Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог,
Одному — мои стоны, и другому — мой вздох,
Одному — мои крики, а другому — мечты,
Но вы оба велики, вы восторг Красоты.

Я как туча блуждаю, много красок вокруг,
То на север иду я, то откинусь на юг,
То далеко, с востока, поплыву на закат,
И пылают рубины, и чернеет агат.

О, как радостно жить мне, я лелею поля,
Под дождем моим свежим зеленеет земля,
И змеиностью молний и раскатом громов
Много снов я разрушил, много сжег я домов.

В доме тесно и душно, и минутны все сны,
Но свободно-воздушна эта ширь вышины,
После долгих мучений как пленителен вздох.
О, таинственный Дьявол, о, единственный Бог!

Чуть колеблет
Твое отраженье во мгле
Испытанное весло
Жажду нырнуть
И тут же в небо взмыть

ФУДЗИВАРА-НО АЦУТАДА
905-943

Я встретил тебя.
О, если б знал, какие
Сильные чувства
Овладеют мной - как будто
Я в первый раз влюбляюсь.

МИНАМОТО-НО ТОРУ
822-895

Спутались мысли,
Но моя любовь к тебе
Неизменна, как
Сложные узоры на
Рисунках из Митиноку.

Ты говорила мне «люблю»,
Но это по ночам, сквозь зубы.
А утром горькое «терплю»
Едва удерживали губы.

Я верил по ночам губам,
Рукам лукавым и горячим,
Но я не верил по ночам
Твоим ночным словам незрячим.

Я знал тебя, ты не лгала,
Ты полюбить меня хотела,
Ты только ночью лгать могла,
Когда душою правит тело.

Но утром, в трезвый час, когда
Душа опять сильна, как прежде,
Ты хоть бы раз сказала «да»
Мне, ожидавшему в надежде.

И вдруг война, отъезд, перрон,
Где и обняться-то нет места,
И дачный клязьминский вагон,
В котором ехать мне до Бреста.

Вдруг вечер без надежд на ночь,
На счастье, на тепло постели.
Как крик: ничем нельзя помочь!—
Вкус поцелуя на шинели.

Чтоб с теми, в темноте, в хмелю,
Не спутал с прежними словами,
Ты вдруг сказала мне «люблю»
Почти спокойными губами.

Такой я раньше не видал
Тебя, до этих слов разлуки:
Люблю, люблю... ночной вокзал,
Холодные от горя руки.

СЫН АРТИЛЛЕРИСТА

Был у майора Деева
Товарищ — майор Петров,
Дружили еще с гражданской,
Еще с двадцатых годов.
Вместе рубали белых
Шашками на скаку,
Вместе потом служили
В артиллерийском полку.

А у майора Петрова
Был Ленька, любимый сын,
Без матери, при казарме,
Рос мальчишка один.
И если Петров в отъезде,—
Бывало, вместо отца
Друг его оставался
Для этого сорванца.

Вызовет Деев Леньку:
— А ну, поедем гулять:
Сыну артиллериста
Пора к коню привыкать!—
С Ленькой вдвоем поедет
В рысь, а потом в карьер.
Бывало, Ленька спасует,
Взять не сможет барьер,
Свалится и захнычет.
— Понятно, еще малец!—

Деев его поднимет,
Словно второй отец.
Подсадит снова на лошадь:
— Учись, брат, барьеры брать!
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У майора была.

Прошло еще два-три года,
И в стороны унесло
Деева и Петрова
Военное ремесло.
Уехал Деев на Север
И даже адрес забыл.
Увидеться — это б здорово!
А писем он не любил.
Но оттого, должно быть,
Что сам уж детей не ждал,
О Леньке с какой-то грустью
Часто он вспоминал.

Десять лет пролетело.
Кончилась тишина,
Громом загрохотала
Над родиною война.
Деев дрался на Севере;
В полярной глуши своей
Иногда по газетам
Искал имена друзей.
Однажды нашел Петрова:
«Значит, жив и здоров!»
В газете его хвалили,
На Юге дрался Петров.
Потом, приехавши с Юга,
Кто-то сказал ему,
Что Петров, Николай Егорыч,
Геройски погиб в Крыму.
Деев вынул газету,
Спросил: «Какого числа?»—
И с грустью понял, что почта
Сюда слишком долго шла...

А вскоре в один из пасмурных
Северных вечеров
К Дееву в полк назначен
Был лейтенант Петров.
Деев сидел над картой
При двух чадящих свечах.
Вошел высокий военный,
Косая сажень в плечах.
В первые две минуты
Майор его не узнал.
Лишь басок лейтенанта
О чем-то напоминал.
— А ну, повернитесь к свету,—
И свечку к нему поднес.
Все те же детские губы,
Тот же курносый нос.
А что усы — так ведь это
Сбрить!— и весь разговор.
— Ленька?— Так точно, Ленька,
Он самый, товарищ майор!

— Значит, окончил школу,
Будем вместе служить.
Жаль, до такого счастья
Отцу не пришлось дожить.—
У Леньки в глазах блеснула
Непрошеная слеза.
Он, скрипнув зубами, молча
Отер рукавом глаза.
И снова пришлось майору,
Как в детстве, ему сказать:
— Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У майора была.

А через две недели
Шел в скалах тяжелый бой,
Чтоб выручить всех, обязан
Кто-то рискнуть собой.
Майор к себе вызвал Леньку,
Взглянул на него в упор.
— По вашему приказанью
Явился, товарищ майор.
— Ну что ж, хорошо, что явился.
Оставь документы мне.
Пойдешь один, без радиста,
Рация на спине.
И через фронт, по скалам,
Ночью в немецкий тыл
Пройдешь по такой тропинке,
Где никто не ходил.
Будешь оттуда по радио
Вести огонь батарей.
Ясно?— Так точно, ясно.
— Ну, так иди скорей.
Нет, погоди немножко.—
Майор на секунду встал,
Как в детстве, двумя руками
Леньку к себе прижал:—
Идешь на такое дело,
Что трудно прийти назад.
Как командир, тебя я
Туда посылать не рад.
Но как отец... Ответь мне:
Отец я тебе иль нет?
— Отец,— сказал ему Ленька
И обнял его в ответ.

— Так вот, как отец, раз вышло
На жизнь и смерть воевать,
Отцовский мой долг и право
Сыном своим рисковать,
Раньше других я должен
Сына вперед посылать.
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать.
Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла!—
Такая уж поговорка
У майора была.
— Понял меня?— Все понял.
Разрешите идти?— Иди!—
Майор остался в землянке,
Снаряды рвались впереди.
Где-то гремело и ухало.
Майор следил по часам.
В сто раз ему было б легче,
Если бы шел он сам.
Двенадцать... Сейчас, наверно,
Прошел он через посты.
Час... Сейчас он добрался
К подножию высоты.
Два... Он теперь, должно быть,
Ползет на самый хребет.
Три... Поскорей бы, чтобы
Его не застал рассвет.
Деев вышел на воздух —
Как ярко светит луна,
Не могла подождать до завтра,
Проклята будь она!

Всю ночь, шагая как маятник,
Глаз майор не смыкал,
Пока по радио утром
Донесся первый сигнал:
— Все в порядке, добрался.
Немцы левей меня,
Координаты три, десять,
Скорей давайте огня!—
Орудия зарядили,
Майор рассчитал все сам,
И с ревом первые залпы
Ударили по горам.
И снова сигнал по радио:
— Немцы правей меня,
Координаты пять, десять,
Скорее еще огня!

Летели земля и скалы,
Столбом поднимался дым,
Казалось, теперь оттуда
Никто не уйдет живым.
Третий сигнал по радио:
— Немцы вокруг меня,
Бейте четыре, десять,
Не жалейте огня!

Майор побледнел, услышав:
Четыре, десять — как раз
То место, где его Ленька
Должен сидеть сейчас.
Но, не подавши виду,
Забыв, что он был отцом,
Майор продолжал командовать
Со спокойным лицом:
«Огонь!»— летели снаряды.
«Огонь!»— заряжай скорей!
По квадрату четыре, десять
Било шесть батарей.
Радио час молчало,
Потом Читать далее...

Мне хочется назвать тебя женой
За то, что так другие не назвали,
Что в старый дом мой, сломанный войной,
Ты снова гостьей явишься едва ли.

За то, что я желал тебе и зла,
За то, что редко ты меня жалела,
За то, что, просьб не ждя моих, пришла
Ко мне в ту ночь, когда сама хотела.

Мне хочется назвать тебя женой
Не для того, чтоб всем сказать об этом,
Не потому, что ты давно со мной,
По всем досужим сплетням и приметам.

Твоей я не тщеславлюсь красотой,
Ни громким именем, что ты носила,
С меня довольно нежной, тайной, той,
Что в дом ко мне неслышно приходила.

Сравнятся в славе смертью имена,
И красота, как станция, минует,
И, постарев, владелица одна
Себя к своим портретам приревнует.

Мне хочется назвать тебя женой
За то, что бесконечны дни разлуки,
Что слишком многим, кто сейчас со мной,
Должны глаза закрыть чужие руки.

За то, что ты правдивою была,
Любить мне не давала обещанья
И в первый раз, что любишь,— солгала
В последний час солдатского прощанья.

Кем стала ты? Моей или чужой?
Отсюда сердцем мне не дотянуться...
Прости, что я зову тебя женой
По праву тех, кто может не вернуться

Я придумал для нас королевство любви

Из картонных надежд и звенящей капели,

Чтобы две параллели – две наши судьбы

Стали общим мазком голубой акварели.

Я, конечно, себя видел в нём королём,

Да ни капли амбиций, не в этом же дело!

Просто мне захотелось быть только вдвоём,

И казалось - ты этого тоже хотела.



Ты придумала тут же пространство разлук,

Где завыли метели и белые вьюги,

Ветер вырвал тепло из разомкнутых рук,

И притихло моё королевство в испуге.

Заметает наш замок снегами до крыш,

Промерзают, ломаясь, картонные стены,

И смеётся из зеркала шут мне – простишь?

Короли не прощают такие измены!



Я разбил зеркала и повесил шута -

Слушать внутренний голос к чему, в самом деле?

И Указ подписал, что отныне цвета

Только белые славят пускай менестрели.

Я запрет наложил на подъёмы мостов -

Вдруг вернёшься внезапно, но заперты двери?

И под холодом звёзд, и под светом костров

Ждал, что вместе с тобою вернутся капели…



А ты тут же наполнила мир пустотой,

Той, что чёрным молчаньем сжимает планеты,

И я целую вечность не знал, что с тобой,

И никто не ответил мне – с кем ты, и где ты?

Я и сам замолчал в безответной тиши,

Стало больше чернил и бумажной мороки,

А на рынках втридорога карандаши

Покупали поэты, купцы и пророки.



Это ты подсказала – долой короля?

Ах, как громко разбитые стёкла звенели…

Я решил тебя ждать до конца декабря,

И курил в потолок, и валялся в постели.

Поменял палача, и судью, и конвой –

В королевстве бардак и грядущая смута!

Ну, скажи, почему ты всю жизнь не со мной?

Как могла подарить моё счастье кому-то?



А ответов всё нет… да нужны ли они?

Время вылечит боль или сгладит потерю.

Кто придумал, что счастливы все короли?

Может кто-то и верит. А я не поверю.

Будет капать когда-нибудь звонко капель,

Будет время на стрелках показывать ноль.

Вот и мой эшафот. В королевстве - апрель.

И твой голос: Да здравствует новый король!

О, моя дорогая! ведь теперь еще осень, ведь теперь еще осень...
А увидеться с вами я мечтаю весною, бирюзовой весною...
Что ответить мне сердцу, безутешному сердцу, если сердце вдруг спросит,
Если сердце простонет: "Грезишь мраком зеленым? грезишь глушью лесною?"

До весны мы в разлуке. Повидаться не можем. Повидаться нельзя нам.
Разве только случайно. Разве только в театре. Разве только в концерте.
Да и то бессловесно. Да и то беспоклонно. Но зато - осиянным
И брильянтовым взором обменяться успеем...- как и словом в конверте...

Вы всегда под охраной. Вы всегда под надзором. Вы всегда под опекой.
Это все для ребенка... Это все для ребенка... Это все для ребенка...
Я в вас вижу подругу. Я в вас женщину вижу. Вижу в вас человека.
И мне дорог ваш крестик, как и ваша слезинка, как и ваша гребенка...

Душа моя, Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
Ни помыслам годины буйной сей,
Ни радостям, ни горю не причастных,-
Душа моя, Элизиум теней,
Что общего меж жизнью и тобою!
Меж вами, призраки минувших, лучших дней,
И сей бесчувственной толпою?..

О чем ты воешь, ветр ночной?
О чем так сетуешь безумно?..
Что значит странный голос твой,
То глухо-жалобный, то шумно?
Понятным сердцу языком
Твердишь о непонятной муке-
И роешь, и взрываешь в нем
Порой неистовые звуки!..


О! страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!..
О! бурь заснувших не буди-
Под ними хаос шевелится!..

Начало 1830-х гг.

Демоническая женщина отличается от женщины обыкно-
венной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный
бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге,
кольцо с дыркой "для цианистого кали, который ей непре-
менно пришлют в следующий вторник", стилет за воротни-
ком, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой
подвязке.
Носит она также и обыкновенные предметы дамского ту-
алета, только не на том месте, где им быть полагается.
Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе
надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею,
кольцо на большой палец, часы на ногу.
За столом демоническая женщина ничего не ест. Она
вообще ничего не ест.
- К чему?
Общественное положение демоническая женщина может
занимать самое разнообразное, но большею частью она -
актриса.
Иногда просто разведенная жена.
Но всегда у нее есть какая-то тайна, какой-то не то
надрыв, не то разрыв, о котором нельзя говорить, кото-
рого никто не знает и не должне знать.
- К чему?
У нее подняты брови трагическими запятыми и полуопу-
щены глаза.
Кавалеру, провожаещему ее с бала и ведущему томную
беседу об эстетической эротике с точки зрения эротичес-
кого эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перь-
ями на шляпе:
- Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, ско-
рее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока еще
не взошла заря.
Церковь ночью заперта.
Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти,
но "оне" уже угасла. Она знает, что она проклята, что
спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в
меховой шарф.
- К чему?
Демоническая женщина всегда чувствует стремление к
литературе.
И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в про-
зе.
Она никому не читает их.
- К чему?
Но вскользь говорит, что известный критик Александр
Алексеевич, овладев с опасностью для жизни ее руко-
писью, прочел и потом рыдал всю ночь и даже, кажется,
молился, - последнее, впрочем, не наверное. А два писа-
теля пророчат ей огромную будущность, если она наконец
согласится опубликовать свои произведения. Но ведь пуб-
лика никогда не сможет понять их, и она не покажет их
толпе.
- К чему?
А ночью, оставшись одна, она отпирает письменный
стол, достает тщательно переписанные на машинке листы и
долго оттирает резинкой начерченные слова: "Возвр.", "К
возвр.".
- Я видел в вашем окне свет часов в пять утра.
- Да, я работала.
- Вы губите себя! Дорогая! Берегите себя для нас!
- К чему?
За столом, уставленным вкусными штуками, она опуска-
ет глаза, влекомые неодолимой силой к заливному поро-
сенку.
- Марья Николаевна, - говорит хозяйке ее соседка,
простая, не демоническая женщина, с серьгами в ушах и
браслетом на руке, а не на каком-либо ином месте, -
Марья Николаевна, дайте мне, пожалуйста, вина.
Демоническая закроет глаза рукою и заговорит истери-
чески:
- Вина! Вина! Дайте мне вина, я хочу пить! Я буду
пить! Я вчера пила! Я третьего дня пила и завтра... да,
и завтра я буду пить! Я хочу, хочу, хочу вина!
Собственно говоря, чего тут трагического, что дама
три дня подряд понемножку выпивает? Но демоническая
женщина сумеет так поставить дело, что у всех волосы на
голове зашевелятся.
- Пьет.
- Какая загадочная!
- И завтра, говорит, пить буду...
Начнет закусывать простая женщина, скажет:
- Марья Николаевна, будьте добры, кусочек селедки.
Люблю лук.
Демоническая широко раскроет глаза и глядя в прост-
ранство, завопит:
- Селедка? Да, да, дайте мне селедки, я хочу есть
селедку, я хочу, я хочу. Ето лук? Да, да, дайте мне лу-
ку, дайте мне много всего, всего, селедки, Читать далее...

Мужчина всегда ведет дневник для потомства.
"Вот, думает, после смерти найдут в бумагах и оце-
нят".
В дневнике мужчина ни о каких фактах внешней жизни
не говорит. Он только излагает свои глубокие философс-
кие взгляды на тот или иной предмет.
"5 января. Чем, в сущности, человек отличается от
обезьяны или животного? Разве только тем, что ходит на
службу и там ему приходится выносить разного рода неп-
риятности..."
"10 февраля. А наши взгляды на женщину! Мы ищем в
ней забавы и развлечения и, найдя, уходим от нее. Но
так смотрит на женщину и бегемот..."
"12 марта. Что такое красота? Еще никто до сих пор
не задавался этим вопросом. А, по-моему, красота есть
не что иное, как известное сочетание линий и известных
красок.
А уродство есть не что иное, как известное нарушение
известных линий и известных красок.
Но почему же ради известного сочетания мы готовы на
всякие безумства, а ради нарушения палец о палец не
ударим?
Почему сочетание важнее нарушения?
Об этом следует долго и основательно подумать".
"5 апреля. Что такое чувство долга? И это ли чувство
овладевает человеком, когда он платит по векселю, или
что-нибудь другое?
Может быть, через много тысяч лет, когда эти строки
попадут на глаза какого-нибудь мыслителя, он прочтет их
и задумается, как я - его далекий предок..."
"6 апреля. Люди придумали аэропланы. К чему? Разве
это может остановить хотя бы на одну тысячную секунды
вращение земли вокруг солнца?.."
----
Мужчина любит изредка почитать свой дневник. Только,
конечно, не жене, - жена все равно ничего не поймет. Он
читает свой дневник клубному приятелю, господину, с ко-
тором познакомился на бегах, судебному приставу, кото-
рый пришел с просьбой "указать, какие именно вещи в
этом доме принадлежат лично вам".
Но пишется дневник все же не для этих ценителей че-
ловеческого искусства, ценителей глубин человеческого
духа, а для потомства.
----
Женщина пишет дневник всегда для Владимира Петровича
или Сергея Николаевича. Поэтому каждая всегда пишет о
своей наружности.
"5 декабря. Сегодня я была особенно интересна. Даже
на улице все вздрагивали и оборачивались на меня".
"5 января. Почему все они сходят с ума из-за меня?
Хотя я, действительно, очень красива. В особенности
глаза. Они, по определению Евгения, голубые, как небо".
"5 февраля. Сегодня вечером я раздевалась перед зер-
калом. Мое золотистое тело было так прекрасно, что я не
выдержала, подошла к зеркалу, благоговейно поцеловала
свое изображение прямо в затылок, где так шаловливо вь-
ются пушистые локоны".
"5 марта. Я сама знаю, что я загадочна. Но что же
делать, если я такая?"
"5 апреля. Александр Андреевич сказал, что я похожа
на римскую гетеру и что я с наслаждением посылала бы на
гильотину древних христиан и смотрела бы, как их терза-
ют тигры. Неужели я действительно такая?"
"5 мая. Я бы хотела умереть совсем, совсем молодень-
кой, не старше 46 лет.
Пусть скажут на моей могиле: "Она не долго жила. Не
дольше соловьиной песни".
"5 июня. Снова приезжал В. Он безумствует, а я хо-
лодна, как мрамор".
"6 июня. В. безумствует. Он удивительно красиво го-
ворит. Он говорит: "Ваши глаза глубоки, как море".
Но даже красота этих слов не волнует меня. Нравится,
но не волнует".
"6 июля. Я оттолкнула его. Но я страдаю. Я стала
бледна, как мрамор, и широко раскрытые глаза мои тихо
шепчут: "За что, за что". Сергей Николаевич говорит,
что глаза - это зеркало души. Он очень умен, и я боюсь
его".
"6 августа. Все находят, что я стала еще красивее.
Господи! Чем его кончится?"
----
Женщина никогда никому своего дневника не показыва-
ет. Она его прячет в шкаф, предварительно завернув в
старый капет. И только намекает на его существование,
кому нужно. Потом даже покажет его, только, конечно,
издали, кому нужно. Потом даст на минутку подержать, а
потом, уж конечно, не отбирать же его силой!
И "кто нужно" прочтет и узнает, как она Читать далее...

Даже самые развитые люди, я заметил, глубоко убеждены в том, что жить духовной жизнью - значит ходить в театры, читать книги, спорить о смысле жизни. Но вот в "Пророке":
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился...
Чего же не хватало пушкинскому герою - споров, театров и выставок? Что значит духовная жажда?
Духовность не то, что культура поведения или образованность. Огромное количество людей, не имея образования, обладает высочайшей силой духа. Интеллигентность- не образованность, а духовность. Отчего самые тонкие ценители искусства бывают порой негодными людьми? Да потому, что чтение книг, посещение театров и музеев не есть духовная жизнь. Духовная жизнь человека - это его собственное стремление к высокому, и тогда книга или театр волнуют его, потому что отвечают его стремлениям. В произведениях искусства духовный человек ищет собеседника, союзника - ему искусство нужно для поддержания собственной веры в добро, правду, красоту. Когда же дух человека низок, то в театре и кино он лишь развлекается, убивает время, даже если он является ценителем искусства. Точно так же может быть бездуховным и само искусство - все признаки таланта налицо, но нет стремления к правде и добру и, значит, нет искусства, потому что искусство всегда духоподъемно, в этом его назначение.
Бывает и обратное: есть добрые, способные любить и надеяться люди, которые не знали в детстве и в юности высших духовных стремлений, не встречались с ними. Такие люди не нарушают моральных законов, но бездуховность их сразу видна. Добрый и работящий человек, но не мучается его душа, не хочет он выйти за круг бытовых забот.
Чего жаждет человек, когда у него духовное томление? Обычно желания делят на высокие и низкие, добрые и дурные. Но разделим их по иному принципу: на конечные и бесконечные. Конечные желания могут быть осуществлены к такому-то числу; это желания приобрести, получить, достичь, стать...Но никогда не исполнятся полностью, не исчерпают себя желания бесконечные - назовем их стремлениями: "священные сердца жар, к высокому стремленье"(Пушкин). Бесконечно стремление к добру, неутолима жажда правды, ненасытен голод по красоте... (С.Соловейчик)

...О, это конечно было не то сошествие, в котором явится он, по обещанию своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, "как молния, блистающая от востока до запада". Нет, он возжелал хоть на мгновенье посетить детей своих и именно там, где как раз затрещали костры еретиков. По безмерному милосердию своему, он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад.

Он снисходит на "стогны жаркие" южного города, как раз в котором всего лишь накануне в "великолепном автодафе", в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. Он появился тихо, незаметно, и вот все — странно это — узнают его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, — то-есть почему именно узнают его.

Народ непобедимою силой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом него, следует за ним. Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит целящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: "Господи, исцели меня, да и я тебя узрю", и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет он. Дети бросают пред ним цветы, поют и вопиют ему: "Осанна!" "Это он, это сам он, повторяют все, это должен быть он, это никто как он".

Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. "Он воскресит твое дитя", кричат из толпы плачущей матери.Вышедший навстречу гроба соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам его: ,,Если это ты, то воскреси дитя мое!" восклицает она, простирая к нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам его. Он глядит с состраданьем, и уста его тихо и еще раз произносят: "Талифа куми" — "и восста девица". Девочка подымается в гробе, садится и смотрит улыбаясь удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала во гробу.

В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится как огненная искорка блеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов Римской веры, — нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и "священная" стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он всё видел, он видел, как поставили гроб у ног его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять его.

И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на него руки и уводят его. Толпа моментально вся как один человек склоняется головами до земли пред старцем-инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее.

Проходит день, настает темная, горячая и "бездыханная" севильская ночь. Воздух "лавром и лимоном пахнет". Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо Его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит:

"Это Ты? Ты?... Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу: Ты ли это или только подобие Его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к Твоему костру угли, знаешь Ты это? Да, Ты, может быть, это знаешь"...

"Имеешь ли Ты право возвестить нам хоть одну из тайн Читать далее...

Я не люблю иронии твоей.
Оставь ее отжившим и не жившим,
А нам с тобой, так горячо любившим,
Еще остаток чувства сохранившим,-
Нам рано предаваться ей!

Пока еще застенчиво и нежно
Свидание продлить желаешь ты,
Пока еще кипят во мне мятежно
Ревнивые тревоги и мечты -
Не торопи развязки неизбежной!

И без того она не далека:
Кипим сильней, последней жаждой полны,
Но в сердце тайный холод и тоска...
Так осенью бурливее река,
Но холодней бушующие волны...
1850

Мы с тобой бестолковые люди:
Что минута, то вспышка готова!
Облегченье взволнованной груди,
Неразумное, резкое слово.

Говори же, когда ты сердита,
Все, что душу волнует и мучит!
Будем, друг мой, сердиться открыто:
Легче мир - и скорее наскучит.

Если проза в любви неизбежна,
Так возьмем и с нее долю счастья:
После ссоры так полно, так нежно
Возвращенье любви и участья..

Чувствовалось, что юноше очень трудно начать, и не слова он подыскивал, а форму разговора, так, словно сказать хотел лишь немногое, но чтобы ответ получить по самому главному. Отец Вениамин не торопил его и не поощрял к откровенности, потому что знал, откровенным человек по нужде бывает, да по вере. Гость без веры. Значит нужда... Разговорится.
— Наверное, я все расскажу вам, — продолжал гость. — Наверное. Но не сразу. Сначала я хотел бы получить от вас ответ на один вопрос, для меня очень важный. И очень прошу вас, не торопитесь с ответом! У меня философское образование, и я знаком с богословской литературой. Казенный ответ меня не устроит. Я хочу знать ваше личное мнение! У вас за плечами жизнь. Мне нужен откровенный ответ человека, прожившего жизнь. Представьте, что от искренности вашего ответа зависит моя жизнь!
Отец Вениамин заволновался.
— Вы можете быть уверены в том, что я не солгу вам, о чем бы вы меня ни спросили, и все же стоит ли ставить в зависимость от чьей-то искренности, даже священника, свою жизнь. Ведь так трудно бывает понять человеку человека. А, если я правильно понял вас, — вы хотите спросить меня о чем-то таком, о чем не легко говорить?
Юноша несколько смутился.
— Ну, пожалуй, я чуть сгустил краски! Вопрос в сущности... то есть... я бы мог его задать любому священнику... но к вам у меня уже была заочная расположенность...
Он замялся.
— В общем, отвечая на мой вопрос, учтите, пожалуйста, что я неверующий и что я уже сказал — для меня это очень важно!
Помолчал и выпалил:
— Что такое чудо, отец?
Священник даже растерялся.
— Чудо?! Но... Вы же ставите меня в невозможное положение! Вы спрашиваете о чуде и говорите, что неверующий! Так как же я вам отвечу! Ведь для меня чудо — это явление бытия Господа нашего, знак Его присутствия в мире... если говорить о так называемых сверхъестественных явлениях... Но для меня, поверьте, для меня чудо — всё творение Божие! Вам трудно понять это, но взгляните на мир глазами ребенка или как посторонний, и каждая букашка и жизнь человеческая — всё чудо, и ничто без Бога объяснения не имеет...
Священник увидел, как потускнели глаза юноши, и прервался на полуслове.
— Не то! Все не то! — пробормотал гость и... вдруг дернулся, как-то весь дернулся, будто судорога прошла по телу. Поймав встревоженный взгляд священника, смутился и заговорил сбивчиво.
— Не обращайте внимания... я после объясню... бывает так у меня... иногда...
И вот только после этих слов отец Вениамин заметил нечто особенное в облике юноши, в его манере держаться, в позе, как он сидел на стуле. В чем особенное — не объяснишь, может быть, болен?
Теперь он сидел боком на стуле, вцепившись руками в спинку, напряжение чувствовалось и в руках и в лице.
— Не то я хочу услышать от вас! — с болезненной гримасой сказал гость.
— Что же? — спросил священник и подумал о заведомой бесполезности этого разговора.
— Вот вы, лично вы, были когда-нибудь, ведь вы прожили большую жизнь, были вы когда-нибудь сами свидетелем чуда? Настоящего чуда!
— Нет, — ответил священник.
— И при этом вы верите в чудо?
— Мне трудно ответить вам, молодой человек. Ведь если я вам скажу, что воскресение Господа нашего Иисуса Христа, а пред тем жизнь, деяния и смерть Его — величайшее чудо, засвидетельствованное апостолами, ведь для вас это не убедительно. А между тем, после этого величайшего события вообще недостойны были люди внимания Господа, ибо сколько же свидетельствовать! Но так мыслю я — грешник из грешников! Господь бесконечно добр! И чудеса, кои происходят с людьми, есть милость, есть деяние милосердия, есть переполнение любовью к твари сердца Господнего! Милость отвергающему ее!.. — Тут он прервался и недоуменно посмотрел на юношу. — Но... помилуйте! Если вы не веруете в Бога, то ведь для вас и чуда не существует! Зачем же...
— Я верю в чудо, отец. Точнее, я признаю чудо!
— Немыслимо! — изумился священник. — Если без Бога, какое же может быть чудо? Если вокруг материя одна да причинность жестокая, откуда чуду взяться? А если признавать чудо, то необходимо предполагать при этом, хотя бы, скажем, некую силу, некий источник чуда...
— То есть вы хотите сказать, — не без ехидства вставил гость, — что надо предполагать причину чуда, а только что сами говорили о жестокой причинности материального мира! А?
— Не ловите меня на слове! Это нехорошо! Вы же понимаете меня, мысль мою понимаете!
Отец Вениамин не столько обиделся, сколько огорчился.
— Конечно, я понял вас. Но все дело в том, что возможны в мире явления, как следствия нарушения причинности. Могу я так посмотреть на вещи?
— Можете, — был спокойный ответ. — Но ответа на вопрос не получите, и удовлетворения не будет. Такой ответ не снимает вопроса, а рождает новые и бесконечные.
— А разве гипотеза Бога не порождает сомнения и бесконечность вопросов?
Священник помолчал некоторое время, ответил потом не торопясь.
— Гипотеза Бога — это удел ищущих в гордыне. Не вера рождает сомнения, а слабость наша, греховность, неспособность следовать путем веры! Читать далее...

Так умереть?- ты мне сказала.
Я отвечал надменно: да!
Не знал я той, что мне внимала,
Не знал души твоей тогда.

1877(?)

_____________________________________________________

Автору "Анны Карениной"

Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,
Что женщине не следует "гулять"
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать.

(1876(?))

* * *

Сияла ночь. Луной был полон сад; лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна - любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна - вся жизнь, что ты одна - любовь.

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и вели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.