[показать] О, когда-то это был великий
город, сударь… Шпили соборов царапали облака, часы на ратуше разменивали часы
на минуты, гремели дилижансы на Почтовой площади, горел свет за тысячами окон.
А видели бы вы, как ложился лунный свет на Бриллиантовую дорогу – главную улицу
города! Особенно летом, когда цвели липы там было такое благолепие, что
размягчалось сердце старых дев, и даже я, городской палач, украдкой утирал
слезу…
Сейчас липы наверняка зачахли,
брусчатку Бриллиантовой дороги заволокла трава, за окнами – днем и ночью лишь
чернота. И тишина: нет ни дилижансов, уже давно стали часы. Даже птицы там не
вьют гнезда, не залетают туда. Что осталось? Лишь лунный свет, да шпили
по-прежнему выводят письмена на небесах. Я вижу эти знаки, когда облака
пролетают над моей хижиной…
О, сударь, до города не будет и
трех миль. С вон тех холмов его уже хорошо видно. Я это знаю, хотя не видал его
домов и улиц лет двадцать… Иногда хочется взглянуть до зуда, извиняюсь, в
заднице, хоть одним глазком. Но я сдерживаюсь. Слишком многим такое желание
стоило жизни.
Что погубило город? – спросите
вы. – Обязательно спросите, этого нельзя не спросить. Любовь, сударь… То самое
чувство, на описание которого поэты тратят в год несколько бочек чернил и
сколько-то там перьев. Любовь не к тому человеку.
А начиналось все хорошо…
Настолько хорошо, что могло закончиться только плохо – я это предполагал сразу.
Я лишь не смог угадать насколько.
В те времена, сударь, а я говорю
о том, что происходило двадцать с лишком лет назад, почтамтом заправлял парень
лет тридцати. Он приехал в город откуда-то издалека, после окончания
университета вместе со своей супругой.
Любила ли она его хоть минуту?..
То мне не ведомо. Но приехала она со сталью во взгляде, и торговки с нашего
рынка ее даже не пытались обсчитать, понимали, что это просто невозможно.
…В старых и больших домах обычно имеется особенно темный угол. В таком даже самый оптимистически настроенный паук не станет ткать паутину. Сюда не залетают мухи, этого угла сторонятся мыши. И уж больше всего такого угла боятся дети.
Иногда в таком углу стоит огромный шкаф, похожий на фамильный склеп. Уже и не припомнить, кто его туда поставил. Порой кажется, что он появился еще раньше дома и самого темного угла.
Когда в доме умирает человек, ставшие ненужными вещи относят в этот шкаф. Создается впечатление, что этот шкаф безразмерный: он принимает одежду покойного безропотно, и в нем всегда остается место для вещей того, кто умрет следующим.
Дети уверены, что именно туда, в шкаф, переселяются души умерших. Иначе кто там за фанерной дверью вздыхает и шепчет?
Разумеется, дети неправы. В шкафу обитает древний фамильный скелет. Он ненамного моложе шкафа, и, конечно же, никто не помнит, как там тот очутился. Даже самому скелету это зачастую неизвестно.
Дети сторонятся шкафа, но в конце концов привыкают, взрослеют, забывают… Сами относят в него чьи-то вещи. Шорох и вздохи списывают на мышей.
Но мы-то отлично знаем, что мыши обходят шкаф стороной.
…И однажды происходит то, что не может не произойти. Не то искушение оказывается сильнее страха, не то на спор, не то нового убежища в прятках… Как бы то ни было, детская ладошка открывает дверцу.
Хорошо, если скелет попросит закрыть дверь снаружи и больше его не беспокоить.
Но чаще, соскучившийся по обществу мертвец встретит маленького гостя с радостью:
- Ну что же ты стоишь на пороге? Заходи, присаживайся… Я тебе сейчас такое расскажу…
[360x480]
[360x480]
[640x480]