Вырывается, бьется руками об стены

Мальчик, пытаясь бороться с системой,

Забывает о праве, дарованным Богом

Под каким то нечеловечьим предлогом,

Под какой то весомой, но мягкой почвой,

Под запотевшем окном, под надписью "срочно".

 

Они мечутся из угла в угол.

Заягивая петли на шее немыслимо туго.

И кто бы им в этой правильной схеме,

Хоть раз протянул последнюю сотню.

А им все же нравится бороться с системой.

Под надписью "вольно", под идолом "срочно".

 

Количество того, сколько я пью,

Равномерно кладется на время апатии.

Кого причитаю, а кого не могу,

Относя окружение к безжалостной статике.

 

Во что одеваюсь и чем я душусь -

На шее в петле обвивается значимость.

Я к позорным гиенам себя отношу,

При этом как волка на людях проплачиваю.

 

Так неаккуратна, иногда даже тошно.

Что делать, в эскизе манера важна.

Я так мастерски справилась с отчетливым прошлым,

Что себя начала слегка уважать.

 

Не ложаться на рифму игральные карты

И сложный аккорд рука не берет.

И в этой обычности, так нестандартно,

Весна по стеклу мокрым пальцем скребет.

По зеленым камням, среди тысяч отбросов,
Пробирается мальчик с бирюзовой душой.
Сквозь толпу вырываясь, по белой дороге,
Он один уповался природой иной.
Истеричные жены, овощные мужчины,
Золотые слова с тряпичным нутром.
Не разобраны ранги, не разобраны чины
И какое-то сладкое неприятно ситро.
Через терии к звездам, через реки абсурда.
Он подошвами тер коренья земли.
И закатный серенево-ягодный пурпур
Освещал ему путь. А ты попробуй, молись
За несчастную веру и бесценную правду,
Когда нам повествуют, улыбаясь в глаза,
Как приятно снимать липнину с фасадов
И рекламой завешивать стены Кремля.
Слава богу, у мальчика сильные ноги
И ботинки не трет зубоскалый сорняк.
И он вроде не первый на этой дороге,
Но один из сильнейших подобных бродяг.
Ни запутанным словом, ни немым эпотажем,
Чем-то более близким для случайных людей.
Чем-то более дальним для тех, кому важен.
Юмор - дом красноречья и скрытых идей.
По зеленым камням, среди тысячи фактов,
Через щедрое слово глухих языков.
Он из тех, бирюзовых в Мир эмигрантов,
Сторонник аккордовых кулаков.

Тебя плохо стригут, а еще хуже ровняют

Под других молодых неспокойных чертей.

Они жалость куют, но не применяют

И играют в заложников  росновостей.

Тебе лишнее слово, без грубых аккордов.

Тебе цености власти - лицемерная грязь.

Ты ругаешь таксистов, актрис, пешеходов

И с такой же динамикой губишь себя.

Тебе как-то особенно просто дается

Признание масс нестабильных людей.

Но не думал никто, что тебе остается.

Кроме травли, портвейна и жалких блядей.

Времена собирают героев и лица.

Все ругают и хвалят сердца молодых.

А меняются только - названья столицы.

И удары теперь не в лицо, а вподдых.

У этих мальчиков красивые плечи.

И никто не стирает им утром носки,

И не ставит никто за них желтые свечи,

Зато камнем на шее у них никто не висит.

 

У них тонкие руки и голос приятен.

Глазами глубокими они меряют мир

Моих идеальных колористических пятен,

И вечно бесцельно щедящих рапир.

 

У этих безумцев бесстрашные речи,

Но мысли о прошлом как ветер тихи.

Они слегка громки, но интересны при встрече.

И как-то колючи в рассказах других.

 

Их женщины странны и в чем-то безумны.

Без простодушья и мнимых надежд.

Материнский инстинкт и прямые костюмы

Они держат в отдельном складе невежд.

 

Мои мальчики жадно глотают осколки

Мозаики непонятых истин земных.

Но при этом - носители небесного толка,

Вершители судеб. Своей и чужих.

 

Они верят в людей отдельного типа:

Которым плевать, сколько нужно платить

За свои вольнодумья, на коды, артикулы.

И за это же, впрочем, я верила в них.

А она, кажется, сумасшедшая.

И ему это, видимо, нравилось.

И весна неначавшись-прошедшая

Теребила вчерашние правила.

А она, видимо, неспокойная.

То кричит, то в стену уставится.

Но ни капли в ней непристойного.

И ему это тоже нравится.

В ней и женственность,  и сознательность.

В ней и дикость, и привередливость.

Но когда она с белым знаменем,

Он прощает ей. Бессознательно.

Их как-будто придумали

Под хмельным ночным благоденствием.

И в не то измеренье засунули,

Возмещая несчастное детство.

И когда она прыгнет отчаянно,

Если первым ему предоставилось,

Ей будет плевать на раскаянье.

Главное, что ему бы понравилось.

 

Память снегом заметается и гаснет.
Догорают мысли-угольки.
Через время все становится "напрасно".
И в рассказах будто "ты" - не "ты".
Летнем ливнем заливаются надежды.
Равноправно счастье забывается с тоской.
То, что было самым близким прежде,
Станет просто жудкой ерундой.
Станет старой запылившейся картинкой.
Люди, лица, обстоятельств суета.
Ты становишься нетронутым и диким.
В письмах растворяются друзья.
С каждым днем все бессердечней
Я стараюсь относиться к тесноте
Одиночества и жажде человечей
К низшей полюбовной простоте.
И я тебя возможно встречу утром.
Воскресеньем будет петь июль.
На тебе - сонливость белой пудрой,
У меня на платье - брезжет тюль.
Ты окинешь взгляд от лет тяжелый.
Я глазами скрыто улыбнусь.
Будем просто рады, что знакомы.
Ничего не вспомним. Ну и пусть.

С нами не говорили, с нами молчали.

И свечи недвижимы, мысли взагиб.

В нашей бездонной всегдашней печали

Кто-то ликует, а кто-то погиб.

 

Нам не указывают, нам предлагают.

Бесполезна настойчивость, просьба слышна.

Проложенный путь от Ада до Рая

Сплетает возвышенные времена.

 

От Коктыбеля до Петербурга,

Скрываясь от злости нелепой Москвы,

Нам достаточно издали слышать друг друга.

Подпоясывать море, ботинками гладить мосты.

 

Нам достаточно знать, что перо и бумага

Нетронуты пальцами мнимых людей.

Нам плевать как "положено" и плевать как нам "надо".

Мы особых лазурево-акварельных мастей.

 

Мне очень хочется любимых рисовать и плакать.

И чтоб навзрыд, и чтоб красиво.

А получается "февраль" и "слякоть".

Досадно, мокро и брезгливо.

А получается всегда несмело,

Да и не робко, просто ни к чему.

Ничем не заполняются пробелы.

Никем. И неизвестно почему.

Да нет, простите, мой дурной характер

Пришлось терпеть от силы двум святым.

И твердость слов, неаккуратность такта

Передавались по-соседству им.

И мне бы радоваться, что не одна в земле я

С прогнившим чревом медленно расту.

А я все корчу рожу зеленея.

Все выбираю паперть и покрасивей стул.

А я все думаю чрезмерно -

Где затемнить, а где нужны белила;

Где надо конструктивно, где манерно.

А в остальном я попросту ленива.

Я стала черствой от зимы и скуки.

И все зависит вообщем от того,

Как надавить на грифель руку

И с чем смешать сонливое нутро.

Я люблю черный чай, сильных женщин, свободу.,

Недешевый абсент и красивых мужчин,

Розавеющий день в тени небосвода

И смотреть как ты тоненько режешь сыр.

Я люблю как ты пальцем перила считаешь,

Как ты в лифте не тот этаж нажимаешь.

И как в зеркале ищешь упрямо

Аккуратные скулы мамы.

Я неправдой и правдой пыталсь

Тебя сделать. Но что мне осталось?

Пурпурная летняя память

И уменье красиво динамить.

Не положена нам компенсация

За убитые мысли и время.

Это Господом данная акция.

Безвыигрышная лотерея.

 

У этого мальчика ни лица, ни роста.

Только талого цвета глаза.

Он не сходится по стандартам, ГОСТам.

Не штампует его ГосЗнак.

У него ни врагов, ни поклонников смелых.

Пряная в нем томится тоска,

Что мои скудные децибелы

Заставляет шатать у веска.

Возможно, это детская слабость.

Или желанье поймать в голове

Новейшую, но привычную радость,

Что сейчас особо приятна мне.

Мне не надо врать чужим и любимым -

На какой я опущенной высоте.

Ты останешся мне незримым.

Я привыкла к такой пустоте. 

 

Мы - бездушное, бестелесное, бессознательное.

Нас как будто бы из бесовского тела вырвали и в лес отправили.

И висят над нами безпаспортные надзиратели,

И кидают в нас дождь, табак и безумные правила.

Мы как будто бы лодыри на великой паперти небожителей.

Мы не Дьяволу душу продали, а Дионису, на зло всем приторным,

Безучастным, кривым и мелочным,

Молодым и старым, умным и глупым,

Милым и страшненьким девочкам,

Мальчикам, что сгибаются от легкой простуды.

Из нас холодным синем пламенем светится

Бесконечно усталое, беспокойное дно.

Как на шкатулке танцовщица вертится,

А душа -  в руках слепого мальчика решето.

Как у женщины правидной мысли опошлены,

Как у бунтаря с гитарой глаза добреют,

Так, без какой-либо грубой и мелочной пошлины.

И никто кроме нас так не умеет.

Нас на лед с пневманией, на море с билетами.

Нас в кабак и в квартиру с дырявым окном.

Матери в нас пихают котлетами

И своим полуночным бездумным звонком.

Нас на плаху и в ману небесную,

Нас в портреты и в списки навечно потерянных.

Вы трактуете музыку как безответственность.

Однако, играет вам кто-то размеренный.

Кто-то пальцами тонкими вам перебирает жизни ноты.

А вам нравится, вы улыбаетесь от души.

Не вами ли заполняются места, пустоты

На концертах и в залах, в столицах, в глуши?

Однако, вы ходите в свои музеи, смотрите

На наши оголенные уставшие разумы.

На наших премьерах вы вечно корчите

Свои скользкие, милые, никчемные фразы.

В наших домах вы к стенам не прислоняетесь

Как в склепе или, может быть, как в храме.

В наших сердцах вы давно не меняетесь,

Хотя хорошо разбавляете эту забавную панораму.

Мы горды,  чрезмерно колючи и горестны.

Нами б поле пахать, детей растить и жизнь обмусоливать.

А мы все страдаем и радуемся отсутствием совести.

И готовы до гроба себя обезболивать.

Я бываю и в центре, и на окраине.
Я звоню с телефонов дырявых людей.
Моя ненависть дика, прибита, запаяна,
Я рискую, смеюсь и играю на ней.
Из колонок и радио мне поют экспрессивные
Или просто способные мыслить трезво.
А приходится часто водиться с плешивыми.
Которым от части всегда все равно.
Каждым утром, метро до чертей проклиная,
Я иду в ненавистный-любимый притон.
Каждой ночью пишу, из себя выжимая,
Подходящий цинично-расчетливый тон.
Я от грубости стала такою практичною.
При этом, в словах не боюсь простоты.
И так много во мне появляется лишнего,
Избегая простор немой пустоты.
Я во многом не сдержана, слова не блестящие,
И лицом не богиня земной красоты,
И глаза не небесные, зато настоящие,
И немало заложников их черноты.
Только эти "заложники" нищи и холодны.
С ними скучно, угрюмо и как-то серо.
Они просто по-зверски безвременно голодны.
Я не трачу ни время на них, ни перо.
Я однажды поверила в наваждение -
Опьянеть от лазуревых глазок смогла.
А потом отплатила за то упущение,
До краев разливаясь, без права, сполна.
Не купаю в грязи клоунесс и безбожников,
Не пугаю детей, не пою деферамб.
Я ищу среди сильных от мира художников,
Никогда не размениваясь по мелочам.
И мое счастье там, где в ладонях красуется
На опилочной ручке стальной мастихин.
И пока мне поется, пока мне рисуется,
Мне плевать на врагов и кучу причин.
Обо мне не напишут в газетах, учебниках,
Журналисткам писклявым не дам интервью.
Я просто хочу, чтоб мои собеседники
Как пятак не меняли меня по рублю.

[252x448]

Быстро засыпая,

Холодным воздухом задыхаясь,

Горячим чаем заливаясь,

Непомерно и мало стараясь,

Я ищу неизвестные истины

Забывая, что они на асфальте выжжены.

Снимая на каждом прохожем пробу,

Постоянно опаздывая на учебу,

Увлекаясь свободными и красивыми,

Периодически путаясь с просто ленивыми,

Выжимаю из пальцев шедевры,

А получается как-то манерно.

Неверно, зато графически лицемерно.

Получается как-то нелепо.

Дожидаясь ближайшего лета.

Холодными пальцами по клавиатуре

Стуча словами от которых становится дурно,

Все доказывая кому-то,

Надеюсь, что совершаю хороший поступок.

Постоянно волосы состригая,

Постоянно то, что можно менять, меняя,

И мечтать о смене места жительства.

Выслушивая брань и хвалу правительству,

Я стараюсь все доделывать до конца.

Не меняя выражения лица.

Отвечать спокойно стараюсь,

Хоть и до сего дня от силы раза два получалось.

Разыскивая работу, чтобы летом поехать на море,

Я весной для близких особенно тяжела в разговоре.

Не обращая внимания на ругань или хвалу старших,

Я так же изредка слушаю молодых.

Заграждая маршрутки планшетами,

А автобусы – безбилетностью,

Занимая места всегда с краю,

Я по воздуху взглядом срезаю

Исключительно лишние грани,

Ненароком втираясь в сознанье.

Не разбрасываясь своим именем,

Любя друзей больше, чем они меня,

Звоню им, как правило, первая,

Отвечаю всегда слишком нервно я.

С оглушительно низкой издевкой,

Раскаленной на грани проводкой.

Воспевая тех, кто меня терпит,

Смеясь над теми, кто за спиной треплет.

Ни врагов, ни фанатов, ни небожителей.

Чудовищная действительность.

Дайте что-нибудь погоричительней.

Я последний из праведных жителей

Той страны, где до неба простительно

Подниматься на лазуревом катере

И в глаза глядеть Божьей Матери.

Не стучались в двери смотрители,

Не гордились мною родители,

Закрывали глаза мастера,

Слыша скрип негнущегося пера.

Моя работа выдавать желаемое за действительное.

Мои ошибки изменяемые, но непростительные.

Мои годы такие еще винительные,

И к несчастию всех просительные.

И я дальше иду. Мерить ботинками Землю.

Среди тех, кто в такие часы не дремлет.

И как я, оставляя за лесом память,

Пытаясь все непременно исправить.

Пытаясь не верить основам морали

Сегодняшних дней, что как по спирали

Спускают людей в молчаливый сад.

И никто из них никогда не узнает кто виноват.

Дайте нам волю на свое честное творчество,

На свое чистое и серьезное анти-пророчество.

Дайте нам волю на  море иллюзий,

Дайте нам музыкантов, дайте  нам студий,

Давайте мы с вами просто забудем.

Какими  несмелыми придуманы люди.

Однако, вы знаете, без ваших вниманий

 Простор не меняет моих состояний.

И к черту все ваши мирские желанья.

Мы будем идти и не ждать состроданья. 

Я сегодня играла в покер

Со своею засохшей упрямой слезой.

И меня как-будто бы кто-то пропил,

Закрываясь в родительской спальне с другой.

И меня как-будто бы кто-то бросил.

Хотя некому было б бросать.

Я с трудом проживаю осень.

И с обидой уходит зима.

А вокруг меня мельтиштлись

Молодые хохлатые львы,

Что меня изнуренно смешили.

Но не юмор хорош. И не вы.

Я ждала непомерной награды-

Нерасчесанных полубогов.

Я как в танке по Ленинграду

Рассекаю среди кабаков.

Мне не жалко измученных женщин,

Что по-глупости веруют в брак.

Когда им и запомниться нечем,

Уповая на верность бумаг.

Мне не жалко мужчин усмиренных,

Их под юбками носит немая работа.

Не жалею воров и военных.

Их сочувствием губит кто-то.

И зеленая страшная память

Мне диктует былые аккорды.

Их срывает неуверенный палец.

Будто страх пораждают годы.

Я сегодня играла в покер

Со своею обросшей нервной судьбой.

И я слышу пронзительный вопль -

Сквозь минуты он станет родной.

 

И простилается слезами

Чужими чья-то благодать.

И как-то хочется словами,

Но как то сложно описать.

Ты думала, что ты терпела?

Награды ждешь за свой приют?

Тандем Чужой души и тела?

Тебя по взгляду узнают.

А кто сказал, что выбираем

Мы за гармонией следя?

Себе Других мы предлагаем,

Однако, любим в них себя.

Мы никому со зла не верим.

И даже свету своих снов.

Но почему мы Их не мерим

На чаше каменных весов?

Ты так хотела быть последней

В Чужих отчаянных глазах,

Но твой несменный собеседник -

Неопытный девичий страх.

Да брось ты, милая, не бойся.

Кому еще как не тебе

По парапету как по солнцу

Ходить в кромешной темноте.

А гордость - славная подруга,

Она черствит горячий нрав.

И вы с ней любите друг друга,

Взаимно льстите - кто же прав.

И я там был, но все же не был.

Та черствость гложет изнутри

И превращает жалость в небыль,

Опустошает жар крови.

Да черт возьми, кто мне позволил
Такие дикость и абсурд.
Не по своей я волчьей воле
Рисую тех, кого не ждут.
Рисую этих, что без правил,
Таких хорошеньких собой,
И с утонченными руками,
И с легкой, красочной судьбой.
С красивыми, как свет, глазами
И очень чистою душой.
При этом, с темными словами
И с некой дикой хрипотцой.
Да не судите, Снов не будет.
Вы в дикой тайны пелене.
Вы как Рассерженные люди,
Только проблема не во мне.
И что вы мечитесь, то в угол,
То к крыше ринулись тайком.
Только свобода стянет туго,
И вы обратно сквозняком.
Да вы не бойтесь, не смеюсь я.
Мне грех подобных обижать.
Да только вы чудные, люди,
Для вас мечта - диван-кровать.
А море вам - большая лужа,
Приют для рома и загара.
И вам никто-никто не нужен.
А мне так много. И так мало.

На протяжении лет двух-трех, начиная с двух часов ночи, если я не сплю, ко мне в голову приходит полнейший бабский вооброжаемый бред, обоснованный лишь русской само- и лицекритичностью в сопоставлении с французской приятной музычкой и стихами Сергея Есенина. Но теперь, когда есть такое понятие как "ваниль" я могу спокойно выкладывать это в интернет, хотя бы по двум причинам - мой дневник читает 1 человек, плюс, что касается "ванили" крупно мне оплошаться не удасться, ибо до меня это уже сделали другие.
Девочкам с пищащими или выебистыми голосами читать вообще запрещается. А вот для тех, у кого низкие и редко меняющие интонацию голоса, можете взглянуть.

И все лица мира говорили мне - "Верни его, у него руки шелковые!" И только один, в желтой виницианской маске, все отшучивался, несерьезно приверал и грубил между строк время от времени, как я, когда встречаю прежде любимых в какой-нибудь нелепой ситуации. А у тебя и вправду руки шелковые. Я в них, чувствуя себя впервые слабой, осознавала эту вечную и секундную защищенность, этот страх остаться в одиночестве, без своих 13 шуб и масок. Любя этот момент за дикость и безрассудность, привыкая при этом к тебе все больше и больше. Господи, да мы же не виделись больше года, наверное. Ты, вероятно, еще больше оброс и еще больше молчишь о самом главном. А я? Что я. Могла бы писать тебе письма, неимеющие адресата все это время, о том, как я отлично отдыхала у крымского моря, наслаждаясь лишь соленым воздухом, горичительными напитками и глазами идеального мальчика в один вечер, что был слишком приятен и интересен чтобы оказаться реальностью. Как я каждый теплый августовский вечер закрывала глаза и не могла уснуть, видя твою родную до судорогов, симпотичную рожу. Иногда это мог быть и не вечер, а раннее утро, после дико веселой ночи с незнакомыми московскими мужчинами, которые так и норовили под конец затащить меня в пастель, но такого права никому не предоставилось. Я бы писала тебе письма о том, как я научилась пить абсент с такой же циничной, эгоистичной коллегой-киноманкой, зеркальной девочкой, с голубыми как лед, прозрачными глазами и несчастной любовью. Я бы рассказала тебе о своих одногрупницах, которые так мастерски делают вид, что слушают друг друга, что иногда я даже им верю, хотя понимаю, насколько печальнее моей история других, каждого, кто нагло смотрит мне в глаза. И да, я написала бы об этом совершенно спокойно, как о данности. Я бы сообщила тебе как научилась отделять любимых от чужих, родных и случайных. И как только один человек в моей жизни каждый раз протягивает мне руку, когда я в очередной раз оказываюсь поуши в своем творчески-суицидальном дерме.Я бы написала о том, как вечно не хватает денег, и как приходится напиваться, но не пьянеть, чтобы не думать об этом. Я бы рассказала о том, как часто хожу на концерты, выплескивать свою животную энергию, ибо второе, что имело власть надо мной, это хорошая музыка. Я бы пожаловалась на то, как хочется жить с тобой совсем рядом, а, может, и вообще с тобой. Чтобы просыпаться от того, как ты аккуратно убираешь руку с моего плеча, дабы не разбудить, и делать вид, что ты меня действительно не разбудил. Открывая глаза, видеть твою фигурную спину, резко подниматься и целовать в шею, сзади под волосами, как я люблю. О том, как я мечтала б фотографировать, рисовать и бесконечно смотреть на глаза твои и ресницы, по бликам на которых можно было всегда определять время года. Я бы, в конце концов, написала б о том, как просто увидеть тебя хочу, поулыбаться, послушать. Но все смешно как-то получается. И письма мои непаписанные с бабским содержанием, и сама я от чего-то ломаюсь оказывается. Да и ты никогда не был в восторге от такой необаснованной привязанности. Да, забавно. Я, наверное, никогда не повзрослею. Ну а ты, мой Мальчик, кушай получше, одевайся теплее и целуй их почаще, не мне же одной к таким чертям привыкать.

Мы выбирались из болота,

Сдирая кожу бытия.

И хоть бы раз нам крикнул кто-то:

"А ведь средь вас же мог быть я!"

И не любили нас святые

За неоправданный цинизм.

Нас осуждали молодые

И старики за "фетишизм".

"Какая дикость и отрава,

Бесполость разума и сил."

Никто из вас не дал нам права

Сбежать из общества могил.

И каждый раз нас проверяют

Симпатией других людей.

И те несчастные страдают

От наших каменных идей.

И каждый раз мы все жалеем

О том, что души под замком.

Но неосознанно  болеем

И повторяем все потом.

И дали б нам хоть раз возможность

Остаться в собственных мирах,

Перебегая через сложность

Непонимания и страх.

Мы как-то мелочно страдаем

И своей глупостью пропахли.

Мы неосознанно играем

В своих же собственных спектаклях.

И как же чепорны мы стали

К таким же чепорным словам.

И нам за то на грудь медали

Цепляет тот, кто беден сам.

И хочется в комок свернуться,

Уснуть. И ждать пока придет

Кто не боится прикоснуться,

Кто за собой июль несет.

А все вокруг "о чем-то знают".

Или "не верят никому".

А в неудачу отрицают.

И достается одному.

А тот один из миллиона

Богат, того не зная сам

Он или жалок вне закона,

Или приветствует сарказам.

И у него красивы руки,

Приятный голос и слова.

И в радости, и в колкой скуке

У него грустные глаза.

Такие люди пропадают

В грязи и слепости людской.

Но я надеюсь. Нет, я знаю,

Что мы удержимся с тобой.