Движуха
Шестидесятые годы — великое искушение
Иначе — верх возьмут телепаты,
буддисты, спириты, препараты,
фрейдисты, неврологи, психопаты.
Кайф, состояние эйфории,
диктовать нам будет свои законы…
…Остается тихо сидеть,
поститься
да напротив в окно креститься,
пока оно не погасло.
Бродский
Речь о пролитом молоке
I.
К девятому классу после советской школы у меня была уже вся необходимая амуниция, чтобы повесничать и бунтовать напропалую. Необъятные брюки-клеш, честная чужая тельняшка, круглые металлические очки, черная шляпа, два литра пива в портфеле, прилежно замаскированные под учебники, а еще какие-то бусы, шарфы, бахрома, цветные веревки вокруг запястий и прическа «Андрей Макаревич», сущее проклятие моего несовершеннолетия. Проклятием она была потому, что у всех «Битлз» были прямые волосы — и значит, кудри мне категорически не годились.
В задымленном нехорошими папиросами видеосалоне на Таганке показывали «Вудсток», Мика Джаггера и еще что-то из Антониони, и любое кино нужно было пересматривать по десять раз — возможно, потому, что спирт «Рояль» недостаточно разводили, но также и потому, что в каждом кадре хотелось заночевать; вокруг памятника Гоголю дидактически ветхая пьянь атаковала карманы, собирая на очень вкусный портвейн, от которого сильно тошнило, но если хоть чем-нибудь иногда закусывали, то можно было и продержаться; на стенах рисовали сплошной пацифизм, а не знак«Мерседеса» — автомобили, пусть даже и «Жигули», вообще водили те, цивильно-приличные люди, с которыми не о чем разговаривать,да и как можно иметь дело с теми, кто коротко стрижен; если незнакомаяд евушка сентиментально прижимала к сарафану в цветочек Борхеса, Гессе или Керуака, мгновенный роман был почти обеспечен; репетировать приходилось в шестикомнатной квартире на Остоженке с дверью без замко в и двумя выбитыми стеклами, но бас-гитарист увлекался таблетками,и оторвать его от созерцания крохотных, отчаянно пляшущих между струн человечков было практически невозможно.
Важнее всего, однако, свобода. Ведь ученик девятого класса просто обязан быть абсолютно, безгранично свободным, и провались они к черту,к физкультурнику, к военруку — все те, кто его неосторожно удерживают и что-нибудь ему запрещают. В случае с моим детством таких безумцев,впрочем, не находилось. Очередная русская революция едва закончилась,и тогдашние школьные учителя, молодые родители и даже чиновники лучше выглядели бы на митинге или поэтическом вечере, чем на собрании в защиту нравственности и устоев. Собственно, никаких особенных устоев в России начала девяностых и не водилось — а потому до запоздалообвешанного стеклянными бусами неслуха той эпохи далеко не сразу дошло,что он не просто повесничает и подражает шестидесятым, но, извольте видеть, бунтует. И еще много позже ему, наконец, стало ясно, против чего именно следует бунтовать.
II.
В середине двухтысячных политические новости были полны маршами«несогласных»: я смотрел на заголовки и крутил в голове это прилипчивое слово. Я раздумывал, с чем в настоящей России, да и вообще вокруг себя я кардинальным образом не согласен (а я был не согласен), отыскивал,против чего вышел бы на демонстрацию, потрясая плакатом и выворачивая булыжники. Государство на роль врага мне не годилось — и не только оттого, что «мы против властей не бунтуем», как заметила у Булгакова одна реакционная старушка. Просто для меня очевидно было, что власть,равно и политическая, и телевизионная, и полицейская — это только часть чего-то иного, чего-то большего, и, несомненно, существенного, того,по отношению к чему все эти мелкие изверги и сатрапы всего лишь ведомые, а не ведущие. Но как определить это большее зло? Капитализм?Не подходит. Это потухшее, полумертвое слово влечет за собой так много смыслов, что все они разом выветриваются. Жестокость и тягость обыденной русской жизни? Это все равно что негодовать на погоду,да и не здесь злой дух времени, который я чувствовал. Ответ мне подсказал Чистопрудный бульвар.
Я торопился куда-то прочь по аллее от памятника Грибоедову — и, чуть замедлив шаг, взглянул на толпу, неизменно штурмовавшую скамейки.Мальчики, девочки, мальчики, девочки, пиво, «Космополитен»,айподы-айфоны, черные челки и разноцветные шапки. Эти дети, скорее всего, были студентами, но скопление их совершенно не напоминало студенческих сходок — не было здесь ни спорщика, ни отличника,ни поэта. Эти дети, уж конечно, были тусовщиками, но скопление их не было «неформальным» в стиле 1968-го или 1989-го — ибо не витал над ним никакой высший авторитет, ни Председатель Мао, ни Леннон,ни Борхес, ни даже Виктор Цой. Бессмысленное, галдящее столпотворение было совершенно животным, естественным, «натуральным». Пихнул, икнул,ущипнул, покричал, потоптался — и снова жевать и бодаться. Нет, они не повесничали — они гуртовались. И никакой баррикады.
Я представил себе этот нечаянно завоеванный стадом бульвар пятьдесят лет назад: контрастом был даже не стиль, и не фон — только возраст.На скамейках, невидимые, восседали седые
Читать далее...