это свихнуться можно.
украдкой. тихо на цыпочках. пока не видишь меня. пока я не знаю что ты видишь.
ресничку, глаз, морщинку на лбе. отдай. дай посмотреть.
ты хорошо училась в школе?
ох, ах и увы. воздушный шарик. прыгаешь с подоконника школы.
так как ты училась в колледже?
страх наизнанку. нет, нет, любитель почитать мое шиворот-навыворот чтобы поржать. это дурната.
и у тебя есть запах. я уверен. женщины, женщины..
я найду по следу от голубых кед и красной помаде, которую ты оставляешь по всюду. протирая все поверхности своими губами. поверхности, такие как шприц с героином, мои потрескавшиеся губы, член очередного твоего художника-режиссера, перила в метро, мои запястья. чьи-то еще. и свои части. чистая, чистая. все равно самая чистая и воздушный шарик.
я буду пить кофе. хоть, честно говоря, не люблю его. может вслед когда-нибудь за тобой. улечу? нет. исчезну. просто сольюсь. с воздухом. он ведь без запаха. вот, теперь я пью кофе. как ты и говорила. хочешь есть - выпей кофе. так ты сходила с ума, чтобы не умереть от меня? расскажи мне. что-нибудь. не важно. меня рвет словами. рвет и рвет. и кажется я выплевываю остатки чего-то целого внутри.ты говорила ты много болела. ты пила кофе? да что я все о кофе.. тебя не волнует и это. а. ладно, забудь. может тебя вообще не существовало. и знаешь, как в фильмах. я одна сидела в кафе и смотрела глазами глупенькой псины на посетителей мимо. меня безудержно рвет словами. но нет, я не крашу губы красной помадой. больше не крашу. потому что нет.. опять началось. комья страниц вываливаются. можно запросто захлебнуться собственным словоблудием. мыслеблудием. пиздострадания. я не хочу секса. я хочу весной на маяковскую. можно осенью. не хочу секса. у меня влюбленная рвота воспоминаниями. и яркими цветами ногтей.

как-то я встретил немалое количество людей, которые объясняли мне природу всевозможных трипов и прочих сквозных линий разума. но я был упрям, так чертовски упрям, что теперь меня изгнали ото всюду. и я заперт в подземелье собственной тишины и жижи небытия.

- А зачем ты раскрываешь свои руки?
- Нет, это не для объятий. Это чтобы они все увидели мои вены и 2 попытки суицида. И чтобы.. Чтобы никогда никто.
Он сидел на корточках напротив меня и выжидающе смотрел широко расставленными глазами. Его не хотелось ни обнять, ни еще что. Страх, панический страх. Который наступает после пары часов проведенных вне дома, вне одиночества. Мне никогда не понять что происходит в чужом сознании. Я могу только ширяться там. Впрочем, и это последнее время стало невозможно. Когда смотришь на человека с широко поставленными глазами, совершенно невозможно понять что именно он думает. Пугает. Я открываю вспотевшие ладошки наружу. Так больше воздуха и вены пережимаются не так сильно бесконечными ленточками, о значении которых я сейчас уже даже не вспомню.
Ах, ну почему же вы не поняли! Мой пафос был честнее всех книг Харуки Мураками, фильмов Френсиса Копполы и оправданный тайной полиции США 80-х.
Этот то ли писатель, скорее, барабанщик все еще сидел передо мной. Еще больше хочется сбежать, когда понимаешь, что некуда. Крышка люка была плотно задвинута как могильная плита. У меня вообще были сомнения а существует ли там люк. Полувоенная экипировка была под стать грязной мутной воде. В кромешной тьме мои глаза начинали видеть все как днем. Впрочем, в какой-то степени я был уверен, что это все вовсе не.. Не существует. Ведь никто не может доказать существования меня и моего странного, полусуществуещего собеседника. Так же как никто не может доказать исчезновение. Часы, проведенные в бункере, не пошли мне на пользу. Сомнение, смятение, панический страх и духота полностью накрыли меня, выталкивая глаза из орбит и внутренности вон из тела. Наверху людей было слишком много. Здесь моего сознания было слишком много. Потом, как при синдроме Алисы в Стране Чудес, слишком мало. Постепенно осознание себя прошло. Я все еще смотрел на свои ладошки, беззащитно вывернутые наружу. Тишина собственного сознания была настолько оглушающая, что все прочие звуки просто захлебнулись густой жижей, всхлипываниями и электрическим звенящим звуком, преследовавшим меня все последнее время.

Настроение сейчас - nostalgia

"Кто-то хочет то-то хочет весить 40 кг, кто-то хочет шанель 255, кто-то ребенка, кто-то стать дином винчестером". я, пожалуй, хочу весть 40 кг и быть мужчиной.
я напоминаю себе рождественскую елку. когда праздник, она такая яркая, нарядная. все толпятся вокруг и почитают ее за главного гостя. украшают разными игрушечками-побрякушечками. но в начале января надо вынести изжившую себя вещь. глава семейства боится разбросанных по всему дому иголок. а мать - не дай бог дети исколют пальцы. хочется испортить вам рождество и стать сакурой. на крайняк - сливой.

Сладкие принцы иногда оказываются пиздоболами и мудаками.

Стань ангелом всего 300$. Новые возможности XXl века.

хромые чувства 3/8.
тотальное, истинное падение.
печатай, печатай своими длинными пальчиками богомола

matte iru

i will wait for you till the next autumn. 
forget-me-not.
 

у нас раница в шесть часов.
и бесконечный рейс Москва-Токио

когда я читаю особые посты особых людей. я представляю себе тощенькую девочку в светлой полупустой комнате. с чашкой остывшего чая. и как она на макбуке печатает такой незамысловатый шедевр. в шортах и полинявшей домашней майке. и почему-то меня греет это галюцинация.
вчера мне приснилось, что я написал этюд Гакта.

Baby, извини, но я слишком хорош для тебя.

Я напоминаю себе старый виниловый проигрыватель. Игла кружится, кружится, кружится, а потом слетает. И я не знаю, кого винить в своей отрешённости. Снова не остаётся ничего, как сваливать всё на себя. Ломать свои плечи и ключицы и медленно уходить. От себя. От тебя. Ото всех вокруг.

Воздух был пропитан запахом мокрых от пота клерков и прочих официальных людей. Почему именно клерков. Это был запах мокрых рубашек. Голубых рубашек с дурацкими дешевыми галстуками, какие носят только клерки в больших очках и с папками, полными непонятных бумаг. Наконец моя станция. Выхожутна улицу в надежде на свежесть и прохладу вечернего города. И в лицо ударяет резкий запах табака и духоты. Реальность исчезает из-под ног. И я уже в Греции. Прикуриваю сигарету, прислушиваюсь к разговору людей. Но не понимаю ни слова. Эй, кто-нибудь, хоть кто-нибудь здесь говорит на английском? Sorry, borrow me a lighter, please.

Господин в шляпе парил в 30 см от пола. Первый раз я поймал на себе его взгляд. Укоризненный, осуждающий.
- Что ты сделаешь? Накажешь меня? Накажи. Нет ничего хуже твоего присутствия.
И в ответ молчание. На этот раз он решил не говорить со мной. Вдруг безумно заболели запястья. Закружилась голова. А он все не уходил.
- Прочь! Прочь! Джозеф простил мне долг!
- Ты должен не Джозеву, а мне, маленький засранец. И меня не устраивает твое поведение.
Что еще он выкинет. Вчера ко мне пришла обратная_сторона. Они мучали меня, били. Я задыхался. Я молил о пoщаде. Но они были еще более жестокими чем раньше. Почему так? Потому что я пытался вспомнить. Господин в шляпе не оставит меня просто так. Это сказал Джозеф. Господин в шляпе сделает все, чтобы стереть меня там и здесь. Мне немного страшно.

Она появилась так же внезапно как и исчезла. Словно снег на голову. Она молча вошла в класс и села на первое свободное место. Мы сразу притихли, так не привычна нам была такая самоуверенность и безразличие. Мы же считали себя местными богами, перед которыми все трепетали. И никто не осмеливался перечить нам. Я не имею в виду Шульдиха. Шульдих - отдельная тема. Так вот, никто не посмел издеваться над ней, как мы это проделывали со всеми новичками. Ей было просто плевать на нас. Плевать на правила. Плевать на чужое мнение. В теечение всего года мы присматривался к ней, пытались разгадать ее тайны. Возможно, вся тайна была в том, что никакой тайны не было. Но так, за 9 месяцев совместного обучения мы не узнали Джейн. Она ни с кем не общалась. Такое чувство, что ей было достаточно себя. Хотя, нет, вру. Она была с Шульдихом. О, это парочка стоила друг друга. Как-то мы наблюдали за ними. Они шли рядом, но как бы отдельно. Каждый сам по себе и в то же время вместе. Мы их не понимали. Младшие ученики придумали нелепые фантазии о том, что они - шпионы. Мелкие. Мы смеялись над их бредом. И сами нередко думали так же. Мы не знали ничего о Джейн. Из личной характеристики было ясно, что ее мать японка, отец русский, сама Джейн родилась в Москве, потом переехала в Токио. Сменила 3 школы. Не так уж и много. У многих из нас в послужном списке было более 7 различных учебных заведений. Ничего примечательного, ничего, что могло ее выдать. И все же она не была одной из нас.

*имена изменены до неузнаваемости в отличие от места действия

Я хочу губы из меди и стальные глаза.

Человек - очень мокрое создание. На 80% состоит из воды.

По-моему, это пиздец.

По-моему, этот ебнутый мир окончательно ебнулся. И я с ним.

Я могу быть хорошенькой швецкой девочкой. Со светлыми кудрями. Румяными щеками. Серо-голубыми глазами. Стройной фигуркой. С забавной вязаной шапочкой, шарфом и варюжками. Такими бело-голубыми. У меня будет своя комната на верхнем этаже нашего дома. В комнате будет стоять светлая деревянная мебель. И шкафчик еще такой удобный. С ящиками. За окном будет снег. Такими крупными клейкими снежинками. В доме тепло и уютно. По-швецки. В комнате большие чистые окна. И много света. А еще я буду лежать на своей большой деревянной кровати. И играть с кошкой.
Я могу быть японским мальчиком. Мальчиком-хастлером. Я буду жить в маленькой квартирке. У меня будет мало мебели. Чтобы освободить пространство. У меня будет большое зеркало. Я буду ходить по дому с одной сигаретой во рту. Буду пить саке. И листать глянцевые журналы. В телефоне у меня будет модная музыка. Мне будет хотеться спокойствия. Иногда. Но какое спокойствие в Токио. Дни будут проноситься с бешенной скоростью. Сигаретный дым. Алкоголь. Новые клиенты. Старые друзья. По блату. Я буду спать на матрасе на полу. Буду лениво просыпаться за полдень. Принемать душ. Есть суши, заказанные на дом. Постоянно вертеться перед зеркалом. Возможно у меня и будет какая-то цель. Но я не успею о ней думать. Буду жить от дозы до дозы, от секса до секса. Но я буду счастлив и свободен.

Так же как и Шульдих, я узнавал о ней по каким-то обходным вопросам. Они с Шульдихом никогда не разговаривали. Но были самыми близкими друзьями. Я немного завидовал ему. Может, потому что, как и немец, она не вписывалась в общую массу школьников. А может это было что-то другое. Более сильное. Только Шульдих умер весной того года. Его смерть, как и все его планы, была продуманной, четкой. Он не хотел чтобы кто-нибудь узнал об истинной причине его самоубийства. После этого, казалось бы, ничего не изменилось. Только последняя парта непривычно пустовала. А потом, в первый день лета, уехала и она. Больше мы никогда не встречались.