твой уж близится.
Ты метнулся ко мне,
Обещая унизиться,
Потому что у меня
Ключ от дверцы тупика.
Не открою я дверь.

Мне не очень-то верится.
Хоть я слышу, поверь,
Не могу я довериться.
Если выйдешь ты за дверь
Без промедленья,
Ни за грош меня продашь.
Без сомненья!

Рано ли, поздно ли, там и тут
Тропочку-ниточку оборвут
Острые-шустрые ножницы
Тропочка-ниточка кончится

Но пока есть ещё время
Я могу сохранить нить
В лабиринт я войду смело
Нить в пальцах…

Дам я нить тебе в руки вместо слов и кольца
А у неё два значенья, у неё два конца

Можешь ждать возле входа непрестанно
Может, вспять я вернусь, когда устану, вдруг устану…

Отклики-отзвуки в глубине
Оссыпи-россыпи в темноте,
Золото-серебро, тусклый свет
Может быть, выхода больше нет

Но пока есть ещё время
Я должна протянуть путь
Я не буду блуждать слепо
Нить в пальцах…

Можно всё прождать у входа
Можно вслед за мной пойти
Может, ты ещё успеешь
Вдоль по нити, по пути…

Если нить оборвалась, и меня рядом нет
Значит, срок мой отмерен, и потушен мой свет

Завяжи два конца узлом на память
Может быть, нить твоя прочнее станет, крепче станет…

Рано ли, поздно ли, там и тут
Тропочку-ниточку оборвут
Острые-шустрые ножницы
Тропочка-ниточка кончится

Завяжи два конца узлом на память
Может быть, нить твоя прочнее станет, крепче станет

Корреспондент : Апокалипсис - возможность или всеобщая игрушка?
Илья Кормильцев : Он постоянно происходит в данный момент…

Ночь, пассажирский лайнер посреди океана. Окна кают темны, только сигнальные служебные огни мерцают от земли до самого неба. В тишине движется грузное корабель-ное тело над черной водой.
Отворилась дверь, и на палубу, на узкую дорожку вышел человек. Оглянулся, звучно икнул, сам этому звуку испугавшись, и неуверенной походкой двинулся вперед. Впереди, однако, хода не было. Человек двинулся обратно, но опять далеко не ушел, на-поролся на загородку. Тогда он встал, удивленно озираясь в поисках выхода. Никакого выхода не было, вместо него было маленькое оконце, за которым сидел малаец в морской форме и с таким лицом, что смотреть на него не хотелось.
Чтобы не видеть малайца он поднял глаза к небу и, завороженный, застыл. Там, высоко над линией горизонта, висела невиданная звезда. Из яркого ее центра исходило несколько ослепительных зеленых лучей, медленно кружащихся вокруг невидимой оси...
— Вот это да... — прошептал он и, словно повинуясь гипнотическому приказу, по-шел на небесный маяк. Незаметно для себя он ступил на приваленные к борту сходни, на путь, ведущий в пустоту.
Залопотал, запричитал из своего окошечка малаец, на что человек отозвался со-вершенно бессмысленным, механическим бормотанием. Изумленный малаец видел, как шагнул в пустоту и скрылся за бортом новый очарованный странник. Малаец с озадачен-ным лицом подошел к месту исчезновения и уставился вниз. А над затылком малайца го-рела удивительная звезда.
Ни малаец, ни пьяный человек не заметили того, что все это время за ними с верх-ней палубы следили удивительные глаза на странном лице. Когда все было кончено, обладатель этих странных глаз тихо захихикал, удовлетворенный, повернулся и растворился в тропической темноте.
А звезда продолжала гореть, но уже не на небосводе, а на многочисленных экранах в бункере, набитом аппаратурой и военными, которые на эти экраны смотрели. Один из них быстро печатал что-то на телетайпе.
На верхнем этаже некоего небоскреба другой телетайп строчил сообщение. Слу-жащий вырвал бумагу из аппарата, бросился бежать по длинному коридору...
Удивительная звезда надвигалась, росла, но уже не на тропическом небе, а на цвет-ной фотографии, которую рассматривали двое мужчин явно военной породы, но в штат-ском...
— Итак, объект подает сигналы через равные промежутки времени, — сказал пер-вый...
— В Маунт-Пал омаре это объясняют отражением земного радиоизлучения от кристаллической поверхности обычного астероида.
— Ты веришь профессорам астрономии?
Второй из военных скептически ухмыльнулся. Телетайп скептически достучал свое сообщение.
— Посмотри...
— Это от криптографов.
— Что, есть какой-нибудь смысл?
— Есть, и еще какой!
Первый дочитал телетайпограмму, молча положил ее в папочку и после минутного молчания сухо произнес:
— Это придется засекретить по высшей форме.
_________________________________________________________________________________________________________________

НИКТО ИЗ НЕОТКУДА
Песчаный пляж, облизанный прибоем. Могучая волна выбросила на песок челове-ка, того самого, который упал за борт. Он с трудом поднялся на ноги, обернулся и увидел надвигающуюся за спиной очередную волну. Задыхаясь, рванулся прочь от нее. Наконец добежав до линии прибоя, сорвал с себя отяжелевшую от воды одежду, и только тут ему удалось посмотреть, куда
же его занесло. Перед ним лежал остров. Остров настолько маленький, что его це-ликом можно было окинуть одним взглядом. В центре его, на пригорке, среди небогатой, обтрепанной штормами растительности, виднелась плоская крыша, ощетинившаяся странными антеннами.
Человек наклонился, поднял с земли свою мокрую одежду. Рядом в песке что-то блеснуло. Он подобрал этот предмет, в руке его лежал ключ. Повертел его перед носом, но не выбросил. Сгреб под мышку одежду и побрел к дому, оставляя на песке босые сле-ды.
Он стоял пред низкой бронированной дверью, рядом с которой нелепо торчала из стены кнопка обыкновенного квартирного звонка. Человека такая картинка несколько озадачила, он даже ключ на пальце вертеть перестал, завороженно потянул руку, нажал на кнопку. Ни единого звука в ответ не последовало. Подергал дверь, медленно прошелся вдоль стены, попрыгал перед чем-то непрозрачным, хоть и напоминающим окно...
Толку от всего этого не было. Он стоял перед закрытой дверью и думал, вертя ключ на пальце, пока не сообразил, что в руках-то ключ!
Замок свободно впустил в себя тонкую металлическую пластинку и мягко щелкнул.
Он стоял перед черным проемом, за которым зияла тьма кромешная, и не знал, что делать. Войти не решался. Но и уходить было некуда.
В этот момент у него из-под ног раздался какой-то шорох. Он вздрогнул, посмот-рел вниз. Рядом совершенно спокойно сидел кролик, серый. Сидел и боялся. Кролик смотрел в темноту.
Посмотрел и мягким движением продвинулся к двери. Человек почему-то этого движения испугался. Не хотелось ему, что бы ушел такой милый кролик в черную дыру. Стараясь не испугать зверька, он зачем-то сложил пальцы щепоткой и сказал:
— Читать далее...

Москва. Площадь Дзержинского
В просторном светлом кабинете сидели в мягких креслах двое уже не молодых, но прекрасно сохранивших форму мужчин, над их головами, осеняя собой происходящее, висел портрет Дзержинского.
Старший говорил мягко, негромко:
— Объект, как тогда и принято было, строился на века, но после неблагоприятных для нас перемен в этой стране пришлось его оставить. К сожалению, полностью демонти-ровать его не удалось. Но функционировать он ни в коем случае не должен...
— Не должен, — сказал тот, который помладше, — но функционирует?!
— Вот это вам и предстоит выяснить. И по возможности аккуратнее, сейчас нам не следует привлекать излишнее внимание янки, а их поведение в этом районе и так настораживает. Трудно объяснить, почему они настолько внезапно отвели оттуда корабли. Итак, необходима информация. Вы этим и займитесь.
Со стены благосклонно взирал Дзержинский.
Младший из говоривших быстрым, спортивным шагом прошел по коридору, затем через маленькую приемную, бросив на ходу помощнику:
— Белова ко мне.
И скрылся в кабинете. Дверь за ним мягко затворилась и тут же открылась вновь.
Перед начальником стоял высокий, стройный молодой человек с приятным, открытым лицом...
— Задание очень серьезное...
— Ты крепкий парень, — говорил статный американский полковник с сединой в волосах. — И ты не подведешь.
Напротив стоял высокий, крепкий лейтенант американской армии. С приятным, открытым лицом.
— Иди, лейтенант Белью, — сказал полковник. — И будь осторожен, сынок.
Лейтенант Белью пошел по улице какого-нибудь там Нью-Йорка.
А лейтенант Белов — по московским улицам.
Но, скорее всего, они оба шли по улицам одного и того же бескрайнего города, на-селенного людьми.
Потоки людей несли их все дальше и дальше. К далеким берегам и опасным тру-дам.
Летели в самые разные стороны самые разные самолеты...
Мчались неведомо куда автомобили всех стран по улицам этих всех же стран.
Проставлялись цветастые печати в бесчисленных документах.
Играли на улице мальчишки в футбол.
Шли по улице девушки.
Растили рис мирные китайцы.
Стреляли из автоматов воинственные арабы.
Спал под своим родным кустом бушмен.
В белой рубашке и потертых джинсах отплыл от причала Белов.
Целовал горячо свою девушку Белью, а затем уходил уверенной походкой по залу аэропорта...
Пролетел низко над землей военный вертолет, разметывая струями цветастые тряп-ки восточного базара.
Жил своей горячей, труднопереносимой но — увы! — единственной жизнью весь огромный, страшноватый и сентиментальный мир людей.
И звучала песня о людях.
Я боюсь младенцев и мертвецов
Я ощупываю пальцами свое лицо
И внутри у меня холодеет от жути
Неужели я такой же, как все эти люди?
Люди, которые живут подо мной
Люди, которые живут надо мной
Люди, которые храпят за стеной
Люди, которые лежат под землей

Я отдал бы немало
За пару крыльев
Я отдал бы немало за третий глаз
За руку, на которой
Четырнадцать пальцев
Мне нужен для дыхания другой газ
У них соленые слезы и резкий смех
Им никогда и ничего не хватает на всех
Они любят свои лица в свежих газетах,
Но на следующий день газеты тонут в клозетах
Люди, которые рожают детей
Люди, которые страдают от боли
Люди, которые стреляют в людей
Но не могут при этом есть пищу без соли
Музыка звучала достаточно громко, но к ней дополнительно примешивались крики людей, то взрывы, то выстрелы; и бежали картинки с все возрастающей скоростью, покуда не вылились в безумный гремящий поток...
И резко наступила тишина. Только неведомая птичка чирикала время от времени, да крутилась муха. В той самой комнате на острове, в которой мы оставили нашего Героя, сидел он за столиком рядом с банкой пива и парой бутербродов, а напротив сидел на столе кролик. Он шевелил ушами и ел из блюда.
Герой, ухмыляясь, смотрел на кролика, на окружавшую обстановку, а посмотреть на нее стоило. Чего только тут не было, и трудно было предположить, кто и с какой целью собрал в этом месте столь разные вещи.
Оружие, маленький печатный станок, невообразимое количество пива и всяческой пищи, с трудом умещавшейся в огромном холодильнике, картины, безделушки и т.д. и т.п.
Под потолком, завершая композицию, торчало из стены древко флага, демонстра-тивно распустившего свое полотнище над всем, что здесь было.
Большая красная буква «А» на белом фоне. Кролик аккуратно прибрал остатки пи-щи из блюдечка. Герой, дождавшись этого момента, подцепил зверька рукой и сказал:
— Молодец! А теперь пошли отсюда, пока нет никого...
Они стояли у открытой двери. Герой вежливо опустил кролика на землю и легко подтолкнул его в сторону деревьев:
— Топай.
И кролик неторопливо двинулся куда-то. А герой обернулся и решительно захлоп-нул дверь. Что-то щелкнуло, дверь была заперта. Герой двинулся от бункера, но тут же вернулся — на ладони его лежал ключ. Герой повертел головой, нацепил ключ на гвоздик под звонком и, окончательно свободный, двинулся в сторону.
Далеко, однако, он не ушел, потому что некуда здесь было идти: остров был Читать далее...

Москва
Уже знакомый кабинет, осененный Дзержинским. Те же двое немолодых мужчин беседуют между собой.
— Итак, четыре месяца никаких сообщений от него, — задумчиво сказал старший.
— Поступила оперативная информация, из которой следует, что центральное пра-вительство готовит десант на остров, — осторожно добавил младший.
— Нет-нет! — сразу отреагировал его собеседник. — Просить их мы ни о чем не будем. Не те отношения, да и не только в этом дело. Если он еще жив, то сам найдет пра-вильную линию поведения.
— Но я не могу понять, почему вы не даете мне санкцию на дополнительные ме-ры. В конце концов, речь идет о нашем человеке!
Старший тяжело вздохнул:
— Я не даю вам санкций, потому что их не дают мне. Что-то происходит сверх то-го, что известно мне и вам. Кажется, дело зашло очень высоко. — И старший многозначи-тельно посмотрел на потолок.
Сверху печально взирал портрет Дзержинского.
Белов и Белью, обросшие, в изрядно пострадавшей одежде, измотанные, но все та-кие же крепкие, тащили на плечах ствол только что срубленного дерева. Шли они по уз-кой тропинке среди чащи, а за ними двигался мутноглазый туземец с автоматом через плечо. Охранник, который привык к своим подопечным и уже не очень-то их охраняет.
Тяжелое бревно то и дело цеплялось за ветви деревьев, плотно обступавших тропку и сплетавшихся вверху таким плотным слоем, что даже тропическое солнце не могло прорваться вниз.
Они несли бревно.
Чуть позже они сидели на земле перед разложенной на тряпке скудной едой. Отды-хали, ели.
Мутноглазый охранник все так же безразлично стоял перед ними.
— Нам надо торопиться, — без всякой интонации говорил он.
На эту фразу Белью не отреагировал, а Белов отмахнулся, как от мухи. Торопиться они не собирались. Охранник подождал и повторил:
— Торопиться надо, скорее.
— Пристал, придурок, — сказал Белью, все так же игнорируя стража. — Что ему сегодня не стоится?
Белов вместо ответа опять махнул рукой: мол, ну его... А охранник укоризненно закачал головой.
— Торопиться пошли. Праздник будет.
Невинная фраза о празднике произвела на пленников неожиданное впечатление. Белью, как раз отправивший в рот большой кусок рыбы и старательно жевавший, пода-вился, и вся рыба тут же вылетела обратно. Белов этого не заметил, потому что напряжен-но смотрел на охранника.
— Какой сегодня? — тихо спросил Белью.
— Гонки, — сказал стражник улыбаясь. — Красивые гонки.
Пленники стояли на краю большой поляны, рядом торчал мутноглазый. А в центре поляны клубилась толпа. Мужчины что-то делали, крича и явно радуясь. Что именно, бы-ло непонятно, но толпа была явно на взводе.
— Ненавижу эти скачки, — говорил Белью. — Я бы их всех после такого шоу пе-ререзал. Взял бы поодиночке и перерезал. Честное слово.
Белов угрюмо смотрел себе под ноги. А охранник мутно пялился на происходящее.
Там все больше расходилась толпа. Крики становились все громче и агрессивнее. Наконец что-то произошло, туземцы бросились в стороны, но тут же замерли, образовав проход, в начале которого стоя-ли два обнаженных и порядком измученных туземцев, на голове одного из которых поче-му-то была воинская каска.
Дальнейшее заняло одну минуту. Каждого из этих людей держали сзади за шею по паре туземцев. Из толпы донесся рев, одновременно рванулись руки державших, и две шеи были перерезаны в один взмах.
И пока две головы падали на землю, тела жертв, еще живые и будто освобожден-ные, наконец рванулись вперед в странном, рваном беге, похожем на пьяный танец.
Они бежали, а толпа орала. Белов смотрел себе под ноги, Белью закрыл себе рукой глаза, а охранник смотрел на них с укоризной.
Недолог был этот бег. Через десяток метров нелепо споткнулось и рухнуло на зем-лю одно тело, через пару шагов свалилось и другое. Страшные бегуны лежали, неестест-венно раскинувшись, а их палачи шагами измеряли расстояние...
— Не нужно отворачиваться, — говорил охранник своим пленникам, которые как раз лезли в свою яму. — Нужно привыкать.
Белью как раз спрыгнул вниз, Белов спускался по лестнице, голова его замерла на уровне земли. Он тяжелым взглядом осмотрел охранника и сказал:
— А если и тебя так?
Охранник ответил со страшным спокойствием тупицы:
— И меня так.
Голова Белова скрылась в яме. Охранник привычно уселся рядом на землю.
Они сидели на грубо сколоченных лежаках в своей яме.
— Пятый месяц... Пятый месяц в этом дерьме! — говорил Белов. — И никак не уйти!
— Нет, не выйдет, — подтвердил Белью. — И никому не дашь знать, чтобы выта-щили отсюда! Долбаный остров!
— Да. Вот так занесет мимоходом, и ни туда, ни сюда. Черт меня занес!
Он поднял глаза на собеседника. Тот тоже смотрел на него. Потом сказал:
— Ты кто, Джек?
— Простой коммивояжер, — ответил Белов и посмотрел на приятеля долгим взглядом, в котором было и ехидство, и сообщничество. Сказал с упором: — Как и ты, Майк.
За рулем автомобиля, мчащегося по хайвею, сидел Вине. Его шикарная черная спутница на заднем сиденье курила и задумчиво смотрела куда-то вниз, на экран малень-кого автомобильного Читать далее...

Пентагон
В кабинете сидели трое ответственных чинов, а вокруг все было засыпано газетами всех стран и языковых групп. Чины думали.
Один из них держал в руке фотографии, сделанные Беловым и Белью. На них были Слава, Агап и остров.
— Так Белью в последний раз появился не один? — спросил чин.
— Да, — ответил сидевший рядом, тот самый, который напутствовал Белью перед отъездом. — Но кто второй, нам не известно. Оба погибли.
Старший смотрел на фотографии, сказал печально:
— Жаль Белью. Я его помню, отличный парень. Но хорошо, что нам известно об этих двух?
В разговор вступил третий чин:
— Один не идентифицируется, а второй, оказалось, достаточно наследил, но глав-ным образом по линии федерального ведомства по борьбе с наркотиками. Агап Аристопулос, грек, маленькие делишки с привкусом, несколько психиатрических клиник... Картина малоприятная и малоинтересная. — Главный чин задумался. Третий продолжал: — Неприятнее всего эти газеты. Шума выходит больше, чем мы предполага-ли, определенную информацию так или иначе придется давать.
— Подумайте, какую именно, — сказал главный. — Но, разумеется, не эту.
Он бросил фотографии на стол.
— В любом случае прекрасный шанс доказать, что мы еще нужны. Чтобы госдеп не забывал о нас. И с новыми московскими друзьями — лучший повод для контактов.
Двое других были согласны.
На городском кладбище шли похороны журналиста. На отшибе от близких друзей и родственников стоял астроном с печальным и несколько запойным лицом. К нему неза-метно приблизился человек. Один из участников бесед под портретом Дзержинского.
— Валерий Александрович? — спросил он негромко.
Астроном удивленно повернулся к незнакомому ему товарищу. Тот открыл у него перед глазами красную книжечку и сказал:
— Отойдемте-ка в сторону.
По пустынной дорожке кладбища шли двое.
- Валерий Александрович, но нам важно именно ваше мнение, говорил че-ловек в штатском.
- Мое? - усмехнулся криво ученый. – Вы у меня опечатали чатали даже за-писную книжку, a теперь меня же и спрашиваете. Неужели вам с вашими возможностями нужно консультироваться, у меня, а не у президента Ака-демии наук, скажем?
— Если мы с нашими, как вы говорите, возможностями, обращаемся именно к вам, значит, так нужно. Валерий Александрович, это действительно важно!
— Хорошо, — покорно вздохнул тот. — Конечно же, я продолжал думать на эту тему. Голову мою, вы ведь, кажется, еще не засекретили? И пришел к своим выводам, к которым, почему-то не смогли или не захотели прийти другие. Обе гипотезы -и астероид, и НЛО неверны.
— Почему?
— Траектория, которую описывает этот объект, может существовать в одном-единственном случае. В случае, если он не имеет физической массы. — И астроном по-вернулся к собеседнику, глядя в глаза и пытаясь понять реакцию того.
На него смотрели непроницаемые глаза собеседника.
О чем он думал?
Пункт связи «Hot line»
На внушительном пункте горели разнообразные огоньки, а венчали их два индика-тора, над одним из которых помещалась табличка с изображением американского флага, а над вторым — советского.
Эти индикаторы были немы, пока не захрустели, не зашипели первые, подготови-тельные сигналы. Оба индикатора
дрогнули.
Наконец один из них заискрился огоньками:
- Доброе утро, господин президент!
- Morning, glad to hear you!
(В течение всей беседы конвульсивные движения индикаторов пародировали осо-бенности голосов великих собеседников, включая покхекивание, многозначительные паузы и что там еще. По нижнему краю экрана заструились субтитры переводов, соответственно на русский и английский).
— I've gotten from Mr. States Secretary your memorandum saying you won't consider necessary any blitz summit. Your arguments persuade me. Really I cannot give too much impor-tance to that dubious affair. Anyway at least some part of this story is factual, so we have to de-cide. No one can deny our common responsibility for human civilization.
— Я разделяю вашу глубокую озабоченность и полагаю, что в данном случае име-ется прекрасная возможность для совместных действий, предусмотренных нашими со-глашениями. Поскольку и по вашим, и по нашим данным, объект не желает поддерживать контакт ни с одним другим передатчиком, необходимо установить наш контроль над бе-зымянным островом. Однако я рассчитываю на вашу помощь в смысле получения соот-ветствующих полномочий от законного правительства этой страны.
— Oh, you can be sure. I've just received a formal approval from Mr. Abdullah Abu Dullah Habdu... Bullah Habibi... Well, anyway he said yes.
— Я думаю, что мы могли бы немедленно дать поручение главам соответствую-щим ведомств. Я надеюсь, господин президент, что успех этой операции еще раз проде-монстрирует всем нашу приверженность новому мышлению и общечеловеческим ценно-стям.
— I couldn't agree more. By the way, what kind of weather you have today in Moscow? Quite nasty they say?
— Да, погода нас не балует. А как здоровье вашей жены?
— Thanks she's alright now. Quite recovered after that horse accident.
o Я Читать далее...

Я не сплю ночью полнолунья
И во мне прилив
Океан заливает сердце
Соль на губах
Боль…боль в глазах
Прилив смыл песок с души
Я зажег сигарету в парке
Я зажег звезду
Надо мной одинокий спутник
Связь двух лучей
Друг или враг
За кем этот взгляд сидит

Видеокассета крутится в моей голове
Кадры на экране повторятся снова
Обладанье телом тот же некий страх
Мой большой ботинок на спине другого

Видео покажет тебе
Словн cinema в варьете
Видео покажет тебе
Все как есть

И тогда ты скажешь
Принужденье наш дом
Дом
Разрушенье мы в нем
В нем

И вода заливает сердце
Как второй поток
Океан размывает душу
Где твой ковчег
Там где вчерашний снег
Прилив унес его с собой

Видеокассета крутится в моей голове
Кадры на экране повторятся снова
Ты получишь деньги и талон на масло

Генерал отдаст свой приказ
Лейтенант подхватит его
На солдата крикнет сержант
И солдат повяжет генерала

Принужденье наш дом
Дом
Разрушенье мы в нем
В нем
Принужденье наш дом
Дом

ultraculture.ru/

Ты дашь огонь, я дам очаг
Ты знаешь что, я знаю как
Война идет там за окном
Должна быть крепость, невидимый дом

Слышишь, слышишь – поёт пламя
Окна, стены всегда с нами
Там, где мы - там наш дом

Ты дашь мне ось, я дам ей плоть
Проложишь путь - измерю путь
Возьми всё небо, со всем, что там
Должна быть правда - невидимый храм

Стержень, стержень пронзит сердце
Свяжет, свяжет зенит с центром
Хей-е, хей-е!

Стержень сердце пронзит
Свяжет с центром зенит
Там где мы - там наш храм

Вверх улитка ползёт
Вплоть до самых высот
Вверх по склону Фудзи
Вплоть до самых высот

И несёт на спине
Свой невидимый дом
Вверх, вплоть до самых высот..!
Вверх улитка ползёт
Вплоть до самых высот…
Пусть улитка вольёт
Свой дом в небосвод…

Пусть улитка вольёт
Свой дом в небосвод..!

Утро - как гребешок из перламутра
Воздух - им можно мыться как водой
Остров - теперь всё будет очень просто
Если мы разведём огонь с тобой, для нас с тобой

Я дам тебе меньше, чем ты стоишь
Ты даришь мне больше, чем ничто
Скрывай свое имя, всё не скроешь
Ты - Одиссей, вот ты кто!

Ты ждёшь приливной волны, чтоб оставить меня
Ты ищешь такой войны, чтоб всем войнам война

Парус, я знаю, где ты прячешь парус
Смейся, но кошки видят в темноте
Хочешь, и ты останешься со мною
Только зачем такой ты нужен мне, зачем ты мне?

И пускай волна возьмёт тебя и назад не вернёт
Пускай весь прибрежный песок твой след не найдёт

Но если огонь сверкнёт вдалеке
То мне ни к чему гадать по руке

Я знаю, чей это пожар торопит рассвет
Это одна из моих ночей, одна из твоих побед…

Как поёт, как звучит колокол
Остывая в висках литым золотом
Я у подножья безумной мечты
Все готово к подъёму, готов ли ты?

Все со мной, ты во мне, в добрый путь!
Не солгать, не сойти, не свернуть
Вверх, где начало каждой реки
Ах, если бы снегом упасть с высоты…

Ни ступеней, ни уступов, помоги мне!

Скала бесконечна, а пропасть бездонна
И скалит раскрытую пасть
Без тебя, как без рук по отвесному склону
Отпустить тебя - значит упасть

Всё, взбираться нет сил
Этот путь меня не сломил
Вот теперь я сниму с тебя сеть
Развяжи крылья, нужно лететь…

Без ступеней, без уступов, навсегда
Ты сойдёшь с меня словно вода.
Возвратишься на равнину с новой рекой
Не лови меня ты холодной рукой…

— Илья, уже почти три года, как нет «Наутилуса». Не пресеклись после этого ваши связи с миром музыки?
— Нет, я конечно же связан с музыкой. Просто потому, что за многие годы лучше всего научился быть связанным именно с нею. Я решил писать музыку сам.
— Вы?
— Наверное, это не самый умный шаг, учитывая что за плечами есть определенная карьера, но мне всегда хотелось это попробовать. Сейчас у меня есть свой проект — группа «Чужие» — его, кстати, не стоит путать с питерской танцевальной группой с таким же названием, клип которой сейчас крутят по MTV. Потом, мы кое-что пытаемся сделать с Максом Фадеевым. А вообще я в этом отношении человек сложный. Я пятнадцать лет проработал с одним музыкантом. Это так же, как много лет прожить в одном браке.
— Кстати, каковы были отношения с Бутусовым? Их можно охарактеризовать, как взаимовлияние?
— Новые требования, которые появились в работе с «Наутилусом», безусловно, основывались на самоконцентрации. Перестало интересовать то, что происходит снаружи. То есть мне можно было делать то, что я хочу, с той скоростью, с которой могу. Эстетика вырастала только изнутри.
Это взаимовлияние обеспечивалось общей средой обитания — сходными интересами и общими разговорами. Мы просто пытались создать особую атмосферу некой единой личности, от лица которой пишется песня.
— Остановимся на проблеме этой единой личности. У «Наутилуса» характер несколько раз кардинально менялся. Каков был механизм этого процесса? Как обеспечивалась его синхронность?
— Это вопрос для развернутых мемуаров, когда, хорошенько покопавшись, можно, наверное, определить, как именно это было и что конкретно на все повлияло. Могу сказать, что главным принципом всегда оставался принцип творческой свободы. Разговоров на уровне того, что надо бы повставлять латиноамериканские ритмы или писать не про несчастную, а про счастливую любовь, никогда не было. И уж тем более не мелькали слова вроде «позиционирование».
— Чем объяснялся резкий слом в сторону эзотерики между свердловским периодом «Наутилуса» и альбомами «Человек без имени» и «Чужая земля»?
— Это определялось, скажем так, изменением вибрации окружающего пространства. Изменением звуков, которые оно производит, его красок. Если ты это улавливаешь, то стараешься отразить. Причем здесь не надо быть на гребне волны, как серфингист. Наоборот, надо, как Айвазовский, смотреть на это море с берега. В определенном смысле быть на гребне волны — значит не видеть этого гребня. Вообще я придерживаюсь такой философии: увидел изменение — отреагируй на него. А для этого надо определить внутри себя ту точку отсчета, которая меняться не будет.
— Реакция на изменение окружающего пространства в рамках нового проекта «Чужие» будет похожа по форме на образцы «Наутилуса»?
— Полагаю, что подобные ожидания вряд ли будут оправданы. Просто потому, что в старые мехи не вливают новое вино. Сам проект «Чужие» возник потому, что появилось желание делать что-то именно после «Наутилуса», писать что-то другое, другую музыку. Потому что та музыка, которая была, перестала в конце концов устраивать всех нас.
— Единой творческой личности «Наутилуса» уже нет. Неужели это не отражается на ваших теперешних произведениях?
— Я не настолько рефлексирующий человек, чтобы так меняться исходя из изменений среды. Но, если пишешь музыку сам, ты, может быть, предъявляешь к слову не такие требования, как в случае, когда пишешь текст для неизвестной музыки другого человека. Когда не знаешь, как эта музыка отразит то, что ты чувствуешь, то пытаешься это чувство довести до предела уже в словах. Если же ты пишешь сам, то к словам можно отнестись просто как к декоративному элементу. Это принципиально похоже на те тексты, которые писал Слава Бутусов.
— А в чем изменилось время именно для вас?
— Сейчас завершилась эпоха, в которой существовал «Наутилус». Он очень четко уложился в рамки единого временного периода, который начался в 1985 году, а завершился как раз где-то в 1997-м. Тональность времени сменилась. Мне почему-то кажется, что в этом времени звучит одна музыкальная тема, в который есть более быстрые, более медленные части, минор, мажор.
— Что для вас рок-н-ролл? Тайна?
— Рок-н-ролл тайна лишь постольку, поскольку он одна из форм музыки. Как любая стилистика он имеет свое начало и свой конец. Мне кажется, что он уже давно пережил свое время. Это загибающийся жанр. Правда, загибается он уже давно и, наверное, будет продолжать в том же духе очень долго. Потому что в нем есть легенда, которая привлекательна.
— А в чем легендарность?
— Прежде всего нужно сказать, что эта легенда не музыкального, а скорее историко-культурного происхождения. Это первый жанр популярной музыки, который заставил воспринимать себя серьезно как некий способ передачи определенного мироощущения. Это произошло впервые со времени романтиков девятнадцатого века. Музыку ведь редко Читать далее...

"Неизвестный, но знакомый всем", так называлась статья конца восьмидесятых, посвященная фигуре Илье Кормильцева, человека, оказавшего значительное влияние на развитие отечественного рок-движения в период его максимального подъема и в то же время остававшегося для широкой публики за кадром. Кормильцев был автором большинства текстов песен золотого периода "Наутилуса Помпилиуса", среди которых "Я хочу быть с тобой", "Скованные одной цепью". А до "Нау" был несколько подзабытый сейчас "Урфин Джюс" — основатели свердловской рок-школы.
По праву заслуживший звание легендарного поэта русского рока, последние годы Кормильцев отошел от рок-поэзии и активно занялся переводом современной зарубежной литературы. Особенно той, про которую говорят — антибуржуазная. Недавно организовал издательство "Ультра. Культура", выпустившее тюремный дневник Эдуарда Лимонова "В плену у мертвецов".

Корреспондент. Как человек, непосредственно причастный в свое время к рок-движению в нашей стране, как бы вы могли определить сам феномен русского рока? Вообще существовал ли он, или это фантом, выдуманный критиками. Каковы его параметры. Где, скажем так, заканчивается граница русского рока и начинается что-то иное?
Илья Кормильцев. На мой взгляд, однозначно только одно: понятие русского рока — не фантом. Слишком большой вес имел этот термин в критике и в общественном сознании. Другой вопрос о его сути и о его границе. Честно говоря, с уверенностью могу сказать, что знаю про этот феномен только одно: он исторически закончен. Еще будут, возможно, какие-то отблески, но русский рок закончился в том смысле, с которым ассоциировался, в 1998 году. Начался новый этап какой-то истории. И в этом пространстве русскому року в его старом формате назначения и места нет. Сегодня мы имеем дело с феноменом историческим, относящемся к прошедшему времени.
Попытка выпятить "слово", текст на передний план для определения специфики русского рока была связана с определенной, давно уже известной, ставшей притчей во языцех литературоцентричностью русского национального сознания. На мой взгляд, это неточно — почему тогда не барды. Они тоже сыграли свою роль на значительно более раннем этапе. И для незначительной части публики продолжают играть. Рассматривать наш рок так, как пытались многие исследователи, например, Илья Смирнов, весь круг "Урлайта", как продолжение традиции авторской песни — не совсем правильно. Доля истины есть: отдельные фигуры — Высоцкий, Северный — безусловно, оказали влияние на становление рока. Но сводить все к этому неправильно. Та же самая авторская песня, не сопровождавшаяся соответствующим музицированием, не имела такого резонанса, как в 80-годы имел русский рок. Думаю, что здесь речь идет об определенном органическом синтезе между словом, музыкой и социальной ситуацией. Когда составляющие сошлись — возникло явление со своей семантикой и семиотикой, легендами и формами выражения. Исторически оно завершилось, поскольку всем подобного рода явлениям свойственно когда-нибудь, рано или поздно, завершаться — они отражают определенную общественную ситуацию. Русского рока больше нет, как нет панка в подлинном смысле этого смысле, как нет хиппи. Самые умные из тех, кто играет, условно говоря, ритмическую электрическую музыку, прекрасно понимают, что они никакой не русский рок. Когда Илья Лагутенко сказал про рокапопс, он все это осознал. И первый осмелился сказать это вслух. Русский рок закончился в тот момент, когда закончилось "русское" как таковое, не на уровне оппозиционной, а на уровне мейнстримовой идеи. Я это датирую 98-м годом. Это точка, когда долгие метания определили социально-политическую реальность России, как двадцать девятого придатка западного лагеря. Конечно, кто-то мечется, дергается, есть попытки себя осознавать по-своему, трясти кулаками. Но если говорить резко и объективно: бежит левретка в хвосте мощной колонны, время от времени подтявкивая, чтобы на нее обращали внимание. На этом кончилась всякая самобытность. Из разряда смыслового она перешла в разряд декоративного. Имею в виду, повторюсь, уровень мейнстрима. Незадолго до этого у нас был свой, русский, рок, своя гласность, мы были какие-то необычные, какие-то не такие, как все, сами для себя в первую очередь. Конечно, для остального мира мы по-прежнему остались Другими, ибо это неизбежно: один народ для любого другого всегда несколько непонятен. Даже в случае очень близких народов. Когда русские потеряли идентичность, тогда и музыка у нас стала такая же, как "у всех". Пошло клонирование, приспосабливание. Сейчас журналы радостно кричат об успехах группы "Тату". Я бы постыдился это делать. Было понятно, что если бы сделаем так же, как "у всех" (имею в виду "золотой миллиард"), тогда это будет продаваться. Вот есть конкурс "Евровидение", где представлены три десятка стран. Вроде бы все с национальным колоритом, но фактически поют одну и ту же песню. Что Литва, что Израиль. Вся разница — один в кипе, а у другого кафтанчик расписной. И группа Читать далее...

я умру от тоски
если завтра здесь всё будет также
как было вчера
я хочу жечь костры
танцевать на осколках витрин
и не спать до утра
мы с тобой возведём
баррикады на каждом углу
и сразимся с врагом
и увидит весь мир
на страницах газет наши лица
когда мы умрем

viva viva la revolucion!
viva viva la revolucion!

город в наших руках
я устал от борьбы и стрельбы
я хочу отдохнуть
отключи телефон
положи свою голову мне
на усталую грудь
ты меня не буди
я боюсь что проснусь и узнаю
что всё это сон
как признанье в любви
повторяй вслед за мной
viva viva la revolucion!

viva viva la revolucion!
viva viva la revolucion!

— Илья, что заставило всенародно любимого поэта-песенника стать радикальным издателем и даже политическим оппозиционером?

— Жизнь заставила. Все произошло под давлением обстоятельств. Другое дело, что я никогда не позиционировал себя как "поэта-песенника" или рок-музыканта. Моя деятельность — следствие идей, возникающих в голове, а средства для их реализации уже предопределяются этими самыми обстоятельствами. Я всегда себя воспринимал как культуртехнолога — в противовес модной нынче профессии политтехнолога. То есть я ставил перед собой некоторую конкретную задачу: "Почему бы не сделать вот это?!" И когда в Свердловске в конце 70-х мы только начинали свою музыкальную деятельность, моей задачей была попытка-эксперимент написать рок-тексты на русском языке (надо учитывать, что про "Аквариум" мы вообще не знали, а "Машина времени" не очень нравилась). А теперь я решил издавать вот такие — как бы запрещенные — книги. И это тоже своего рода эксперимент, культуртехнология. Для меня важен не результат, а сам процесс воплощения моих идей, организация движения. И когда музыкальный проект реализовался и стал коммерчески успешным, я сменил амплуа.

— Зато теперь тот же бывший "подпольщик" Гребенщиков в Кремль вхож, а ваш друг и коллега Бутусов выступает во Дворце съездов…

— Мало ли кто куда вхож и кто где выступает. На том свете всех будут судить по другим показателям. И спецпропуска мало помогут. Мне всегда интереснее работать с вызывающими идеями, чем с теми, что поддерживают статус-кво. Это связано с моим личным убеждением, что культура — это мертвое искусство. Культура всегда пытается защититься от искусства, обзывая его самодеятельностью и экстремизмом. Это корпорация, защищающая собственные экономические интересы и заинтересованная в том, чтобы ничего не менялось. А искусство — поток откровения. Культура принадлежит жрецам, искусство принадлежит пророкам. Пророки очень часто переходят в категорию жрецов и получают пропуск в Кремль или в Белый дом. Впрочем, я не хочу осуждать своих успешных друзей. Просто я уверен, что самые интересные войны — это те, в которых ты обречен на поражение. А победители оказываются проигравшими при прошествии многих лет.

— Но тем не менее вы сами долго были победителем. Прежнее бремя славы не тяготит?

— В 97-м году наши пути с Бутусовым разошлись, его бремя меня уже не давит. Нет, оно мешает, естественно. Пытается опрокинуть, перетащить в стан жрецов. Приходится себя постоянно репозиционировать, говорить: "Я этим больше не занимаюсь, про музыку больше не говорю". Бремя славы — это ловушка, которая пытается вернуть тебя в прошлое. А жить надо будущим.

— Будущее — за "Ультра. Культурой"?

— По крайней мере, это еще не до конца оформленный проект, и потому им интересно заниматься. Появилась общественная востребованность радикальной литературы, и власть, которая постоянно пытается наехать на издательство, ничего не может с этим поделать. Впрочем, сегодняшняя власть вообще беспомощна. По своей структуре она антиидеологична. Она решает тактические, а не стратегические задачи, и у нее нет никакой святая святых, кроме банковского счета. Всякую идеологию она старается купить и поставить себе на службу. Она отовсюду хватает идеи — получается дьявольская смесь, но не "коктейль Молотова". Она может разрабатывать либеральный дискурс, может левацкий, может империалистический. У власти нет учения, а значит, нет и области абсолютно недопустимого. Потому наша радикальная деятельность пока совершенно безопасна. Более того, когда прокуратура пыталась возбудить против издательства дело о разжигании национальной розни по поводу публикации книжки о скинхедах, к нам в офис пришел следователь. Спросил редакторов: "Вы сами книгу читали?". Перепуганные девочки ответили, что нет. "Зря, хорошая книжка", — вздохнул он. И эти люди запрещают нам ковыряться в носу!

— То есть, пользуясь вашей терминологией, они даже не жрецы, а жалкие временщики?

— Вот поэтому нынешняя власть и обречена на падение. Общество ждет какой-то жесткой идеи — левой, правой, националистической, но одной. А нынешняя власть не в состоянии ее предложить. Они говорят о вертикали? Попробуйте что-то удержать на вертикали — куске проволоки или стальной спице. Попробуйте удержать страну на чистой идее административной власти без собирающей идеологии. Все рухнет, и очень быстро рухнет.

— Тогда зачем бороться с властью?

— А "Ультра. Культура" борется не с властью — черт с ней, – а с культурной ситуацией, в которой пока есть какие-то зоны невозможного. Мы делаем невозможное возможным, работаем с запрещенными темами вроде наркотиков, террора, радикальных культурных практик, которые не то чтобы запрещены, но о которых не принято говорить публично. Или попытка говорить о них именно в таком ключе воспринимается как юродство или идиотия. Но кто это решает? А государственные секреты мы не продаем — власть их сама продаст, если найдется покупатель. Она слишком озабочена личным гешефтом. А вообще-то у властей не Читать далее...

В интервью communist.ru Илья Кормильцев говорит о недавнем контрреволюционном прошлом погибшего советского рока и перспективе новой культуры социального протеста.

- Илья, музыка и стихи "Наутилуса" конца восьмидесятых годов - были ли они революционными, носили ли революционный характер?

- Стоя на материалистических позициях, - на историко-материалистических позициях, - скажем, что революционное - это ведь функция момента и функция восприятия. А не объективная функция данного произведения. Сейчас, когда мы смотрим пьесу Ордонье - такая ветхая фигня, - очень трудно понять, почему она когда-то поднимала массы Франции на революцию. То есть, все определяется в контексте. Вообще, не существует какой-то безразмерной революционности, которая присуща тексту, музыке, художественному произведению "во все времена", навсегда. И не может быть, естественно, - она всегда конкретно историческая. Вот можно сказать, что в конкретно-исторический момент эти произведения были отчасти революционные, поскольку содержали в себе некий критический социальный потенциал, хотя он не был их главным содержанием. Это было художественное творчество, решались художественные задачи - но преломившись в определенном историческом, политическом моменте оно могло иметь и имело революционный потенциал.

Другое дело, что этот революционный потенциал был скорее эмоциональный, чем осмысленный или осознанный. В силу этого, его интерпретация, как и все настроения того времени, получилась не очень точной в социально-политическом смысле, в результате чего и произошло все то, что мы имеем сейчас на настоящий момент. Мысль моя сводится к тому, что существует искусство ангажированное - осознанно ангажированное искусство, в котором высказаны конкретные призывы социального характера, и искусство настроения, которое передает дух эпохи. "Музыка революции", как называл это Блок. И если со вторым - с музыкой революции - было все в порядке, то со первым, - так сказать, руководящими и направляющими идеями, - было скудновато. В тот момент удалось взять вверх демо-либеральной "интертрепации", которая была выпестована диссидентской средой 60-70-х годов. Эта идея оказалась доминирующей, и она интерпретировала нашу "музыку революции" в своей тональности. Хотя мне кажется, что исходно, контекст раннего российского, советского рока был скорее левым, чем правым - по объектам критики.

- Мы удачно вошли в плоскость следующего вопроса. Музыкальный протест против советской "системы" - имел ли он левые "нотки" Сочетались ли они с общим правым курсом социально-политических изменений?

- Я давно хочу сам написать по этой теме. У меня есть идея написать статью. Я бы назвал ее как знаменитый маклареновский фильм про панк - "Великое рок-н-ролльное надувательство", часть вторая. Потому, что я знаю конкретно некоторые детали механики. Как - какими именно журналистскими и идеологическими кругами, - рок-н-ролл интерпретировался в качестве молодежного протеста против "командно-административной системы" и поворачивался, выворачивался в правую сторону. Кто занимался это интерпретацией конкретно - у меня собрана целая библиография статей, как зарождалась идея, что нужно интерпретировать это в рамках общего перестроечного вектора, как это все разворачивали... Мы были молоды и наивны. Наша позиция левой критики была во многом стихийной и не базировалась на каких-то особых знаниях. Поэтому эта интерпретация, честно скажу, - я хорошо знаю музыкальные круги, в которых вращался, - всем очень не нравилась. Все ехидно отшучивались по поводу журналистских попыток истолковать рок-н-ролл так, как он истолковывался. По этому поводу есть достаточно много комментариев и интервью известных представителей рок-движения, комментариев в самих песнях. Все это прекрасно понимали, но у артиста крайне ограниченная возможность воздействия, потому что государственная идеологическая монополия на СМИ элегантно сменилась на другую монополию.

- Музыканты тех лет осознавали перспективу коммерциализации музыки, как неизбежное следствие падения социализма - со всеми ее результатами? Что ждали они от капитализма, и насколько оправдались их ожидания?

- Там было несколько периодов отношения к этому вопросу. К тому же, люди разные, и все интерпретировали его с разных позиций. С позиции полной солидаризации с происходящими процессами почти никто не выступал - из даровитых людей. Может быть, какие-то конъюнктурные бездарности пытались играть в эту игру.. но их имена смыло дождем с облаков, никто их больше не знает. Все относились очень настороженно к свалившейся популярности, в этом чувствовалось некоторое лукавство. До конца же никто не мог понять эту перспективу за отсутствием конкретно-исторического опыта - никто не жил в этих условиях. Но паника была - чувствовалось, что времена естественности, истины уходят. Правда, в силу противоречивости всех процессов, эти времена растянулись. Я думаю что период рок-н-ролльной агонии продолжался с 88-го по 96-й год. Было много разных моментов. Я сам от яростной Читать далее...

Большинству Илья Кормильцев известен как поэт, создавший лучшие хиты группы «Наутилус Помпилиус». Предание гласит, что именно он предложил свердловским музыкантам преобразить подводную лодку из романа Жюля Верна в латинское название глубоководного маллюска, когда в Москве обнаружилась группа с идентичным названием – «Наутилус». Слава образованного с приставкой «помпилиус» коллектива в последующие годы, как мы знаем, стала феноменальной. Уже тогда Илья заслужил славу полиглота, философа, человека энциклопедических знаний. При этом музыка была лишь одной из граней его жизни. А в центре всегда стояла книга. Самобытный поэт, блистательный переводчик, музыкант, активный участник культурной жизни столицы, ныне Илья Кормильцев возглавляет издательство «Ультракультура», на сайте которого красуется провокационный лозунг «Все, что ты знаешь, - ложь». Наш разговор о литературе мгновенно увел к мирам высшим и темам масштабным. Но по-другому в беседе с этим человеком, мне кажется, и быть не могло.
__________________________________________________________________________________________

- Если посмотреть, какие книги выходят сегодня в различных сериях вашего издательства – «Маньяк или миссия Рон Хаббард», «Невесты Аллаха», «Измененное состояние», «Скины: Русь пробуждается», - то само собой складывается впечатление, что вы не просто издаете книги, но взяли на себя задачу более глобальную задачу, я бы сказал, анархо-революционную. Расскажите, каков ваш основной идейный посыл и кому адресованы эти книги?
- За два года, пока существует издательство, наша позиция видоизменяется, корректируется, уточняется. В последнее время в наших разговорах все чаще звучит такое словосочетание, как «метафизическое сопротивление». Что это означает? У критического сознания человека есть различные уровни функционирования. Допустим, я могу быть недоволен тем, что у нас в подъезде кто-то постоянно мочится на лестнице. Я жалуюсь в ЖКО или в милицию, поставлю на дверь домофон и т.д. Это протест, но он метафизическим не является. Потому что я ставлю под вопрос не некие неизменные константы, то, что называется мироустройством, а пытаюсь корректировать Вселенную в локальной точке. Когда ставится вопрос более глобального порядка – скажем, что на следующих выборах Путина не должны избрать, к примеру, а должны избрать Хакамаду или Немцова, это тоже не метафизический протест. Потому что эти вопросы не ставят под сомнение саму организацию, устройство Вселенной, они принимают реальность такой, какая она есть.

- А вы нет?
- Метафизический протест начинается там, где то, что называется повседневным опытом реальности, ставится под сомнение. В этом он родственен религии.

-Против чего и кого этот протест направлен?
- Он всегда направлен против того опыта, который называют банальным опытом реальности. Если пользоваться терминологией Локана, его психоанализа, проводится различие между терминами «реальность» и «реальное». Реальное – это то, что истинно существует, реальность же – это некая конвенция, представление об этом реально существующем, господствующая в данном человеческом обществе в настоящий момент. Например, считают, что город делится на дома, а не на какие-то другие блоки. Хотя это вопрос того, как договориться. Например, в Америке дома делятся на блоки, адреса идут по блокам. И это деление тоже работает. А можно предположить, что дома вообще строятся не случайно на определенном месте, обращаясь к китайской геомантии. Можно сказать, что это джинны заставляют строить людей дома в том, а не ином месте, там, где им нужно поселиться. То есть реальности можно всегда задать вопросы, поставить под сомнение: истинно ли то, что мы видим? И вообще: видим ли мы то, что мы видим, или мы видим некую социальную конвенцию, которую нас с детства приучили видеть за вещами. И мистика, психоделические опыты – это постановка под сомнение реальности.

- Хорошо, а если спустить этот конфликт из высших сфер в конкретный социо-культурный контекст, в то время, в котором мы живем, против чего он будет направлен?
- Речь, собственно, идет о том, что сейчас создается некая мировая система, глобальная, которая, в принципе, не является чисто экономической, хотя за таковую выдается, стремящаяся свести на нет любую альтернативность. Сущность этой системы – не экономическая, а, конечно же, идеологическая.

- Вы имеете в виду глобализм?
- Глобализм – это экономико-силовой аспект этого процесса. А у проблемы есть аспект и культурологический, и духовный, который тщательно комуфлируется теми или иными силами. Наша задача – создать поле для альтернативных точек зрения. В этом смысле нас можно назвать сейчас единственными последовательными либералами, если иметь в виду классический либеральный дискурс как задумывался в эпоху просвещения во Франции. Последовательный лидерализм не накладывает запрета на бытование ни одной из точек зрения.

-Вы говорили, что в издательстве у вас появляются и скинхеды, и муллы, и ученые из Израиля. И конфликтов при этом не Читать далее...

nautilus.ru/history/headliners_2007.htm

Когда «Хэдлайнеры» были практически написаны, Ильи Кормильцева не стало. Его памяти и посвящается эта книга.(с)

без капли сожаления хочу тебя покинуть я
под внешней красотой твоей сумел я разглядеть тебя
ты блещещь словно золотая нить пока ты молода
но это золото внутри успело сгнить!
кому нужно гнилое золото?
ты прятала под красотой тщеславные желания,
но форма не способна скрыть ничтожность содержания
ты блещещь словно золотая нить пока ты молода
но это золото внутри успело сгнить!
кому нужно гнилое золото?
я знать хотел бы имена тех кто учили жить тебя
в разладе между телом и душой
я ненавижу тех кто дал тебе возможность стать такой
лишив меня надежды быть с тобой
она стремилась обладать всегда лишь тем что блещет
в тебе хотели видеть только вещь - ты стала вещью!
читая книгу жизни ты искала лишь картинки в ней
с улыбкой томной пропускала текст
мечтала ты что поместят тебя в футляр из бархата
и Бог не выдаст а свинья не съест!
как будешь ты удивлена когда сорвутся планы
и станет вся твоя душа одной открытой раной.
без капли сожаления хочу тебя покинуть я
под внешней красотой твоей сумел я разглядеть тебя
ты блещещь словно золотая нить пока ты молода
но это золото внутри успело сгнить!
кому нужно гнилое золото?