Как вулкан.
Пустой и никого не трогающий. Но лучше не подходите - внутри закипит лава.
Я начинаю привыкать натягивать на пару секунд улыбку после каждой "шутки", чтобы никого не обижать своим ступором. "Че ты такая загруженная?" Ну да. Я не несу бред и не ржу над ним с тобой. Не смеюсь громко и беспрестанно над глупостями, над которыми мы еще совсем недавно смеялись. Мне не смешно больше. Да. И что теперь? Значит я загруженная? "Ты хоть раз улыбнешься за день?" Я то улыбнусь. Только не на твою очередную глупость.
Холодно от мороженого.
Ничего, я еще выиграю.
Полетели недели. От понедельника к новому понедельнику.
Боже, как мне хочется сказать тебе, что ты раздражаешь меня своей примитивностью.
Честно говоря, не понимаю. Хочется просто лечь на пол, сунуть под голову подушку в прохладной полупустой комнате с голыми белыми стенами и открытым окном и смотреть в потолок под Muse, Radiohead, Coldplay и прочих похожих. Мысленно переводить слова куплетов. Разфокусировать зрение и уставиться в одну точку. И ни о чем не думать. И ничего не ждать. Отключить сознание.
Улететь.
А внутри пусто, а в голове только пена. Безвоздушное пространство. Странно, что еда не проваливается насквозь.
Что-то изменилось.
Да, кстати.
Мне чего-то не хватает? Да.
Тебя.
Грушницкого страсть была
декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга
обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши
возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает
длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но
которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.
Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть
противоречить; <...> Признаюсь еще, чувство неприятное, но
знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство -
было зависть; я говорю смело "зависть", потому что привык себе во всем признаваться...
Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее
этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто
сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно,
пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев
значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам
Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим
вечером.
- Заметьте, любезный доктор, - сказал я, - что без дураков было бы на
свете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране,
что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем
почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая история;
видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам
смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно
равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами не
может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим.
Нет в мире человека, над которым прошедшее
приобретало бы такую власть, как надо мною: всякое напоминание о минувшей
печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те
же звуки... Я глупо создан: ничего не забываю, - ничего!
Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию
быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют
отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошел
прочь.
Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не
способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе.
Я давно уж живу не
сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и
поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один
живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его;...
Я люблю сомневаться во всем;...
(с) М. Ю. Лермонтов, "Герой нашего времени".
Да нет, здесь дело совсем не в высокомерности.