у меня никого нет - повторяй про себя: никого нет; и тогда у тебя действительно никого не будет. прокляни свет, сто раз и еще раз прокляни свет, и тогда тебе тьму принесут на блюде
на золотом ли блюде, серебряном блюде - да к черту цвет; пройдет две тысячи лет, и имя твоего отца в невозможный ранг возведут остальные люди. можешь не плакать. и не стараться. всё равно возведут. а когда тебе захочется обниматься, они плюнут на тебя и уйдут.
потом ты будешь стоять у крыльца, ждать своего отца ли, мужа ли - стоять и ветер
будет сметать твои слезы вбок по щеке, к солёной от слез реке, самой соленой реке на свете
когда твой отец вернется, закроешь ему глаза, и себе глаза, начнешь шептать в полубреду:
как же мы выжили, расскажи мне, как мы выжили, мы же ли-
стья зимой, мы же - соленые капли в пресном озере, мы же ли-
куем, как ликуют те, у кого козыри,
скажи мне,
так плачут те, кто были в аду;
мы - это кровавые ливни,
мы - это голос немых дивный,
самый надрывный
момент крика, первого и последнего в этом году;
мы - это те, в кого влюбляются до конца жизни, а потом шепчут проклятие: я тебя изведу, до слез тебя доведу, утоплю в пруду,
и ужас падения неизбывный
в душе, которую продаешь льду,
ну или как там смерти теперь следует называться.
мы ведь с тобой, дорогой, не на это рассчитаны,
нам бы с другой ноты вообще начинаться, -
плачешь? - не плачь, достану с неба тебе звезду
я нынче воспитана, точнее, перевоспитана,
так, что если только кто-нибудь вздумает обниматься - плюну в лицо ему и уйду
Часы на башне стрелками крутятся,
час, другой – скоро птицы вылетят на свободу петь.
Через тысячу лет, когда я выйду на улицу,
улица будет как Будапешт.
А ты и рада, ты и рада-радехонька:
хлопаешь ладонями, встречаешь то ли меня, то ли город.
Как дела твои, ласточка, девочка, плохонько?
Когда и куда отходит твой поезд скорый?
На станции назначения
ждет нас предназначение,
заманчивый, как зов бездны, его призыв,
нет смысла не в отречении,
имеешь ли ты значение,
если тебя перевести буквально на мой язык?
Научит тебя старый старик сну,
спокойствию, степенности, страху, силе и
как улыбаться, чтобы встречать весну,
как полагается девушкам и белым лилиям.
Научит тебя, как
подниматься, когда входит король,
не запинаться, произнося заклинательный приговор,
и играя роль, ты не будешь помнить про боль,
и играя роль, ты будешь помнить, что ты – вор;
ты украла часы на башне, ты украла все мои улицы,
ты украла слух бога, которому все в церквях молятся,
чудо, которое всем чудится,
шило, которое всем колется.
Ты украла сны мои, а также сны короля и сам Будапешт.
Грешен ворон на башне, грешен монах и я грешен.
Ты – это наша брешь,
поэтому тише, девочка, тише ласточка,
вот тебе белые лилии – на, поешь.
господи, а тебе нельзя ли немного смилостивиться? -
хоть крошечку хлеба с твоей руки
съесть;
а то глаза мои устали противиться
тому, что есть.
хочу, господи, отдать тебе волосы,
свои длинные русые волосы,
чтобы ты сделал из них воду,
чтобы из каждой волосинки сделалось по реке.
а что останется - так то в ручейки заплёл - и всё.
пусть всё будет просто
в твоей могучей руке.
а то мои косы совсем спутались,
волосы стали выпадать,
пришлось отрезать.
вены ли они мои, путы ли -
не суть;
важно, что есть где-то в небе моя звезда,
которую мне пришлось предать,
чтобы выбрести на свой путь,
экая катахреза.
господи, хочу озарения, страха, восторга,
чтобы светом меня взорвало изнутри -
криком: верь же!
а то сейчас на мне запеклась кровавая корка,
и сколько ее не три,
все равно ты ранен и тысячу лет повержен.
(ох уж эта фамильная прохлада морга,
которая холодит мой нетвердый стержень).
ох и устал же я,
господи,
воевать,
рано вставать - так и тянет всегда зевать,
и радости нет даже в десерте;
так что иногда думаешь: стоит ли танцевать
на твоем концерте?
господи, выглади мою одежду, которую надевать
мне на первый сезон
до смерти.
белую-белую,
что твоё молоко,
такую красивую,
что назвать
ее по-человечески - лишь наврать,
впрочем, такому вранью -
верьте,
но господи, если врать легко,
тогда что я в этой жизни делаю?..
как мне себя, скажи, называть,
чтобы стать, как и раньше, сильным?
а то я трус.
кому и сколько
мне себя отдавать,
на какие части себя разорвать,
чтобы приобрести вкус апрельный,
ну или хотя бы ванильный?
(ну или хотя бы вкус?)
господи, посвети мне, а то заблужусь во мраке.
господи, я знаю, что принесет покой:
давай я закрою веки, - а ты придумаешь снов всяких,
и мои волосы будут теперь,
как реки,
и мои буквы будут теперь,
как знаки,
и все человеки будут влюблены в хорошие мои враки,
и мое имя будет
на твоих губах
молоком,
господи, ты же знаешь меня - я такой,
который только и мечтает спать у тебя в груди комком
в белом фраке.
"Вещь". Хранить внутри, в недоступном для людей месте.
"Вещь". Хранить внутри, в недоступном для людей месте.
У нее была старая запись
со словами, мол,
"все хорошо".
она иногда включала,
искала
куда же ушел
тот внутренний смысл, который
сейчас обязательно нужен,
и голос на записи ей отвечал:
"твой Смысл болеет,
немного простужен,
но Смыслу все лучше и лучше".
По ночам она что-то читала,
влезала на подоконник,
с ветром за левым ухом
даже медленнее дышала,
пила свой остывший лимонник,
тихо перелистывала страницы, как будто боялась чего-то,
иногда только ветер, игравший
на крыше весенним пухом,
что-то говорил о погоде,
что все вообще изменилось,
и дело даже не в моде,
какое там дело, за временем года
не успеваешь -
просто беда,
не можешь даже сказать,
что сегодня -
суббота
или среда.
Время составило новую квоту:
меньше эмоций и больше труда.
А скоро, очень скоро - зима.
Но каждыми днями ей снятся
только весенние сны,
как ветер играет пухом
и ждет, больше всех, Неизбежной Весны,
взывает к каким-то неведомым духам,
всем своим внутренним настроением
знать ничего другого не хочет.
она пишет стихотворение
и льет в каждой строчке
что-то такое весеннее,
наверное, про полет,
что скоро наступит время,
и всем раздудут бессменное,
что-то такое ценное,
почти даже благословенное,
и нужно сберечь
эту Вещь,
покуда Весна не придет.
В книгах что-то такое,
от чего согревается вечер,
и ветер рукою
кладет ей на плечи
надежное,
новое,
вечное.
Настроение-эпиграф:
"Все, что я хотел узнать, я вызнал из книг, все, что я хотел сказать, - не передать словами" А.Васильев Музыка написания:
1) Danny Elfman - The piano duet (OST Corpse Bride) 2) Danny Elfman - Main Title (OST Corpse Bride)
3) Rachel Portman - Passage of Time (OST Chocolate), 4) Rachel Portman - Vianne Sets Up Shop (OST Chocolate),
5) Rachel Portman - Chocolate, 6) Rene Dupere - La Luna en Botella OST (part 3)
« - Что ж ты, Кай, все эмоции - курица лапой?..
И собрал ледяную ты Вечность неверно.
Что молчишь?! Тут ошибка, растяпа!
- Не сердись, я исправлю все, Герда.
Что ж ты, Маленький Принц, все молчишь? Одиноко?
Облетел все планеты, увядшая роза не снится?
Не серчай, что написан весь мир так убого,
Что решил как создатель ты сам «раствориться».
Спотыкаешься, Маленький Мук, неужели?
Те же туфли ты носишь - не по размеру.
«Заблудился Акакий в отцовской шинели…»
Ты же помнишь ту сказку про пенсионера? », -
Вот, мой мальчик, ты слышишь, - вся юность и старость -
Все что ждет тебя в будущем, Кай.
Тебе в жизни, как видишь, так много осталось,
Но не думай, не время. Сейчас – засыпай.
Ненавижу предложения, начинающиеся с «Послушай». Они никогда не заканчиваются словами «ты выиграл миллион долларов» или «мне необходимо сорвать с тебя одежду».
Он боялся дышать, если на его животе засыпала его лиса,
а когда он дышал, то случались всякие чудеса,
например, творческий элемент начинал писать картины сам
и стихи – тоже сам.
Под его рукой староё тряпье вставало и начинало плясать,
так, как только ирландцы умеют плясать, потому что они fairy-born;
под его взглядом из облаков показывалось тридцать три корабля, са–
мых поразительных и, кажется, даже не иллюзорных.
Когда он подписывал какой-нибудь документ,
как минимум, четыреста бесов охотились при этом за его душой,
а остальные двести шестьдесят шесть наслаждались моментом,
что живы – и уже хорошо.
Потом он брал свою трость и, насвистывая, возвращался в дом,
переступив порог, первым делом чесал за ухом свою лису.
Вторым делом придумывал себе еще пятьдесят дел безумных,
а остальное, собственно, – на потом.
смерть седой ленточкой заплету в свои волосы.26-09-2008 18:12
я твой маленький зимний сон, твоя большая гроза в норфолке.
когда мне требуется унисон, вместе со мной поют волки.
я - самое скоропалительное, самое безумное из обещаний удачи,
которое ничего не значит,
зато оно доверено мне - и только.
я самый распахнутый волшебным ветрам, особенно северным, а еще - с моря.
я учу юных сирен петь по утрам, смеяться и редко мементоморить.
я плохо целуюсь, никогда не пью вино и не остаюсь на ночь.
зато у меня никогда не гноятся раны
и я всегда побеждаю у себя в споре.
я знаю одно: когда-нибудь мы всем будем бессмертны, совсем невинны,
особенно те, кто носит цвет страннический, пелигримовый,
и такие, как я, которые не выучили слово "забудь";
а пока нам еще предстоит долгий тяжкий путь,
можно наслать на себя еще один зимний сон - самый длинный.
Он сидит у тебя на кухне и пьёт земляничный чай С небом вприкуску. Спрашивает: "Что ты делаешь по ночам, Когда вдруг - и не спится? Слушаешь музыку? Или, может, пишешь стихи? Ты это любишь, я знаю". Улыбаешься. Головой качнёшь - "вот и не угадал, По ночам, когда мне не спится, а всё вокруг затихает, Я заглядываю в Подвал". Удивился. - "Какие подвалы - под самой крышей? Может быть, я вдруг что-то не так понял, Перепутал подвал и завал?" Улыбаешься снова: "тише" - И - протягиваешь ладони.
На ладонях твоих - поперечные линии в зареве, Капли алые - клюквенный сок. "Кто поранил тебя?" - и глаза, золотисто-карие, Взглядом пристальным простреливают висок, Ты косишься: "скажу, только это большой секрет; Не хочу, чтоб его выдавали; Ты не думай, что это выдумки или бред: Но мечты мои - в том подвале". (Он молчит и прикрыл веки). "И когда я не сплю, веришь, тогда со скуки Я спускаюсь вниз, нахожу их в дальнем отсеке, И тяну в темноту - руки. А они цепляются, бедные, рвутся скорей на волю, Иногда я боюсь, как бы пальцы не оторвались, Только сил не хватает - и эти кричат от боли, А затем, поцеплявшись, - вниз. Возвращаюсь на кухню - а там уже и рассвет, Странно время идёт в этом городе, правда?" - и смотришь вбок. Он раскачивается на стуле. А лунный свет На седеющем небе сворачивается в клубок, Исчезая виток за витком...
Наконец он берёт кружку и допивает чай (Его волосы - иссиня-чёрные в свете ламп); Он потягивается и говорит, как бы невзначай: "Я теперь тебя буду звать - Атлантический Океан, Почему, знаешь? Сколько вот ни пытаюсь Разгадать его глубину - так везде одно: С каждым разом, казалось, всё глубже в него ныряю, Но никак не могу найти, Чёрт возьми, Дно".
"...миловидные волосатые юноши, девушки, одетые в смешные, чепушиные наряды… Поют всякие тупые глупости, на 20-30 лет опоздав во времени. Безмятежно играют в хиппи и панков, в кого угодно, только не в себя, в русскую молодежь 2008 года. Идиотизм ситуации в том, что живут они в безумно оригинальное, неповторимое время русской смуты, а подражают вялым подростковым модам провинциальных, задушенных скукой американских городков. Основная масса русской молодежи 2008 года удивительно бесхребетна, покорна, удивительно лишена своего стиля жизни, удивительно НИЖЕ времени, в котором живет. Охотно понимаю, что не всем нужна и близка политика, но не понимаю, как можно, живя на вулкане, не чувствовать горячей лавы под ногами и не создать свой тревожный наш стиль: поведения, одежды, музыки, пристрастий. СВОЙ СТИЛЬ"
На самой далекой лодке в холодном море одиноко сидит мальчик.
Когда он вырастет, из него получится самый смелый ковбой.
Ковбои не грустят, это всем известно, ведь у них есть ранчо.
Но этот мальчик еще не вырос, и ранчо у него отобрали раньше,
поэтому ему можно говорить о грусти с тобой.
Ты отфыркиваешься, мол, я никогда не обсуждаю это с другими.
Пусть даже с детьми, нет, нет, ни с кем не делят ни горе, ни море.
Потому что тогда покажется, что есть что-то общее со всеми ними.
К тому же однажды завоевав мир, ты захочешь подарить ему свое имя,
вроде безумной клички тому недотепе, с которым сталкиваешься в коридоре.
В самом тихом замке, настолько тихом, что там не слышно самой тишины,
ты сидишь, и твои усталые белые руки (самые бледные, самые белые)
лежат на коленях, и твои глаза мутной побежденностью одолены.
Ты не знаешь ничего, чтобы было похоже на запах твоей нерождённой страны.
О, ты знаешь, каково это – ничего не хотеть делать.
Но когда за тысячу километров, в самом далеком и самом холодном краю,
мальчик на лодке начинает рассказывать о том, как его обижали –
ты помнишь наперед каждое слово. Именно такими словами ветра поют,
о том, что таким, как вы, никогда не найти приют,
и в общем, даже уже не жаль.
Слезы Чака Норриса лечат рак, но он так крут, что никогда не плачет. Вообще.
Чак Норрис в настоящее время судится с каналом NBC, утверждая, что «закон» и «порядок» — это зарегистрированные товарные знаки его левой и правой ног.
Основной экспортируемый продукт Чака Норриса — боль.
Чак Норрис досчитал до бесконечности. Дважды.
Чак Норрис не ходит на охоту, потому что слово «охотиться» подразумевает возможность неудачи. Чак Норрис ходит убивать.
Чак Норрис не стирает свою одежду, он потрошит ее.
Чак Норрис на 1/8 — чероки Происхождение тут ни при чем, он сожрал чертова индейца.
На последней странице книги рекордов Гиннеса мелким шрифтом указано, что все мировые рекорды принадлежат Чаку Норрису, а в книге просто перечислены те люди, которым удалось максимально к ним приблизиться.
За бородой Чака Норриса нет подбородка, там еще один кулак.
Однажды Чак Норрис так сильно вломил кому-то с ноги, что его нога превысила скорость света, переместилась в прошлое и убила Амелию Эрхарт когда та пролетала над Тихим океаном.
Чак Норрис — единственный человек, который обыграл стену в теннис.
У многих мужчин одно яйцо больше, чем другое. У Чака Норриса каждое яйцо больше другого.
Когда Чак Норрис падает в воду, он не становится мокрым — вода становится чакноррисовой.
У дома Чака Норриса нет дверей — только стены, сквозь которые он проходит.
Не существует никаких рас — есть просто люди, которых Норрис избил до разной степени синего и черного.
Чак Норрис пользуется ночником не потому, что боится темноты, а потому, что темнота боится Чака Норриса.
Когда Бог сказал: «Да будет свет!», Чак ответил: «Скажи „пожалуйста“».
Чак Норрис никогда не бреется — он просто бьёт себя с ноги в лицо. Единственная вещь, способная порезать Чака Норриса, — это Чак Норрис.
Оружия массового поражения не существует. Есть только Чак Норрис.
Нет никакой теории эволюции — просто список существ, которых Чак Норрис пощадил.
Обычная жилая комната насчитывает 1242 предмета, которыми Чак Норрис может убить тебя, включая саму комнату.
Чак Норрис сформулировал новую теорию относительности, согласно которой существует множество вселенных, в которых Чак Норрис еще более крутой засранец, чем в нашей. Когда эта же теория была публично изложена Альбертом Эйнштейном, Чак Норрис влепил ему с ноги и теперь мы знаем Эйнштейна как Стивена Хокинга.
Чак Норрис ездит на грузовике из-под мороженого, украшенном человеческими черепами.
Чак Норрис поспорил с NASA, что сможет выжить в невесомости без скафандра. 19 июля 1999 года голый Чак Норрис вышел в открытый космос, пролетел над 14-ю штатами, разогревшись при этом до температуры 3000 градусов. Смущенное NASA публично объявило, что это был метеор, и до сих пор должно Чаку Норрису пива.
На Нагасаки никогда не сбрасывали бомбы. Это Чак Норрис выпрыгнул из самолета и топнул.
Чак Норрис продал душу Дьяволу в обмен на то, чтобы всегда прекрасно выглядеть и обладать несравненными способностями в боевых искусствах. Когда обмен был завершен, Норрис влепил дьяволу с ноги и забрал свою душу обратно. Дьявол, всегда ценивший хорошие шутки, не рассердился и признал, что должен был предвидеть такой поворот событий. Теперь они вдвоем играют в покер каждую вторую среду месяца.
На самом деле Чак Норрис десяти футов роста, весит две тонны, дышит огнем, может съесть молоток и выдерживает выстрел из дробовика в упор.
Кратчайший путь к сердцу мужчины — это кулак Чака Норриса.
Знак «парковка для инвалидов» не означает, что это именно место, где могут парковаться инвалиды. На самом деле он указывает, что парковочное место принадлежит Чаку Норрису и предупреждает, что произойдет с тем, кто вздумает там припарковаться.
Сюжет фильма про черепашек-ниндзя основан на реальных событиях. Просто однажды Чак Норрис проглотил черепаху и когда выкакал ее, она была шести футов роста и знала карате.
Когда Чак Норрис звонит по 1-900, он не платит. Он просто держит трубку, а деньги выпадают из телефона сами.
На самом деле Чак Норрис умер 10 лет назад. Просто похоронная служба боится ему об этом сказать.
Чак Норрис изобрел винтовку, выпивку, секс и футбол — именно в такой последовательности.
Чак Норрис никогда не читает книг. Он смотрит на них в упор, пока не получает всю необходимую ему информацию.
Однажды Чак Норрис съел торт прежде, чем его друзья успели сказать ему, что внутри сидит стриптизерша.
Чак Норрис — не здоров как бык, это бык — здоров как Чак Норрис.
научите меня нервно и аристократично курить, прищуриваясь и ломая изгибы пальцев о кожаные кресла и диваны, путать дымом шелковые шторы, и возможно я смогу красиво признаться вам в любви, стихами и безумно красивыми словами, без орфографических ошибок, а пока - увольте, но я хочу вас трахнуть прямо здесь на полу. (с)
Традиционно – как это там всё? – тоника – субдоминанта – доминанта:
мы будем сидеть – сейчас прикину – скажем, прямо вон там,
я буду свистеть, ты будешь думать, смотреть на меня или не смотреть, вре-
дно ли иметь, как и я, тридцать второе дно? ре-
дко моргая, я буду играть в голове: фа, ля, ре...
мы будем сидеть рядом, и
я буду свистеть: ля, до, ми.
Потом, мон ами, я тебя поцелую, просто потому, что иначе скучно,
иначе – зачем все, всё, всё?
Пока целую, думаю: господи, дай мне таланта свистеть и петь звучно,
и пусть мне повезёт.
Думаю: что я делаю? - зачем я теряю время? –
тем самым создавая ошибки в своей теореме.
И пока твоя кожа мою кожу греет, во мне крутится:
ре – ми
(это во мне музыкальная шкатулка-сердце трудится).
Ты думаешь: кажется, мы одни в целом мире.
Я думаю: кажется, я один в целом мире.
И ушам чудится: ми – ре, ми – ре.
Ты такой красивый, характером с некоторыми-кто-раньше схож,
но зато ни на кого не похож лицом и – вож-
деленное забытье, это почти как нытье самому себе
на дыру, которую проковырял в судьбе.
Скуки бывают разными скуками,
так и хочется попросить: не трогай меня руками,
а то приятно чего-то, как будто бы я – не камень,
но скучно, как будто все происходит с чужими внуками.
Когда ты в потеющей тишине громко думаешь: «хорошая, дай мне...» –
твой голос в моей голове отдаётся звуками.
Потом, когда мы больше никогда не увидимся,
я буду помнить, что ты был красив
и нежен.
Мы расстанемся,
потому что такой вариант развития перспектив
неизбежен.
А может, потому что друг на друга обидимся,
но это реже.
А пока я буду обманываться, что прижимаюсь к тебе щекой,
потому что судьба мне тебя дарит
за старую боль.
Я буду думать: ведь ты красивый такой,
а время со мной тебя в тысячу раз состарит
и внутрь, и вдоль.
Я прекрасно вижу в своей голове эскиз:
я слегка влюблен, и целуя, всего лишь балую свой каприз.
А ты катишься – то ли вверх, триоль, то ли вниз, триоль,
ну и, видимо, всё же вниз, вниз, вниз.
Да, и это, увы, бемоль - бемоль - бемоль.
Ты изредка замечаешь, что всё –
как в плохой драме,
как будто ты отравился какими-то там ядами,
и все уже начинают звонить: «сожалею-сочувствую...»
Ты ловишь себя на том, что чувствуешь
всё –
как пальцы на больном шраме.
Я ловлю себя на том, что чувствую
неустойчивыми ладáми,
что когда мы встретимся в полумгле взглядами,
ты подумаешь: когда-нибудь мы станем льдами.
А я подумаю:
ля, до, ми.