Мимо бледно-лунных глубин ночи,
Сквозь могильную стражу врат
Ото сна, я у жизни брала ключи,
Чтобы вещи озвучил взгляд;
Я борюсь и кричу пред изломом дня, низвергаясь в безумья ад.

Я встречала рассвет неизменно
Раскалённых небес вне времён,
Зрила тьму распростёртой Вселенной,
Где вращался планет легион -
Безрассудно заброшенных всеми, чёрных, не получивших имён.

Я носилась, как пена, волнами
Тех морей, у каких небосвод
Грозовыми закрыт облаками -
Плачу ливней и молний оплот -
Под невидимых демонов стоны, из зелёных поднявшихся вод.

Точно лань, я ныряла под своды
Перворожденной рощи седой,
В чьих деревьях ни духа не бродит,
Но, однако, есть кто-то другой.
И бежала я, глядя сквозь ветки, от того, что следило за мной:

По плато, спотыкаясь о камни,
Через гряды источенных гор,
К родникам припадая туманным,
Что в болото несли свой позор;
Я в проклятьях пучин различала вещи, кои не вынесет взор.

На руины дворцов я взирала,
Я ступила в запущенный зал,
Где Луна, что в долине вставала,
Открывала теней карнавал -
Беспорядочных, странных фигур, чей облик память мою омрачал.

Я покрытые зеленью веси
Наблюдала вокруг и вдали
Из проёма окна. Был невесел
Вид объятой проклятьем земли, -
И внимала я звукам, исшедшим от рядов беломраморных плит.

Древних стел я покой посещала,
Я на кончиках страха плыла,
Где ярится Эребус усталый,
Чьи вершины тоска замела, -
И в краях, где пустынное солнце раскаляет себя добела.

Я видала расцвет фараонов
И Нила сокровищниц явь,
Я жила в тех веках отдалённых,
Когда мерзкой была только я, -
И когда Человек из Арктиды в блаженстве ещё пребывал.

О, великий я грех сотворила,
И велик предел его был,
Но глаза на то Небо закрыло;
Нет забвенья мне в сердце могил -
Бесконечное длится паденье в бое немилосердных крыл!

Мимо бледно-лунных глубин ночи,
Сквозь могильную стражу врат
Ото сна, я у жизни брала ключи,
Чтобы вещи озвучил взгляд;
Я борюсь и кричу пред изломом дня, низвергаясь в безумья ад.


Ночной кошмар По-эта

Басня
Luxus tumultus semper causa est*.
"Роскошь есть повод для беспокойства" (лат.)

Лукулл Зануда, милостью богов
Знаток частиц, гренков и пирогов,
Бард по призванью, в чине продавца
Служил в конторе своего отца
(Но ставший пессимистом оттого,
Что славы не хватало для него),
Лелея жажду тайную - вознесть
В дыханьи числ божественную песнь.
За день могло создать его перо
Пэан иль оду, или пару строк
О лавке, только струн его души
Касаться дивный гений не спешил.
Он вечером садился есть и пить,
Свою пытаясь музу пробудить
Посредством титанических кусков
Мороженого, кексов и тортов.
Порой пытливый взор его бродил
По небесам, среди ночных светил;
Однажды ночью он почти схватил
Балладу - но простуду подцепил.
Всё было тщетно: хоть и рос наш бард
Мечтателем до корня бакенбард,
Но Нимфа Эонийская, увы,
Не осеняла юной головы!
Так наш Лукулл в тоске б и жизнь провёл,
Когда б однажды он не приобрёл
Собрание стихов Эдгара По
С весёлыми кошмарами его;
И, очарован ими, дал обет
Служить Небесной Деве как По-эт, -
И вот уж грезит Обером лесным,
И все утёсы Янека пред ним;
И он прожекты разные творит
И в них как сотня Воронов парит.
Покинув мирный свой приют, герой
Теперь частенько шествует к одной
Невзрачной роще, наречённой им
Любовно и таинственно - Темп-и.
Когда, случалось, лужами сочась,
Равнину с рощей наводняла грязь,
Величие озёр он в лужах зрит,
А грязь на них приобретает вид
Зловонных заводей (в зависимости от
Того певца, какого изберёт
Его воображение). И вот
Свой Геликонский пламень он несёт
Туда, куда в один из ясных дней
Явился он с угрюмостью своей:
Аттическую лиру потерзать,
Судьбу певца, змеюку, воспевать,
Прося у фавнов - милость ниспослать,
Чтобы воистину По-этом стать.
Пегас, однако, высоко летал,
Час ужина желанный наступал;
И пастушок наш, голодом влеком,
Склоняется над стонущим столом.
Хоть слишком прозаично исчислять,
Что именно изволил он вкушать
(Читатель, нетерпением горя,
Обычно пропускает - и не зря -
Каталог педантично-долгий сей,
Как у Гомера - список кораблей),
Но бьёмся об заклад, что с той поры,
Когда в еде случился перерыв,
То там, где прежде целый был пирог,
Отсутствовал чудовищный кусок!
Тем временем, собравшись почивать,
Наш юный бард приготовлял кровать,
И на манер лидийский он готов
Любезничать с Владычицею Снов.
Ему с небес мерцает Орион,
В его лучах и засыпает он.
Вот из лощин полночною порой
Выходят эльфы длинной чередой:
Над спящею долиной танцевать,
Жилища смертных тайно посещать,
Заклятьями предупреждая тех,
Кто был охоч до сладостных утех,
Немудро кушал или много пил
Когда прохладный вечер наступил.
Сперва был дьякон Смит наказан так,
У коего дыханья "аромат"
От той субстанции происходил,
Что "эликсиром жизни" окрестил
Сам Холмс, - вокруг дивана встав кольцом,
Они смеются над его лицом,
А сны того клубятся всё плотней
Бесчисленными полчищами змей.
Затем они проходят всей толпой
В Читать далее...

Написано 28 января 1920 года
Опубликовано в июле 1921 года в The Tryout, Vol. 7, No. 4, p. 10-14.
На русском языке впервые опубликовано в книге "В склепе" в 1993 году.
Существующие переводы:
Э. Серова - в "В склепе"
О. Мичковский - "Лампа Аль-Хазреда", "По ту сторону сна", "Зов Ктулху"

Как-то раз Анджело Риччи, Джо Чанек и Мануэль Сильва надумали заглянуть на огонек к Страшному Старику. Старик живет совсем один в обветшалом доме по Водяной улице на берегу моря; его считают невероятно богатым и столь же невероятно дряхлым, что не может не заинтересовать представителей той почтенной профессии, которой всецело посвятили себя господа Риччи, Чанек и Сильва, и которая иногда еще попросту именуется грабежом.
В Кингспорте о Страшном Старике говорят и думают немало такого, что до поры до времени избавляло его от визитов джентльменов вроде господина Риччи и его коллег, несмотря на упорные слухи об огромных богатствах, хранящихся где-то в недрах его затхлой и мрачной обители. Старик этот и впрямь не без странностей (говорят, что в свое время он был капитаном клипера и много раз ходил к берегам Индии); о его возрасте можно лишь строить догадки, ибо никто из местных старожилов не помнит его молодым и только очень немногие могут похвастаться тем, что знают его настоящее имя. Среди узловатых деревьев перед фасадом своего ветхого жилища он разместил довольно необычную композицию из огромных камней, так причудливо расставленных и раскрашенных, что на ум невольно приходят идолы из какого-нибудь древнего восточного храма. Эта своеобразная выставка отпугнула от дома не одного сорванца из числа тех, кто любит подразнить старика на предмет его длинных седых волос и бороды или запустить в его подслеповатое окно парой подвернувшихся под руку предметов. Впрочем, есть там и такое, что способно отвадить и великовозрастных граждан Кингспорта, которые также подкрадываются к дому, чтобы бросить взгляд внутрь через пыльные стекла. По их описаниям, посреди нежилой комнаты на первом этаже стоит стол, а на столе - множество странной формы бутылочек, внутри каждой находится кусочек свинца, подвешенный на леске наподобие маятника. Но это еще далеко не все: многие утверждают, что Страшный Старик говорит с бутылочками, называя их по именам - Джек, Меченый, Долговязый Том, Джо Испанец, Питере и Дружище Эллис, и, когда он обращается к какой-нибудь из них, заключенный в ней маятник начинает совершать определенные движения, как бы в ответ на обращение. Те, кто хоть однажды заставал высокого и тощего Старика за подобной беседой, вряд ли захотят повидать его еще раз. Но Анд-жело Риччи с Джо Чанеком и Мануэлем Сильвой были не местной закваски. Они принадлежали к тому новому разношерстному племени, которому были совершенно чужды традиции и сам уклад жизни небольших новоанглийских поселений; в их глазах Страшный Старик был всего-навсего жалкой, почти беспомощной развалиной, которая не могла передвигаться иначе, как опираясь трясущимися руками на толстую сучковатую палку. Им было даже по-своему жаль одинокого и нелюдимого старца, от которого все шарахались и которого облаивали почем зря все окрестные псы. Но дело есть дело, а для грабителя, всю свою душу вкладывающего в любимое ремесло, ничто не представляет такого соблазна и вызова, как старый и немощный человек, который не имеет счета в банке, а в деревенской лавке оплачивает свои скромные потребности золотыми и серебряными монетами, отчеканенными пару столетий назад.
Для своего визита господа Риччи, Чанек и Сильва избрали ночь на двенадцатое апреля. Беседу с убогим старым джентльменом взяли на себя господа Риччи и Сильва, а господин Чанек в это время должен был ожидать их возвращения с увесистыми, как предполагалось, гостинцами в крытом автомобиле на Корабельной улице, прямо напротив калитки в стене, ограждавшей владения гостеприимного хозяина с тыльной стороны. Все было устроено с таким расчетом, чтобы в случае непредвиденного появления полиции они могли спокойно и тихо удалиться, не докучая стражам порядка ненужными объяснениями.
Как и было условлено, трое искателей приключений отправились на дело порознь, дабы впоследствии не стать объектами всяческих злонамеренных пересудов. Господа Риччи и Сильва встретились на Водяной улице у главных ворот старикова дома. Хотя при виде мрачных камней, озаряемых лунным светом, струившимся сквозь узловатые ветви деревьев, им стало слегка не по себе, они решили быть выше дурацких суеверий - тем более что им и без того хватало забот. Ибо впереди их ждала довольно неприятная обязанность - разговорить Страшного Старика на предмет накопленных им сокровищ, а старые морские волки - люди упрямые и несговорчивые. И все же он был слишком немощен и стар, а их как-никак было двое. Господа Риччи и Сильва достигли больших высот в искусстве делать несговорчивых людей словоохотливыми, а вопли слабого и согбенного летами старца можно было легко заглушить. Поэтому они направились к единственному освещенному окну и, заглянув в него, увидели старика, непринужденно Читать далее...

(Эта рукопись была обнаружена в ходе официального расследования обстоятельств исчезновения Амброза Бишопа. Ее извлекли из бутылки, найденной неподалеку от сгоревшего дома и, вероятно, выброшенной оттуда во время пожара. Рукопись по сей день хранится в сейфе у шерифа города Аркхэм, штат Массачусетс.)
    I
    На седьмой день после отъезда из Лондона я прибыл в тот уголок Америки, куда мои предки переселились из Англии более двух веков тому назад. Забравшись в самое сердце глухой, безлюдной местности, простирающейся вдоль верховьев реки Мискатоник к северу от Данвича, что в штате Массачусетс, и миновав каменные стены, ограждающие вместе с кустами шиповника довольно длинный участок дороги за пиком Эйлсбери, я очутился в царстве могучих вековых деревьев, заслоняющих солнце, среди плантаций ежевики и развалин покинутых жилищ, изредка проглядывающих сквозь густой подлесок. Я чуть было не прошел мимо нужного мне дома, так как его не было видно за деревьями и кустами, а дорожка, ведущая к нему, заросла травой, и если бы не полуосыпавшийся каменный столб на обочине дороги с тремя последними буквами фамилии Бишоп, то я, пожалуй, так бы и не разыскал дома своего двоюродного деда Септимуса Бишопа, пропавшего без вести почти два десятилетия тому назад. Добрых полмили мне пришлось карабкаться вверх по склону холма, продираясь сквозь заросли шиповника и ежевики и перелезая через обломившиеся ветви и сучья деревьев, тянущихся по обе стороны тропинки.
    Дом, стоявший неподалеку от вершины, представлял собой приземистое двухэтажное сооружение, сложенное частью из каменных блоков, частью из бревен. Деревянная часть строения была некогда выкрашена в белый цвет, но с течением времени краска слезла, обнажив дощатую облицовку стен. При первом же взгляде на дом я поразился тому, насколько хорошо он сохранился: в отличие от тех руин, что я встретил по дороге, он был совершенно целехонек ни выбоин, ни разбитых стекол. Единственной частью строения, пострадавшей от времени и непогоды, была его деревянная надстройка, в особенности же венчавший ее круглый купол, где я различил несколько пррех, образовавшихся, видимо, в тех местах, где прогнила древесина.
    Дверь была отворена, однако расположенная перед ней крытая веранда надежно защищала внутренность дома от непогоды. Бегло оглядев помещение, я убедился в том, что в отсутствие хозяина в него никто не заходил вся мебель была на месте, на столе в кабинете лежала открытая книга, и если бы не толстый слой пыли и плесени, покрывавший все предметы, и не тяжелый затхлый дух, от которого, казалось, невозможно было избавиться никакими проветриваниями и уборками, то можно было подумать, что здесь по-прежнему живут люди.
    Чтобы приобрести все необходимое для приведения дома в порядок, мне надо было вернуться в деревню, а потому я спустился на проезжий тракт, представлявший собой обычную лесную тропу с колеей, сел в автомобиль, взятый напрокат в Нью-Йорке, и поехал обратно в Данвич, убогую деревушку, приютившуюся между мутными водами реки Мискатоник и угрюмой громадой Круглой Горы, из-за которой в поселке царил вечный полумрак. Прибыв на место, я направился в единственный в округе универсальный магазин он располагался в здании бывшей церкви и был снабжен помпезной вывеской с именем своего владельца Тобиаса Уэтли.
    Несмотря на некоторый опыт общения с жителями глухих деревень в самых разных уголках планеты, я никак не был готов к приему, оказанному мне хозяином лавки обслуживая меня, этот седобородый старец с худым изможденным лицом не проронил ни слова и только после того, как я выбрал все необходимые мне товары и расплатился, он впервые поднял на меня глаза и произнес:
  - Сдается мне, что вы нездешний.
  - Точно, подтвердил я. Я из Англии. Но у меня тут жила родня. Бишопы. Может, слышали?
  - Бишопы, повторил он шепотом. Вы сказали "Бишопы"? И, обращаясь скорее к себе, нежели ко мне, старик добавил, на этот раз чуть громче: Ну да, вроде есть тут такие. Хотите сказать, что вы их родственник?
  - Нет, ответил я. Я внучатый племянник Септимуса Бишопа.
    При звуках этого имени с бледного лица Уэтли сошла последняя краска. Подавшись к прилавку, он сделал такое движение, будто хотел смахнуть с него купленные мною предметы.
  - Э, нет! остановил я его. Это мой товар, я за него заплатил.
  - Можете взять свои деньги обратно, буркнул хозяин. Я не имею дело с родней Септимуса Бишопа.
    Для меня не составило особого труда вырвать из слабых рук старика свои покупки. Он отступил от прилавка и прислонился спиной к полкам.
  - Но вы не пойдете к нему в дом? спросил он, снова перейдя на шепот. На лице его появилось беспокойное выражение.
  - Это уж мне решать, сказал я.
  - Никто из наших туда не ходит. Оставьте дом в покое, проговорил он раздраженно.
  - С какой стати? возмутился я.
  - А то вы не знаете!
  - Знал бы, не спрашивал. Мне известно лишь то, что мой двоюродный дед пропал при невыясненных обстоятельствах девятнадцать лет назад и я прибыл сюда на правах его Читать далее...

Дописано А.Дерлетом после смерти Лавкрафта*
Опубликовано в 1945 году в книге "The Luker at Threshold".
На русском языке впервые опубликовано в "Крылатая смерть" в 1993 году.
Существующие переводы:
Г. Лемке, М. Пиротинский, Л. Каневский - в "Крылатая смерть"

Часть I. ПОМЕСТЬЕ БИЛЛИНГТОНА
К северу от Архама склоны холмов темнеют, покрываясь чахлыми деревцами и беспорядочно переплетенными кустарниками, дальнюю границу которых очерчивает левый берег реки Мискатоник, несущей свои воды в океан. Путешественнику редко приходится забредать дальше опушки леса, хотя то тут, то там виднеются заброшенные проселки, уходящие в глубь холмов, к берегам Мискатоника, где снова расстилается открытая степь. Ветхие постройки, избегшие безжалостного воздействия времени, являют собой поразительно однообразное и унылое зрелище: несмотря на зеленеющие кроны деревьев, обилие спутанного кустарника, почва перед домами выглядит столь же безжизненно, как и сами здания. С Ривер-стрит, пересекающей от края до края Архам-сити, виден Эйлсбери-пик, и путник, прогуливающийся в западных кварталах старинного, пестрого от черепичных крыш городка, с удивлением замечает в окрестностях Данвичской пустоши, за покосившимися хибарками городской бедноты молодую рощицу. Увы, при ближайшем рассмотрении рощица оказывается причудливым нагромождением неприступных корявых вязов, мертвые ветви которых, казалось, тысячелетия назад перестала наполнять жизнь.
Городские жители почти забыли о ней; остались лишь предания, туманные и мрачные, которые дряхлые бабушки любили пересказывать по вечерам у камина. Некоторые из историй восходили к давно ушедшей эпохе гонений на колдунов и ведьм; однако минули века, и жуткие подробности потускнели. Теперь уже мало кто мог припомнить причины былых страхов, но заброшенную рощу и холмы вокруг продолжали по привычке называть биллингтоновскими - несмотря на то, что усадьба, скрытая стволами деревьев и потому невидимая из города, пустовала уже несколько десятилетий. О доме говорили, что он расположен на живописном взгорке, "в некотором отдалении от старинной башни и кольца, выложенного из камней". Угрюмый вид вязов не поощрял праздного любопытства случайных прохожих. Даже орды бродяг, одно время наводнявшие окрестности, избегали приближаться к старому поместью в поисках ночлега или наживы. Рощу обходили стороной, и будь то путник, направляющийся из Бостона в Архам, или крестьянин, возвращающийся с рынка в одну из глухих массачусетсских деревушек, он неизменно прибавлял шаг, спеша поскорее миновать унылое место, соседство которого вызывало в сердце необъяснимую тревогу.
Старого Биллингтона помнили; с его именем были связаны местные легенды. В начале девятнадцатого века сельский сквайр Илия Биллингтон перебрался в родовое поместье, которым владели его отцы и деды, и прожил там несколько лет в полном уединении. В преклонном возрасте он вместе с семьей отплыл на родину своих предков, поселившись в Англии, в маленьком городке к югу от Лондона. С тех пор о нем ничего не было слышно, хотя плата за землю регулярно вносилась в муниципальный фонд одной из адвокатских контор, бостонский адрес которой придавал солидности слухам о старом Биллингтоне. Прошли десятилетия; весьма вероятно, что Илия Биллингтон давно воссоединился со своими предками, равно как и его поверенные в делах - со своими. В права наследования вступил его сын Лаан, а отцовские кресла в конторе успешно перешли к сыновьям адвокатов. Ежегодные взносы с завидной аккуратностью переводились через нью-йоркский банк, и поместье продолжало носить имя Биллингтона, хотя где-то в начале нашего века распространился слух, что последний потомок сквайра - по всей видимости, сын Лаана - не оставил наследника мужского пола. Поместье отошло к его дочери, о которой не было известно ничего, кроме ее фамилии - миссис Дюарт. Слух не вызвал большого интереса, ибо что значила для горожан какая-то миссис Дюарт в сравнении с благоговейно хранимой памятью о старом Биллингтоне и его "причудах"?
О странностях сквайра горожане вспоминали с неиссякающим энтузиазмом. Больше всего о них любили порассуждать потомки нескольких семейств, древнее происхождение которых позволяло им считаться местной знатью. Неумолимая колесница времени не сохранила в целости ни одну из историй: все они, в той или иной степени, подверглись более поздним напластованиям или искажениям. Рассказывали, что из рощи вязов, где находилось поместье Биллингтонов, раздавались загадочные шумы и грохот, похожий на раскаты грома. Как и раньше, было неясно, издавал ли их сам старый сквайр, или же звуки происходили из какого-то другого источника. Честно сказать, имя Илии Биллингтона давно бы кануло в Лету, если бы не угрюмая рощица и непролазные заросли кустарника, служившие постоянным напоминанием о том, что эти земли - столь необычного вида - принадлежат столь же необычному человеку. Небольшое болото, затаившееся в самом сердце рощицы возле дома, дарило приют несметному количеству жаб и лягушек. По весне их надрывные хрипы и уханье Читать далее...

I

Верно, что я всадил шесть пуль в голову своему лучшему другу, но все же надеюсь настоящим заявлением доказать, что я не убийца. Всякий вправе назвать меня безумным куда более безумным, нежели тот, кого я убил в палате Аркхемского санатория. Но по прошествии времени мои читатели взвесят каждый из приведенных мною доводов, соотнесут их с известными фактами и зададутся вопросом: а мог ли я полагать иначе после того, как перед моими глазами предстала кульминация всего этого кошмара та тварь на пороге.
До той жуткой встречи и я также не мог узреть ничего иного, кроме безумия, в невероятных историях, коих я оказывался участником. Даже и теперь я спрашиваю себя, не обманулся ли я и точно ли я сам не безумен? Не знаю... но найдется немало охотников рассказать об Эдварде и Асенат Дерби поразительные вещи, и даже невозмутимые полицейские уже довольно поломали голову над объяснением того последнего ужасного визита. Они выдвинули весьма шаткую гипотезу о том, будто эта страшная выходка стала проявлением мести или угрозы изгнанных слуг, хотя в г'лубине-то души они догадывались, что истина куда более ужасна и невероятна.
Итак, я утверждаю, что Эдварда Дерби я не убивал. Скорее, я отомстил за него, и тем самым очистил землю от исчадия зла которое, оставшись невредимым, могло бы наслать неисчислимые ужасы на человечество. Рядом с маршрутами наших дневных прогулок есть черные зоны мира теней, откуда время от времени прорываются на свет посланники кошмара. Когда же это происходит, посвященный человек должен нанести разящий удар прежде, чем будут иметь место ужасные последствия.
Я был знаком с Эдвардом Пикманом Дерби всю свою жизнь. На восемь лет моложе меня, он был настолько одарен от природы и преуспел в своем развитии, что с той поры, как мне сравнялось шестнадцать, а ему восемь, у нас обнаружилось немало общего. Это был феноменальный ребенок-ученый, каких мне в моей жизни не доводилось встречать, и уже в семь лет он сочинял стихи мрачного, фантастического, почти пугающего свойства, которые безмерно поражали его наставников. Возможно, домашнее образование и уединение обусловили его преждевременный расцвет. Единственный ребенок в семье, он был чрезвычайно слаб физически, чем печалил своих заботливых родителей, и они держали сына в непосредственной близости к себе. Мальчику не дозволяли выходить из дому даже с нянькой, и ему редко выдавалась возможность поиграть без присмотра с прочими детьми. Все это, без сомнения, стало причиной его погружения в странную потаенную жизнь души, и для него игра воображения стала единственным способом проявить свободу духа.
Как бы там ни было, его отроческие познания были не по годам обширными и имели характер весьма причудливый, а его детские сочинения поражали мое воображение, невзирая на то, что я был много старше его. Примерно в то время у меня проявилась тяга к искусству гротескного свойства, и я обнаружил в этом ребенке редкую родственную душу. Совместную нашу любовь к миру теней и чудес, вне всякого сомнения, выпестовал древний и ветхий, исподволь пугающий городок, в котором мы жили проклятый ведьмами, овеянный старинными легендами Аркхем, чьи нахохлившиеся одряхлевшие двускатные крыши и выщербленные геор-гианские балюстрады по соседству с Мискатоникским университетом сонно предавались воспоминаниям о протекших веках.
Время шло, я увлекся архитектурой и оставил свой замысел проиллюстрировать книгу демонических стихов Эдварда, впрочем, наша дружба оттого не пострадала и не стала слабее. Необычный гений молодого Дерби получил удивительное развитие, и на восемнадцатом году жизни он выпустил сборник макабрической лирики под заглавием Азатот и прочие ужасы , произведший сенсацию. Он состоял в оживленной переписке с печально известным поэтом-бодлеристом Джастином Джеффри, тем самым, кто написал Людей монолита и в 1926 году умер, крича накрик, в сумасшедшем доме, незадолго до того посетив какую-то зловещую и пользующуюся дурной славой деревушку в Венгрии.
В чисто практических же делах и по части самостоятельности однако, молодой Дерби был совершенно беспомощен, вследствие своего домашнего заточения. Здоровье его улучшилось, но в нем глубоко прижилась с детских лет взлелеянная чересчур заботливыми родителями привычка находиться под чьим-то присмотром, так что он никогда не отправлялся в дорогу один, не принимал самостоятельных решений и не отваживался брать на себя какую-либо ответственность. Уже в раннюю пору жизни стало ясно, что ему не суждено вступить в равную борьбу на поприще бизнеса или в какой-то профессиональной сфере, однако для него этот факт не представлял трагедии, ибо он получил в наследство значительное состояние. Достигнув возраста зрелого мужчины, он сохранил обманчиво мальчишеские черты: светловолосый и голубоглазый, с вечно свеженьким детским лицом, на котором лишь с превеликим трудом можно было различить плод его потуг отрастить усы. Голос у него был тихий, и его тело, не знавшее на протяжении жизни физических упражнений, казалось скорее юношески нескладным, Читать далее...

В течение всей зимы
927-28 годов официальные представители федерального правительства проводили довольно необычное и строго секретное изучение состояния находящегося в Массачусетсе старого иннсмаутского порта. Широкая общественность впервые узнала обо всем этом лишь в феврале, когда была проведена широкая серия облав и арестов, за которыми последовало полное уничтожение - посредством осуществленных с соблюдением необходимых мер безопасности взрывов и поджогов - громадного числа полуразвалившихся, пришедших в почти полную негодность и, по всей видимости, опустевших зданий, стоявших вдоль береговой линии. Не отличающиеся повышенным любопытством граждане отнеслись к данной акции всего лишь как к очередной, пусть даже и достаточно массированной, но все же совершенно спонтанной попытке властей поставить заслон на пути контрабандной поставки в страну спиртных напитков.
      Более же любознательные люди обратили внимание на небывало широкие масштабы проведенных арестов, многочисленность задействованных в них сотрудников полиции, а также на обстановку секретности, в которой проходил вывоз арестованных. В дальнейшем не поступало никаких известий о суде или хотя бы о предъявлении каких-либо обвинений; более того, никто из задержанных впоследствии не объявился в американских тюрьмах. Позже поползли разноречивые слухи о каком-то якобы крайне опасном заболевании, концентрационных лагерях, размещении арестованных по многочисленным военным и военно-морским тюрьмам, однако все эти кривотолки не имели под собой сколько-нибудь реальной основы. Иннсмаут лишился значительной части своих жителей, и лишь и последнее время стали появляться признаки некоторого оживления его общественной жизни.
      Жалобы на произвол властей, поступавшие от многочисленных либеральных организаций, рассматривались и изучались в ходе долгих конфиденциальных слушаний, вслед за чем представители высоких инстанций совершили инспекционные поездки по ряду тюрем. Как ни странно, в результате подобных инспекций их устроители заняли по столь взволновавшему их ранее вопросу крайне пассивную, если не сказать более того - молчаливую позицию. Дольше всех сопротивлялись представители прессы, однако и они в конце концов проявили готовность к сотрудничеству с правительственными органами. Лишь одна-единственная бульварная газетенка, на которую практически никто и никогда не обращал внимания по причине дешевой сенсационности большинства ее публикаций, поместила на своих страницах сообщение о некоей глубинной подводной лодке, якобы выпустившей в пучину моря неподалеку от так называемого “рифа Дьявола” серию торпед, в каких-то полутора милях от гавани Иннсмаута.
      Сами жители этого города и его округи довольно живо обсуждали меж собой произошедшие события, однако предпочитали не распространяться на этот счет в общении с посторонними лицами. Жизнь научила их крепко держать язык за зубами, а потому не было никакой пользы от попыток силой вытянуть из них дополнительные сведения. Кроме того, они и на самом деле знали весьма мало, да и сама обширная зона пустынных и безлюдных соленых болот, являвшихся доминирующей чертой ландшафта тех мест, практически полностью изолировала их от каких-либо контактов с жителями глубинных районов страны.
      Что касается меня, то я все же намерен бросить своеобразный вызов и нарушить заговор молчания относительно упомянутых событий. Я уверен, что результаты моих действий окажутся настолько широкомасштабными, что вызовут буквально состояние шока и жуткого отвращения по поводу всего того, что было обнаружено в Иннсмауте в ходе тех грандиозных полицейских рейдов и облав. Более тою, то, что они выявили в ходе своих действий, может иметь далеко неоднозначное объяснение. Я не берусь судить, в какой степени отражает реальное положение вещей даже та информация, которая была сообщена мне лично, и все же имею достаточно оснований отказаться от любых новых попыток докопаться до более глубокой 'истины. Лично я имел возможность в максимально возможной для любого неспециалиста степени ознакомиться с данным делом, и потому предпочитаю воздержаться от выработки той или иной конкретной позиции, которая может подвигнуть меня на еще более решительные действия.
      Дело в том, что это я в состоянии страшной паники бежал из Иннсмаута ранним утром
6 июля
927 года, и именно мне принадлежит авторство тех испуганных призывов к правительственным органам как можно скорее провести необходимое расследование и предпринять конкретные и срочные меры, которые привлекли внимание к этому делу.
      До тех пор, пока это дело было, как говорится, свежим, и являлось объектом официального расследования, я вполне умышленно хранил молчание; однако сейчас, когда оно превратилось в историю, уже не привлекающую к себе пристальных взоров даже самых любопытных людей,. я решил уступить своей давнишней жажде поделиться собственными впечатлениями о нескольких страшных часах, проведенных в переполненном нездоровыми слухами, зловещем порту, который с полным Читать далее...

Тень в мансарде
I
Мой двоюродный дед Урия Гаррисон был не из тех людей, кому вам захотелось бы стать поперек дороги — вечно угрюмый, темнолицый, с косматыми бровями и копной жестких черных волос, он являлся неизменным и весьма деятельным участником всех моих детских ночных кошмаров. Мне довелось встречаться с ним лишь в очень юном возрасте. Позднее он и мой отец крупно повздорили по какому-то поводу, и вскорости отец умер — умер внезапно и странно, задохнувшись в собственной постели за сотню миль от Аркхэма, где жил двоюродный дед. Моя тетка София открыто порицала последнего и после этого прожила недолго — бедняжка свалилась с лестницы, запнувшись о какое-то невидимое препятствие. Кто знает, сколько еще людей подобным же образом поплатились за собственную неосторожность? Рассказы о темных силах, с которыми якобы знался Урия Гаррисон, передавались из уст в уста с оглядкой и только опасливым шепотом.
Я не берусь судить, в какой степени эти рассказы имели под собой реальные основания, а в какой были всего лишь пустыми злонамеренными сплетнями. Никто из членов нашей семьи не виделся с ним после смерти отца, а моя мать с тех пор и до конца своих дней питала к родному дяде глубокую неприязнь, даже ненависть; но при этом она никогда не забывала о его существовании. Не забывал и я — как его самого, так и его старинный особняк на Эйлсбери-Стрит, в той части Аркхэма, что лежит на южном берегу реки Мискатоник неподалеку от известного Пригорка Палача с его заросшим вековыми деревьями кладбищем. Ручей, берущий начало на этом пригорке, протекает через земли моего деда, также почти сплошь занятые лесом. Он жил один в своей обширной усадьбе, если не считать какой-то женщины, которая — как правило, по ночам — делала уборку в доме. Я хорошо помнил эти комнаты с высокими потолками, небольшие окна, из которых в большинстве случаев были видны только густые заросли деревьев и кустарника; помнил полукруглый оконный проем над входной дверью и вечно запертую глухую мансарду, куда почему-то никто не решался заходить в дневное время и где строго запрещалось появляться с лампой или свечой после наступления темноты. Дома, подобные этому, не могут не оставить след в детском сознании, и, действительно, все время, пока я в нем жил, меня тревожили странные фантазии, а порой и кошмарные сновидения, спасаясь от которых, я обычно бежал в мамину спальню. В одну из таких ужасных ночей я, свернув по ошибке не в тот коридор, наткнулся на дедушкину экономку; мы молча уставились друг на друга, ее неподвижное лицо не выражало никаких эмоций — мне оно показалось как бы висящим в бесконечной дали пустого пространства. Оправившись от первого потрясения, я развернулся и бросился наутек, подгоняемый новым кошмаром вдобавок к тем, что увидел во сне.
Я никогда не скучал по своему двоюродному деду. Мы не были с ним особо близки в ту пору, когда я жил в его доме; позднее же наши контакты сводились к ежегодной отправке мною двух коротких поздравительных открыток — в день рождения старика и на Рождество, — которые неизменно оставлялись им без ответа.
Тем большим сюрпризом явилось для меня сообщение о том, что именно я по завещанию унаследовал всю его собственность, причем без каких-либо условий и оговорок, кроме разве что одного пункта, который обязывал меня провести летние месяцы первого года после смерти Урии Гаррисона в его усадьбе. Выполнение этой стариковской причуды не должно было доставить мне особых хлопот — он недаром предусмотрительно упомянул о летних месяцах, прекрасно зная, что в остальное время я буду занят своей преподавательской работой вдали от Аркхэма.
Я не делал секрета из своих планов относительно этого неожиданного наследства. Аркхэм к тому времени заметно разросся, и городская черта, некогда удаленная от дедовского дома, ныне подошла к нему почти вплотную, так что в желающих приобрести эту землю недостатка не было. Я не питал особой любви к Аркхэму, хотя он и представлял для меня определенный интерес благодаря своей старинной архитектуре, в которой, казалось, оживали новоанглийские легенды двухвековой давности. В любом случае, перебираться сюда надолго я не собирался. Но прежде, чем продать усадьбу старого Гаррисона, я должен был, согласно условиям завещания, провести в ней три летних месяца.
И вот в июне 1928 года я — невзирая на протесты и просьбы своей матери, уверявшей, что над Урией Гаррисоном и всей его собственностью тяготеет какое-то ужасное проклятье — переселился в старый дом на Эйлсбери-Стрит. Мне не потребовалось много времени для обустройства — по приезде из Братлборо я застал в доме чистоту и порядок. Очевидно, старой экономке в свое время были даны соответствующие указания.
Разъяснения на этот счет я надеялся получить у мистера Сэлтонстолла, поверенного в делах моего двоюродного деда, к которому я направился, дабы изучить все подробности завещания. Однако престарелый адвокат, по сей день сохранивший приверженность к высоким воротничкам и строгим черным костюмам, отговорился полным неведением.
— Я никогда не бывал Читать далее...

То, что впервые привело Стивена Джонса в музей Роджерса, было всего лишь праздно-ленивым любопытством. Ему сказали, что в просторном подвале за рекой, на Саутварк-стрит, выставлены восковые штуковины не в пример пикантнее любых страшилищ, какие завела в своем музее небезызвестная мадам Тюссо - вот он и забрел туда в один из апрельских дней, дабы самому убедиться, какая это все чушь. Однако, странное дело, вышло иначе. Как ни крути, поглядеть тут было на что. Ну, само собой, не обошлось без всяких кровавых банальностей вроде Ландрю, доктора Криппена, мадам Демер, Риццо, леди Джейн Грэй, бесчисленных изувеченных жертв войн и революций, а также монстром наподобие Жиля де Реса и маркиза де Сада; при всем том кое-какие экспонаты заставили Стивена дышать учащенно и более того - пробыть в зале до той самой минуты, когда зазвонил колокольчик, возвестивший о закрытии музея. Да, человек, собравший такую коллекцию, не мог быть заурядным балаганщиком. Здесь правило бал исключительно богатое воображение, если не сказать - больной гений.
Заинтригованный увиденным, Джонс попытался кое-что разузнать о владельце музея. Оказалось, что в свое время Джордж Роджерс работал у мадам Тюссо, но что-то там такое с ним приключилось, после чего он уволился. Позже распространились всякие недобрые слухи о его умственном нездоровье, о склонности его к неким нечестивым делам, о причастности к какому-то тайному культу; впрочем, несомненный успех собственного его музея, устроенного в обширном подвале на тихой улочке, притупил остроту нападок одной части критиков, что не помешало усилиться подозрительности другой их части. Особым увлечением Роджерса были тератология1 и иконография ночных кошмаров, и поэтому вскоре ему пришлось проявить известную долю осторожности - излишне впечатляющие экспонаты были спрятаня за перегородкой с табличкой "Только для взрослых". Здесь выставлялись вовсе уж монструозные гибридные существа, какие могла породить лишь не в меру разыгравшаяся фантазия, к сему следует добавить, что исполнены они были с поистине дьявольским мастерством и окрашены в пугающе жизнеподобные цвета.
Одни фигуры представляли фантастические персонажи общеизвестных мифов - горгон, химер, драконов, циклопов и прочих подобных им, вгоняющих в дрожь, чудовищ. Другие вели свое происхождение из куда более темных и загадочных, передаваемых лишь из уст в уста, тайных легенд древности - таковы были, например, черный, бесформенный Тсатхоггуа, обладающий множеством щупалец Ктулху, снабженный ужасным хоботом Чхаугнар Фаугн и прочие чудовищные создания, знакомые избранным людям по запретным книгам наподобие "Некрономикона", "Книги Эйбона" или труда фон Юнцта "Сокровенные культы". И все же наиболее поразительные экспонаты являлись плодом воображения самого Роджерса - в таком жутком виде их не смогло бы представить ни одно древнее сказание. В некоторых из этих фигур угадывались ужасающие пародии на привычные для взгляда человека формы органической жизни на земле, другие же, казалось, были навеяны кошмарными сновидениями о далеких планетах и галактиках. Многое могли бы здесь подсказать фантастические полотна Кларка Эштона Смита, но даже и эти аналогии не позволили бы приблизиться к эффекту острого, пронзительного ужаса, внушаемого гигантскими размерами чудовищ, сатаническим мастерством исполнения и поразительным искусством осветителей.
Стивену Джонсу, слывшему знатоком-любителем всего причудливого в искусстве, захотелось поговорить с самим Роджерсом, и он нашел его в довольно запущенной комнате - одновременно служащей и конторой, и рабочим помещением, - расположенной позади сводчатого выставочного зала и скорее напоминающей склеп; скудный свет проникал в нее сквозь пыльные щелевидные окна, пробитые горизонтально в кирпичной стене на одном уровне с древним булыжником заднего двора. Здесь реставрировались утратившие прежний вид музейные экспонаты, и здесь же изготовлялись новые. На скамьях самой разнообразной формы и высоты в живописном беспорядке лежали восковые руки и ноги, головы и туловища, а вокруг, на громоздящихся ярусами полках, были разбросаны как попало парики, плотоядно щерящиеся челюсти и глаза со стеклянным остановившимся взглядом. С многочисленных крюков свисали одеяния всех родов и видов; в одной из стенных ниш высились груды восковых плиток, окрашенных в цвет мяса, тут же пестрели полки, забитые разноцветными жестянками с краской и кистями всевозможного назначения. Середину комнаты занимала большая плавильная печь для разогрева воска при отливке фигур; над ее топкой висел на шарнирах огромный металлический ящик с носиком, позволяющий вылить расплавленную массу в форму одним лишь легким прикосновением пальца.
Прочие предметы в этом мрачном склепе гораздо менее поддавались описанию - то были отдельные части загадочных организмов, которые вкупе, видимо, обращались в самые бредовые фантомы. В глубине комнаты виднелась сбитая из тяжелых досок дверь, запертая на необычно громадный висячий замок, на ней был грубо намалеван многозначительный Читать далее...

     Горгоны, Гидры и Химеры - страшные рассказы о Целено и Гарпиях - все они могут воссоздаваться в мозгу язычника - однако все они на самом деле существовали. Все это - копии, типы - точнее архетипы, которые есть в нас, и они существуют от века.
    Иначе каким же образом то, что наяву мы считаем выдумкой, может оказывать на нас влияние? Разве мы испытываем ужас при мысли о них потому, что считаем способными причинить нам физическую боль? нет, меньше всего! Эти страхи имеют куда более древнее происхождение. Они берут начало за пределами тела - иначе говоря, не будь тела, они бы все равно существовала...
    Так что страх, о котором здесь идет речь, чисто духовной природы - то что он столь же силен, сколь и не привязан ни к одному земному объекту, то что он преобладает в период нашего безгреховного младенчества - все это затрудняет поиск решения, которое позволило бы нам проникнуть в глубины нашего доземного существования и хотя бы одним глазком заглянуть в страну теней, что была до появления человека .

    Чарльз Лэмб Ведьмы и другие ночные страхи
    1
    Если человек, путешествующий по северным районам центрального Массачусетса, на развилке дорог в Эйлсбери близ Динз-Корнерс повернет не в ту сторону, то он окажется в пустынном и любопытном месте. Местность становится более возвышенной, а окаймленные зарослями вереска стены камня все ближе и ближе подходят к колее пыльной извилистой дороги. Деревья в много численных полосках леса кажутся чересчур большими, а дикие травы, сорняки и заросли куманики чувствуют себя здесь куда вольготнее, чем в обжитых районах. В то же время засеянные поля становятся более скудными и встречаются все реже; а немногочисленные разбросанные здесь дома несут на себе удивительно сходный отпечаток старости, разрушения и запущенности. Сам не зная почему, путешественник не решается спросить дорогу у кого-либо из одиноких людей грубоватой наружности, сидящих на полуразвалившихся крылечках или работающих на наклонных лугах среди разбросанных там и сям камней. Эти фигуры выглядят столь тихими и вороватыми, что сразу чувствуешь присутствие чего-то угрожающего, от чего лучше держаться подальше. Когда дорога поднимается так высоко, что видишь' горы над темными лесами, ощущение неясной тревоги усиливается.
    Вершины кажутся слишком закругленными и симметричными, чтобы дать чувство комфорта и естественности, а порой на фоне неба с особой четкостью вырисовываются странные кольца высоких каменных колонн, которыми увенчана большая часть этих вершин.
    Узкие ущелья и овраги неясной глубины пересекают дорогу, а переброшенные через них грубо сколоченные мосты всегда кажутся довольно опасными. Когда дорога вновь начинает идти под уклон, появляются участки болотистой местности, вызывающие инстинктивную неприязнь, а по вечерам - настоящий страх из- за стрекота невидимых козодоев; светлячков, танцующих в необыкновенном изобилии; хриплою и резкого, неприятно настойчивого свиста жаб. Узкая сверкающая лента Мискатоника в его верховьях очень напоминает змею, когда он, изгибаясь, подходит к подножию куполообразных холмов.
    По мере приближения к холмам, путешественник начинает опасаться их лесистых склонов больше, чем увенчанных камнями вершин. Эти склоны поднимаются вверх, такие темные и крутые, что возникает желание оставить их в стороне, но дорога не позволяет их миновать. По другую сторону скрытого деревьями мостика видна маленькая деревушка, укрывшаяся между рекой и вертикальным склоном Круглой Горы, и тут путешественника удивляет зрелище полусгнивших двускатных крыш, напоминающих скорее о старых архитектурных традициях, чем о типичных строениях этой местности. Большинство домов брошены и вот- вот рухнут, а церковь с разрушенной колокольней служит складом для хозяйственного скарба обитателей деревни.
    Жутким кажется доверяться темному тоннелю мостика, но иного пути нет. Когда же перебираешься на другую сторону, сразу ощущаешь слабый, но какой-то скверный запах деревенской улицы, запах плесени и многолетнего гниения. Миновав это место, путешественник всегда испытывает чувство облегчения, а затем следует по узкой дорожке, огибает подножия холмов и пересекает гладкую равнину, пока, наконец, вновь нее попадает на развилку в Эйлсбери. И лишь тут он иногда узнает, что, оказывается, проехал через Данвич.
    Посторонние стараются как можно реже заглядывать в Данвич, а после одного ужасного периода все указатели, где он было отмечен, убрали. Окружающий ландшафт, если рассматривать его с обычной эстетической точки зрения, даже более чем прекрасен; тем не менее никакого притока художников или просто любителей летних путешествий Данвич не знает. Пару веков назад, когда никто не посмеивался над рассказами о служителях Сатаны, ведьминой крови и странных лесных обитателях, было принято всячески избегать этой местности. В наш рациональный век - с тех пор, как данвичский ужас 1928 года был замят усилиями людей, которые искреннее беспокоились о благополучии городка, да и всего нашего Читать далее...

Ужас на берегу Мартина
Мне никогда не доводилось слышать даже приблизительно адекватного объяснения того ужаса, что произошел на Берегу Мартина. Несмотря на большое количество свидетельств, среди них не было и двух одинаковых; и в итоге решение, принятое местными властями, содержит чрезвычайно странные несоответствия.
Возможно, эта неясность естественна ввиду небывалости ужаса, того кошмара, что парализовал всех, кто видел его, равно как и вследствие усилий, предпринятых владельцами фешенебельного курорта Уэйвкрест-Инн для того, чтобы замолчать те события, получившие огласку после статьи профессора Ахона “Ограниченно ли познание Человечеством гипнотических сил?”
Вопреки всем препятствиям я собираюсь представить свою связную версию случившегося, поскольку я созерцал отвратительное явление и уверен, что оно должно стать известным из-за тех ужасных последствий, которые оно может иметь. Берег Мартина все еще популярен как морской курорт, и я содрогаюсь при мысли об этом. В самом деле, теперь я вообще не могу смотреть на океан без дрожи.
В судьбе порой бывают кульминационные моменты драматического характера. Ужасный случай, произошедший 8 августа 1922 года, являлся скорым следствием жуткого и, несомненно, удивительного инцидента неподалеку от Берега Мартина. 17 мая экипаж рыбацкого судна “Альма” из Глочестера под командованием капитана Джеймса П. Орна, уничтожил после почти сорокачасовой схватки морское чудовище, чьи размер и облик вызвали сильнейшее возбуждение в научных кругах. Несколько бостонских таксидермистов с большими предосторожностями сумели сохранить тело монстра.
Существо было приблизительно пятидесяти футов длиной и имело форму, похожую на цилиндр около десяти футов в диаметре. Судя по наличию жабр и других основных органов это, очевидно, была рыба, но с некоторыми загадочными изменениями – типа рудиментарных передних конечностей и шестипалых ног в области грудных плавников. Эти необычные изменения вызвали самые широкие толки. В высшей мере необычный рот существа, его толстая чешуйчатая шкура и единственный глубоко посаженный глаз были не менее примечательными странностями, чем его колоссальные размеры. Но когда натуралисты объявили существо организмом детеныша, который не мог родиться ранее нескольких дней назад, общественный интерес к нему достиг крайней степени.
Капитан Орн, с типичной для янки практичностью, добился получения судна, достаточно большого, чтобы погрузить на его борт тело существа, и предпринял меры для обеспечения выставки своего трофея. В результате умело организованных плотницких работ он обустроил на корабле превосходный морской музей. Отправившись на юг, в район респектабельных курортов, он поставил свое судно на якорь у причала гостиницы на Берегу Мартина и вскоре собирал обильный урожай оплаты за вход в музей.
Чрезвычайная необыкновенность существа и то значение, которое оно приобрело в умах большого количества ученых из разных мест, вместе сделали его сенсацией летнего сезона. Все понимали, что существо было абсолютно уникально, – а с научной точки зрения его уникальность имела революционный характер. Биологи уверенно доказали, что чудовище радикально отличается от рыбы столь же огромных размеров, пойманной у побережья Флориды. Очевидно, это был обитатель почти невероятных морских глубин, возможно, тысяч футов. Его мозг и основные органы указывали на незаурядную развитость, и мало что связывало его с царством рыб.
Утром 20 июля шумиха вокруг существа еще более возросла в связи с исчезновением судна вместе с его загадочным сокровищем. Шторм, бушевавший предшествующей ночью, оторвал корабль от причала, и судно навсегда пропало из поля зрения человека, несшего вахту на берегу и проспавшего бурю. Капитан Орн, опираясь на поддержку научных кругов, был снабжен большим числом рыбацких лодок из Глочестера. Он произвел обширные поиски, но единственным их результатом были лишь возбужденный интерес и разговоры общественности. К 7 августа надежды развеялись, и капитан Орн возвратился в гостиницу Уэйвкрест, чтобы уладить свои дела на Берегу Мартина и посовещаться с теми учеными, что оставались там. Ужас наступил 8 августа.
Это произошло в сумерках, когда серые морские птицы парили низко над берегом, и восходящая луна пересекла морские воды блестящей дорожкой света. Сцена была во всех отношениях впечатляющей и важной для запоминания. По берегу шаталось несколько бродяг и последних купающихся, пришедших сюда из отдаленной группы коттеджей, скромно разместившихся на зеленом холме к северу, или из возвышавшейся по соседству на вершине утеса гостиницы, чьи внушительные башни демонстрировали ее богатство и великолепие.
В пределах хорошей видимости находилось несколько других очевидцев, праздно проводивших время на высокой, освещенной фонарями веранде гостиницы, и делавших вид, что наслаждаются музыкой из роскошного танцевального зала внутри. Эти очевидцы, среди которых были капитан Орн и ученые, присоединились к группе на пляже прежде, чем ужас достиг апофеоза; вместе с ними было Читать далее...

Ужасы старого кладбища
Когда основная автомагистраль на Ратленд закрыта, путешественникам приходится ехать по дороге, что ведет в Тихую Заводь через Топкую Лощину. Маршрут этот местами необычайно живописен, однако уже много лет им мало кто пользуется. Есть в здешних краях что-то гнетущее, особенно вблизи самой Тихой Заводи. Смутное беспокойство охватывает проезжающих мимо фермерского дома с плотно закрытыми ставнями, что стоит на холме к северу от деревни, или старого кладбища к югу, где днюет и ночует белобородый недоумок, который, по слухам, беседует с обитателями некоторых могил.
Тихая Заводь уже не та, что прежде. Земля истощилась, многие жители перебрались либо в поселки по ту сторону реки, либо в город за дальними холмами. Шпиль старой белокаменной церкви развалился, а из двух-трех десятков порядочно разбросанных домов половина пустует и тоже разваливается – где быстрее, а где медленнее. Биение жизни ощущается лишь в лавке у Пека и у бензоколонки; здесь-то любопытствующие и останавливаются иной раз, чтобы расспросить о доме с закрытыми ставнями и сумасшедшем, который бормочет что-то покойникам.
У большинства путников после такого разговора остается в душе неприятный осадок: есть что-то отталкивающее в этих дряхлых обывателях, чьи воспоминания о событиях давно минувших дней сплошь состоят из туманных намеков на какие-то им одним известные обстоятельства. О самом обычном здесь говорят с угрожающими, зловещими нотками в голосе – ну к чему, скажите, напускать на себя эту многозначительность и таинственность, то и дело понижая голос до устрашающего шепота? Слушаешь – и в сердце закрадывается тревога. За старожилами Новой Англии водится такая манера разговаривать, но в нашем случае, принимая во внимание мрачный характер рассказа и сам по себе вид старой полусгнившей деревни, все эти недомолвки обретают какой-то особый смысл. За словами такого отшельника-пуританина и тем, что он почему-то утаивает, кроется само воплощение ужаса – его чувствуешь почти физически; чувствуешь и не чаешь поскорее выбраться из гибельной атмосферы этого захолустья.
Местные жители сообщают заговорщицким шепотом, что дом с закрытыми ставнями принадлежит старухе Ловкинз – той самой Софи Ловкинз, брата которой схоронили семнадцатого июня далекого 1886 года. После похорон Тома Ловкинза и других случившихся в тот день событий Софи будто подменили; кончилось тем, что она вообще перестала выходить из дома. С тех пор так и живет затворницей — если что ей понадобится, пишет в записках, которые оставляет под дверным ковриком у черного хода, а мальчик-посыльный из лавки Неда Пека приносит ей продукты и все остальное. Софи чего-то боится – и перво-наперво, конечно, старого кладбища у Топкой Лощины. С тех пор как там схоронили ее брата – а с ним и кое-кого еще – ее туда и на аркане не затащишь. Хотя оно и понятно: кому ж охота глядеть, как беснуется кладбищенский завсегдатай – Джонни Дау. Этот деревенский дурачок околачивается среди могил день-деньской, а то и ночью, и все твердит, что якобы разговаривает с Томом – тем, другим. А наговорившись, он прямиком направляется к дому Софи и осыпает хозяйку громкой бранью; отчего той и пришлось раз и навсегда захлопнуть ставни. Настанет время, явятся за ней оттуда – вещает под окнами Джонни. Надо бы ему всыпать для острастки, да ведь какой с бедняги спрос. К тому же Стив Барбор всегда имел на сей счет свое особое мнение.
Джонни беседует только с двумя могилами. В первой покоится Том Ловкинз. Во второй, на другом конце погоста, – Генри Бельмоуз, погребенный в тот же день. Генри был деревенским гробовщиком – единственным на всю округу, которая, однако, его недолюбливала. Он ведь городской – из Ратленда, образованный – в институте учился и много разных книжек прочитал. Он читал такое, о чем никто здесь сроду не слыхивал, а еще неизвестно зачем всякие порошки и жидкости смешивал. Все хотел изобрести что-то – то ли новейший бальзам; то ли какое дурацкое зелье. Поговаривали, будто он метил в доктора, да недоучился и тогда занялся этим неизбежно сопутствующим врачеванию благородным ремеслом. Правда, в такой глуши, как Тихая Заводь для гробовщика дел немного, но Генри еще подрабатывал на окрестных фермах.
Угрюмый, противный – к тому же, видимо, пьяница, судя по множеству бутылок в его мусорной куче. Понятно, что Том терпеть его не мог, поэтому и в масонскую ложу вступить помешал, и от сестры отвадил, когда тот положил было на нее глаз. А уж что Генри над живностью вытворял – вопреки всем законам Природы, не говоря уже о Священном Писании. Вся деревня помнит случай с собакой: страшно сказать, что он с этой колли сделал. И происшествие с кошкой старухи Эйкли тоже у всех на памяти. А с теленком священника Левитта и вовсе целая история вышла. Том тогда созвал деревенских парней и повел к Генри – разбираться. Самое интересное, что теленок после опытов оказался жив-здоров, хотя накануне Том своими глазами видел, что он околел. Кое-кто из деревенских решил, что Том просто пошутил; но Генри, наверняка, думал Читать далее...

Написано в 1920? году
Опубликовано в декабре 1920 года в The Wolverine, No. 8, p. 2-12.
На русском языке впервые опубликовано в книге "Реаниматор" в 1993 году.
Существующие переводы:
А. Мороз, Г. Кот - в сборнике "Реаниматор"
Е. Бабаева - в "Зверь в подземелье", "Притаившийся Ужас", "Азатот"

Одни полагают, что предметы, среди которых мы живем, и те места, где мы бываем, наделены душой; другие не разделяют этого мнения, считая его пустым домыслом. Я не берусь быть судьей в этом споре, я просто расскажу об одной Улице.
Эта Улица рождалась под шагами сильных и благородных мужчин: наших братьев по крови, славных героев, пустившихся в плавание, оставив за спиной Блаженные острова. Сначала Улица была всего лишь тропинкой, проложенной водоносами, которые сновали между родником, пробившимся в глубине леса, и домами, гроздью легшими неподалеку от берега моря. Поселок разрастался, новые поселенцы осваивали северную сторону Улицы; их дома, выложенные из крепких дубовых бревен, смотрели на лес каменной кладкой, поскольку где-то в чаще прятались индейцы, выжидая удобный момент, чтобы выпустить горящую стрелу. Время шло, и дом за домом стала отстраиваться южная сторона Улицы.
По Улице прогуливались суровые мужи в шляпах-конусах, вооруженные мушкетами и охотничьими ружьями. Их сопровождали жены в чепцах и послушные дети. Вечера мужчины проводили у семейных очагов за чтением и беседами с домочадцами. Их речи и книги были бесхитростными, однако они были мужественны и великодушны и помогали изо дня в день покорять лес и возделывать поля. Прислушиваясь к старшим, дети постигали законы и обычаи предков, дорогой доброй Англии, если и брезжившей в памяти некоторых из них, то весьма смутно.
После окончания войны индейцы больше не нарушали покой Улицы. Хозяйства процветали, мужчины трудились не покладая Рук и были счастливы настолько, насколько могли быть счастливы. Дети росли в полном благополучии, и все новые и новые семьи прибывали с Родины и застраивали Улицу. Выросли дети детей первых колонистов, подрастали дети детей недавних переселенцев. Поселок превратился в настоящий город, и мало-помалу скромные жилища уступили место простым, но красивым домам из кирпича и дерева, с каменными лестницами, снабженными железными перилами, с окошками-веерами над дверям Ничто в этих домах не было сделано на скорую руку, ведь он должны были служить многим поколениям. Внутреннее убран ство подбиралось со вкусом: резные камины, ажурные лестницы изящная мебель, фарфор и серебро - все напоминало о Родине откуда была привезена многая утварь.
Улица жадно впитывала мечты молодого поколения и радовалась тому, что ее обитатели приветливы и веселы. Там, где однажды обосновались честь и сила, теперь делала первые шаги полнокровная жизнь. Книги, живопись и музыка вошли в дома, а юноши потянулись в университет, выросший над северной долиной. Ушли в прошлое шляпы-конусы, мушкеты, кружева и белоснежные завитые парики; по булыжникам цокали копыта чистокровных коней и громыхали позолоченные экипажи; над тротуарами, выложенными кирпичом, высились коновязи.
Вдоль Улицы росли деревья: величественные вязы, дубы и клены, так что летом вся она бывала залита нежной зеленью и щебетом птиц. За домами прятались кусты роз, живая изгородь обнимала сады с проложенными тропинками и солнечными часами; по ночам луна и звезды зачарованно смотрели на душистые искрившиеся росой цветы.
После всех войн, бедствий и катаклизмов Улица погрузилась в прекрасный сон. Многие юнцы покидали ее, и немногие возвращались. На месте старых флагов реяли новые стяги, в полоску и со звездами. Хотя люди и толковали о переменах, Улица не чувствовала их, потому что ее обитатели были верны себе, и здесь звучали прежние речи. Щебечущие птицы, как и раньше, находили приют в кронах деревьев, и по ночам луна и звезды смотрели на сады в окаймлении живых изгородей, где цветы одевались капельками росы.
Шло время, и на Улице уже нельзя было увидеть ни оружия, ни треуголок, ни завитых париков. Как странно смотрелись трости, высокие шляпы и стрижки! Покой Улицы все чаще нарушали непривычные звуки: сначала с реки, находившейся в миле от нее, клубы дыма принесли скрежет, а потом лязг, грохот и гарь повалили отовсюду. Но гений Улицы, несмотря на смущенный воздух, оставался прежним. Ведь Улица была прокалена кровью и мужеством первопоселенцев. Что с того, что люди разверзают землю, чтобы погрузить в нее невиданные трубы, или воздвигают столбы, опутывая пространство диковинной проволокой? Улица дышала стариной и не собиралась так легко отказаться от прошлого.
Но настал черный день, когда тем, кто знал старую Улицу, она тала казаться чужой, а те, кто привыкли к ее новому облику, не представляли себе ее прошлого. Они приходили и уходили, их голоса звучали резко и грубо, а лица и одежда неприятно царапали глаз. То, что занимало их, отторгалось умным и справедливым гением Улицы, и она молча чахла, дома ее приходили в упадок и деревья умирали одно за другим, а розовые кусты никли под натиском сорняков и Читать далее...

Только не думайте, Элиот, будто я сошел с ума, у других бывают причуды похуже. Почему бы вам не посмеяться над дедушкой Оливера, который не желает садиться в автомобиль? Мне не нравится ваше проклятое метро, но это мое дело, да и на такси сюда добираться быстрее. Если бы мы приехали на метро, нам пришлось бы идти в горку от Парк-стрит.
    Знаю, с виду я еще психованнее, чем был в нашу последнюю встречу в прошлом году, но врачи мне пока ни к чему. Хотя столько всего случилось, что, видит Бог, странно, как я не спятил. Только не устраивайте мне допрос третьей степени. Помнится, прежде вы не были таким любопытным.
    Ладно, хотите знать, что произошло, не вижу причин, почему  бы вам об этом не узнать. Может быть, вам даже нужно знать, потому что вы стали писать мне, словно огорченный отец, с тех пор, как я порвал с Клубом искусств и стал держаться подальше от Пикмана. Теперь он исчез, и я вновь стал время от времени заходить в клуб, но нервы у меня не такие, как прежде.
    Увы, мне неизвестно, что приключилось с Пикманом, но и строить догадки я тоже не хочу. Вероятно, вы догадались, что я не зря порвал с ним и именно поэтому у меня нет желания задумываться о том, куда он мог подеваться. Это дело полиции - но ей не много удастся разыскать, судя по тому, что ей до сих пор неизвестно о старом доме в Норт-энд, который Пикман нанимал под фамилией Питере. Не уверен, что сам смогу найти его да я и пытаться не стану, даже при свете дня! Ну да, мне известно, боюсь, в самом деле известно, зачем ему был нужен этот дом. И я расскажу вам. Уверен, вам не понадобится много времени, чтобы понять, почему я не обратился в полицию. Там меня попросят показать дом, а у меня нет сил снова идти туда, даже если бы я помнил дорогу. Что-то там было такое теперь я боюсь спускаться в метро и (можете посмеяться надо мной) даже в подвал.
    Надеюсь, вы понимаете, что я не бросил бы Пикмана по тем дурацким причинам, по которым его бросили вздорные старухи типа доктора Рейда, Джо Майнота или Розворта. Меня не пугает патологическое искусство, и, если художник гениален, как был гениален Пикман, знакомство с ним делает мне честь, неважно, какое направление принимает его работа. В Бостоне никогда не жил более великий художник, чем Ричард Аптон Пикман. Я говорил это прежде и говорю сейчас, и никогда не говорил ничего другого с тех пор, как он показал свою картину Обед упыря . Помните, тогда Майнот отвернулся от него?
    Знаете, нужно быть настоящим художником и по-настоящему понимать природу, чтобы творить, как Пикман. Любому журнальному поденщику под силу наляпать побольше краски и назвать это ночным кошмаром, или шабашем ведьм, или портретом дьявола, но лишь великий художник внушит вам ужас правдоподобием своего творения. Это потому, что настоящий художник досконально изучил анатомию ужаса и физиологию страха линии и пропорции, соединяющиеся со скрытыми инстинктами илм наследственной памятью о страхе, правильные цветовые контрасты и световые эффекты, пробуждающие ощущение новизны. Не стоит объяснять вам, почему от Фюсли по коже бегут мурашки, а от какой-нибудь дешевой картинки, помещенной на фронтисписе книжки о привидениях, нас разбирает смех. Что-то этим людям Удается зацепить помимо жизни, и благодаря им мы тоже можем это на мгновение зацепить. У Доре такое есть. И у Сайма. И у адгаролы в Чикаго. И у Пикмана это было так, как ни у кого не было до него и после дай бог не будет.
    Не спрашивайте меня, что именно они видят. Вам ведь известно, в признанном искустве весь мир делится на то, что живет, дышит и принадлежит природе, и на манекены или искусственный хлам, который коммерческая сошка тиражирует, как правило, в пустой мастерской. Ну, я хочу сказать, что у того, кто живописует сверхъестественное, должно быть воображение, подсказывающее ему образы, или, составляя реальные сцены, он заимствует понемногу из призрачного мира, в котором живет. В любом случае ему удается получить результаты, отличающиеся от сладких мечтаний симулянта точно так же, как творения художника натуральной школы отличаются от вымыслов карикаритуриста соответствующей школы. Если бы мне повезло увидеть то, что видел Пикман, нет! Что ж, пора выпить, пока мы не забрались в дебри. Господи, меня бы давно не было в живых, если бы я увидел то, что видел этот человек, если он был человеком!
    Надеюсь, вы помните, что Пикман был особенно силен в изображении лиц. Не знаю, удавалось ли кому-нибудь после Гойи показать настоящий ад в чертах или выражении лица. А до Гойи были лишь средневековые мастера, из рук которых вышли горгульи и химеры, украшающие Нотр-Дам и Мон-Сен-Мишель. Они верили в разные вещи и, может быть, они видели их. Помнится, однажды, за год до того, как уехали, вы спросили Пикмана, откуда, в конце концов, он берет свои образы и идеи. Правда, его смех был ужасен? Отчасти из-за этого смеха сбежал Рейд. Знаете ли, Рейд только что занялся сравнительной патологией и был переполнен медицинской чепухой о биолого-эволюционном значении психических и телесных Читать далее...

В соавторстве с Винифред В.Джексон*
Написано в 1920-21 годах.
Опубликовано в апреле 1921 года в The United Co-operative, 1, No.3, 1-6.
На русском языке впервые опубликовано в книге "Затаившийся страх" в 1992 году.
Существующие переводы:
Е. Нагорных - в "Затаившийся страх"
А. Бутузов - в сборнике "Зловещие мертвецы", 1992 год.

Немало уже написано разными авторами о наслаждениях и муках, что таит в себе опиум. Экстатические и ужасные откровения Де Куинси, "Искусственный рай" Бодлера трудами их почитателей и искусством переводчиков стали драгоценным достоянием всего человечества; миру прекрасно известны и колдовское очарование, и скрытые угрозы и непередаваемая таинственность тех туманных областей, куда переносится человек под воздействием наркотика. Но сколь бы обширны ни были подобные свидетельства, никто еще не осмелился раскрыть людям природу тех фантастических видений, что открываются внутреннему взору употребляющего опиум, или хотя бы обозначить направление того необъяснимого движения по неведомым, необычайным и прекрасным путям, что непреодолимо увлекают всякого, кто принимает те или иные наркотические вещества. Де Куинси переносился в Азию, сказочно изобильную землю смутных теней, чья отталкивающая древность настолько впечатляет, что "невообразимый возраст народов и их имен подавляет всякое ощущение своего собственного возраста у отдельных их представителей"; но и этот писатель не осмелился пойти дальше. Те же, кто осмеливался на такое, редко возвращались назад, а если и возвращались, то либо хранили полное молчание, либо сходили с ума. Я пробовал опиум лишь однажды - во времена Великой эпидемии; тогда врачи очень часто прибегали к этому средству, желая облегчить своим пациентам мучения, избавить от которых обычные лекарства уже не могли. В моем случае произошла, очевидно, сильная передозировка - врач был совсем измотан постоянным страхом за жизнь своих больных и напряженной работой, - и мои видения завели меня очень далеко. В конце концов я все же пришел в себя... Я выжил, но с тех пор по ночам ко мне приходят очень странные образы, и я больше не позволяю вводить мне опиум.
Когда мне дали наркотик, я испытал совершенно невыносимую, пульсирующую головную боль. Сама жизнь моя уже не заботила меня в ту минуту, ибо я хотел непременно избавиться от боли, все равно как - с помощью лекарств, ценой беспамятства или даже смерти. Я находился в состоянии, близком к бреду? и потому мне трудно теперь точно определить момент погружения в наркотическое забытье - думаю, препарат начал действовать незадолго до того, как размеренные удары внутри моего черепа перестали причинять ужасную боль. Как уже говорилось, я получил чрезмерно большую дозу опиума и поэтому не исключаю, что реакция моего организма на наркотик была не совсем типична. В моем случае преобладало ощущение полета, или скорее, падения, странным образом не связанное с ощущением тяжести моего собственного тела и направления движения; в то же время я совершенно определенно ощущал, что вокруг незримо присутствует множество других тел или предметов - их скопления имели природу, бесконечно отличную от моей, и все же были каким-то образом со мной связаны. Иногда мне казалось, что это не я куда-то падаю, а вся вселенная и самое время проносятся мимо меня. Неожиданно терзавшая меня боль совсем исчезла, и мне представилось, что источник пульсации, которую я по-прежнему чувствовал, находится не внутри, а вне меня. Падение тоже прекратилось, уступив место ощущению какой-то неловкой временной передышки; я прислушался: размеренные удары, грохотавшие у меня в голове, теперь более всего напоминали шум необозримого океана - он словно Успокаивался после немыслимого, титанического шторма, продолжая, однако, сотрясать неведомый пустынный берег огромными валами волн. Затем я открыл глаза.
Некоторое время я не мог как следует разглядеть помещение, в котором находился, - все было размыто, как на фотографии с дурным фокусом. Наконец, я понял, что нахожусь в полном одиночестве посреди очень странной, прекрасно убранной комнаты с огромным количеством больших и светлых окон. Что это могло быть за место, я не имел ни малейшего представления; мысли мои по-прежнему путались, но я различил разноцветные ковры и гобелены, изящно отделанные столики, стулья, оттоманки, диваны, хрупкие вазы, расставленные повсюду, а также изящные орнаменты на стенах - очень странные, но в то же время смутно напоминавшие что-то очень хорошо знакомое. Я все еще продолжал осматриваться кругом, а мною уже начинали завладевать совсем иные ощущения и мысли. Медленно, но неотвратимо, подавляя сознание и заглушая все иные впечатления, наступал на меня дикий страх перед неизвестностью; он только возрастал от того, что невозможно было понять его причину, он таил в себе какую-то угрозу, нет, не угрозу смерти, а чего-то иного, неизъяснимого, невиданного, невыразимо более ужасного и отвратительного, чем смерть.
Я быстро понял, что источником моего страха и ужасным его символом было не что иное, как это Читать далее...

I. Из тьмы
    О моем друге Херберте Уэсте я вспоминаю с содроганием. Ужас охватывает меня не только при мысли о его зловещем исчезновении, но и о тех необычных занятиях, которым он себя посвятил. История эта началась семнадцать лет назад в Аркхеме, в бытность нашу студентами медицинского факультета Мискатоникского университета. Пока я находился рядом с Уэстом, дьявольская изощренность его экспериментов завораживала меня, и я сделался его ближайшим помощником. Теперь же, когда он исчез, чары рассеялись и меюг неотступно терзает страх. Воспоминания и дурные предчувствия ужаснее любой действительности.
    Первый кошмарный случай произошел вскоре после нашего знакомства тогда он поверг меня в шок, даже теперь, вспоминая о нем, я трепещу от страха. Как я уже говорил, мы с Уэстом учились на медицинском факультете, где он очень скоро приобрел известность благодаря своим дерзким теориям о природе смерти и искусственных способах ее преодоления. Его взгляды, осмеянные профессурой и студентами, исходили из механистического понимания природы жизни. С помощью управляемой химической реакции Уэст надеялся вновь запустить механизм человеческого тела после того, как естественные процессы в нем угасли. В ходе своих экспериментов с различными оживляющими растворами он загубил несметное число кроликов, морских свинок, кошек, собак и обезьян, восстановив против себя весь факультет. Несколько раз ему удавалось обнаружить признаки жизни у предположительно мертвых животных, часто несомненные признаки, однако очень скоро он понял, что совершенствование процесса потребует от него всей жизни. Он также понял, что один и тот же раствор по-разному действует на разные виды животных, поэтому в дальнейшем для проведения специальных опытов ему понадобятся человеческие трупы. Именно тогда у Уэста возник конфликт с Факультетскими властями, и он был отстранен от опытов самим Дбканом, добрым и просвещенным Алланом Халси, чью неусыпную заботу о страждущих и поныне вспоминают старожилы Аркхема.
    Я всегда терпимо относился к исследованиям Уэста и часто обсуждал с ним его теории со всеми их бесконечными следствиями и выводами. Разделяя взгляды Геккеля на жизнь, согласно которым последняя сводится к физическим и химическим процессам, а так называемая душа не более, чем миф, мой друг полагал, что успех искусственного оживления напрямую зависит от состояния тканей умершего: коль скоро разложение еще не началось, то с помощью верно подобранных средств сохранное тело можно вернуть в первоначальное состояние, называемое жизнью. Уэст полностью отдавал себе отчет в том, что даже незначительное повреждение чувствительных клеток мозга, происходящее в первые моменты после смерти, способно повлечь за собой нарушение физической или умственной деятельности оживляемого. Сначала он пытался с помощью особого реактива возбудить в умирающем жизненную энергию, но ряд неудачных опытов на животных заставил его убедиться в несовместимости естественных и искусственных проявлений жизни. Это обстоятельство и вызвало недоверие профессуры: на основании поверхностных впечатлений ученые мужи решили, что подопытные животные лишь казались мертвыми. Факультетские власти продолжали придирчиво наблюдать за деятельностью моего друга.
    Вскоре после того, как Уэсту запретили пользоваться лабораторией, он сообщил мне о своем решении любыми путями отыскивать свежие трупы и тайно продолжать исследования. Слушать его рассуждения на эту тему было жутко: студенты факультета никогда не добывали материал для опытов сами. Поскольку обратиться в морги мы не могли, то прибегли к услугам двух местных негров, которые не задавали лишних вопросов. В то время Уэст был невысоким стройным юношей в очках с тонкими чертами лица, светлыми волосами, бледно-голубыми глазами и тихим голосом; странно было слышать, как он рассуждал о преимуществах кладбища для бедняков перед кладбищем церкви Иисуса Христа, где накануне погребения практически все трупы бальзамировались, что губительно сказывалось на наших опытах.
    Я был деятельным и преданным союзником Уэста и не только помогал добывать материал для его гнусных опытов, но и подыскал для них укромное место. Именно я вспомнил о заброшенном доме Чапмана за Мидоу-хилл. На первом этаже мы устроили операционную и лабораторию, завесив окна темными шторами, дабы скрыть наши полуночные занятия. Хотя дом стоял на отшибе, вдали от дороги, меры предосторожности не представлялись лишними: слухи о странных огнях, замеченных прохожими, могли бы положить конец нашим исследованиям. На случай расспросов мы условились называть нашу операционную химической лабораторией Мало-помалу мы оснастили наше мрачное убежище прибоями приобретенными в Бостоне или беззастенчиво позаимствованными на факультете причем позаботились о том, чтобы непосвященные не догадались об их назначении, а также запаслись ломами и лопатами, чтобы закапывать трупы в подвале. На факультете в аналогичных случаях мы пользовались печью для сжигания, однако это полезное устройство было нам не по Читать далее...

Вас удивляет, что я так боюсь сквозняков?.. что уже на пороге выстуженной комнаты меня бросает в дрожь?.. что мне становится дурно, когда на склоне теплого осеннего дня чуть повеет вечерней прохладой? Про меня говорят, что холод вызывает во мне такое же отвращение, как у других людей -- мерзостный смрад; отрицать не стану. Я просто расскажу вам о самом кошмарном эпизоде моей жизни, -- после этого судите сами, удивительно ли, что я испытываю предубеждение к холоду. 
    Многие думают, будто непременные спутники ужаса -- тьма, одиночество и безмолвие. Я познал чудовищный кошмар средь бела дня, при ярком свете, в забитом людьми банальном дешевом пансионе, расположенном в самом центре огромного шумного города; я испытал немыслимый страх, несмотря на то, что рядом со мною находилась хозяйка этих меблированных комнат и двое крепких парней. Произошло это осенью тысяча девятьсот двадцать третьего года в Нью-Йорке. Той весной мне с трудом удалось найти себе дрянную работенку в одном из нью-йоркских журналов; будучи крайне стеснен в средствах, я принялся обходить дешевые меблирашки в поисках относительно чистой, хоть сколько-нибудь прилично обставленной и не слишком разорительной по цене комнаты. Скоро выяснилось, что выбирать особенно не из чего, однако после долгих изматывающих поисков я нашел-таки на Четырнадцатой Западной улице дом, вызывавший несколько меньшее отвращение, чем все те, что были осмотрены мною прежде.
    Это был большой четырехэтажный особняк, сложенный из песчаника лет шестьдесят тому назад, -- то есть, возведенный примерно в середине сороковых, -- и отделанный мрамором и резным деревом. Пансион, вне всякого сомнения, знавал лучшие времена. Теперь же лишь отделка, некогда блиставшая роскошью, а ныне покрытая пятнами и грязными потеками, напоминала о давно ушедших днях изысканного великолепия. Стены просторных комнат с высокими потолками были оклеены обоями аляповатой и совершенно безвкусной расцветки и украшены лепными карнизами, воздух пропах кухонным чадом и многолетней неистребимой затхлостью, извечной жительницей домов, служащих лишь временным пристанищем небогатым постояльцам. Однако полы содержались в чистоте, постельное белье менялось достаточно часто, а горячую воду перекрывали достаточно редко; в общем, я решил, что здесь можно вполне сносно просуществовать до той поры, когда представится возможность жить по-человечески.
    Хозяйкой пансиона была сеньора Эрреро, испанка, женщина довольно неряшливая, если не сказать больше, да к тому же еще и с изрядной растительностью на лице; впрочем, она не докучала мне ни сплетнями, ни попреками за то, что в моей комнате на третьем этаже с окнами на улицу допоздна не гаснет свет. Соседи, в большинстве своем тоже испанцы, публика малоимущая и не блещущая ни светским воспитанием, ни образованием, были людьми тихими и необщительными, и требовать от них большего было бы грешно.  Единственной серьезной помехой моему уединенному существованию был непрестанный назойливый шум автомобилей, с утра до ночи проносившихся по оживленной улице под моими окнами.
    Первое странное происшествие случилось недели через три после моего вселения в пансион сеньоры Эрреро. Вечером, часов около восьми, мне почудился звук капающей воды. Я отложил книгу, которую в этот момент читал, прислушался, и тут же понял, что в воздухе уже давно стоит резкий запах аммиака. Осмотревшись, я обнаружил, что на потолке в одном из углов возникло сырое пятно,и штукатурка в этом месте совершенно промокла, Стремясь как можно скорее устранить причину смрадного вторжения, я поспешил спуститься к хозяйке на первый этаж. Сеньора выслушала мои претензии и темпераментно заверила меня, что порядок будет без промедления восстановлен.
    -- Доктор Муньос, он пролиль свой химикат! -- трещала она, так проворно взбираясь по лестнице, что мне стоило немалых усилий не отставать от нее.
    -- Он такой больной, странно для доктор. Он хуже и хуже, уже никто не лечить, хуже и хуже, никого ему помогать. Такой странный больезнь! Доктор весь день брать ванна, странный запах имьеть вода там, и нельзя волноваться, нельзя у огонь быть, в тепло... У себя доктор сам прибиралься, в мальенький комната держать много-много всякий бутилька и мьеханизьм, делать с ними что-то там, только как доктор не работать! Но я знай, он был знаменитый доктор, мой отец слыхаль про доктор Муньос в Барселона, а недавно доктор выльечиль рука водопроводчик, он ее прораниль... Доктор нигде не ходиль, на крыша только. Мой мучо Эстебан приносиль ему кушать и бьелье, льекарьство и химикат... Санта Мария, нашатирь у доктор, чтоб холед быль!
    Синьора Эрреро поспешила на четвертый этаж, а я вернулся к себе. В углу капать перестало. Я поморщился от резкой аммиачной вони и взялся за тряпку. Пока я подтирал образовавшуюся на полу лужицу и открывал окно, чтобы удалить наполнивший комнату запах, наверху слышался топот тяжелых башмаков хозяйки. Из квартиры, расположенной над моей, ранее доносились только приглушенные ритмичные звуки, будто Читать далее...

Написано в 1920 году
Опубликовано в сентябре 1925 года в Weird Tales, Vol. 6, No. 3, p. 329-36, 429-31.
На русском языке впервые опубликовано в сборнике "Безумная луна" в 1990 году.
Существующие переводы:
А. Воеводин - в сборнике "Безумная луна" 1990
А.Мороз, Г.Кот - в сборнике "Реаниматор"
В. Дорогокупля - "Затаившийся страх", "Погребенный с фараонами", "По ту сторону сна", "Зов Ктулху"

Двадцатого августа 1917 года я, Карл Генрих граф фон Альтберг-Эренштайн, капитан-лейтенант военно-морского флота Германской империи, командир субмарины V-29, помещаю эти записи в запечатанную бутыль с тем, чтобы доверить их водам Атлантики в точке, мне доподлинно неизвестной, но расположенной приблизительно на 20-м градусе северной широты и 35-м градусе западной долготы, где лежит на океанском дне мой потерявший управление корабль. Я делаю это с целью довести до общего сведения ряд весьма неординарных фактов, которые едва ли когда-нибудь смогут быть предъявлены мною лично, учитывая безнадежность моего настоящего положения, - здесь я имею в виду не только саму катастрофу V-29, столь же загадочную, сколь и непоправимую, но и - что еще хуже - все более очевидные признаки ослабления моей железной германской воли и силы духа.
Восемнадцатого июня, после полудня, как я тогда же и передал по радио на V-61, находившуюся неподалеку от нас и державшую курс на базу в Киле, мы торпедировали британское грузовое судно "Виктория", шедшее из Нью-Йорка в Ливерпуль. Это произошло на 45 градусах 16 минутах северной широты и 28 градусах 34 минутах западной долготы. Мы позволили экипажу перебраться в спасательные шлюпки и засняли гибель корабля на кинопленку для последующей демонстрации этих кадров в Имперском Адмиралтействе. Судно тонуло, можно сказать, живописно, зарываясь носом в волны и все выше задирая корму, пока, наконец, его корпус не встал совсем вертикально и спустя несколько мгновений окончательно исчез под водой. Наша кинокамера не упустила ни малейшей детали; остается лишь сожалеть, что такой превосходный документальный материал никогда уже не попадет в Берлин. Завершив съемку, мы расстреляли из пулеметов спасательные шлюпки, и я скомандовал погружение.
Когда перед заходом солнца мы снова всплыли на поверхность, первое, что попалось нам на глаза, было тело матроса, мертвой хваткой вцепившегося в ограждение палубы нашей лодки. Несчастный молодой человек (судя по внешности, это был грек или итальянец, темноволосый, с правильными, на редкость красивыми чертами лица) несомненно принадлежал к экипажу "Виктории". Он, похоже, пытался найти спасение на борту того самого корабля, который волею судьбы стал виновником гибели его собственного судна - еще одна жертва несправедливой и агрессивной войны, развязанной подлыми собаками-англичанами против нашего славного отечества. Обыскав труп, мои люди обнаружили в кармане его куртки весьма необычный предмет - искусно вырезанную из слоновой кости голову юноши с покрывавшим ее лавровым венком. Лейтенант Кленц, мой помощник и заместитель, изъял эту скульптуру у матросов и, полагая, что имеет дело с произведением огромной исторической и художественной ценности, сохранил ее у себя. Для нас обоих осталось загадкой, каким образом подобная вещь могла попасть в руки к простому матросу.
После обыска мертвец был выброшен за борт; при этом произошли два события, вызвавшие сильное волнение среди членов экипажа Глаза трупа сперва были закрыты, но, когда его с большим трудом оторвали от поручня и потащили к краю палубы, они внезапно широко раскрылись; многие потом всерьез утверждали, будто бы взгляд этот был осмысленным. По их словам, мертвец внимательно и несколько даже насмешливо наблюдал за склонившимися над ним в тот момент Шмидтом и Циммером. Боцман Мюллер, человек хотя и достаточно пожилой, но отнюдь не умудренный жизнью - а что вы хотите от этой суеверной эльзасской свиньи! - был настолько впечатлен странным поведением трупа, что продолжал следить за ним, когда тот был уже в воде; он клятвенно уверял, что видел своими глазами, как мертвец, погрузившись на небольшую глубину, расправил скрюченные прежде конечности и, приняв классическую позу пловца, начал стремительно удаляться от лодки в южном направлении. Мы с Кленцем положили конец всем этим проявлениям дремучего крестьянского невежества, сделав самый суровый выговор своим людям, Мюллеру в первую очередь.
На следующей день обстановка на корабле была неспокойной вследствие внезапного недомогания, случившегося сразу у нескольких членов экипажа. Причиной тому, вероятно, было нервное переутомление, обычное для долгих морских походов, и плохой сон. Они казались рассеянными и какими-то отупевшими; убедившись, что это не симуляция, я временно освободил всех больных от несения вахты. Море порядком штормило, и мы опустились на глубину, где качка была не столь ощутимой и где мы могли переждать непогоду без особых проблем, если, конечно, не считать проблемой невесть откуда взявшееся подводное течение, не обозначенное ни на одной из наших Читать далее...

Против своей воли начинаю я этот рассказ, меня вынуждает явное нежелание ученого мира прислушаться к моим советам, они жаждут доказательств. Не хотелось бы раскрывать причины, заставляющие меня сопротивляться грядущему покорению Антарктики – попыткам растопить вечные льды и повсеместному бурению в поисках полезных ископаемых. Впрочем, советы мои и на этот раз могут оказаться ненужными.
    Понимаю, что рассказ мой поселит в души многих сомнения в его правдивости, но скрой я самые экстравагантные и невероятные события, что останется от него? В мою пользу, однако, свидетельствуют неизвестные дотоле фотографии, в том числе и сделанные с воздуха,– очень четкие и красноречивые. Хотя, конечно, и здесь найдутся сомневающиеся – ведь некоторые ловкачи научились великолепно подделывать фото. Что касается зарисовок, то их-то уж наверняка сочтут мистификацией, хотя, думаю, искусствоведы основательно поломают голову над техникой загадочных рисунков.
    Мне приходится надеяться лишь на понимание и поддержку тех немногих гениев науки, которые, с одной стороны, обладают большой независимостью мысли и способны оценить ужасающую убедительность предъявленных доказательств, сопоставив их с некоторыми таинственными первобытными мифами; а с другой – имеют достаточный вес в научном мире, чтобы приостановить разработку всевозможных грандиозных программ освоения “хребтов безумия”. Жаль, что ни я, ни мои коллеги, скромные труженики науки из провинциальных университетов, не можем считаться достаточными авторитетами в столь сложных и абсолютно фантастических областях бытия.
    В строгом смысле слова мы и специалистами-то в них не являемся. Меня, например, Мискатоникский университет направил в Антарктику как геолога: с помощью замечательной буровой установки, сконструированной профессором нашего же университета Фрэнком Х. Пэбоди, мы должны были добыть с большой глубины образцы почвы и пород. Не стремясь прослыть пионером в других областях науки, я тем не менее надеялся, что это новое механическое устройство поможет мне многое разведать и увидеть в ином свете.
    Как читатель, несомненно, знает из наших сообщений, установка Пэбоди принципиально нова и пока не имеет себе равных. Ее незначительный вес, портативность и сочетание принципа артезианского действия бура с принципом вращающегося перфоратора дают возможность работать с породами разной твердости. Стальная бурильная коронка, складной хвостовик бура, бензиновый двигатель, разборная деревянная буровая вышка, принадлежности для взрывных работ, тросы, специальное устройство для удаления разрушенной породы, несколько секций бурильных труб – шириной по пять дюймов, а длиной, в собранном виде, до тысячи футов,– все это необходимое для работы снаряжение могло разместиться всего на трех санях, в каждые из которых впрягалось по семь собак. Ведь большинство металлических частей изготовлялись из легких алюминиевых сплавов. Четыре огромных самолета, сконструированных фирмой Дорнье для полетов на большой высоте в арктических условиях и снабженных специальными устройствами для подогрева горючего, а также для скорейшего запуска двигателя (последнее – также изобретение Пэбоди), могли доставить нашу экспедицию в полном составе из базы на краю ледникового барьера в любую нужную нам точку. А там можно передвигаться уже и на собаках.
    Мы планировали исследовать за один антарктический сезон – немного задержавшись, если потребуется,– как можно больший район, сосредоточившись в основном у горных хребтов и на плато к югу от моря Росса. До нас в этих местах побывали Шеклтон, Амундсен, Скотт и Бэрд. Имея возможность часто менять стоянку и перелетать на большие расстояния, мы надеялись получить самый разнородный геологический материал. Особенно интересовал нас докембрийский период – образцы антарктических пород этого времени, малоизвестны научному миру. Хотелось также привезти с собой и куски отложений из верхних пластов, содержащих органические остатки,– ведь знание ранней истории этого сурового, пустынного царства холода и смерти необычайно важно для науки о прошлом Земли. Известно, что в давние времена климат на антарктическом материке был теплым и даже тропическим, а растительный и животный мир богатым и разнообразным; теперь же из всего этого изобилия сохранились лишь лишайники, морская фауна, паукообразные и пингвины. Мы очень надеялись пополнить и уточнить информацию о былых формах жизни. В тех случаях, когда бурение покажет, что здесь находятся остатки фауны и флоры, мы взрывом увеличим отверстие и добудем образцы нужного размера и кондиции.
    Из-за того, что внизу, на равнине, толща ледяного покрова равнялась миле, а то и двум, нам приходилось бурить скважины разной глубины на горных склонах. Мы не могли позволить себе терять время и бурить лед даже значительно меньшей толщины, хотя Пэбоди и придумал, как растапливать его с помощью вмонтированных в перфоратор медных электродов, работающих от динамо-машины. После нескольких экспериментов мы отказались от такой затеи, а теперь именно Читать далее...

Луну ненавижу - боюсь - она может мизансцену: привычную и любимую, выхватив из мрака, превратить в чуждую и отвратительную.
    Именно в то призрачное лето луна затмила все над старым садом, в котором я блуждал; именно то призрачное лето дурманящих цветов и сырости морской листвы, принесло дикие, многоцветные видения. И пока я прогуливался вдоль мелкого кристального потока, увидал непривычную рябь, слегка подернутую желтым светом, как если бы те безмятежные воды уносились беспокойным течением к неизвестным океанам, которым не нашлось места в нашем мире. Тихие и искрящиеся, яркие и зловещие, те проклятые луной воды спешили - я не знал куда: лишь белые цветы лотоса, сторонящиеся берегов, срывались дурманящим ночным ветром один за другим и, кружась, в отчаянии, падали в поток (ужасно далеко под изогнутым, резным мостом)  оглядываясь назад со зловещим смирением спокойных, мертвых лиц.
    И пока, сминая спящие цветы бесполезными ногами, я бежал вдоль берега, сходил с ума от страха перед неведомыми созданиями и соблазнительными мертвыми соцветиями, я увидел - сад в свете луны бесконечен; где днем поднимались стены - лишь деревья, тропинки, цветы и кусты, каменные идолы и пагоды, да изгибы светящегося желтым потока: между травянистых берегов и под нелепым мраморным мостом. А губы мертвых соцветий лотоса грустно шептали - звали меня за собой, следовать не останавливаясь, пока ручей не станет рекой и не соединится (среди болот с колышущимися тростниками и отмелями с блестящим песком) с побережьем огромного и безымянного моря.
    Над тем морем светила полная ненависти луна, и причудливые запахи множились над беззвучными волнами. Я страстно мечтал о сетях - поскольку видел, как в волнах исчезали соцветья лотоса - чтобы выловить соцветья и вызнать от них секреты, что луна привнесла в ночь. Но когда луна продвинулась к западу, а от угрюмого побережья отхлынули бесшумные волны, я видел в том свете, что волны не скрывают более старые шпили и украшенные зелеными водорослями белые колонны. И зная: сюда, к этому затонувшему городу прибывают все мертвые, я дрожал, и не жаждал более говорить с соцветиями лотоса.
    Все же, увидав далеко в море черного кондора, спускающегося с небес отдохнуть на громадном рифе, я был склонен задать ему вопрос и расспросить о тех, кого знал, когда они все еще были живы. Вот о чем я спросил бы кондора, будь он не так далеко, но был он слишком далеко - приблизился почти вплотную к гигантскому рифу - едва различим.
    Так я наблюдал за потоком текущим под гибнущей луной, видел сверкающие шпили, башни и крыши мертвого, залитого водой города. И пока я смотрел, ноздри пытались закрыться, сопротивляясь давящему запаху мертвого мира; поистине, в этом потерянном и забытом месте собрали всю плоть с кладбищ, собрали, чтобы одутловатые морские черви ее глодали и насыщались.
    Над этими кошмарами зависла зловещая луна,.. только червям, чтобы питаться, не нужна луна. И пока я смотрел на волны, идущие от извивающихся внизу червей, я ощутил холод, пришедший издалека, где кружил кондор (как если бы моя плоть испугалась, прежде чем глаза заметили причину страха).
    Только плоть не долго дрожала беспричинно, я поднял глаза и увидел - воды отхлынули, показывая большую часть огромного рифа, чей край я видел ранее. И тогда я увидел - риф, лишь черная базальтовая корона ужасающего создания, чей огромный лоб теперь виднелся в тусклом лунном свете и чьи отвратительные копыта, должно быть топтали ил милями ниже, я визжал, визжал пока ранее скрытое лицо не поднялось из вод, и пока скрытые ранее глаза не скользнули прочь от той пристально глядящей, предательской, желтой луны и посмотрели на меня.
    И дабы избегнуть этого безжалостного создания, я с наслаждением, решительно погрузился в смердящие воды, где среди поросших сорняками стен и затонувших улиц толстые морские черви пировали на трупе мира.

Запомните раз и навсегда - никакого зримого кошмара я, в тот конечный миг перед собой не увидел. Сказать, что причиной моего решения был психический шок - что именно он явился той последней каплей, которая переполнила чашу и побудила меня выбежать из дома Эйкели и мчаться ночью сквозь первозданные куполообразные холмы Вермонта на реквизированном автомобиле, - означало бы проигнорировать то, что вне сомнения составляло мои последние переживания. Вопреки тому, необычайно важному и серьезному, что я увидел и услышал, вопреки исключительной яркости и живости впечатления, я не могу даже сейчас утверждать - был ли я прав или не прав в своем ужасном умозаключении. Ибо, в конце концов, исчезновение Эйкели ничего не доказывает. В доме не было обнаружено ничего странного - за исключением следов от пуль. Как будто Эйкели вышел погулять по холмам и не вернулся. Там не было никаких следов пребывания гостя, так же, как не осталось никаких признаков того, что эти страшные цилиндры и механизмы хранились в кабинете. То, что он смертельно боялся теснящихся холмов и журчащих ручьев, среди которых родился и вырос, в конце концов ничего не значило; тысячи людей подвержены таким труднообъяснимым страхам. Более того, его непонятные поступки и опасения вплоть до самого последнего момента могли быть отнесены за счет чудачества и эксцентричности.
    Все началось, насколько я представляю, с исторического небывалого наводнения в Вермонте 3 ноября 1927 года. В то время, как и сейчас, я был преподавателем литературы в университете Мискатоника, что в Эркхеме, штат Массачусетс, и с энтузиазмом начинал заниматься изучением фольклора Новой Англии. Вскоре после наводнения, среди различных сообщений о трудностях, страданиях и организованной помощи, наполнявших газеты, появились странные истории о существах, обнаруженных в потоках некоторых вздувшихся рек; так что многие из моих друзей ввязывались по этому поводу в горячие дискуссии и обращались ко мне с просьбами пролить свет на этот вопрос. Я был польщен тем, что мои исследования фольклора воспринимались столь серьезно и, как мог, старался развенчать дикие вымыслы, которые, казалось мне, порождены грубыми старыми суевериями. Меня позабавило, что серьезные, образованные люди настаивают, что эти слухи основаны не на пустом месте, а имеют под собой - пусть неясные и искаженные, - но факты.
    Истории, на которые было обращено мое внимание, описывались в нескольких газетных заметках; один рассказ имел устный источник и был передан моему знакомому в письме от его матери из Хардвика, штат Вермонт. Во всех случаях сообщалось примерно одно и то же, хотя упоминались три различных места - одно в районе реки Винуски близ Монпелье, другое - у Уэст-ривер, округ Уиндхэм близ Ньюфэй-на, а третье - с центром в Пассумпсике, округ Каледония, выше Линдонвиля. Разумеется, упоминались и другие места, но анализ показывал, что все сосредоточивалось вокруг трех основных. В каждом случае сельские жители сообщали о появлении в бурлящей воде, что стекала с немногочисленных холмов, одного или нескольких, очень причудливых и будоражащих воображение объектов, причем имела место тенденция связывать эти объекты с примитивным полузабытым циклом устных легенд, который только помнили старики.
    Люди считали, что эти объекты представляли собой органические, доселе невиданные, формы. Естественно, что в этот трагический момент поток нес с собой и много человеческих тел, но видевшие их были уверены, что объекты не люди, хотя размеры и общие очертания смутно напоминали человеческие. Не были они, как уверяли очевидцы, и какими - либо животными, во всяком случае, известными в Вермонте. Это были розоватые существа примерно пяти футов длиной; с телами ракообразных и парами крупных спинных плавников или перепончатых крыльев и несколькими членистыми конечностями; на месте головы у них имелся свернутый улиткой эллипсоид со множеством коротких усиков. Описания этих существ, полученные из разных источников, были поразительно похожими;правда, надо принять во внимание то обстоятельство, что старые легенды, распространенные в этой холмистой местности, содержали яркие описания, которые вполне могли повлиять на воображение свидетелей. По моей версии все свидетели - а ими были наивные, простые и неотесанные жители глухих районов - во всех случаях видели исковерканные, деформированные стихией тела людей, а полузабытые местные сказки и легенды наделили жалкие останки фантастическими атрибутами.
    Древний фольклор, туманный, исчезающий и почти забытый нынешним поколением, носил сам по себе весьма необычный характер и, по всей вероятности, испытал влияние более ранних индейских мифов и легенд. Я был хорошо знаком с этим фольклором, прежде всего по исключительно редкой монографии Эли Давенпорт, которая охватывала устный материал, собранный среди самых пожилых людей штата еще до 1839 года. Легенды эти, вдобавок, почти совпадали с историями, которые довелось услышать мне лично от старожилов в горах Нью-Хэмпшира. Если кратко изложить суть Читать далее...