Nov. 2nd

не жить тебе, катерина, не жить, смирись с судьбой
она-то тебя ни разу не обманула, не правда ли, она с тобой
ложилась рядом, ласково в ухо дула, целовала перед сном в озябшую мочку
правого уха, отгоняя серные запахи ада, застоявшиеся под строчками

выдуй из нее сосуд, достойный лучшего наполнения
катерина, разве ты не хочешь чего-нибудь слаще?
и никогда ничего не проще, но если ты сам - летящий,
главное, не врезаться в рекламный щит от осознания удивления

не жить тебе, катерина, не жить, ложись умирать
в ласковые руки рока, протянутые радушно, мол, пора,
забудь свой бред про единство душ, это скучно;
лучше придумай и разыграй драму

говорят, если в последний день, самый последний день перед последним мигом
лечь на землю, раскинуть руки, втянуть шею,
можно совсем по-настоящему, как в книжках, выгореть,
и никогда не расцвести, не похорошеть

уж я-то знаю, катенька, я сама придумывала постулаты,
которые греки выцарапывали на камне
да только мне никогда не лететь, куда там.
да только мне никогда не светить, куда мне.

не жить тебе, катерина, замри и сделай вид, что умеешь,
что можешь всех обмануть, перехитрить, обыграть в карты,
стой ровно, столбом геркулесовым, изогнутой соломеей,
самым бешеным воином древней спарты

может быть, они поверят тебе, перестанут сыпать отравами,
отзовут дожди, отведут слабость, заштопают дырку в твоей груди.
но собрать тебя в руки и подуть нежно на правую
мочку всё равно не додумаются, не жди.

Эта выкладка была по большей части халтура. кроме нескольких вещей. прошу простить.

Зато сейчас пойдут хорошие уже, по моему мнению, стишки

Что-нибудь где-нибудь непременно твердо, как камень,
такое что-то, чего не возьмешь руками,
и чьё имя горчит, как больное пламя,
наверное, это въелось в память,
да?

Подними голову, там небо, именно оно помнит
помнит всё о том, как было нелегко мне,
единственное место, которое так огромно,
что никто никогда не слышал, как оно стонет

Посмотри мне в глаза, посмотри,
не отводя взгляда
я хочу узнать
помнишь ли ты сказку про тысячу лет назад
а еще температуру ада
никогда не говори, что мы расстанемся обязательно
не ври, неправда, неправда
ты знаешь: я буду рядом

Помнишь ли ты когда где что зеленее
почему кто молод, отчего у кого счастье
Если в тебе самое яркое побледнеет,
главное, не развались на части

Я-то, разумеется, пойду тебя соберу,
я сказал, что буду, а я никогда не вру
врууууу, только если прячусь в свою нору,
потому что грустно;
а когда иду в гору, всего лишь играю в твою игру
забираюсь в твои сны,
теряя что-то, что въелось в грудь

с тех пор, как оно умерло, всё безутешно
больше не вижу лица, которое в образах;
посмотри в глаза мне, ты помнишь, как тысячу лет назад
я вывалился из твоих рук, чтобы стать грешным

Помнишь ли не помнишь что помнишь
куда в голове что от кого прятать
на тысячу первую ночь из моих инсомний
становится чуточку скучновато

и идешь играть в плохую игру, в твою игру. но
помнишь, что помнить чего-то должен, иначе крышка;
нет иного пути, впрочем, куда ни беги, везде трудно.
смерть – это всего лишь маленькая передышка

чтобы прикоснуться снова к тому, что дает свет, что умеет светить;
впрочем, иногда выхода нет, а если и есть, то выход в том, чтобы прекратить
прекратить войну, закрыть магазин, убрать трупы и идти домой
в надежде, что всё утрясется как-нибудь само.

но если кому что светит, то другому и не блестит,
руками трогать нельзя, руки приходится отвести,
а потом забываешь о чем-то, и нет никакого пыла,
всегда душно

Главное – не грусти,
когда-нибудь мне удастся сделать здесь всё, как было,
и даже лучше

Oct. 20th

перепаранедопрокатится, разчерезизпонеможется,
расправь свое дурацкое платьице,
смени свою прыщавую кожицу

умерь свой непыльный пыл,
закрой свой противный тыл,
доченька, иди на кухню, твой чай остыл,
внученька, беги на пристань, корабль уплыл

чего же ты так недоверчиво не дождешься,
почему тогда не возьмёшь и не бросишь всё?
если выисподперевыкатится,
то тебе-то в руки точно ничего не достанется;
тебе наверху не зачтётся, а скорее, вычтется,
такой, как ты, от всего заранее устанет сам;

хочешь танцевать свои танцы пальцами,
хочешь говорить свои звуки взглядами?
увы, если хочется поменяться – ми-
лости не просим, становись в ряд, мистер

недоперенавыболело, недоперелюбило
что с тобой было, если тебя будто током било
стой ровно, смотри твёрдо, руби с плеча
и пей, девочка, пей свой остывший чай

Oct. 15th

это как если в большой тесной толпе замечаешь спину друга, которого потерял; и бежишь, расталкиваешь, и радуешься – успел! – вот ведь удача, значит, всё это было не зря;
это как если рисуешь просто пальцем, без всяких карандашей, и бумага под твоими прикосновениями шуршит, как будто ты целуешь ее в тонкую шею, и ласково подчиняется, исходя цветом и линией, точнее которых нет, и на глубине собственных глаз, слегка вглядевшись, обнаруживаешь новый цвет, необходимый цвет;
это как если земли возле твоего дома выжжены и пусты, но внезапно на них вырастают полевые цветы, а всё оттого, что вернулся ты; и маленькие девочки, которые превратятся потом в прекрасных принцесс, обещают тебе, что чуть позже там будет лес;
это как если ты имя своё забыл – ну где это я, кто же я? – и бессмысленно метался среди чужеродных огней, а потом оказалось, что все эти люди – твоя семья, и тебе хорошо в ней;
да и вообще, вот оно как, видишь, похоже на поцелуй в губы, от которого просыпаешься после столетнего сна – ну или кому как повезёт; жить стоит, потому что есть вещи, которые ты любишь,
вот и всё.

Кем быть – светом ли, тьмой ли,
самой притягательной на свете черной дырою?
Те, которые отведали уже боли,
стали тряпками иного кроя,
в таких только танцевать танго высшего ранга,
в таких не спрячешь лицо от своего страха;
свернешь жгутом и бросишь – прокатится бумерангом,
вернется только с утра – ха,
через десять лет.
Две пешки ругаются, кому ступить на белую клетку.
А приходит король, и споров больше нет,
впрочем, такое бывает редко.
Хорошо быть королем, кажется, ему много не надо,
да только у него в предках -
основатели ада,
и если долго стоять рядом - на губах появляется вкус таблетки.

Не грусти, красавица, захочешь – будут тебе поля,
будут тебе бескрайние чужие земли.
Части тела, вырабатывающие гормон свободы – не болят,
они просто являются, и неважно, тем ли,
чем им поручили; законы писаны не про нас;
неважно, кто король, кто пешка,
орел-решка, позиция, данная от рождения, не важна;
главное – вырваться из туго сплетенной сетки
и жить, жить, жить, не боясь страшного сна,
и ничем не быть, кроме как собой, нет. Кем?

Не бойся, иди уверенно и всегда знай:
я буду ждать тебя на белой клетке.

Oct. 7th

Они все уходят, все покидают нас, все медленно отворачиваются в седую тьму.
И вроде даже все знают, что так и будет, но непременно удивляются – почему?
А ты стоишь, и даже за руку
уже твоего человека
больше не взять,

как?

И сердца стук
будет звенеть – полвека,
расходясь алыми линиями от виска.

Они не любят стихи, среди них мне душно, может быть, я тоже скоро умру.
Твой образ, теперь, как и я, игрушечный, и про тебя теперь тоже все врут.
Но у меня еще есть шанс, а про тебя уже неприлично спрашивать: «Эй, ты где там?»
Но я предпочитаю безумные танцы, а не полученные ответы.

Иногда бывает первая смерть, иногда бывает вторая, иногда – своя.
Иногда людей забирают черти, иногда они приводят тебя к раю, а иногда просто боятся.
Вдруг при входе в рай объявление, а вокруг – папарацци, читают, значит:
«Уважаемые посетители, рай закрыт на реставрацию, всем удачи».

А если у кого-то спросить про администрацию, он заплачет.


С другой стороны, мне бы тоже хотелось уйти, просто совсем в другом стиле.
Встретить путника, которого не обойти, и он напомнит, что сделка еще в силе,
и что пора бы уже пора, и что закончена моя игра,
и, может, лучше мы улетим, вместо того, чтобы метаться в своей могиле?.

Не время говорить об этом, об этом следует никому-никогда-нигде.
такое возможно? нет, нет, нет! – и пусть слезы растворятся в морской воде.
Времени, его всегда мало, и кажется, что лишь мгновение ты жила.
Я приду, чтобы удачи тебе, усталой,
легким прикосновением
пожелать.

Sep. 26th

при падении, как и при полете, ветер свистит в ушах;
ох уж ветер, этот извечный свистун.

если бы у меня, волшебного, была душа,
она была бы ощущабельна за версту,
но когда из себя ее вынимаешь, то остается шрам,
и какое-то место всегда пустует.

а теперь небо душу мою отдало ветрам,
пустило на сумерки вхолостую;
но, может быть, мне ее вернут, если хорошо наврать.
ну что, приступим?

Sep. 22nd

Никудышный город, увы, никудышный,
мало ли мне было скуки и слепых сквозняков,
так нет же, я одел свое лучшее платье,
чтобы прогуляться в тиши по крышам,
чтобы взглянуть сверху на дела моряков,
которые больше всех из живущих сведущи в благодати;

ну, конечно, в том, что под благодатью подразумеваю
я,
некоторым счастье иметь путь, как рельсы трамвая,
надежный, с которого не свернуть;
я некоторым по душе ветреность корабля,
которому ветер, смеясь, паруса срывает,
вот ведь как оно бывает;
по крайней мере, так говорят.

Когда я был младше, мне хотелось построить дом,
чтобы было куда слетаться в сумерках мотылькам.
Когда я стал старше, жизнь стала адом, а может, льдом,
и моё умение строить дом
пошло по чужим рукам.

Таким, как я, лучше бы отсюда уйти.
Исчезнуть, раствориться, будто успешный вор,
и чтобы никто не знал, как.
Таким, как я, нет иного пути,
чем следовать всем ветрам провор–
ным и сквознякам.

Я убегу, моя милая, и в иноземной цветной толпе
я тебя найду, я прижмусь, наконец,
губами к твоим волосам;
ради этого и стоить учиться петь,
чтобы хотя бы в твоем сне
узнавать друг друга по голосам.

Мои корабли уже ждут, у меня самые прямые мачты,
и даже сирены при встрече мне только кивнут;
а значит, ты
меня скоро увидишь, если только по дороге
я не влюблюсь в море,
безумно и однозначно;
хотя видят боги,
это не самое большое горе.
Я уплыву далеко, и меня никогда не найдут,
оставшись навек в своих городах невзрачных.

Когда я уйду, загнав ветер в свои паруса,
я хочу, чтобы ты писала мне письма в белом конверте;
если ты дождешься меня, я научусь выделывать чудеса,

Потому что в этом городе если кого и ждут,
так только смерти.
Я знаю сам.

Sep. 22nd

Я – камыш, я просто речной камыш,
сквозь меня туманит речная тишь,
и если ты голос сквозь тишину услышишь –
значит, ты сам с собою и говоришь.
А мне остается только твои слова,
качаясь под ветром, выверено сохранить.
Я – трава, я просто лесная трава,
пустая и легкая, как паучья нить.
Я – перо, большое птичье перо,
меня обронили во время осеннего перелета;
и черная краска проела моё нутро,
и мною ты пишешь, наверно, что-то.
А я же молчу, я просто немая вещь.
Камыш, паутинка, перо, луна.
Однако во мне очень много трещин,
сквозь которые -
чувствуешь? -
тишина.

На самой далекой лодке в холодном море одиноко сидит мальчик.
Когда он вырастет, из него получится самый смелый ковбой.
Ковбои не грустят, это всем известно, ведь у них есть ранчо.
Но этот мальчик еще не вырос, и ранчо у него отобрали раньше,
поэтому ему можно говорить о грусти с тобой.

Ты отфыркиваешься, мол, я никогда не обсуждаю это с другими.
Пусть даже с детьми, нет, нет, ни с кем не делят ни горе, ни море.
Потому что тогда покажется, что есть что-то общее со всеми ними.
К тому же однажды завоевав мир, ты захочешь подарить ему свое имя,
вроде безумной клички тому недотепе, с которым сталкиваешься в коридоре.

В самом тихом замке, настолько тихом, что там не слышно самой тишины,
ты сидишь, и твои усталые белые руки (самые бледные, самые белые)
лежат на коленях, и твои глаза мутной побежденностью одолены.
Ты не знаешь ничего, чтобы было похоже на запах твоей нерождённой страны.
О, ты знаешь, каково это – ничего не хотеть делать.

Но когда за тысячу километров, в самом далеком и самом холодном краю,
мальчик на лодке начинает рассказывать о том, как его обижали –
ты помнишь наперед каждое слово. Именно такими словами ветра поют,
о том, что таким, как вы, никогда не найти приют,
и в общем, даже уже не жаль.

Sep. 20th

Сегодня как будто съезд самых больших волшебников, как будто происходит что-то разодрать-себя-в-клочья какое важное, а ты тоскливо смотришь в свои учебники, ты думаешь насчет что бы такого поделать ночью, то есть прямо сейчас же, ну; но нет ответа, приникаешь устало к окну, вытирая пот уставшей ладонью, господи, дай мне выпить последний глоточек лета, и я заткнусь, буду тихо грызть своё крыло воронье, перед тем, как совсем уснуть. Будет ждать меня кто-нибудь на земле, самый красивый, когда-нибудь – будет, а портреты других людей ты мне и не приноси, на что мне другие люди, на что все они мне?.. Завернусь в одеяло, в котором нет никаких чувств, кроме тех, что приходят из-под самых грозовых туч; *шепотом* просто я всегда боялась, что мне не удастся овладеть искусством стать лучше, поэтому вечно себя и мучаю. Я только б этом и думаю: в чем смысл всего; как это нарисовать; кому сегодня подарим нимб; с такими мыслями кого-нибудь целовать – это просто потеря времени. Хочется всего лишь чего-нибудь более, просто более, чтобы все по танкам, а ты на феррари; и, пожалуйста, взвесьте все эти тонны моей боли и выбросьте их в террариум.
А еще, пожалуйста, заверните ясность, ну, то есть, чтобы хотя бы что-нибудь было просто; загадочность – это прекрасно, но по этой части достаточно Джоди Фостер. Впрочем, мне ничего не достаточно, мне хочется простых доказательств теоремы Ферма, мне хочется новых решений “Hello, world”; еще хочу быть вампиром Лестатом, но, может быть, и Арманом, ну, в общем, кем-нибудь, кто всегда молод. Потому что секунд слишком мало, они не вместят в себя всю мощь великого взрыва; по шкале землетрясения во мне три миллиарда баллов, тысяча лошадиных сил и в хвост, и в гриву. А потом возьмёт всё, и снова потухнет. И что делать? Если у тебя не слишком здоровый дух – не так и важно, что там с телом.
А ты, ты ждешь меня на земле среди непотребных комнат, рассматриваешь мои рисунки из дырявых тарелок, короче, мучаешься неизвестностью; но самые большие волшебники сегодня ночью устраивали конгресс, а я не успела, всё остальное как-то неинтересно.

Aug. 25th

фразы перевраны, неверно поданы, неточно сказаны,
хватит уже, негодные, бросаться такими фразами,
выучите алфавит;
все великие книги восемьсот один раз до вас написаны,
буквы, как драгоценные камни, на нить строк нанизаны,
поэтому тот, кто может, тот ничего и не говорит.

море выварилось, обильно выпарилось, моллюски вывалились,
и вот он – жемчуг;
а у тебя в груди, спорим, никакие не кроются жемчуга?..
ты, маленький, глупенький, тебя только что из пробирки вывели,
а умные все повывелись, и нем
чудный голос, раздвигающий берега.

а ангелы пухленькие, впрочем, и тощие, вместе сидят по кругу,
им лень, конечно, но они что-то рассказывают друг другу –
большую сказку.
а потом они, счастливые, бегают по зелёному лугу.
мол, здрасьте.

это не то, что мы, они знают секрет любого словечка,
и всё, что они скажут, будет жить бесконечно,
и в мезозой, и в палеолит.
вот что значит – действительно овладеть речью:
а все великие писатели – всего лишь маленькие человечки,
у которых вечно что-то болит.

Aug. 13th

ладно, треть выложил, остальное когда-нибудь потом

или этого и так много и не продолжать? )

Aug. 13th
Тысячи вариантов, как сгнить, как описать боль, хотя я думаю,
что она одинаково некрасива, одинаково черная
мерзкая дрянь в груди; только один путь из всех –
именно твой, чтобы стать силой,
а остальные какие-то совсем другие пути,
это странные предложения от конкурентов
то ли выродиться, то ли переродиться;
того и гляди, попробуешь соблазниться.
Однако к горлу уже подступают спазмы.
Даже великан состарится, не сотрет пудру слепоты с глаз; может
быть, ему никогда не танцевать танго, но есть ведь
еще и степ. Так как нам достался ангел-исполнитель-
желаний самого низкого ранга (глух; слеп), то чего
же все ждут от нас? Чтобы мы воссияли, стоя
ровно и гордо на сожженном уже мосту?
Чтобы наши инициалы выжгли на одеяле, нет, ну
ты только подумай?
Мне плевать сто раз на их известную радость из задницы,
да-да, можете считать меня девиантным, но
она не сплавит разваленное, не даст
внятных имен тускнеющим светлячкам в памяти,
способных все воскресить; когда ты исчезнешь, что же
во мне останется, мне бы лучше потух–
нуть, это гораздо проще, чем всё это выносить,
чем всё то, что в других вариантах,
и не надо меня просить прекратить истерику,
я не хочу, чтобы хоть что-нибудь было нечестно, иначе
мне грозит синдром Кандинского-Клерамбо, а вообще я
считаю, что холерикам нельзя доверять погрузку гробов.
Знаешь, я не буду кричать «помогите», только на
рассвете после прорёванной ночи, в подушку, а это редко,
и я убежден – мы в ответе за чушь, которую себе навязали;
а кроме того,
во мне достаточно зверей в клетках, их тоже иногда
надо кормить, а иначе они сдохнут, понимаешь, всё
просто, не плюй в колодец, не порть зрение и навещай родителей,
а еще придумай себе обязательный смысл этой хрени,
удивительный,
чтобы все охнули и ничего не сказали.

Aug. 13th
Выдуть, выудить из пыльных ладошек запах всамделишной осени,
одним поцелуем у бога выведать все места рождения бабочек
у меня не хватит сил, я профан в этом вопросе,
я ломаю об это зубы вот уже пятые сутки Брахмы, черт! –
а Брахма делает вид, что его нет и он ни причём, вах-вах,
а потому ценность моих костей с каждым разом – всё стремительней – обез(в/б)ожена;
вот уже столь многое во мне умерло – а от тебя никаких вестей, ну что же ты?..
Иногда я вижу мир с расстояния в миллионы лет (ничего не вижу),
сижу, скрестив ноги, под первой из десятков таких же сосен; мысль
настойчиво шрамами на руках: тебя нет, черт знает, о чем
думали боги, если они не придумали тебя – буду обижен –
буду плевать на их солнечную пыльцу (пылко и горячо),
не внимая крикам с кухни «подойди и питайся супом!..»,
«ну кто тебя просит..» или «где тебя черти носят?!»;
она просто хочет, чтобы в мире всем дали воду и в каждом включили свет;
а я сижу под любой из не-помню-какой-из-сосен
и думаю
о тебе и еще как выдувают из пальцев осень.
Скоро буду, не скучай, передавай там богам привет.

Jul. 30th

У всех в головах одни и те же темы, ритмы, мелодии,
и даже списки в телефонных книжках – вроде,
такие же, впрочем, никогда не сравнивал телефонные книжки;
открываешь старые дневники – со страниц пахнет улицами,
верхним ли, нижним
проездом, парикмехерской, где выдают, как парики, стрижки,
и женщины, у которых один ответ: «всё разрулится».

Кажется, господи, мамочка, папочка, все никогда-никогда не изменится.
Кажется, птицы всегда летают одними и теми же небоходами.
Под ними море большое и чистое, как шипучка с таблеткой, пенится.
Да, девочка-дамочка, мы разберемся со всеми невзгодами.

Бабушка беззубо смеется: а как там свежий газетный номер? –
уже прислан;
а президент, вице-президент и его потомок – еще ль не помер? –
хмурюсь кисло;
подайте мне в буквах газеты и прочем высшего смысла,
я готов читать его в самых сложных знаках, в любой содоме;

только бы в ладошку мокрую (сопли; слезы) собрать чего интересное,
поинтереснее, чем то, что собирают обычные дворовые дети;
иначе зачем жить?
Мама говорит: живи для людей, но фраза пресная,
по мне, так если ты ничего фейерверкодушевзрывательного не встретил,
то тебе нечем и дорожить.

Лучше за деньги вывести на простор свой катамаран
и пойти проведать географию прочих стран.
Как она там, старая,
не окочурилась ли без нас?
Люди не как акулы: плывут парами,
тренируя кроль, баттерфляй и брас.

А ты, как король, сидишь в своем катамаране:
тебе всё ничего, всё по фигу, всё по плечу.
Жизнь – такое непонятнозачемное балансирование на грани,
как в поговорке, мол, живи-не-хочу.

Только иногда поднимаешь голову, весь в сомнениях или без,
а там чайки сложились в слова простого наречия:
God’s message (00:00:00): please authorize my request.

Ну и молчишь офигевше. И даже сказать нечего.

Jul. 29th

планы на завтра: одеть с бубенчиком башмачки, ну и
пробежаться с отодранными подошвами по спелой росе.
те, кто меня, такую прекрасную, посмели кинуть,
те пусть помирают от зависти, прямо все.

потом, пожалуй, самое время пойти пировать, да и
смехом узор лица на грядущий день плести и вычерчивать.
кто бы из вас знал, что за всеми моими бравадами
жмётся ребенок восторженный и застенчивый.

снов хочется, пройдусь в магазин, куплю еще одну упаковку.
а то откуда еще взять бы хорошего сновидения?
самому не уснуть, снов не увидеть, и только ловкий,
как ладони воровки, справится с внебопадением.

а просыпаешься – так не избавиться от синяков, ку-
сающих душу за место, которое для сидения.

мне бы кто сумку новую подарком купил, или
чужих людей запер в клетку, самую безопасную.
когда меня обижали, почему вы их не остановили?
зачем вы тогда вообще нужны, сильные, властные?

таким, как я, в оглушительно близком мире тяжело стало.
карту неба вычитаю до дыр, выбирая, куда бежать.
потому что уже устала, ребенок внутри устал, голова устала.
когда вырасту – лягу, наконец, спать.

Jul. 25th

Твой голос теперь далеко, далеко.
Руками тебя теперь не коснуться.
Волосы теперь заплетать некому, некому.
Горечь свою складываю в карман.

Куда мне, скажи, скажи, деться?
В черепной коробке сокровища плохо хранятся.
Стекают вниз своей сокровúщей.
И проникают на цыпочках в самое сердце.

Перекладываю что-то из одной ладони в другую.
В этом, как и во мне, нет никакого смысла.
Где ты, где ты теперь, моё дорогое?
Пусть принесет мне твой голос ветер на долгую память.

Фотоны и прочая муть через взгляд проникают в душу.
Запечатлеваются, остаются там кусками огней навечно.
О боже, я так не хотел болеть, так не хотел боли.
Но мне ли тебе говорить, ты меня знаешь.

Ауууу, королева пойдем собирать монеты
по грязным канавам
отмывать руки от своей кровищи
глупая, глупая

В восемьсот девяностый раз повторяя "зачем жить",
записываешь все эти разы, как будто считаешь,
причины, которые могли бы быть, все записаны на неизвестных тебе языках
но не расстраивайся, может быть, ты выучишь язык птиц и улетишь
однажды

зачем зачем снова снова
восемьсот девяносто два
ничего не чувствовать - зачем жить?
болеть болью - зачем жить?
восемьсот девяносто четыре
за этот день

потушите свет, я не хочу ничего видеть
кажется, после смерти мне станет легче

Jul. 23rd

Давай никогда не умирать.
Ты говоришь, мол, ты бессмертный, но среди твоих гордых, негордых черт не разберешь, где там взгляд,
говорящий о том,
о чем никому не говорят,
по крайней мере ртом
Давай обниматься пальцами,
просто обниматься мы
не будем,
потому что скучно, так делают все люди,
и это недостаточно глючно

закрывая глаза – где-нибудь в то же мгновение удивленно их открывать, наблюдая за ходом планет, всегда – знать, что никого кроме тебя нет, ну может быть разве что еще один кто либо нибудь
черточку не забудь
а ну-ка ложись спать,
завтра на наши координаты прольется свет не самой яркой в мире звезды
и мы будем всё понимать, всё понимать,
по крайней мере ты

тебе-то будет всегда всё ясно.
абсолютно всё, включая и выключая устройство моего компа.
а я буду встречать рассвет – самый классный,
четыре дня не спав.

родишься как в новом мире, уже совершенный
где даже убийца богов никогда не умел ненавидеть
давай никогда не видеть
как наши тела упадут с высоты в большую черную вечность закрытых век
никто не знает что такое сила
никто не знает откуда пришел человек
и даже мысль о том что можно знать меня удивила
а когда я был удивленно пошел снег

Может быть, когда мы с тобой никогда не умрем – тогда и узнаем,
как это –
вверх летать,
пнув ногой карниз
А пока что мы можем только летать вниз

если будешь стоять в ожидании чуда – никто не крикнет остановись
а я стоять в ожидании спасибо унесите не буду,
я буду подчиняться заклинанию мировому: снись
я буду приходить во тьму под объятья век всем кто перед сном подумал, что ему одиноко
я запишу тебе длинный на память трек со звуками моего голоса и запахом мокко

я оставлю тебе руководство под грифом «живи и господствуй»
и в любом случае не скучай
я научу тебя совершать самые безумные сумасбродства
я прочту тебе книги в которых моя печаль

а потом ты на меня наорешь: «ты много врёшь!» и я унесусь прочь
не испытывая ни малейшего признака мало мальской вины
и между нами будет пропасть большая очень, я буду далёче, а ты не успеешь выучить наизусть все мои дны –
и я однажды умру и мне никто не сможет помочь
я умру а ты не умрешь, ты же сам говорил, что умирают все свистуны
но все-таки если захочешь будем видеться каждую ночь
это просто: закрываешь глаза и видишь сны