Способна ль ты со мною разделить
Моменты грусти, одиночества, печали,
Когда тоской проникнутый пиит
От обреченности уйдет в таинственные дали;
Туда, где девственны леса,
Земля покрыта легким пухом,
И где прозрачны небеса,
Туда, где пахнет русским духом;
Где под деревьями грибы,
А под ногами- листья шелестят,
Дубы безмолвны, как столбы,
И где растенья мирно спят.
Способна ль ты со мною быть в любое время года,
Со мною, с тем, кто полюбил природу?
Что грустишь так много,
Все стоишь в молчанье,
Вся ведь здесь дорога-
Тягость и страданье.
Опустились очи,
Сердцу так обидно,
Что холодной ночи
И конца не видно.
Что давно-давно уж
Солнышко не светит,
Что никто-никто здесь
Сердцу не ответит,
Что весна увяла,
И погасла зорька,
И на сердце стало
Горько-горько-горько.
О, душа родная,
Не грусти так много.
Эта жизнь земная-
Только лишь дорога.
Только лишь дорога,
В ней нельзя остаться,
Рано или поздно
Надо с ней расстаться.
Утром иль под вечер
Чудный сон приснится,
И навеки сердце
Перестанет биться.
Не ропщи ж на бремя,
Не пугайся грома,
Мы ведь здесь на время,
Мы ведь здесь не дома.
Но не все ж дорога,
Не смыкай же вежды,
Мы ведь здесь немного,
Не теряй надежды.
Как-нибудь залечим
Рану мы больную,
Как-нибудь пройдем мы
Сторону родную.
Кончится дорога
И раскаты грома,
Будем мы у дома,
Будем мы у Бога.
(Архидиакон Роман Тамберг)
Quand dans ton âme, il semblait, on condamne l'espoir, et dans les moments du désespoir tu es donné à l'inspiration, vers ce que ne te condamnera pas strictement, il ne voit pas tes erreurs. Et quand même devant lui tu par qui peux être désirer. Essentiel jouir cela
Скажи, к чему весь этот шум,
К чему же счастье было где-то,
Того таинственного лета
Переполняет бедный ум;
К чему ж доверился ты им,
Наивности предавшись воле,
Когда в Элизиуме поля,
Ты был влюблен и был любим;
Скажи, зачем ты слезы лил,
Предательство в несчастье видишь,
Кого любил теперь ты ненавидишь,
А ненавистных вдруг взлюбил?
То время года видишь ты во мне,
Когда один-другой багряный лист
От холода трепещет в вышине-
На хорах, где умолк веселый свист.
Во мне ты видишь тот вечерний час,
Когда поблек на западе закат
И купол неба, отнятый у нас,
Подобьем смерти - сумраком объят.
Во мне ты видишь блеск того огня,
Который гаснет в пепле прошлых дней,
И то, что счастьем было для меня,
Могилою становится моей.
Ты видишь все. Но близостью конца
Теснее наши связаны сердца.
(Вильям Шекспир)
|
A thousand years Sting A thousand years, a thousand more, |
 |
Тысячи лет Стинг Целую тысячу лет, и еще столько же |
Мои глаза в тебя не влюблены,-
Они твои пороки видят ясно.
А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами не согласно.
Мой слух твоя не услаждает речь.
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщая, не могли меня увлечь
На праздник слуха, зренья, осязанья.
И все же внешним чувствам не дано-
Ни всем пяти, ни каждому отдельно-
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно.
В своем несчастье одному я рад,
Что ты- мой грех и ты- мой вечный ад.
(Вильям Шекспир)
Frente a mí estaba sentada esta persona, que una vez nombraba por el amigo, además, por el único amigo, a que una vez podía confiar todos los misterios, y ahora cuento por su adulador. Él decía junto al público de aquello que la persona mala, sobre aquello que conmigo soy mejor no comunicarme. En frente de mí se sentía mal. No podía escuchar éste y con la repugnancia, con el sentimiento de la persona atontada, le miraba.
Я хотел бы жить в твоем сердце, умереть у тебя на груди и быть погребенным на дне твоих глаз.
Его сердце - воздушная лютня;
Прикоснись – и она зазвучит.
Случилось то, чего ты опасался,
Чего совсем никак не ожидал:
Не страшно, что без друга ты остался,
А страшно то, что другом ты его считал.
Целый день - тусклый, пасмурный день - я одиноко и бесплодно блуждал по обветшалым районам этого людного города, виды которых ничем не радовали глаз, и, наконец, когда на землю пали тени, на улицах зажглись фонари, и из-за потемневшего неба выглянул месяц, я увидел этого человека, уныло стоящего в подземном переходе с протянутой рукой. Едва я бросил свои взоры на его лицо, исполненное тоном отчаяния и безысходности, лицо, какое бывает лишь на человеке, пребывавшем в состоянии предсмертной агонии, давно обреченном в своих страданиях, я почувствовал, как что-то сильно ударило меня по лбу, что-то внутри меня, словно неожиданная и очень яркая вспышка света окинула мое лицо. Не знаю, чем я тогда руководствовался, но чувство сострадания, которое проявлялась к этому человеку, вытеснилось тем смутным желанием пройти мимо него и не восстановлять его образ в своей памяти. Я прошел мимо, не поднимая глаз, боясь снова почувствовать то неприятное ощущение, которое испытал недавно, и побрел домой. Но, не пройдя и ста метров, головная боль, которая начала терзать меня в начале дороги, разразилась настолько, что мне невольно вспомнился этот миф про Зевса, который в аналогичном с моим случаем, расколол свою голову на две половины. Что-то подсказало мне вернуться и чем-то помочь незнакомцу. Я так и сделал, и, когда пред глазами опять предстал этот ходатайствующий пожилой мужчина, я, не сомневаясь, выложил все, чем был набит мой бумажник, и зашагал прочь.
Едва в безмолвной тишине,
Из глубины Кавказских гор
Далекий голос зазвучит,
Та песнь в пространство полетит
И разольется на простор,
И прозвучит она во мне,
Как голос матери звучал.
И слышишь Родины позыв,
И замираешь в красоте
Рожденной песни в пустоте,
И хочешь прыгнуть ты в обрыв
С высоких, непомерных скал
Под звуки музыки прелестной,
Под звуки тихой русской песни.
Весь этот день, нескончаемый и пасмурный, мною одолевала нестерпимая хандра и уныние. Нестерпимая оттого, что ожидание следующего дня моего стало совсем бессмысленным. A priori я знал то, что он опять станет таким же праздным, как и этот. Поэтому я не знал куда и деться. Выйдя на улицу, ноги повели меня по тому же маршруту, что когда-то был для меня радостным и беззаботным, что даже эти 40 с лишнем минут, в продолжении которых я проходил пешком от Полежаевской до Войковской, не были для меня столь длинны. Теперь же я знал, что меня там никто не ждет, но я шел по этой дороге, залитой грязью, избавляясь от безделья. В этот раз я прошел и туда и обратно, что, наверное, составило порядка 8 километров. Променад этот оказался для меня непомерно тяжелым, и по его окончании казалось я лишусь ног.
Лишь комната твоя становится острогом,
Лишь слышен капель сток в таинственные воды,
Душа тоскует бранным слогом,
И ждет она брутального исхода...
Елена! Красота твоя-
Никейский челн дней отдаленных,
Что мчал меж зыбей благовонных
Бродяг, блужденьем утомленных,
В родимые края!
В морях Скорбей я был томим,
Но гиацинтовые пряди
Над бледным обликом твоим,
Твой голос, свойственный Наяде,
Меня вернули к снам родным:
К прекрасной навсегда Элладе
И к твоему величью, Рим!
В окне, что светит в мрак ночной,
Как статуя, ты предо мной
Вздымаешь лампу из агата.
Психея! край твой был когда-то
Обетованною страной!
(Эдгар По перевод Валерия Брюсова)