Две черных бутылки
Отнюдь не все из оставшихся обитателей Даальбергена, этой крохотной мрачной деревушки в горах Рамапо, верят в то, что мой дядя, старый священник Вандерхооф, действительно мертв. Кое-кто из них уверен, что он завис где-то между небесами и адом из-за проклятья старого церковного сторожа. Если бы не этот древний колдун, он все еще мог бы продолжать читать проповеди в маленькой унылой церквушке за вересковой пустошью.
После всего того, что случилось со мной в Даальбергене, я стал почти разделять мнение жителей деревни. Я не уверен, что мой дядюшка мертв, но абсолютно уверен в том, что его не отнесешь и к живым в этом мире. Без сомнения, старый могильщик когда-то похоронил его, но теперь он вовсе не в могиле. Когда я пишу эти строки, то почти физически ощущаю его позади себя, внушающего мне изложить всю правду о тех странных событиях, что произошли в Даальбергене много лет назад.
Я приехал в Даальберген четвертого октября по приглашению бывшего члена конгрегации моего дядюшки, написавшего, что старик почил в бозе и оставил кое-какую недвижимость, которую я, как его единственный живой наследник, могу получить. Достигнув маленькой уединенной деревни после долгого утомительного путешествия по железнодорожным веткам, я отправился в бакалейную лавку Марка Хейнса, автора письма. Препроводив меня в заднюю служебную комнату, он поведал мне необычную историю, касающуюся смерти пастора Вандерхоофа.
"Вам следует быть осторожным, Хоффман, - сказал мне Хейнс, - когда вы встретите старого церковного сторожа, Абеля Фостера. Он в союзе с дьяволом, поверьте мне. Две недели назад Сэм Прайор, проходя по старому кладбищу, слышал, как тот бормочет о чем-то с мертвецами. И Сэм клянется, что в ответ раздался голос - глухой низкий голос, доносившийся как будто из-под земли. Есть и другие люди, которые могут рассказать о том, что они видели его стоящим возле могилы старого пастора Слотта - она находится прямо у древней церковной стены. Говорят, что он протягивал руки и разговаривал со мхом на могильном камне, словно с самим старым пастором".
 
Старый Фостер, продолжал Хейнс, приехал в Даальберген около десяти лет назад, и был немедленно нанят Вандерхоофом для ухода за обветшавшей каменной церковью, в которой молились жители деревни. Казалось, он пришелся по душе только Вандерхоофу, поскольку его появление принесло атмосферу чего-то сверхъестественного и пугающего. Иногда он стоял возле двери в тот момент, когда люди заходили в церковь, и мужчины с дрожью отворачивались от его подобострастных поклонов, в то время как женщины поспешно проскальзывали мимо, приподнимая полы своих юбок чтобы не задеть его. В будние дни он подстригал траву на кладбище и ухаживал за цветами вокруг могил, время от времени напевая и бормоча сам с собой. И лишь немногие заметили то, какое особенное внимание он оказывает могиле преподобного Гиллиама Слотта, ставшего первым настоятелем церкви в 1701 году.
Вскоре после того, как Фостер прочно осел в деревне, нагрянули неприятности. Первая касалась горного рудника, где работало большинство мужчин. Жила с железной рудой была исчерпана, и многие люди уехали в поисках новых, более подходящих мест обитания, а те, кто владел большими наделами земли в окрестностях, были вынуждены перебраться туда из горного района, чтобы заняться земледелием и торговлей и хоть как-то обеспечить себя. Затем наступил разлад в церкви. Прихожане шепотом передавали слухи о том, что преподобный Йоханнес Вандерхооф заключил сделку с дьяволом и принес ему клятву в доме Бога. Его проповеди стали дикими и гротескными, полными зловещих вещей, которых невежественные жители Даальбергена не могли понять. Он переносил их из эпохи страха и суеверий в царство потаенных невидимых духов, и населял их воображение ночными гулями. Один за другим члены конгрегации покидали приход, в то время как старейшины тщетно умоляли Вандерхоофа сменить тему проповедей. Несмотря на то, что старый священник постоянно обещал уступить их просьбам, казалось, он порабощен кем-то более могущественным, кто заставляет пастора выполнять его волю.
Будучи гигантского роста, Йоханнес Вандерхооф отличался слабым и робким характером, так что даже под угрозой отлучения от церкви он продолжал свои нечестивые проповеди до тех пор, пока число его слушателей по воскресным утрам не сократилось до маленькой горстки. Вследствие недостатка средств было признано невозможным пригласить нового пастора, и вскоре редкий селянин отваживался пройти мимо дома приходского священника, примыкающего к церкви. Повсюду царил страх перед теми призрачными демонами, с которыми, очевидно, вступил в союз Вандерхооф.
Мой дядюшка, рассказывал Марк Хейнс, продолжал жить в пасторате, поскольку ни у кого не хватило духу предупредить его, чтобы он покинул его. Никто его больше не видел, но зато по ночам в доме священника были видны лучи, время от времени мелькавшие даже в церкви. Люди шептались о том месте, что регулярно упоминал в своих воскресных утренних проповедях Вандерхооф, не Читать далее...

    1
    После двадцати двух лет непрестанных ночных кошмаров, после бесчисленных попыток избавиться от диких и невероятных фантазий, ставших со временем частью моей жизни, я не рискну поручиться за полную достоверность описываемых ниже событий, имевших место — если это был все же не сон — в Западной Австралии в ночь с 17 на 18 июля 1935 года. Во всяком случае я еще не потерял надежду на то, что все происшедшее было просто еще одной из множества галлюцинаций, благо поводов для нервного расстройства у меня в те дни хватало с избытком. Но увы, и эта слабая надежда каждый раз угасает, едва соприкоснувшись со страшной реальностью.
    Итак, если выяснится, что все случившееся не является плодом моего воображения, человечеству останется лишь воспринять это как предупреждающий знак, поданный нам таинственными силами Вселенной, и отказаться от непомерных амбиций, осознав ничтожность собственного бытия в кипящем водовороте времени. Ему также следует быть готовым ко встрече с доселе неведомой опасностью, которая, даже не будучи в состоянии охватить целиком всю нашу расу, может обернуться чудовищными и непредсказуемыми последствиями для многих наиболее смелых и любознательных ее представителей.
    Последнее обстоятельство и побудило меня выступить с этим сообщением, дабы предостеречь людей от попыток проникнуть в тайну тех древних развалин, которые не так давно стали предметом исследований возглавляемой мной экспедиции.
    Я утверждаю, что в ту ночь, находясь в здравом уме и памяти, я столкнулся с явлением, могущим в корне переменить наш взгляд на окружающий мир. Все, что я стремился развенчать как легенду и вымысел, получило, наоборот, ужасающее подтверждение. Я отчасти даже благодарен охватившей меня тогда панике, ибо она стала причиной потери одной вещи, которая, будь она извлечена из той гибельной бездны, явилась бы окончательным и неопровержимым доказательством моей правоты.
    Я был единственным, кто все это видел — и до сих пор я никому об этом не рассказывал. Я не мог помешать другим продолжить начатые мною раскопки, но, к счастью, непрестанные бури и движущиеся пески пока еще не позволили им добиться успеха. Мною движет не столько забота о собственном душевном равновесии, сколько желание предупредить тех, кто отнесется ко всему здесь написанному всерьез.
    Данный отчет — значительная часть которого на первых порах не сообщит ничего нового людям, следящим за публикациями в прессе, особенно в некоторых научных изданиях — пишется сейчас в каюте корабля, везущего меня домой. По завершении этой работы я передам ее моему сыну Уингейту Пизли, профессору Мискатоникского университета — единственному члену моего семейства, не оставившему меня после того давнего случая с амнезией1 и лучше других осведомленному о некоторых обстоятельствах моей жизни. Во всяком случае он менее всех прочих будет склонен подвергать сомнению то, что я собираюсь поведать о событиях той роковой ночи.
    Я ничего не сказал ему до своего отплытия, почтя за лучшее сделать это в письменной форме. Последовательное изложение на бумаге создаст более полную и убедительную картину происшедшего, чем это мог бы сделать мой бессвязный и взволнованный устный рассказ.
    Дальнейшая судьба этих записок будет зависеть только от моего сына — он волен передать их, сопроводив собственными комментариями, в любые инстанции, какие сочтет наиболее для того подходящими. Что же касается тех возможных читателей, кто не знаком с обстоятельствами, предшествовавшими моему открытию, то специально ради них я предпосылаю сему труду достаточно пространную вводную часть.
    Итак, меня зовут Натаниэль Уингейт Пизли; имя мое должно быть известно тем, кто еще помнит газетные истории, наделавшие шуму лет тридцать тому назад, или более поздние — шести семилетней давности — письма и статьи в специальных журналах по психологии. В печати тогда широко обсуждались подробности странной формы амнезии, в которой я находился с 1908 по 1913 год; распространению всевозможных слухов немало способствовали предания и легенды, связанные с колдовством, магией и разными жуткими проявлениями безумия, посей день бытующие в окрестностях небольшого старинного городка в штате Массачусетс, который был и остается моим основным местом жительства. Должен сразу оговориться, что ни моя наследственность, ни ранние годы жизни не позволяли предполагать наличие отклонений в умственном развитии или каких-нибудь иных нарушений психики. Этот факт представляется важным, поскольку далее речь пойдет об удивительных явлениях, существующих где-то ВНЕ моего бытия и лишь по прихоти судьбы отбросивших на меня свою зловещую тень.
    Может статься, что сам этот столетиями сохранявшийся дух города Аркхэма с его ветхими домами, населенными призраками далекого прошлого, оказался особенно уязвимым для проникновения подобного рода теней — хотя и эта версия кажется мне весьма сомнительной, принимая во внимание характер последовавших за тем событий. Главным здесь является то, что я по своему происхождению и Читать далее...

1
    Даже самые леденящие душу ужасы редко обходятся без иронии. Порою она входит в них как составная часть, порою, по воле случая, бывает связана с их близостью к тем или иным лицам и местам. Великолепным образцом иронии последнего рода может служить событие, случившееся в старинном городе Провиденсе в конце 40-х гг, когда туда частенько наезжал Эдгар Аллан По в пору своего безуспешного сватовства к даровитой поэтессе Хелен Уитмен. Обычно По останавливался в Мэншн-хаус на Бенефит-стрит, в той самой гостинице, что некогда носила название Золотой шар и в разное время привлекала таких знаменитостей, как Вашингтон, Джефферсон и Лафайет. Излюбленный маршрут прогулок поэта пролегал по названной улице на север к дому миссис Уитмен и расположенному на соседнем холме погосту церкви Св.Иоанна с его многочисленными могилами восемнадцатого столетия, ютившимися под сенью дерев и имевшими для По особое очарование.
    Ирония же состоит в следующем. Во время своей прогулки повторявшейся изо дня в день, величайший в мире мастер ужаса и гротеска всякий раз проходил мимо одного дома на восточной стороне улицы обветшалого старомодного строения, громоздившегося на круто уходящем вверх пригорке; с огромным запущенным двором, доставшимся ему от тех времен, когда окружающая местность практически представляла собой пустырь. Не похоже, чтобы По когда-либо писал или говорил об этом доме; нет свидетельств и в пользу того, что он вообще обращал на него внимание. Тем не менее, именно этот дом в глазах двоих людей, обладающих некоторой информацией, по ужасам своим не только равен, но даже превосходит самые изощренные и жуткие из вымыслов гения, столь часто проходившего мимо него в неведении; превосходит и поныне стоит и взирает на мир тусклым взглядом своих оконниц, как пугающий символ всего, что неописуемо чудовищно и ужасно.
    Дом этот был и, в определенном смысле, остался объектом такого рода, которые всегда привлекают внимание зевак. Если изначально он представлял собой нечто вроде фермерского домика, то впоследствии приобрел ряд признаков типичной новоанглийской колониальной постройки середины восемнадцатого столетия и превратился в помпезный двухэтажный особняк с остроконечной крышей и глухой мансардой, с георгианским парадным входом и внутренней панельной обшивкой в тогдашнем вкусе. Дом стоял на склоне холма, поднимавшегося к востоку, и был обращен фасадом на юг; нижние окна с правой его стороны находились почти вровень с землей, зато левая сторона дома, граничившая с улицей, была открыта до самого фундамента. На архитектуре дома, строившегося более полутора столетий тому назад, отразились нивелировка и выпрямление дороги, пролегавшей в непосредственной близости от него. Речь идет все о той же Бенефит-стрит, которая прежде называлась Бэк-стрит и представляла собой дорожку, петлявшую между захоронениями первых поселенцев.Выпрямление ее стало возможным лишь тогда, когда тела были перенесены на Северное кладбище, и, таким образом, отпало всякое моральное препятствие к тому, чтобы проложить путь прямо по старым фамильным делянкам.
    Первоначально западная стена дома располагалась на крутом склоне холма на расстоянии примерно в двадцать футов от дороги, однако в результате расширения улицы, осуществленного незадолго до революции, промежуточное расстояние существенно сократилось, а подвальный этаж обнажился настолько, что пришлось соорудить кирпичную стену с двумя окнами и дверью, оградившую его от нового маршрута для публичного передвижения. Когда сто лет тому назад был проложен тротуар, промежуток между домом и улицей исчез окончательно, и По во время своих прогулок мог видеть лишь стену серого скупого кирпича, начинавшуюся на одном уровне с тротуаром и увенчивавшуюся на высоте десяти футов старомодным, крытым гонтом корпусом самого дома.
    Обширный земельный участок простирался от дома вверх по склону холма почти до Уитон-стрит. Площадка между фасадом дома и Бенефит-стрит, как и следовало ожидать, сильно возвышалась над уровнем тротуара, образовав своего рода террасу, огражденную высоким каменным валом, сырым и замшелым; узкий и крутой ряд ступеней, проходя через вал, уводил меж каньонообразных поверхностей вверх в царство запущенных лужаек, неухоженных садов и осыпающихся кирпичных кладок, где разбитые цементные урны, ржавые котлы, затейливые треножники, некогда служившие им опорой, и тому подобная утварь валялись повсюду, образуя восхитительный фон для видавшей виды парадной двери с зияющим наверху оконным проемом, прогнившими ионическими пилястрами и треугольным фронтоном, изъеденным червями.
    Все, что я слышал о страшном доме в детстве, сводилось к тому, что, якобы, в нем умерло необыкновенно большое число людей. Именно это, как уверяли меня, заставило первых владельцев покинуть дом лет через двадцать после того, как он был построен. Просто там была нездоровая атмосфера быть может, из-за сырости и поганых наростов в подвале, из-за всепроникающего тошнотворного запаха, из-за сквозняков в коридорах или, наконец, Читать далее...

По утрам у скал за Кингспортом (Вымышленный Лавкрафтом город, объединяет в себе некоторые особенности двух соседних реально существующих городов Марблхэда и Рокпорта) с моря поднимается туман. Белый и слоистый, он поднимается из морских глубин к своим собратьям-облакам, принося им видения подводных пастбищ и таинственных пещер Левиафана (В библейской мифологии огромное морское чудовище (крокодил или гигантский змей). См. его великолепное описание в "Книге Иова" (Иов. xi)). Позднее частички этих видений возвращаются на землю вместе с бесшумными летними дождями, которые падают на островерхие крыши домов, где обитают поэты. Человеку в этой жизни трудно обойтись без тайн и старинных легенд, без тех сказочных историй, что по ночам нашептывают друг другу планеты.
    Когда в подводных гротах Тритонов (Здесь идет речь об античных морских божествах, изображаемых обычно в виде старцев или юношей с рыбьим хвостом вместо ног) и в древних затонувших городах звучат первобытные мелодии Властителей Древности, великие туманы поднимаются к небесам, неся с собой тайное знание, недоступное человеку. В такие минуты глаза, устремленные в сторону моря, видят одну лишь белесую пустоту, как если бы край утеса был краем вселенной, а колокола на невидимых бакенах звонят торжественно и протяжно, словно паря в волшебном океане эфира.
    К северу от Кингспорта скалы образуют террасы, нагроможденные одна на другую и достигающие огромной высоты. Последняя из них висит подобно застывшему серому облаку, принесенному бризом. Открытая всем ветрам, она одиноко парит в безграничном просторе, поскольку берег здесь круто поворачивает как раз в этом месте впадает в море полноводный Мискатоник, который течет по равнине мимо Аркхэма, неся с собой легенды далекого лесного края и мимолетные воспоминания о холмах Новой Англии.
    Для жителей Кингспорта этот утес имеет такое же значение, как для какого-нибудь морского народа Полярная звезда, Большая Медведица, Кассиопея или Дракон. В их представлении этот утес являет собой одно целое с небесной твердью. Туман закрывает его точно так же, как скрывает он солнце и звезды. K некоторым из утесов местные жители относятся с любовью. Одному из них они дали имя Отец Нептун за его фантастический профиль, ступенчатые уступы другого нарекли Большой Дамбой. Но этой скалы люди явно страшатся уж очень она высока и неприступна. Впервые увидев ее, португальские моряки cyeверно перекрестились, а местные старожилы-янки до сих пор уверены, что если бы кто и смог взобраться на этакую высоту, последствия для него были бы ужаснее смерти. Тем не менее на этом утесе стоит древний дом, и по вечерам люди видят свет в его небольших квадратных окошках. Этот дом всегда стоял там ходят слухи, что в нем живет Некто, говорящий с утренними туманами, которые поднимаются из глубин. Он, якобы, наблюдает чудеса, открывающиеся в океанской дали во времена, когда кромка утеса становится краем вселенной и колокола на бакенах торжественно звенят, свободно паря в туманном эфире. Но все это только домыслы. На грозном утесе никто никогда не бывал. Даже просто взглянуть на него в подзорную трубу решались немногие. Правда, люди, приезжающие сюда летом на отдых, не раз направляли в ту сторону свои щегольские бинокли, но видели только серую остроконечную крышу, поднимающуюся чуть ли не от самого фундамента, да еще тусклый свет маленьких окон в сумерках.
    Приезжие не верят, что пресловутый Некто живет в этом доме в течение сотен лет, но не могут доказать свою правоту коренным кингспортцам. Даже Страшный Старик, который беседует со свинцовыми маятниками, подвешенными в бутылках, расплачивается с бакалейщиком старинными испанскими дублонами (Старинная испанская золотая монета; в XV XVI вв. чеканилась также в Италии и Швейцарии) и держит каменных идолов во дворе своего дома на Водяной улице, может сказать лишь то, что дела с домом обстояли точно так же еще в те времена, когда его дед был мальчишкой, и даже много раньше, когда Бельчер или Ширли, а может Паунел или даже Бернард (Английские губернаторы, управлявшие Колонией Массачусетского Залива в конце XVII первой половине XVII в.) служили губернаторами Его Королевского Величества провинции Массачусетс.
    Однажды летом в Кингспорт приехал некий философ. Звали его Томас Олни; он преподавал какие-то скучные предметы в колледже, что расположен неподалеку от Наррагансетского залива. Философ приехал на отдых вместе с дородной женой и шумливыми детьми. Глаза его устали видеть одно и то же в течение многих лет, а ум утомился от однообразные ставших уже шаблонными мыслей. Олни наблюдал туманы с вершины Отца Нептуна и пытался проникнуть в их мистический мир, взбираясь по крутым ступеням Большой Дамбы. Каждое утро он подолгу лежал на утесах и, вглядываясь в загадочную пелену за краем земли, прислушивался к призрачному звону колоколов и далеким пронзительным крикам, которые вполне могли быть криками обыкновенных чаек. А после того как туман рассеивался и море принимало свой будничный вид, он со вздохом Читать далее...

1. Тень на каминной трубе

    В ту ночь, когда я явился в заброшенный особняк на вершине Темпест-Маунтин1 в поисках Затаившегося Страха, воздух сотрясался от бушующей в окрестностях грозы. Я прибыл туда не один: безрассудная храбрость тогда еще не сопутствовала моей любви к ужасным и невероятным тайнам бытия любви, превратившей мой жизненный путь в непрерывную череду поисков необъяснимых ужасов в литературе и действительности. Со мной были двое лкди надежные и сильные, за чьей помощью я уже обращался в свое время. С тех пор они постоянно сопровождали меня во всех опасных экспедициях, ибо как нельзя лучше подходили для этого.
    Мы покинули деревню без лишнего шума, опасаясь репортеров, которые не спешили разъезжаться по домам, хотя миновал уже месяц с того дня, когда кошмарные деяния смерти повергли местных жителей в состояние невероятной паники. Позже у меня возникла мысль, что эти репортеры могли бы оказать мне помощь, но в тот момент я и слышать о них не хотел. Ни на секунду не допускал я даже мысли о том, чтобы взять их с собой в качестве помощников. Ведь по ходу поисков я рано или поздно выдал бы им свою тайну, которую никому не решался доверить из страха, что мир сочтет меня безумцем или свихнется сам. И даже сейчас, осмеливаясь рассказывать обо всем происшедшем и надеясь, что мои мучительные размышления еще не сделали меня маньяком, я жалею о том, что тайна раскрыта. Ибо только я один знаю, что такое Страх, затаившийся на этой зловещей необитаемой горе.
    Наш небольшой автомобиль милю за милей продвигался по первозданным лесам и холмам и наконец остановился перед густо заросшим деревьями крутым подъемом. То была мрачная местность. Нам уже доводилось осматривать ее, но прежде она не производила столь гнетущего впечатления, как теперь, когда на нас надвигалась ночь и вокруг не было видно ни одного из зевак, толпами бродивших здесь в последнее время. Ничто не мешало нам зажечь ацетиленовый фонарь, но мы удержались от этого соблазна: пламенем фонаря легко привлечь чье-нибудь недружелюбное внимание. В сгустившейся тьме пейзаж приобрел зловещие очертания, и его болезненная странность наверняка бросилась бы мне в глаза, даже если бы я и понятия не имел о бродившем там ужасе. Дикие звери здесь не водились инстинкт самосохранения не пускал их в места, где разгуливала сама смерть. Озаряемые вспышками молний старые деревья и кустарники трепетали, как в лихорадке и казались неестественно толстыми, а холмы и пригорки, поднимавшиеся над землей, покрытой бурьяном и оспинами рытвин, напоминали свернувшихся клубками змей и голые черепа, раздутые до гигантских размеров.
    К тому времени Темпест-Маунтин уже более ста лет был обителью Затаившегося Страха. Я узнал об этом из газетного репортажа о бедствии, постигшем эти места и приковавшем внимание всего мира. Местность эта представляет собой уединенную пустынную возвышенность в той части Катскилльских гор, что отмечена слабым и кратковременным проникновением голландской цивилизации. Собственно, все, что последняя оставила по себе, это несколько полуразрушенных особнякоа да тронутых печатью вырождения поселений, представлявших из себя пару-другую жалких деревушек, разбросанных по этим Богом забытым склонам. До тех пор, пока не была организована местная полиция, представители цивилизованного мира были редкими гостями в здешних краях; впрочем, и сегодня патрулирование местности осуществляется весьма незначительными силами. О живущем на склонах горы кошмаре повествовали старинные предания, ходившие среди жителей окрестных деревень. Эта тема была самой значительной в незатейливых беседах бедняков-полукровок, покидавших пределы своих долин только затем, чтобы выменять сплетенные ими корзины на еду, которую они сами были не в состоянии вырастить или добыть охотой, да на самую простую утварь, которую они не умели изготовить.
    Затаившийся Страх поселился в мрачном необитаемом особняке Мартенсов, расположенном на высокой и вместе с тем не очень крутой возвышенности, названной Темпест-Маунтин из-за часто случающихся над нею гроз. Вот уже более ста лет об этом старинном доме, окруженном дремучим лесом, рассказывают самые невероятные и ужасающие истории, в которых фигурирует громадная, бесшумно подкрадывающаяся смерть, которая с наступлением лета покидает пределы дома и начинает бродить в округе. С раздражающим увлечением местные жители передавали легенды о демоне, который с наступлением темноты хватает одиноких путников, чьи тела находят затем в чудовищном состоянии расчлененные, с обглоданными костями. Либо не находят совсем. В некоторых рассказах шепотом упоминаются кровавые следы, ведущие к проклятому особняку. Одни говорят, что Затаившийся Страх из его убежища вызывает гром, другие утверждают, что это просто его голос.
    Никто из живущих за пределами этой лесной глуши никогда не верил этим пестрым и противоречивым россказням с их бессвязными, нелепыми описаниями таинственного демона. И как раз наоборот, ни одному из тамошних фермеров или деревенских жителей и Читать далее...

Написано 21 апреля 1905 года
Опубликовано в июне 1918 в The Vagrant, No. 7, p. 113-20.
На русском языке впервые опубликовано в книге "Локон Медузы" в 1993 году.
Существующие переводы:
И. Богданов - "Локон Медузы"
А. Мороз, Г. Кот - в сборнике "Реаниматор"
Е. Бабаева - "Зверь в подземелье", "Азатот", "Притаившийся ужас" т.1

Леденящее предчувствие, назойливо кружившее в моем смущенном, но еще способном противиться сознании, перешло в уверенность. Я был один, окончательно и безнадежно один в лабиринте широкой пасти Мамонтовой пещеры. Топчась на месте, я обводил пространство напряженным взглядом, но ни в одной стороне мне не открылся знак, который указал бы путь к спасению. Не узреть мне больше благословенного света дня, не ласкать взором милые холмы и долины прекрасного мира, оставшегося далеко, - мое сознание не могло далее лелеять даже тень надежды. Она покинула меня. Однако жизнь приобщила меня к касте философов, и я испытал немалое удовлетворение от бесстрастия моего поведения: хотя мне приходилось читать о неукротимом бешенстве, в которое впадают несчастные, оказавшиеся в подобной ситуации, я не испытывал ничего даже близкого к такому состоянию и оставался в той же мере невозмутим, в какой осознавал полную потерю ориентации.
Мысль о том, что, должно быть, я вышел за пределы, отведенные для прогулок, ни на минуту не лишила меня хладнокровия. Если смерть ждет меня, рассуждал я, то эта ужасная, но величественная пещера, став моим склепом, окажет мне столь же радушный прием, что и кладбище; и это соображение отозвалось во мне волной спокойствия, а не отчаяния.
Я был уверен: впереди меня ждет последний знак состоявшейся судьбы - голод. Я знал, что уделом многих, чей путь я повторял, было безумие; но я чувствовал - меня ждал другой конец. Мне некого было винить в моем бедствии, без ведома гида я покинул послушные ряды любителей достопримечательностей и уже более часа блуждал по заповедным переходам; а теперь ясно понял, что мне не отыскать в кружении лабиринта пути, по которому я ушел от своих спутников.
Луч фонарика бледнел; близился момент, когда кромешная темнота земного зева должна была окутать меня. Внутри тающего неверного круга света я оцепенело рисовал себе точную картину приближающейся смерти. Мне пришел на ум услышанный доклад о колонии больных туберкулезом, которые поселились в этом гигантском гроте, уповая вернуть здоровье в целебном климате подземного мира, с его неизменной температурой, чистым воздухом, умиротворяющим покоем, но обрели лишь смерть, и были найдены окоченевшими в странных и ужасных позах. Грустное зрелище деформированных останков я лицезрел вместе с остальной группой и теперь гадал, какими причудливыми уродствами скажется долгое пребывание в огромной и молчаливой пещере на таком здоровом и сильном человеке, как я. Что ж, зловеще сказал я себе, если голод не оборвет мою жизнь чересчур поспешно, мне представится редкая возможность разрешить эту загадку. Лучи света свело последней судорогой, и их поглотил мрак. Я решил испробовать все возможности спасения, не пренебрегая даже самой призрачной; поэтому собрал всю мощь своих легких в тщетной надежде привлечь внимание проводника залпом глухих криков. Да, испуская вопли, в глубине души я надеялся, что они не достигнут цели, и мой голос, гулкий, отраженный бесконечными изломами поглотившего меня черного лабиринта, вольется лишь в мои ушные раковины.
Тем не менее я насторожился, когда вдруг мне почудилось, что я улавливаю приближающиеся шаги, мягко вдавливающиеся в каменный пол пещеры.
Неужели освобождение пришло так быстро? Неужели вопреки моему кошмарному предчувствию проводник заметил мое преступное отсутствие и двинулся по моим следам, чтобы отыскать меня в путаном царстве известняка? Эти вопросы осенили меня радостью, которая росла, и я готов был возобновить крики, чтобы приблизить минуту спасения, как вдруг мой восторг сменился ужасом; слух мой, всегда чуткий, а теперь еще более обостренный полным безмолвием пещеры, донес до оцепенелого сознания уверенность, что шаги не похожи на шаги человека. В мрачной неподвижности подземелья поступь проводника отозвалась бы отчетливой острой дробью. Звук шагов был мягким, по-кошачьи крадущимся. Прислушавшись, я различил в походке четыре такта вместо двух.
Я уже не сомневался, что своими криками пробудил ото сна какого-то дикого зверя, может быть, пуму, случайно заблудившуюся в пещере. Может быть, думал я, Всевышний грозит мне не голодом, а другой, более быстрой и милосердной смертью? Инстинкт самосохранения, еще теплившийся во мне, шевельнулся в моей груди, и, хотя надвигающаяся злая сила несла избавление от медленного и жестокого конца, я решил, что расстанусь с жизнью только за самую высокую плату. Как это ни странно, но по отношению к пришельцу я не испытывал ничего, кроме враждебности. Оценив ситуацию, я притаился, надеясь, что загадочный зверь, не различая ни звука, утратит ориентацию, как это произошло со мной, и пройдет мимо. Однако моим надеждам не суждено было сбыться; Читать далее...

Написано в 1918-1919 годах
совместно с Уинифрид В. Джексон*
Опубликовано весной 1927 года в The Vagrant, p. 188-95.
На русском языке впервые опубликовано в книге "Локон Медузы" в 1993 году.
Существующие переводы:
И. Богданов - "Локон Медузы"

Предисловие переводчиков
Обстоятельства, при которых было обнаружено приведенное ниже весьма необычное повествование (или, скорее, непосредственный отчет о впечатлениях), носят столь выдающийся характер, что нам представляется необходимым изложить их как можно более подробно. В среду вечером (если быть более точным - то около половины девятого пополудни), 27 августа 1913 года, обитатели небольшой прибрежной деревушки Потоуонкет, что в штате Мэн, США, были переполошены чудовищной силы громовым раскатом, сопровождавшимся ослепительной вспышкой огня. Те из них, кому в тот час случилось быть на берегу, стали свидетелями падения в океан раскаленной добела глыбы, взметнувшей в небеса исполинский столб воды и пара. В воскресенье трое местных рыбаков - Джон Ричмонд, Питер Б. Карр и Саймон Кэнфилд - зацепили сетью и выволокли на берег изрядный, в 360 фунтов весом, кусок некой металлической породы, которая, по словам мистера Кэнфилда, более всего на свете напоминала угольный шлак. Сбежавшиеся поглазеть на диковину жители деревни единодушно сошлись на том, что это была та самая комета, что четыре дня тому назад обрушилась чуть ли не им на голову с неба. Доктор Ричмонд М. Джоунз, местное научное светило, с готовностью подтвердил аэролитическое или метеоритное происхождение глыбы. Вознамерившись отослать образец породы на экспертизу в Бостон, д-р Джоунз расколол метеорит и обнаружил внутри него весьма необычного вида книжицу, на страницах которой и содержалась предлагаемая вашему вниманию история. Добавим, что книжица эта до сих пор находится у достопочтенного ученого мужа.
По своей форме находка ничем не отличалась от обычной записной книжки объемом в тридцать страниц и размером три на пять дюймов. Что же касается материала, из которого она была изготовлена, то он до сих пор остается тайной. Обложка книги выполнена из некоего темного плотного вещества, неизвестного современной геологии и не поддающегося никаким средствам механического и химического воздействия. То же самое можно сказать и о ее страницах, добавив лишь, что они немного светлее, чем обложка, и, разумеется, гораздо тоньше. Никто из тех, кому довелось исследовать загадочную книгу, до сих пор не может вразумительно объяснить, каким образом она переплетена. Ясно лишь, что в процессе переплета отдельные странички намертво притягивались к корешку - во всяком случае, оторвать их от него невозможно даже при помощи самых могучих механизмов. Что же до самого документа, то он написан на изысканнейшем древнегреческом языке! Изучавшие рукопись специалисты-палеографы заявили, что она выполнена скорописью, характерной для второго века до Р.Х. В самом тексте не содержится каких-либо указаний на более точное время его написания. Из техники письма также не удалось извлечь ничего достойного внимания - в общем и целом она напоминает современную грифельную дощечку и соответствующий карандаш. В результате непомерных (и, увы, бесплодных!) усилий, которые покойный профессор Гарвардского университета Чеймберз затратил на разгадку тайны неземного вещества, текст на нескольких последних страницах книги расплылся до степени полной нечитаемости. Последнее обстоятельство оказалось тем более досадным, что рукопись перед тем не успели скопировать. Как бы там ни было, уцелевший кусок манускрипта был переведен на современный греческий известным палеографом Резерфордом и в таком виде вручен авторам настоящего предисловия.
Профессор Массачусетского Технологического института Мейфилд, исследовавший образцы космического странника, целиком и полностью подтвердил его метеоритную природу. Против этого мнения резко выступил доктор фон Винтерфельд из Гейдельберга (в 1918 году он был интернирован как подозрительный представитель враждебной нации). А вот профессор Колумбийского колледжа Бредли не рискнул занять какую-либо радикальную позицию в этом споре и заявил, что, ввиду наличия в ядре болида огромного количества неизвестных науке элементов, он бы советовал пока воздержаться от его классифицирования.
Природа и содержание необычной книги, не говоря уже о самом факте ее присутствия внутри метеорита, представляют из себя настолько сложную и запутанную проблему, что до сих пор не было выдвинуто ни одного более или менее ее разумного объяснения. Сохранившийся текст представлен здесь настолько точно, насколько это позволяют возможности современного английского языка. Остается только надеяться, что какой-нибудь вдумчивый читатель найдет в нем разгадку величайшей тайны, с которой за последнее время столкнулась наука.
(текст)
Я пребывал в полном одиночестве на довольно узкой полоске земли. По одну сторону от меня, там, где кончался оглаживаемый ветром ковер зелени, виднелось море, с ярко-голубой и довольно-таки неспокойной поверхности которого Читать далее...

     Можно предположить, что еще сохранились представители тех могущественных сил или существ... свидетели того страшно далекого периода, когда сознание являло себя в формах и проявлениях, исчезнувших задолго до прихода волны человеческой цивилизации... в формах, память о которых сохранили лишь поэзия и легенда, назвавшие их богами, чудовищами и мифическими созданиями всех видов и родов...

Элджернон Блэквуд

       1. Ужас в глине
       Проявлением наибольшего милосердия в нашем мире является, на мой взгляд, неспособность человеческого разума связать воедино все, что этот мир в себя включает. Мы живем на тихом островке невежества посреди темного моря бесконечности, и нам вовсе не следует плавать на далекие расстояния. Науки, каждая из которых тянет в своем направлении, до сих пор причиняли нам мало вреда; однако настанет день и объединение разрозненных доселе обрывков знания откроет перед нами такие ужасающие виды реальной действительности, что мы либо потеряем рассудок от увиденного, либо постараемся скрыться от этого губительного просветления в покое и безопасности нового средневековья.
       Теософы высказали догадку о внушающем благоговейный страх величии космического цикла, в котором весь наш мир и человеческая раса являются лишь временными обитателями. От их намеков на странные проявления давно минувшего кровь застыла бы в жилах, не будь они выражены в терминах, прикрытых успокоительным оптимизмом. Однако не они дали мне возможность единственный раз заглянуть в эти запретные эпохи: меня дрожь пробирает по коже, когда я об этом думаю, и охватывает безумие, когда я вижу это во сне. Этот проблеск, как и все грозные проблески истины, был вызван случайным соединением воедино разрозненных фрагментов - в данном случае одной старой газетной заметки и записок умершего профессора. Я надеялось; что никому больше не удастся совершить подобное соединение; во всяком случае, если мне суждена жизнь, то я никогда сознательно не присоединю ни одного звена к этой ужасающей цепи. Думаю, что и профессор тоже намеревался хранить в тайне то, что узнал, и наверняка уничтожил бы свои записи, если бы внезапная смерть не помешала ему.
       Первое мое прикосновение к тому, о чем пойдет речь, случилось зимой 1926-27 года, когда внезапно умер мой двоюродный дед, Джордж Геммел Эйнджелл, заслуженный профессор в отставке, специалист по семитическим языкам Брауновского университета в Провиденсе, Род-Айленд. Профессор Эйнджелл получил широкую известность как специалист по древним письменам, и к нему часто обращались руководители крупнейших музеев; поэтому его кончина в возрасте девяноста двух лет не прошла незамеченной. Интерес к этому событию значительно усиливали и загадочные обстоятельства, его сопровождавшие. Смерть настигла профессора во время его возвращения с места причала парохода из Ньюпорта; свидетели утверждали, что он упал, столкнувшись с каким-то негром, по виду - моряком, неожиданно появившимся из одного из подозрительных темных дворов, выходивших на крутой склон холма, по которому пролегал кратчайший путь от побережья до дома покойною на Вильямс-стрит. Врачи не могли обнаружить каких-либо следов насилия на теле, и, после долгих путаных дебатов, пришли к заключению, что смерть наступила вследствие чрезмерной нагрузки на сердце столь пожилого человека, вызванной подъемом по очень крутому склону. Тогда я не видел причин сомневаться в таком выводе, однако впоследствии кое-какие сомнения у меня появились - и даже более: в конце концов я счел его маловероятным.
       Будучи наследником и душеприказчиком своего двоюродного деда, который умер бездетным вдовцом, я должен был тщательно изучить его архивы; с этой целью я перевез все папки и коробки к себе в Бостон. Основная часть отобранных мною материалов была впоследствии опубликована Американским Археологическим Обществом, но оставался еще один ящик, содержимое которого я нашел наиболее загадочным и который не хотел показывать никому. Он был заперт, причем я не мог обнаружить ключ до тех пор, пока не догадался осмотреть личную связку ключей профессора, которую тот носил с собой в кармане. Тут мне, наконец, удалось открыть ящик, однако, сделав это, я столкнулся с новым препятствием, куда более сложным. Ибо откуда мне было знать, что означали обнаруженный мной глиняный барельеф, а также разрозненные записи и газетные вырезки, находившиеся в ящике? Неужели мой дед в старости оказался подвержен самым грубым суевериям? Я решил найти чудаковатого скульптора, несомненно ответственного за столь очевидное расстройство прежде трезвою рассудка старого ученого.
       Барельеф представлял собой неправильный четырехугольник толщиной менее дюйма и площадью примерно пять на шесть дюймов; он был явно современного происхождения. Тем не менее изображенное на нем ничуть ни отвечало современности ни по духу, ни по замыслу, поскольку, при вшей причудливости и разнообразии кубизма и футуризма, они редко воспроизводят ту загадочную регулярность, которая таится в доисторических Читать далее...

Написано 16 ноября 1920 года.
Опубликовано в июне 1934 года в The Fantasy Fan, 1, No. 10, 147-51, 160.
На русском языке впервые опубликовано в книге "Затаившийся страх" в 1992 году.
Существующие переводы:
О. Скворцов - в "Затаившийся страх"
А. Мороз и Г. Кот - в "Реаниматор"
Э. Серова - в "Тварь у порога"
Л. Биндерман - в "По ту сторону сна", "Притаившийся Ужас" т.1, "Зов Ктулху"

Странная, не поддающаяся рациональному объяснению перемена произошла в моем друге Кроуфорде Тиллингасте. Я не видал его с того самого дня, когда два с половиной месяца тому назад он поведал мне, к какой цели вели его физические и метафизические исследования. Тогда на мои опасения и увещевания он ответил тем, что в приступе ярости выдворил меня из своего дома. Я знал, что после этого он заперся в лаборатории с этой ненавистной мне машиной, отвергая всякую пищу и помощь прислуги. Мне с трудом верилось, что такой короткий промежуток времени, как десять дней, способен столь сильно изменить и обезобразить человеческое существо.
Согласитесь, что не так уж приятно видеть некогда цветущего человека неожиданно и сильно исхудавшим, а еще неприятнее замечать, что его обвисшая кожа желтеет, а местами становится серой, глаза проваливаются, округляются и жутко поблескивают, лоб покрывается сетью морщин с проступающими сквозь них кровеносными сосудами, а руки дрожат и подергиваются.
Если же к этому еще добавить и отталкивающую неряшливость, неразборчивость в одежде, нечесанную и начинающую редеть шевелюру, давно не стриженную седую бороду, почти скрывающую некогда гладко выбритое лицо, то невольно испытываешь нечто близкое к шоку.
Таким предстал передо мной Кроуфорд Тиллингаст в ночь, когда его малопонятная записка заставила меня после нескольких недель изгнания вновь появиться у дверей знакомого дома. То, что предстало передо мной со свечой в трясущейся руке на пороге старого, уединенного дома на Беневолент-Стрит, скорее напоминало тень человека - карикатурный образ, поминутно озиравшийся по сторонам и пугавшийся каких-то невидимых или видимых только ему одному вещей.
Слухи о том, что Кроуфорд Тиллингаст когда-то занимался наукой и философией, являются не более чем слухами. Заниматься такими вещами было в пору беспристрастному человеку с холодным рассудком, а для чувственного и импульсивного человека, каким был мой друг, наука сулила две равные по своим трагическим последствиям возможности - отчаяние в случае неудачи или невыразимый и неописуемый ужас в случае успеха. Однажды Тиллингаст уже стал жертвой провала и, как следствие, развил в себе склонность к затворничеству и меланхолии. Теперь же, по страху, который он испытывал, я понял, что он стал жертвой успеха. Я предупреждал его об этом еще десять недель назад, когда, влекомый своей фантастической идеей, он с головой ушел в исследования. Тогда он был чрезвычайно возбужден. Он весь раскраснелся и излагал свои идеи неестественно высоким, но, как всегда, монотонным голосом.
- Что знаем мы, - говорил он, - о мире и о вселенной, которая окружает нас? У нас до абсурдного мало органов чувств, а наши представления об окружающих предметах до невероятного скудны. Мы видим вещи такими, какими мы созданы их видеть, и мы не в состоянии постичь абсолютную их суть. Пятью слабыми чувствами мы лишь обманываем себя, лишь иллюзорно представляем, что воспринимаем весь безгранично сложный космос. В то же самое время иные существа, с более сильным и широким спектром чувств могут не только по иному воспринимать предметы, но способны видеть и изучать целые миры материи, энергии и жизни, которые окружают нас, но которые никогда не постичь земными чувствами. Я всегда верил, что эти странные, недосягаемые миры существуют рядом с нами, а сей час, как мне кажется, я обнаружил способ разрушить преграду, отделяющую нас от них. Я не шучу. Через двадцать четыре часа вот эта машина, что стоит у стола, начнет генерировать энергию, способную оживить наши атрофированные или, если угодно, рудиментарные чувства. Эта энергия откроет доселе неизвестные человеку перспективы в постижении органической жизни. Мы узреем причину, по которой ночью воют собаки, а кошки навостряют слух. Мы увидим это и многое другое из того, что недоступно обыкновенным смертным. Мы преодолеем время, пространство и границы измерений и, оставаясь неподвижными, проникнем в глубь мироздания.
Когда Тиллингаст закончил свою речь, я принялся всячески отговаривать его от этой затеи, ибо, зная его достаточно хорошо, испытал скорее испуг, чем чувство радости и торжества. Но он был фанатично одержим своей идеей и, не пожелав меня слушать, выставил из дома. Его фанатизм не иссяк и сейчас, но желание выговориться победило в нем сварливость, и он прислал мне несколько строк, написанных в повелительном тоне, но при этом почерком, который я едва смог разобрать. Войдя в обиталище друга, который так неожиданно превратился в трясущуюся от страха горгулью, я похолодел от ужаса, который, казалось, исходил от всякой тени в этом сумеречном доме. Слова и Читать далее...

(Из забвения; лат.)
Написано в 1920-21 годах.
Опубликовано в марте 1921 года в The United Amateur, 20, No.4, 59-60.
На русском языке впервые опубликовано в книге "Чужая агония" в 1991 году.
Существующие переводы:
А.Ельков, Ю.Копцов - в "Чужая агония", 1991 год.

Когда настали мои последние дни и безобразные мелочи жизни стали подталкивать меня к безумию, подобно маленьким капелькам воды, которые палачи заставляют падать непрерывной чередой в одну точку на теле их жертвы, я полюбил лучезарное прибежище сна. В своих грезах я находил немного той красоты, которую тщетно искал в реальной жизни, и бродил по старым садам и заколдованным лесам.
Однажды, когда веял нежный ароматный ветерок, я услышал зов Юга и отправился в бесконечное томное плавание под незнакомыми звездами.
В другой раз, когда шел легкий дождь, я плавно скользил на барже по темному подземному потоку, пока не достиг другого мира, мира багровых сумерек, радужных деревьев и неувядающих роз.
Я гулял по золотой долине, которая вела к тенистым рощам с развалинами храмов и заканчивалась у мощной стены, покрытой зеленью старого винограда, в которой пряталась небольшая бронзовая калитка.
Много раз я гулял по этой долине, все дольше и дольше задерживаясь в радужном полумраке, где причудливо изгибались гигантские кривые деревья, и от одного ствола к другому расстилалась влажная серая земля, местами обнажая заплесневелые камни погребенных под ней храмов. И всегда целью моих грез была заросшая виноградом стена с маленькой бронзовой калиткой.
Через некоторое время, когда дни пробуждения стали все более и более невыносимыми из-за серости и однообразности, я часто плыл по долине и тенистым рощам в наркотическом покое, думая о том, как бы навсегда поселиться здесь, чтобы не уползать каждый раз обратно в этот скучный мир, лишенный всякого интереса и новых цветов. И когда я смотрел на маленькую калитку в мощной стене, мне казалось, что за ней простирается целая страна грез, из которой, если войти туда, уже не будет возврата.
И так каждую ночь во сне я стремился найти скрытый в увитой лозой стене запор калитки, хотя он был великолепно замаскирован. И я говорил себе, что пространство за стеной было не просто более реальным, но и более прекрасным и лучезарным.
Потом однажды ночью в городе снов Закарионе я обнаружил пожелтевший папирус, содержащий изречения мудрецов из мира снов, которые давным-давно жили в этом городе, и которые были слишком мудры, чтобы родиться в мире пробуждения. В папирусе было написано многое о мире снов, в том числе и сведения о золотой долине и священной роще с храмами, а также о высокой стене с маленькой бронзовой калиткой. Когда я увидел эту запись, то понял, что она относится именно к тем местам, которые я так часто посещал во сне, и поэтому я углубился в чтение папируса.
Некоторые из мудрецов витиевато описывали чудеса за калиткой, через которую нельзя пройти дважды, однако другие писали об ужасах и разочаровании. Я не знал, кому из них верить, и, тем не менее, все сильнее хотел навсегда уйти в неизвестную страну; ведь сомнения и таинственность есть приманка из приманок, а никакой новый ужас не может быть страшнее ежедневной пытки, именуемой обыденностью. Поэтому, когда я узнал о существовании наркотика, который поможет мне отпереть калитку и пройти через нее, я решил принять его, когда проснусь в следующий раз.
Вчера вечером я проглотил этот наркотик и поплыл во сне в золотую долину и тенистые рощи; и когда я в этот раз подошел к древней стене, то увидел, что калитка была приоткрыта. Сквозь нее пробивалось таинственное сияние, озарявшее гигантские кривые деревья и верхушки погребенных под землей храмов, и я мелодично поплыл дальше, ожидая увидеть красоты страны, откуда я никогда не вернусь.
Но когда калитка открылась пошире и чары наркотика и сна провели меня через нее, я понял, что всем пейзажам и красотам пришел конец, так как в этом новом пространстве не было ни земли, ни моря - одна лишь белая пустота безлюдного и безграничного космоса. И, будучи счастлив до такой степени, какую я раньше не осмеливался представить, я вновь растворился в этой знакомой неопределенности кристально-чистого забвения, из которого искусительница-Жизнь призвала меня на один короткий и несчастный миг.

Примечания:
Перевод А.Елькова, Ю.Копцова.

Написано в 1921 году
Опубликовано в апреле 1926 года в Weird Tales, Vol. 7, No. 4, p. 449-53.
На русском языке впервые опубликовано в книге "Затаившийся страх" в 1992 году.
Существующие переводы:
О. Мичковский - в "Затаившийся страх", "По ту сторону сна", "Зов Ктулху"
Э. Серова - в "В склепе"
И. Чебартынов - в журнале "Икар" №3, 1992
Неизвестный перевод - в альманахе Z.E.T. за 1992 год

В ту ночь Барону снились многие напасти.
И гости - воины его в обличье диком, страшном -
Ведьм, демонов, червей громадных, трупных -
Предстали перед ним в одном кошмаре...
Китс
Несчастен тот, кому воспоминания детства навевают лишь чувства страха и печали; вызывает жалость то создание, которое, оглядываясь назад, восстанавливает в своей памяти лишь долгие, одинокие часы, проведенные в громадных и гнетущих палатах с коричневыми шторами на окнах и сводящими с ума своим однообразием рядами антикварных книг; достойно сожаления и существо, испытывающее благоговейный страх при виде того, как в сгущающихся сумерках молчаливо теснятся причудливые, гигантские, оплетенные вьющимися растениями деревья, молчаливо покачивающие где-то далеко наверху своими искривленными ветвями. Все это действительно достойно крайнего сожаления и даже скорби, но именно такой жребий уготовили мне боги - мне, потрясенному, разочарованному, выхолощенному, сломленному. И все же я испытываю странное удовлетворение и изо всех сил цепляюсь именно за эти почти увядшие воспоминания, причем делаю это особенно рьяно в те моменты, когда мой рассудок угрожает протянуться дальше - к воспоминаниям совершенно иного свойства.
Я не знаю, где и когда родился; известно мне разве лишь то, что замок этот всегда был бесконечно старым и столь же омерзительным со всеми его многочисленными и запутанными темными переходами и сумрачными, высокими потолками, где взгляд мог выхватить лишь скопления паутины и непроницаемую тень. Влажные камни в его осыпающихся коридорах всегда казались мне угрюмыми и гнетущими, и повсюду там стоял мерзкий, затхлый запах, словно исходивший от скопившихся за многие столетия и наваленных в кучу трупов. Там царил вечный полумрак, а потому я всегда зажигал свечи и подолгу вглядывался в их пламя, желая испытать хотя бы слабое облегчение; да и снаружи никогда не хватало солнечного света, поскольку окружавшие замок дикие деревья простирались далеко ввысь, смыкая свои кроны над самыми высокими башнями замка. Была там, правда, одна - черная - башня, которая сама возвышалась над деревьями и устремлялась в неведомое мне небо, однако время частично разрушило каменную кладку и потому взобраться на нее можно было лишь посредством почти невообразимого карабканья по отвесной стене, цепляясь буквально за каждый камень.
Наверное, я провел в тех местах несколько лет, однако не в состоянии более точно измерить прожитое там время. Кто-то, видимо, заботился о том, чтобы у меня было все необходимое, хотя и не могу припомнить никого, кроме себя самого, и вообще ничего живого, если не считать бесшумно передвигающихся крыс, летучих мышей да еще разве что пауков. Мне представляется, что кто бы за мной ни ухаживал в те годы, он должен был быть чудовищно старым, поскольку мое первое впечатление о живом человеке заключалось в пародии на меня самого, к тому же изуродованной, сморщенной, едва ли не рассыпающейся на части, под стать самому замку. Лично для меня не было ничего нелепого и, тем более, страшного в костях и скелетах, наваленных в каменных склепах в подвалах замка, поскольку я фантастическим образом увязывал все эти вещи с повседневными событиями и считал их более естественными и привычными, чем цветные изображения живых людей, которые я встречал в многочисленных заплесневелых книгах.
Именно из этих книг я и узнал все то, что знаю теперь. Никакой наставник не учил и не направлял меня, и за все эти годы я не припоминаю ни одного случая, когда бы услышал звук человеческого голоса - даже своего собственного, поскольку хотя в тех книгах и встречались диалоги, мне ни разу не приходило в голову воспроизвести их вслух. Я также не имел ни малейшего представления о собственной внешности, ибо в замке отсутствовали зеркала, и я лишь инстинктивно оценивал себя как нечто подобное молодым фигурам, нарисованным и описанным в книгах. Я осознавал свою молодость лишь потому, что слишком мало помнил о своем прошлом.
Я часами лежал снаружи, под росшими за зловонным крепостным рвом безмолвными, раскидистыми деревьями - лежал и мечтал о том, что прочитал в книгах, и часто с тоской представлял себя среди праздничной, веселящейся толпы в ином, уже солнечном мире, который простирался за пределами окружавших замок бесконечных лесов. Однажды я попытался было убежать, однако едва удалился от замка, как тени быстро сгустились, а воздух наполнился затаившимся, гнетущим страхом, а потому я как одержимый бросился назад, страшась одной лишь мысли о том, что могу окончательно заблудиться в лабиринте мрачного безмолвия.
Окутанный бесконечными сумерками, я грезил наяву и ждал - сам не Читать далее...

Написано в 28 февраля 1921 года
Опубликовано в июле-августе 1935 года в The Galleon, 1, No.5, 12-20.
На русском языке впервые опубликовано в книге "Затаившийся страх" в 1992 году.
Существующие переводы:
В. Останин - в "Затаившийся страх"
А. Мороз и Г. Кот - в "Реаниматор"
Л. Володарская - в "По ту сторону сна", "Притаившийся Ужас" т.1, "Зов Ктулху"

В каменный город Телот однажды пришел юноша в венке из виноградных листьев на желтых, блестящих от мирры волосах и в пурпурном плаще, порванном о колючки на горе Сидрак , что находится по другую сторону старинного каменного моста. Сумрачные и суровые жители Телота, которые живут в квадратных домах, хмуро спросили чужеземца, откуда он пришел, как его зовут и что есть у него за душой. И юноша ответил им так:
- Зовут меня Иранон, и пришел я из Айры, далекого города, который уже почти не помню, но хочу отыскать вновь. Я пою песни, которые выучил в далеком городе, и мое ремесло - творить красоту из детских воспоминаний. Богатство мое в воспоминаниях, мечтах и надеждах, о которых я пою по ночам в саду, когда светит ласковая луна и западный ветер колышет бутоны лотосов.
Жители Телота выслушали юношу и зашептались между собой. В городе из гранита не знали ни смеха, ни песен, но суровые мужи, когда наступала весна, бывало, посматривали в сторону Карфианских гор и думали о лютнях далекой страны Оонай, о которых рассказывали путешественники. Вспомнив об этом, они попросили чужеземца остаться и спеть им на площади перед башней Млина, хотя им не понравились ни цвет его рваного плаща, ни мирра на его волосах, ни венок из виноградных листьев, ни юный золотистый голос. Вечером, когда Иранон пел им, старики молились, а слепец сказал, что видел нимб над его головой. Однако многие жители Телота зевали, а другие смеялись или шли спать, потому что Иранон не сообщил им ничего полезного, ведь он пел о своих воспоминаниях, о своих мечтах и надеждах.
- Я вспоминаю вечер, и луну, и ласковые песни, и окно в той комнате, где ты качала мою колыбель. А за окном сверкали золотые фонари, и тени плясали на мраморных стенах. Я вспоминаю лунный квадрат на полу, не похожий ни на что на свете, и странные фигурки, плясавшие в лучах луны, пока мама пела мне колыбельную песню. И еще я вспоминаю утреннее солнце, сверкающее летом над многоцветными холмами, и сладкий аромат цветов, приносимый западным ветром, для которого поют деревья.
О Айра, город из мрамора и бериллов, не забыть мне твоей красы! Как любил я теплые благоуханные рощи на другом берегу голубой Нитры и перекаты крохотной Кра в зеленой долине! В тех рощах и в той долине дети плели венки друг для друга, а в сумерках я грезил под деревьями, глядя на городские огни подо мной и извилистую Нитру с вплетенной в нее звездной лентой.
В городе были дворцы из цветного с прожилками мрамора с золотыми куполами и разрисованными стенами и тенистые сады с лазурными прудами и чистыми фонтанами, Я часто играл в тех садах, и плескался в тех прудах, и лежал, грезя, среди белых цветов под высокими деревьями. А иногда на закате я поднимался по крутой улице к крепости и с открытого места смотрел на Айру внизу, волшебный город мрамора и бериллов в прекрасном одеянии из золотых огней.
Давно я тоскую по тебе, Айра, в младенчестве покинул я тебя. Но мой отец был твоим царем, и я вернусь к тебе, ибо такова воля рока. В семи землях я искал тебя, но придет день, и я буду царить над твоими рощами и садами, над твоими улицами и дворцами, и тогда я буду петь людям, которые будут знать, о чем я пою, и не станут они смеяться надо мной и отворачиваться от меня, ибо я - Иранон, принц Айры.
На ночь жители Телота устроили чужеземца в хлеву, а поутру явился архонт и велел Иранону идти к сапожнику Атоку и стать его подмастерьем.
- Я - певец Иранон, - возразил юноша, - и не лежит у меня сердце к ремеслу сапожника.
- В Телоте все трудятся, - сказал архонт. - Таков закон. И юноша ответил ему:
- Разве вы трудитесь не затем, чтобы жить и быть счастливыми? Ведь если вы трудитесь, только чтобы трудиться, где найдете вы свое счастье? Вы трудитесь, чтобы жить, а разве жизнь - не красота и не песня? Если нет певцов среди вас, то где же плоды ваших трудов? Труд без песни - все равно что утомительное путешествие без цели. Не лучше ли сразу умереть? Архонт не понял его и упрекнул:
- Ты - странный юноша, и мне не нравятся ни твое лицо, ни твой голос. Речи твои богохульство, ибо боги Телота учили нас, что труд - благо. Наши боги обещали нам после смерти приют из света, чтобы мы могли вдосталь отдохнуть, и из ледовых кристаллов, чтобы никакие мысли и никакая красота не досаждали нам. А теперь иди к Атоку-сапожнику или до заката убирайся из города. Здесь все должны приносить пользу, а какая польза от песен?
Иранон вышел из хлева и отправился по узким каменным улочкам между квадратными гранитными домами на поиски чего-нибудь зеленого, но вокруг он видел одни камни. Хмурыми были лица людей, однако на каменной набережной медлительной речки Зуро сидел подросток и печальным Читать далее...

Написано в 12 декабря 1920 года
Опубликовано в июле 1919* года в The National Amateur, 41, No. 6, 246-49.
На русском языке впервые опубликовано в книге "В склепе" в 1993 году.
Существующие переводы:
Э. Серова - в "В склепе"
О. Мичковский - в "Лампа Аль-Хазреда", "Погребенный с фараонами"
Л. Биндерман - в "По ту сторону сна", "Притаившийся Ужас, т.1", "Зов Ктулху"

Общеизвестно, что в погоне за острыми ощущениями люди иногда посещают весьма экзотические и отдаленные места. Пожалуй, именно для них в старину были созданы катакомбы Птолемея1 и спрятанные в глубине заморских стран резные мавзолеи. Они взбираются на залитые лунным светом развалины башен рейнских дворцов, и робко спускаются по черным, заросшим лишайником ступеням под каменные руины давно забытых азиатских городов. Заколдованный лес и одинокая, пустынная гора - их святыни, а потому они неустанно рыщут в поисках неведомых открытий вокруг зловещих монолитов необитаемых островов. И все же подлинные ценители чего-то необычного, а то и просто ужасного, для которых очередное потрясение при созерцании неописуемо отвратительного зрелища является неизбежным финалом, увенчивающим их долгие поиски, пожалуй, превыше всех этих древностей оценят самый обычный, одинокий фермерский дом, находящийся где-то в провинциальной глуши Новой Англии, ибо только там темные элементы потаенной силы, гнетущего одиночества, гротескной вычурности и дремучего невежества соединяются воедино, чтобы создать изумительное творение подлинного кошмара.
Примечательно, что самыми зловещими оказываются именно маленькие, обычно некрашеные деревянные домики, стоящие поодаль от проезжих дорог, обычно притулившиеся на влажном, поросшем травой склоне, или прислонившиеся к какому-нибудь гигантскому обнажившемуся пласту каменной породы. Двести, а то и более того лет назад они уже стояли там, покосившиеся и приземистые, и вьющиеся растения ползли по их стенам, а деревья вздымали и раскидывали над их крышами свои ветви. Сейчас же они, пребывая под охраной темных пологов тени, почти невидимы за буйным, неукротимым покровом зелени; однако их окна с узенькими, облупившимися рамами по-прежнему тревожно поглядывают на вас, изредка словно подмигивая и маня к себе сквозь пелену вечного оцепенения, которое притупляет воспоминания о леденящих душу вещах и событиях, и тем самым защищает разум перед неизбежным помешательством.
На протяжении поколений в таких домах жили странные люди, подобных которым еще никто и никогда не видывал. Окутанные туманом своей мрачной и фанатичной веры, заставившей их отдалиться от остальных людей, их предки искали именно самую дикую и запущенную природу, желая обрести в ней долгожданную вольность. В таких местах потомки этой свободолюбивой расы и в самом деле достигали некоего блаженства, необремененные ограничениями и тяготами жизни остального человечества, однако робея и пресмыкаясь в рабских оковах невежества перед мрачными призраками их собственного разума.
Отдалившаяся от просвещенной цивилизации, сила этих пуритан текла по весьма странным каналам и находила подчас самые диковинные выходы, и в своей изоляции, в своем болезненном самоограничении, служившем интересам борьбы за жизнь с безжалостной природой, они подчас перенимали и впитывали в себя самые темные и загадочные черты, дошедшие до них из доисторических глубин их холодного северного прошлого. По необходимости практичные, и по свойству духа строгие, эти люди отнюдь не были прекрасны в своих грехах. Ошибаясь, как и все смертные, они первым делом стремились найти для себя тайное убежище, к чему их подталкивал жесткий уклад жизни, а потому со временем даже сами начинали постепенно забывать, что именно столь старательно и ревностно скрывали. Теперь же лишь молчаливые, сонные, пугливо глазеющие окнами домики, сокрытые в темной глуши лесов, могли бы поведать случайному путнику, что именно было сокрыто в них с незапамятных дней далекого прошлого, а они ведь обычно такие неразговорчивые, эти полуразвалившиеся хибарки, и так не любят стряхивать с себя дремоту, которая лучше любого иного средства помогает забыть былое. Иногда даже начинает казаться, что было бы гораздо лучше и милосерднее вообще снести эти домики - ведь им так часто снятся тяжелые сны.
Именно в одном из таких сокрушенных временем строений я и оказался в ноябре 1896 года, когда разразившийся во второй половине дня проливной дождь заставил меня искать какого угодно убежища, лишь бы не оставаться под его хлесткими струями. Я уже несколько дней путешествовал по Мискатоникской2 долине в поисках кое-какой генеалогической информации, а поскольку интересовавшие меня сведения чаще всего носили весьма стародавний и расплывчатый характер, то в целях экономии времени я вскоре надумал обзавестись велосипедом, даже несмотря на столь неподходящее для такого вида транспорта время года.
Таким образом я оказался на старой и, очевидно, заброшенной дороге, которую сам же и выбрал, желая кратчайшим путем добраться до Эркхема3, где меня застигла гроза, полностью Читать далее...

Мои воспоминания в высшей степени ненадежны. Я даже не знаю, когда они начинаются, потому что иногда мне становится страшно при мысли о бесконечной череде оставшихся позади лет, а иногда настоящее кажется изолированной точкой в серой бесформенной бесконечности. Я даже не понимаю, как пишу это. Знаю только, что, пока я говорю, у меня есть неясное ощущение, будто мне необходим некий странный и, не исключено, грозный посредник, чтобы донести мои слова туда, где я хотел бы быть услышанным. Кто я такой, тоже совершенно непонятно. Скорее всего, мне пришлось пережить страшный шок... вероятно, из-за какого-то воистину чудовищного результата моего уникального, немыслимого опыта.
Его циклы, естественно, зависят от изъеденной жучками книги. Я помню, когда нашел ее... в темной лавчонке возле черной маслянистой реки, над которой вечно клубится туман. Лавчонка была старая, с полками до самого потолка, уставленными гниющими томами и уходящими во внутренние комнаты без окон. И это не считая огромных книжных куч на полу и в грубо сколоченных ларях. В одной из них я и отыскал мою книгу. Заглавие мне неизвестно, потому что в ней нет начальных страниц, но, когда она случайно раскрылась где-то ближе к концу, я увидел нечто такое, отчего у меня голова пошла кругом.
Я увидел формулу перечисление того, что надо сказать и сделать, и узнал в ней то черное и запретное, о чем читал прежде в тайных текстах, которые вызывают омерзение и любопытство и заперты странными людьми прошлых времен в охраняемые тайны вселенной, но которые я очень любил читать. Это был ключ путеводитель к некоторым перемещениям, вечной меч те мистиков с самых ранних лет человечества, составлявшей предмет их таинственных перешептываний. Он должен был дать свободу и открытия за пределами трех измерений той жизни и тех предметов, которые нам известны. В течение многих столетий ни один человек не мог вспомнить, как она выглядит и где ее найти, но эта книга и вправду была очень старой. Тогда еще не придумали печатный станок, поэтому какой-то полусумасшедший монах своей рукой переписал одну за другой все зловещие латин ские фразы унциалами почтенной старины.
Я помню, как старик хитро смотрел на меня и хихикал, а по том изобразил рукой непонятный знак, когда я унес книгу с со бой. Он не взял с меня плату, и только гораздо позднее я понял почему. Пока же я почти бежал по забитым туманом узким изви листым припортовым улицам и со страхом прислушивался к якобы преследовавшим меня осторожным мягким шагам. Сто летние разрушающиеся дома по обе стороны неожиданно обрели зловещий вид, словно перекрытый до сих пор путь стал свободным для злых сил. Я чувствовал, что стены и нависающие фронтоны из осыпающегося кирпича и изъеденных грибком бревен со следящими за мной круглыми окошками-глазами едва удерживаются, чтобы не подмять меня под собой... а ведь я прочитал лишь лишь небольшой фрагмент проклятый руны, прежде чем закрыл книгу и унес ее с собой.
Помню, как, наконец, я взялся за чтение бледный, запертый в мансарде, которую давно приспособил для необычных исследований. Большой дом затих, ибо я поднялся в нее лишь после полуночи. Кажется, у меня в то время была семья, хотя точно не могу сказать, и, насколько мне помнится, большое количество слуг. Но что это был за год, не знаю, потому что с тех пор познал много эпох и много измерений, отчего мое представление о времени стало совсем другим. Я читал при свете свечей помнится, беспрерывно капал воск и время от времени слышал звонившие где-то далеко колокола. По-моему, я с не совсем понятным мне самому напряжением вслушивался в звон, словно боялся услыхать в нем чужую ноту.
А потом кто-то поскребся в окно, которое было выше всех городских крыш. Это случилось, когда я прочитал вслух девятый стих давнего заклятья, и, содрогнувшись, я все понял. Тот, кто вышел на волю, предпочитал тьму и не желал оставаться в одиночестве. Его вызволил я... но без книги это было бы мне не по силам. В ту ночь я вышел навстречу вихрю неведомого времени и видений, а утром, заставшим меня в мансарде, я увидел стены и полки, и все остальное совсем не таким, каким привык видеть раньше.
Отныне мир стал для меня другим. Что бы ни попадалось мне на глаза, в этом всегда было немножко от прошлого и немножко от будущего, и даже привычные предметы стали незнакомыми в новой перспективе моего расширенного видения. С тех пор я обретался в фантастическом сновидении, в котором все было мне чужим или получужим. И чем больше я переходил рубежей, тем хуже узнавал предметы в той крошечной сфере, к которой так долго был привязан. То, что я видел вокруг себя, не видел никто другой, поэтому мне приходилось молчать и отдаляться от людей, иначе я сошел бы с ума. Собаки меня боялись, потому что чуяли запредельную тень, теперь меня не покидавшую. Но я продолжал читать... забытые тайные книги и свитки, к которым меня влекло новое видение мира... и одолевал все новые пути в пространстве и жизни, стремясь к сердцевине неизвестного космоса.
Я помню ту ночь, когда начертил огнем Читать далее...

I
    В сумерки унылая необитаемая местность, лежащая на подступах к местечку Данвич, что на севере штата Массачусетс, кажется еще более неприветливой и угрюмой, нежели днем. Надвигающаяся темнота придает бесплодным полям и в изобилии разбросанным на них округлым пригоркам какой-то странный, совершенно неестественный для сельской стороны облик, окрашивая в настороженно-враждебные тона старые кряжистые деревья с растрескавшимися стволами и неимоверно густыми кронами, узкую пыльную дорогу, окаймленную кое-где развалинами каменных стен и буйными зарослями шиповника, многочисленные болота с их мириадами светляков и призывными криками козодоев, которым вторят пронзительные песни жаб и непрестанное кваканье лягушек, и извивы верховьев Мискатоника, откуда его темные воды начинают свой путь к океану. Мрачный ландшафт и окутывающие его сумерки так неотвратимо наваливаются на плечи всякого случайно или намеренно забредшего сюда одинокого путника, что он начинает чувствовать себя пленником этой суровой местности и в глубине души уже не надеется на счастливое избавление...
    Все это в полной мере ощутил Эбнер Уэтли, державший путь в Данвич, и нельзя сказать, что эти чувства были абсолютно незнакомы ему нет, он еще помнил свои далекие детские годы, помнил, как охваченный ужасом бежал в объятия матери и кричал, чтобы она увезла его прочь из Данвича и от дедушки Лютера. Как давно это было! И тем не менее окрестности Данвича снова вызвали в его душе какую-то неясную тревогу, перекликавшуюся с прежними детскими страхами вызвали, несмотря на то, что после многих лет, проведенных в Лондоне, Каире и Сорбонне, в нем ничего не осталось от того робкого мальчика, который, замирая от страха, переступил когда-то порог невообразимо старого дома с примыкавшей к нему мельницей, где жил его дед Лютер Уэтли. Долгие годы разлуки с родными местам внезапно отступили прочь, будто их и не было вовсе.
    Эбнер вздохнул про себя, вспомнив о своих родных. Все они давно уже умерли и мать, и старый Лютер Уэтли, и тетя Сари, которую он ни разу не видел, хотя точно знал, что она очень долго жила в этом стоявшем на берегу Мискатоника доме. Да, тетя Сари так и осталась для него неразгаданной тайной. Кое-что о ней могли порассказать противный кузен Уилбер и его не менее гнусный братец, чьего имени Эбнер не мог припомнить, да только и их не было уже в живых они погибли жуткой смертью на Часовом Холме... Эбнер миновал скрипучий крытый мост, соединявший между собой берега Мискатоника, и въехал в поселок, который за время его многолетнего отсутствия совершенно не изменился все так же лежала под размытой тенью Круглой Горы его главная улица, такими же трухлявыми выглядели его двускатные крыши и такими же неухоженными стояли его дома; и даже для единственной на весь поселок лавки не удосужились построить за все это время нового помещения она по-прежнему располагалась в старой церквушке с обломанным шпилем. Эбнер невольно вздрогнул, явственно ощутив дух всепобеждающего тлена, который мрачно и торжествующе парил над Данвичем.
    Свернув с главной улицы, он направил автомобиль по накатанной колее, что шла вдоль реки. Старый дом показался довольно скоро. Он узнал его сразу внушительное строение с мельничным колесом на обращенной к реке стороне. Отныне этот дом был его, Эбнера, собственностью. Он вспомнил завещание, в котором ему предписывалось занять дом "предпринять шаги, заключающие в себе некоторые меры разрушающего свойства, кои не были исполнены мною". Более чем странное условие, подумал Эбнер; впрочем, старик Лютер всегда отличался самыми необъяснимыми причудами видимо, болезнетворный воздух Данвича оказал на него необратимое пагубное воздействие.
    Эбнер до сих пор не мог свыкнуться с мыслью о том, что после нескончаемой череды лет жизни за границей он вновь очутился в этом Богом забытом поселении очутился, чтобы исполнить волю своего покойного деда в отношении какого-то никчемного имущества. Да и то сказать что еще, кроме дедовского завещания, могло завлечь его сюда? К здешним своим родственникам он не испытывал ни малейшей привязанности, да и те вряд ли были склонны принять его с распростертыми объятиями, видя в нем посланца враждебного, неведомого им большого мира, к которому все обитатели этой деревенской глуши относились с настороженностью и страхом, особенно после тех ужасных несчастий на Часовом Холме, что выпали на долю деревенской линии рода Уэтли.
    Дом, казалось, совершенно не изменился с тех пор, как Эбнер видел его в последний раз. Его обращенная к реке сторона была отдана под мельницу, которая давным-давно бездействовала поля вокруг Данвича перестали давать урожаи уже много лет тому назад. Он опять подумал о тете Сари, остановив свой взор на покосившихся оконных проемах той части строения, что выходила на Мискатоник. Именно это заброшенное и необитаемое еще в пору его детства крыло дома стало местом ее заточения. Подчиняясь воле своего отца, она ни разу не покинула пределов таинственной комнаты с заколоченными ставнями, и Читать далее...

Написано 15 июня 1920 года
Опубликовано в ноябре 1920 года в The Tryout, Vol. 6, No. 11, p. 3-9.
На русском языке впервые опубликовано в книге "По ту сторону сна" в 1991 году.
Существующие переводы:
В. Бернацкая - в "По ту сторону сна", "Лампа Аль-Хазреда", "Хребты Безумия"
А. Мороз, Г. Кот - в сборнике "Реаниматор"
И.Левшин - "МЫ" №5/6, 1993
П. Лунаев - в сборнике "Бойся кошек" 1993
Л. Биндеман - "По ту сторону сна", "Притаившийся ужас", "Зов Ктулху"

Рассказывают, что в городке Ултар, лежащем за рекой Скай, запрещено убивать кошек. И, глядя на кота, который мурлыча греется у камелька, я думаю, что это мудрое решение. Ведь кот - загадочнейшее существо, он посвящен в сокрытые от человека тайны. Он - душа Древнего Египта и единственный свидетель существования давно забытых городов: Мероя и Офира. Он - родственник властелина джунглей и посвящен в тайны древней и загадочной Африки. Сфинкс - его кузен, они говорят на одном языке, но все же кот старше сфинкса и помнит такое, о чем тот давно позабыл.
В Ултаре еще до выхода указа, запрещающего убивать кошек, жил старик крестьянин с женой, и ничто им не было так любо, как изловить и погубить соседскую кошку. Трудно сказать, зачем они это делали, разве что были из тех, кто не выносит кошачьи вопли по ночам, кого передергивает при мысли, что кошки крадучись бродят в полночь по дворам и садам. Так или иначе, старики с удовольствием заманивали в западню и убивали каждую кошку, имевшую несчастье приблизиться к их жилищу, а по разносившимся ночью воплям соседи догадывались, что конец животных был ужасен. И все же никто не заговаривал об этом со стариками - слишком уж невозмутимое выражение хранили они на своих лицах, да и жили на отшибе, в маленькой хибарке под развесистыми дубами. А если уж говорить начистоту, то хотя кошачьи хозяева и ненавидели эту парочку, но еще больше боялись и, вместо того, чтобы как следует проучить жестоких убийц, старались следить, чтобы их любимцы не бродили поблизости от уединенной хижины под густыми деревьями и не ловили там мышек. Когда все же случалось непоправимое, и кошка пропадала, владелец, слыша после наступления темноты вопли несчастной твари, бессильно плакал или же возносил хвалу Богу за то, что такая судьба не постигла его ребенка. Ведь жители Ултара были простыми людьми и не знали всю славную родословную кошек.
И вот однажды диковинный караван с юга вступил на узкие, мощенные булыжником улицы Ултара. Темнокожие путешественники отличались от обычного бродячего люда, что проходил через деревню дважды в год. На рынке они предсказывали за деньги судьбу и покупали яркие бусы. Никто не знал, откуда родом эти странники, но молились они как-то чудно, да и повозки их украшали странные фигуры с человеческим торсом и с головами кошек, соколов, баранов и львов. А голову предводителя каравана венчал двурогий убор с загадочным диском посередине.
Ехал с этим удивительным караваном маленький мальчик; не было у него ни отца, ни матери, а был только крошечный черный котенок, которого он очень любил. Жестокая судьба подарила мальчику это маленькое пушистое существо, дабы смягчить боль всех утрат: когда ты юн, взирать на резвые шалости своего черного дружка - большая утеха. И поэтому мальчик, которого темнокожие люди называли Менесом, играя с грациозным котенком в углу диковинно разукрашенной повозки, смеялся чаще, чем плакал.
На третье утро пребывания каравана в Ултаре котенок исчез. Менее горько рыдал, и тут кто-то из жителей рассказал ему о старике и его жене и о том, что сегодня ночью из их хижины опять доносились страшные звуки. Услышав это, мальчик перестал рыдать и призадумался, а потом стал молиться. Он простер руки к солнцу со словами молитвы на незнакомом языке. Впрочем, жители городка и не пытались разобрать слова молитвы, их взоры устремились к облакам, которые стали принимать удивительные очертания. Странно, но с каждым словом мальчика на небе возникали неясные, призрачные фигуры экзотических существ, увенчанных короной с двумя рогами и диском посередине. Природа часто дарит людям с воображением удивительные картины.
Той же ночью странники покинули Ултар, и никто их больше не видел. Одновременно в городке исчезли все кошки, что привело в отчаяние их хозяев. Никто больше не мурлыкал у камелька - пропали большие и маленькие, черные, серые, полосатые, рыжие и белые. Старый бургомистр Кренон был уверен, что это темнолицые люди увели с собой кошек, чтобы отомстить за котенка Менеса, и громко проклинал и караван, и самого мальчика. Но по мнению тощего нотариуса Нита, здесь скорее замешаны старый крестьянин и его жена: их ненависть к кошкам с течением времени, казалось, лишь возрастала. И все же никто не осмелился открыто расспросить о случившемся зловещую чету, хотя маленький Атал, сын хозяина гостиницы, клялся, что видел собственными глазами, как в сумерках все кошки Ултара, медленно и торжественно выступая по двое, словно совершая неведомый ритуал, постепенно окружили проклятый дом под деревьями. Жители сомневались, можно ли Читать далее...

В каждом из нас тяга к добру уживается со склонностью к злу, и, по моему глубокому убеждению, мы живем в неизвестном нам мире мире, исполненном провалов, теней и сумеречных созданий. Неизвестно, вернется ли когда-нибудь человечество на тропу эволюции, но в том, что изначальное ужасное знание до сих пор не изжито, сомневаться нс приходится .

Артур Мейчен
    1
    Пару недель тому назад внимание зевак, собравшихся на углу одной из улиц Паскоуга, небольшой деревушки в Род-Айленде, было привлечено необычным поведением высокого, крепко сложенного, цветущего вида человека, спустившегося с холма по дороге из Ченачета и направлявшегося по главной улице в центральный квартал, образуемый несколькими ничем не примечательными кирпичными строениями главным образом лавками и складами, которые одни только и придавали поселению оттенок урбанистичности. Именно в этом месте, без всякой видимой причины, с незнакомцем и случился странный припадок: пристально вглядевшись в самое высокое из зданий, он на секунду-другую застыл, как вкопанный, а затем, издав серию пронзительных истерических воплей, бросился бежать, словно за ним гнались все демоны ада, но на ближайшем перекрестке споткнулся и грохнулся оземь. Когда заботливые руки помогли ему подняться на ноги и отряхнуть от пыли костюм, выяснилось, что он находился в здравом уме и, если не считать легких ушибов, полностью оправился от нервного срыва. Смущенно пробормотав несколько фраз, из которых явствовало, что в недавнем прошлом он перенес глубокую душевную травму, незнакомец повернулся и, не оглядываясь, зашагал обратно по чепачетской дороге. Когда он скрылся из глаз, все свидетели этого маленького происшествия сошлись во мнении, что подобного рода припадков меньше всего приходится ожидать от таких крупных, сильных и энергичных мужчин, каким, без сомнения, был давешний пострадавший, и всеобщее удивление ничуть не уменьшилось от того, что один из стоявших поблизости зевак сказал, что признал в нем постояльца известного в округе молочника, жившего на окраине Чепачета.
    Как вскоре выяснилось, человек этот был нью-йоркским детективом Томасом Ф. Мелоуном, находящемся ныне в длительном отпуске по состоянию здоровья, подорванного в результате непомерного объема работы, взваленного им на плечи во время расследования одного жутковатого дела, которому несчастная случайность придала весьма трагическое завершение. Во время облавы, в которой он принимал участие, рухнуло несколько старых кирпичных домов, под обломками которых погибли как преследумые, так и товарищи Мелоуна по службе. Обстоятельства катастрофы столь потрясли детектива, что с тех пор он испытывал необъяснимый ужас при одном виде строений, хотя бы отдаленно напоминаюших обрушившиеся, и в конце концов
специалисты по умственным расстройствам посоветовали ему уехать из города на неопределенный срок. Полицейский хирург, у которого были родственники в Чепачете, предложил это небольшое поселение, состоящее из двух десятков домов в колониальном стиле, как идеальное место для исцеления душевных ран. Недолго думая, больной оправился в путь, пообещав держаться подальше от главных улиц более крупных деревень до тех пор, пока на то не будет особого разрешения вунсокетского психиатра, под наблюдение которого он поступал. Прогулка в Паскоуг за свежими журналами была явной ошибкой, и несчастный пациент заплатил за свое ослушание испугом, синяками и стыдом.
    Это было все, что удалось выведать сплетникам из Чепачета и Паскоуг; ровно столько же знали и занимавшиеся Мелоуном специалисты с самыми высокими научными степенями. Однако, последним детектив пытался рассказать гораздо больше, и лишь откровенное недоверие, с каким воспринимались его слова, заставило его замолчать. С тех пор он носил пережитое в душе и ни единым словом не выразил несогласия с единодушным мнением окружающих, винивших в нарушении его психического равновесия внезапный обвал нескольких дряхлых кирпичных домов в бруклинском Ред-Хуке и последовавшую в результате смерть доблестных блюстителей закона. Он потратил слишком много сил, говорили ему, чтобы разорить это гнездо порока и преступности; по совести говоря, там было много такого, от чего может
содрогнуться даже самый мужественый человек, а неожиданная трагедия явилась всего лишь последним ударом. Это простое объяснение было доступно каждому, а потому как Мелоун был отнюдь не прост, он решил в своих же интересах им и ограничится. Ибо намекать лишеным воображения людям на ужас, выходящий за рамки всех человеческих представлений, ужас, поглощающий и переваривающий древние дома, кварталы и города со времен прежних эпох, означало, что вместо оздоровительного отдыха в деревне он бы прямиком отправился в войлочную камеру психиатрической лечебницы но для этого он был слишком разумным человеком, если, конечно, не считать некоторой склонности к мистицизму. Его отличало чисто кельтское видение страшных и потаенных сторон бытия и одновременно присущая логикам способность замечать внешне неубедительные вещи сочетание, Читать далее...

Крылатая смерть
Гостиница "Оранжевая" расположена на Хай-стрит, возле железнодорожного вокзала в городе Блумфонтейн, что в Южной Африке. В воскресенье, 24 января 1932 года, там, в одном из номеров четвертого этажа, сидели, трепеща от ужаса, четверо мужчин. Одним из них был Джордж К. Титтеридж, хозяин гостиницы; вторым – констебль Ян де Уитт из Главного полицейского управления; третьим – Иоганнес Богарт, местный следователь по уголовным делам; четвертым и, по всей видимости, более всех прочих в этом обществе сохранившим самообладание был доктор Корнелиус ван Кёлен, медицинский эксперт при следователе.
На полу, в очевидном несоответствии с душным летним зноем, лежало холодное мертвое тело – но не оно наводило ужас на этих четверых людей. Взгляды их блуждали попеременно от стола, где в странном сочетании были разложены несколько вещей, к потолку над их головами, по гладкой белизне которого были в несколько рядов выведены огромные, неровные, как бы шатающиеся из стороны в сторону каракули. Доктор Кёлен то и дело поглядывал искоса на небольшую, в потертом кожаном переплете, записную книжку, которую держал в левой руке. Страх, охвативший этих людей, казалось, в равной степени исходил от записной книжки, каракуль на потолке и необычного вида мертвой мухи, плавающей в бутылке аммиака. Кроме нее на столе наличествовали открытая чернильница, перо, стопка бумаги, черный чемоданчик врача, бутыль с соляной кислотой, а также стакан, на четверть с небольшим наполненный густым раствором марганцовки.
Книжка в потертом кожаном переплете принадлежала лежавшему на полу мертвецу – из нее только что выяснилось, что оставленная им в гостиничном журнале запись "Фредерик Н. Мэйсон, Горнорудные Имущества, Торонто, Канада" была от начала до конца фальшивой. Подобным же образом выяснились и иные, по-настоящему жуткие, обстоятельства; но сверх того должно было обнаружиться и еще многое, куда более ужасное, на что указывали факты, никак не проясняющие все до конца, а, напротив, совершенно невероятные. Смутные, мрачные подозрения собравшихся питались гибелью нескольких людей, связанной с темными секретами потаенной жизни Африки, столь тесно обступавшей их со всех сторон и заставлявшей их зябко поеживаться даже в эту иссушающую летнюю жару.
Книжка была невелика по объему. Первые записи в ней были сделаны прекрасным почерком, но с каждой страницей они становились все более неровными, а к концу – и вовсе лихорадочными. Поначалу они вносились отрывочно, время от времени, но позже почти ежедневно. Едва ли их можно было назвать дневником, ибо они отражали лишь одну сторону деятельности автора. Имя мертвого человека доктор Кёлен признал сразу же, как только бросил взгляд на первый лист – то был выдающийся представитель его же собственной профессии, с давних пор близко связанный с жизнью Африки. Однако, в следующий же момент он с ужасом вспомнил, что оно сопряжено с подлым преступлением, сообщениями о котором около четырех месяцев назад полнились газеты, но которое так и не получило должного воздаяния. Чем дальше бежали его глаза по строчкам, тем глубже пронизывали его отвращение, страх и панический ужас.
Вот, в кратком изложении, тот текст, который доктор Кёлен читал теперь вслух в этой зловещей и становящейся все более отвратительной комнате, в то время как остальные трое мужчин ерзали на своих стульях, тяжело дыша и бросая взгляды на потолок, на стол, на мертвое тело и друг на друга.
I
Журнал Томаса Слоуэнуайта, доктора медицины, раскрывающий обстоятельства наказания Генри Сарджента Мура, доктора философии из Бруклина, г. Нью-Йорк, профессора биологии беспозвоночных в Колумбийском университете, г. Нью-Йорк. Предназначен для прочтения после моей смерти, а ныне доставляет мне удовлетворение предстоящей оглаской факта совершения мести, каковое иначе никогда не будет вменено мне в вину, даже если окажется успешным.
5 января 1929 года. Я окончательно решил умертвить доктора Генри Мура, а один недавний случай натолкнул меня на мысль, как сделать это. Отныне буду придерживаться последовательного плана действий, и отсюда берет начало данный журнал.
Едва ли нужно вновь подробно излагать обстоятельства, приведшие меня на этот путь, – заинтересованной части публики уже знакомы основные факты. Я родился в Трентоне, штат Нью-Джерси, 12 апреля 1885 года, в семье доктора Пола Слоуэнуайта, жившего прежде в Претории, что в провинции Трансвааль Южной Африки. Занявшись по семейной традиции медициной, я сначала учился у отца (умершего в 1916 году во время моей службы во Франции, в Южноафриканском полку), специализируясь на африканских типах лихорадки, а после окончания Колумбийского университета посвятил много времени исследованиям, заставившим меня отправиться из Дурбана в провинцию Наталь, а затем далее, до самого экватора.
В Момбасе я выстроил новую теорию путей передачи и развития перемежающейся лихорадки, в чем мне только отчасти помогли бумаги сэра Нормана Слона, одного покойного врача, состоявшего на государственной службе, найденные мною Читать далее...

16 июля 1923 года, после окончания восстановительных работ, я переехал в Эксхэм Праэри. Реставрация была грандиозным делом, так как от давно пустовавшего здания остались только полуразрушенные стены и провалившиеся перекрытия. Однако этот замок был колыбелью моих предков, и я не считался с расходами. Никто не жил здесь со времени ужасной и почти необъяснимой трагедии, происшедшей с семьей Джеймса Первого, когда погибли сам хозяин, его пятеро детей и несколько слуг. Единственный оставшийся в живых член семьи, третий сын барона, мой непосредственный предок, вынужден был покинуть дом, спасаясь от страха и подозрений.
    После того, как третий сын барона был объявлен убийцей, поместье было конфисковано короной. Он не пытался оправдаться или вернуть свою собственность. Объятый страхом, большим, чем могут пробудить угрызения совести и закон, он горел одним желанием - никогда больше не видеть древнего замка. Так Уолтер де ла Поэр, одиннадцатый барон Эксхэм, бежал в Виргинию. Там он стал родоначальником семейства, которое к началу следующего столетия было известно под фамилией Делапоэр.
    Эксхэм Праэри оставалось необитаемым, затем было присоединено к землям семьи Норрис. Здание пользовалось вниманием ученых, исследовавших его сложную архитектуру: готические башни на сакском или романском основании, с еще более древним фундаментом, друидической или подлинной кимбрской кладки. Фундамент был очень своеобразным, и с одной стороны он вплотную примыкал к высокой известняковой скале, с края которой бывший монастырь смотрел в пустынную долину, в трех милях к западу от деревни Анкестер.
    Насколько этот памятник ушедших столетий притягивал к себе архитекторов и археологов, настолько ненавидели его местные жители. Ненависть зародилась еще в те времена, когда здесь жили мои предки, и не остыла до сих пор, хотя здание уже окончательно обветшало и поросло мхом. Я и дня не успел побыть в Анкестере, как услышал, что происхожу из проклятого дома. А на этой неделе рабочие взорвали Эксхэм Праэри и сейчас сравнивают с землей развалины. Я всегда неплохо представлял себе генеалогическое древо нашей семьи, известен мне и тот факт, что мой американский предок уехал в колонии при весьма странных обстоятельствах. Однако с деталями я не был знаком, так как в семье сложилась традиция умолчания о прошлом, В отличие от наших соседей-плантаторов, мы не хвастались предками крестоносцами, героями средних веков или эпохи Возрождения. Все исторические бумаги семьи содержались в запечатанном конверте, который до Гражданской войны передавался отцом старшему сыну с наказом вскрыть после его смерти. Основания для гордости были добыты нашей семьей уже в самой Америке и виргинские Делапоэры всегда уважались в обществе, хотя слыли несколько замкнутыми и необщительными.
    Во время войны наше благополучие пошатнулось, был сожжен Карфакс, наш дом на берегу реки Джеймс. Во время того безумного погрома погиб мой престарелый дед, а вместе с ним пропал и конверт, хранящий наше прошлое. Мне тогда было семь лет, но я хорошо помню тот день - выкрики солдат-федералистов, визг женщин, стенания и молитвы негров. Мой отец в это время был в армии, оборонявшей Ричмонд, и после многочисленных формальностей нас с матерью отправили через линию фронта к нему.
    После войны мы все переехали на Север, откуда была родом моя мать. Я прожил там до старости и стал настоящим янки. Ни я, ни мой отец не знали о содержимом семейного конверта; я втянулся в массачусетский бизнес и потерял всякий интерес к тайнам, несомненно, присутствовавшим в истории нашей семьи. Если бы я только подозревал, с чем они связаны, с какой радостью бросил бы я Эксхэм Праэри, и лучше бы он остался летучим мышам с пауками и зарос мхом.
    В 1904 году умер мой отец, не оставив никакого послания ни мне, ни моему единственному сыну, Альфреду, которого я воспитывал сам, без его матери. Именно этот мальчик изменил порядок передачи семейных традиций. Я мог поведать ему лишь несерьезные догадки о нашей истории, но во время войны, когда он стал офицером авиации и служил в Англии, он написал мне о некоторых интересных легендах, касающихся нашей семьи. Очевидно, у Делапоэров было яркое и несколько зловещее прошлое, о котором мой сын узнал из рассказов своего друга Эдварда Норриса, капитана авиационного полка Его Величества, чьи владения находились возле нашего фамильного замка, в деревне Анкестер. Поверья местных крестьян были столь колоритны и невероятны, что по ним можно было писать романы. Конечно, сам Норрис не воспринимал их всерьез, но они заинтересовали моего сына, и он описал их мне. Именно эти легенды пробудили во мне интерес к нашим заокеанским корням, и я решил приобрести и реставрировать живописный старинный замок, который капитан Норрис показал Альфреду и предложил выкупить у его дяди, тогдашнего владельца, за очень незначительную сумму.
    В 1918 году я купил Эксхэм Праэри, но планы по его реставрации мне пришлось отложить, так как мой сын вернулся с войны инвалидом. Те два года, Читать далее...

В соавторстве с Силией Бишоп
Написано в период с декабря 1929 года по начало 1930 года.
Опубликовано в ноябре 1940 года в Weird Tales, Volume 35, Number 6, pages 98-120.
На русском языке впервые опубликовано в книге "Крылатая смерть" в 1993 году.
Существующие переводы:
О. Басинская - в "Локон Медузы"
Г. Лемке - в "Крылатая смерть"

I
Прошло совсем немного времени с тех пор, как развеялась дымка таинственности, некогда окутывавшая западно-американские земли. Такое положение вещей, на мой взгляд, во многом объясняется тем, что сама по себе американская цивилизация еще слишком молода: современные археологические исследования продолжают открывать все новые и новые страницы жизни, которая возникала и приходила в упадок среди бескрайних прерий и горных вершин; народы приходили и уходили, достигали могущества и необъяснимо исчезали на этом континенте задолго до начала истории. Когда испанские конкистадоры высадились на берегах Мексики, их встретили сказочные города ацтеков и инков - увы, лишь жалкие остатки прежних, канувших в небытие цивилизаций.
Едва ли кто из нас всерьез задумывался о прошлом селения Пуэбло, возраст которого, по самым скромным подсчетам, приближается к трем тысячелетиям. Мы, не моргнув глазом, принимаем заявление ученых-археологов, относящих первобытную культуру на территории Мексики к семнадцатому или восемнадцатому тысячелетию до Рождества Христова. До нас доходят слухи и о более древних цивилизациях, о пещерных городах, обитатели которых были современниками давно исчезнувших с лица земли животных; о племенах троглодитов, единственным материальным свидетельством в пользу существования которых являются случайные находки костяных обломков и нехитрых орудий. Увы, новизна восприятия недолго тешит человеческое воображение. Давно замечено, что европейцы гораздо лучше нас, американцев, улавливают самый дух незапамятной древности; отчетливее воспринимают глубинный ток жизни. Всего пару лет назад мне довелось читать работу одного британского этнографа, так описавшего штат Аризона: "...туманный край, полный легенд и седых преданий... тем более притягательный вследствие своей неизведанности - древняя, ожидающая своего часа страна".
И все же, несмотря на это распространенное мнение, я совершенно уверен, что гораздо глубже любого европейца постигаю ошеломляющую, не выразимую словами древность западных земель Моя уверенность во многом проистекает из случая, происшедшего со мной в 1928 году: я с радостью приписал бы его наполовину или даже на три четверти воображению, однако до сих пор не могу забыть его - столь сильный след он оставил в памяти.
Это произошло в Оклахоме, куда меня привели этнографические исследования; в лесных дебрях этого штата мне и раньше приходилось сталкиваться с весьма странными, трудно поддающимися объяснению явлениями. Прошу вас, не заблуждайтесь: Оклахома и теперь - всего лишь форпост на границе освоенных и пионерских земель. Здесь обитают древние племена, сохранившие свои предания и обычаи; сердце опасно приближается к роковой черте, когда над притихшими осенними равнинами разносится беспрерывное эхо тамтамов. Я белый, родился и вырос на восточном побережье, но не стану скрывать, что и по сей день меня повергают в трепет заклинания Отца Змей, Йига. Я слишком многое повидал и узнал, чтобы предаваться пустому тщеславию, выдавая себя за "умудренного опытом" ценителя магических преданий.
В Оклахому я приехал, чтобы на месте проследить и сравнить с уже известными одну из многочисленных историй о призраках, бытующую среди тамошних белых поселенцев. Заметное индейское влияние, отличавшее эту историю, побуждало меня предположить, что она имеет и совершенно индейский источник. Признаться, они были весьма любопытны, эти передаваемые по вечерам, возле походного костра повествования о загробных видениях. И хотя в изложении белых людей они звучали просто и безыскусно, для посвященного уха была очевидной их связь с отдаленными и туманнейшими областями мифологии аборигенов. Практически все истории были связаны с огромным курганом, одиноко протянувшимся в западной части штата. Его искусственное происхождение, не вызывавшее сомнений даже у скептиков, придавало зловещий колорит местному фольклору.
Первый получивший наибольшую известность случай произошел в 1892 году, когда правительственный шериф по имени Джон Виллис, преследуя банду конокрадов, отправился к кургану и вернулся оттуда с невероятным рассказом о сражении невидимок, свидетелем которого он стал той ночью. По его словам, воздух сотрясался от лязга доспехов и грохота копыт; шум от падения конских и человеческих тел тонул в яростном боевом кличе всадников. Все происходило при лунном свете, и как сам шериф, так и его конь были сильно испуганы. Звуки сражения не затихали почти час - отчетливые, но слегка приглушенные, словно доносимые издалека ветром. Сами армии оставались невидимыми при этом. Позднее Виллис выяснил, что источником загадочных шумов был курган, равно избегаемый индейцами и белыми поселенцами. Многие Читать далее...