Может быть, мне критически не нравится то. Тот образ жизни, тот менталитет. Я люблю густое-самонаполненное, когда il se suffit или как там (когда-нибудь я скажу это по-японски! :), и еще я люблю свободное. Чередовать. В том нет ничего, кроме надрыва, а надрыва я не люблю.
I treat it negatively or it treats me that way. I'll dispose it.
Вечно меня заботят всякие мелочи вроде расщепления себя на части и повторной сборки.
ниточка, девочка, с полтычка рвется, ломается, словно спичка,
куда нам за ней поспеть
мы умираем не с кондачка, падаем ничком, рассыпав гречку
маленькие хрупкие человечки с такими смешными личиками
подставляем плечи свои под плети
и вообще-то, будто атланты, впечатаны в свои лепты, уперлись в свои таланты
таких не повалишь сразу, за два момента,
следует хорошенько вмазать, чтоб по самые гланды
да и то стоим, как на постаменте
в чем же секрет, девочка, что же нас здесь держит,
таких сирых, таких разноцветнокожих?
может быть, мы победили на бирже, и оттого стали тверже?
но ведь нет, боже, наоборот, конец всё ближе
и выхода я не вижу, и пепел, что в нас вшит, всё горше,
и живём вроде на гроши, и в душе мы выпотрошены да брошены
но мы стоим, и всё потому, девочка, что у нас тут рай, видишь, царство
рай-в-таверне, девочка, а у тебя в будущем с мальчиком рай-пары
у кого-то, девочка, рай-варна, рай-радуга, рай-цистерна
рай-калитка, девочка, рай-пекарня, рая вдосталь, пойми правильно
из-за этого мы все иногда живем радостно, живем праведно
и все взимают пожалованное благодарно
потом придешь, девочка, упадешь на пол, на подвенечное свое платье
всё, кранты, натянется внутри ниточка, тонкая, словно ленты, точная, как куранты
но если, девочка, ты –
это ты,
то тоже выпечешься в благодати
высветишься натянешься непобедимая вечная
как атланты
сначала при сотворении мира я все отпечатки своих ладоней скрывал на ключ
отпечатки на белых листьях в белых кипах в странных позах собирал вместе
мечтал что будет построена башня цвета слоновой кости до самых туч
башня высокая в вавилоне хотя можно было найти и лучшее место
я тихо дышал мои дорогие мои хорошие нет ничего лучше чем это чудо
я всегда хотел помнить этот самый момент когда было тихо когда было славно
я думал если я запишу на краешке дату и свое имя то никогда не забуду
господи какой я был глупый какой наивный какой забавный
теперь я хожу сам босиком в поисках нужных слов нужных листов нужных дат
я не помню чувство не помню место не помню время имя нечего нет
я вам обещал я вам говорил сотворил акрилом белым а сам выходит предатель
мне кататься в ужасе по земле ходить по углям горячим гореть в огне
и приходится думать как можно еще сделать как можно еще выжить как быть
ведь так и вышло я хожу и горю и совсем катаюсь в ужасе прямо нет слов
ношу одежду господи как можно прямо на голое тело давно не любимое
ты видишь я здесь воплю выворачиваюсь истошно чтоб хоть что-то меня спасло
несусь не как курица нет как стрела что ли как паровоз на всем прытком своем скаку
как копье брошенное против воли – такое взрослое окрепшее боевое аж сводит скулы
я дорогая аврелия не слишком боюсь боли я сжал зубы тарам-парам не поддамся
на всех парах я бегу к горизонту к туманному альбиону он так прекрасен
я никому не расскажу а может растреплю как трепло затеребило меня всем
я несу это знание об искре которую видел которую знал которая тянет меня к спасению
так горячо аврелия так холодно ты бы знала от этого так неимоверно странно
как будто влюблен в кусок песка атлантиды как будто в пригоршне хранишь страны
он да он точным прицелом впрыскивает в тебя своё хахаха потом щекотно по всему телу
научишься самым неумелым копытом выписывать прямые окружности
хахаха видишь аврелия моя дорогая аврелия как я стал человеком двойной наружности
тройной внутренности четвертного пространства, надеюсь, ты обалдела
нет черт побери меня я не о том там светлячки ты знала аврелия ты не знала?
я собственно сначала готовил клетки потом понял что лучше надеть очки
такое чудо трогают не руками трогают поцелуями и ресницами и таким
потом кажется что ты полубог может быть полузверь из плохого финала
но счастье там заплетено счастье ввернуто счастье вкручено
а наша земля нет нет поверь такому настроению не обучена
честертон осудил бы меня ювенал бы высмеял торквемада проклял
но никто из них не остудил бы меня раз до сих пор он не остудил вот как
неимоверно непросто аврелия я не жалуюсь я просто сжав зубы лежу в песках
мир ко мне не по-доброму по-строгому резко кровью стучит в висках
это потому что знай же слушай же понимай потому что у меня изнутри видны виды
которые открывались из окон забытой предками атлантиды
никто не вырвет у меня из грудной клетки светлячков альбиона сказочную звезду
я как пушинку как сердце это в себе несу я бегу я спешу я скоро приду
Знаешь, какой диссонанс? Ха-ха. диссонанс15-12-2008 07:21
Dec. 14th
в маленьком тихом доме на краю мира
в маленьком домике посередине сиреневых сумерек
наши дети смеются и ловят бабочек кашемировых
а все, кто хотели войны, тысячу лет как умерли
в маленьком доме всё мирное, мирное
как я и предсказывал, расчесывая твои волосы
что будет сложена калейдоскопная, ювелирная
мозаика мира;
и завтра наш сын пойдет в школу – сам
ну а сегодня мы будем петь ему и его сестре свои колыбельные,
мы будем рассказывать им о том, что тысячу лет как
никому не больно и уж тем более не смертельно
тысячу лет плохое случилось редко
а потом рвать рвать рвать рвать
ты приходишь в мою мечту и начинаешь рвать рвать рвать
это немного действует мне на нервы
это как скомканные простыни на кровати
ты говоришь: «у нас не будет детей, я тебя не люблю, вали на работу».
и я закрываю глаза и говорю: «знаю, дорогая моя жена.
только черт, почему на работу, ведь сегодня суббота?»
а ты губы кривишь: «болван.
на дворе война»
стих ни о чем. стих о плохой зиме.15-12-2008 07:20
Dec. 14th
счет потерял я своим потерям –
тёр ладони, чтобы согреться, вот и согрел
мрак в квартире, прохлада в квартире,
сквозняк из-под двери осиротело
вопит по костям, что бог ноября
слеп
кто еще слеп, как не он, как не те,
кто умеет видеть только в выдуманной темноте
кто танцует между прохожими, спешащими на работу,
тонкий, как человек из метро в Киото
мама, мама, горевать не поздно, еще не поздно рыдать
вывертывать угрозы в воздух, раздавать всем свои «да»,
изучать каббалу, подражая образованию парацельса,
спешить-спешить, сбивая сердце со своего пульса,
в приступе неимоверной страсти одежду с душ своих поснимать
катиться прицепом по большим рельсам, длинным рельсам,
а кто проложил их – дело не твоего ума;
может быть, ему тоже нужно согреться,
и у него тоже в спине зима.
бывает, выдумал тьму – и смотреть нельзя, и отвернешься,
и стоишь, стряхивая пепел с сигарет на чужие цветы
когда-нибудь, Джо, ты тоже вывернешься, навернешься,
упав на спину с большой-большой высоты
вот тебе, вот тебе, получай сквозняк на свои полы,
получай ночные кошмары, затесавшиеся меж плит
да ладно, у меня в доме и так скрипучей тьмою полны углы –
это бог ноября в них скукожился и скулит
Спроси меня – что будешь делать, Джо, когда мировой кризис сломает всё? Я отвечу: я буду пират прожженный, самый-самый крутой из всех, усёк?
Да, из тех, которые ловят волну, делают всем погоду, не теряют ни дня, проводя половину его в Нарнии; смеются, как не смеялись здесь с тысяча семьсот шестьдесят пятого года, когда старина Джеймс придумал, как пристроить паровой двигатель к пивоварне;
я собираюсь всю жизнь курить папиросы, цитируя Леви-Стросса, стряхивая пепел на пол, на шикарные выхолощенные ботинки;
это же всё игра из серии «Знаешь, чем мы займемся сегодня, Пинки?..»
Я собираюсь влюбляться в тысячу разных женщин; из Рима, Сорбонны и обязательно чтобы одна из Дублина; и если хоть одна из них тоже будет в меня влюблена, значит, еще не всё было погублено;
это же всё – песни, которые слушаешь под одеялом, когда ночью страшно, просто потому, что в жизни оказалось мало чего-то такого, что действительно очень важно; а потом зачитываешь своим детям текст, танцуя на самых классных строчках, как mad creature, на что твоя приемная дочка говорит: «Это просто отлично» и становится барабанщиком в стиле Винни Аппиче;
К тому же я могу отказаться от денег, даже от своей поистине мировой славы, да от чего угодно, я буду одинаково безумен в Вене, одинаково сумасводящ в Варшаве, ощеломляюще-душераздирающ в Гродно; да я могу вам склепать фейерверк из воздуха, могу выдыхать пламя только потому, что оно есть у меня внутри; я могу зажигать звёзды – ха, да вы посмотрите – половина небосвода сегодня светится, как витрина, в мою честь, и в вашу – только если вы этого захотите; давайте, хорошие, будем вместе, ведь так интересней жить.
Спроси меня – что будешь делать, Джо, когда они продадут твой дом, отрежут тебе правую руку, заткнут твой рот; ты, конечно, можешь продолжать изучать науку внедрения безумия в мозг народа, но Джо, опомнись, ты не всесилен! – а я отвечу: ну не всесилен, и что с того, и что же ты предлагаешь? – зато я вечен.
Бобу Дилану понравилось бы, как мы зажигаем, а значит, хороший вечер нам обеспечен.
я, как ребенок, вожусь со своими печалями
я, как попиратель традиций, срываю с тебя печать
молчания, говори же, рассказывай-мне-я-всё-хочу-о-тебе-знать
как ты, твоё здоровье и состояние вселенной в твоем бытии
я хочу, чтобы все в мире слова о тебе
стали мои
расскажи мне, сколько лет ты горбатишь спину, а главное, над чем,
как ты собираешься назвать детей, и кого, если не меня, любишь,
я хочу вызвать лавину твоих речей
и долго смотреть, как двигаются твои губы
потому что, надо признать, я все еще тащу на своих плечах
два очень тяжелых трупа
один из них носит имя любви к тебе нечаянной
очень глупой
когда я бежал к тебе со всех ног, едва застегнув рубашку и купив цветы
я – неужели не знаешь? – бредил тобой, я думал: ты, ты, ты
это, собственно, всё, что я думал, а ты думала, как поскорее смыться.
но нас было двое, понимаешь, вдвоем уже можно захватить мир.
второй труп это, кажется, труп веры
ее не опознали, нашли мертвой прямо посреди всего континента
может быть, это входило в планы нашего президента
убить всё, что мешает построить его империю
но я думаю, что она просто сменила квартиру, свалив с этой планеты
там классные зеленые парни, здесь-то точно таких нету
они никогда не смотрели икс файлс, и вообще не существуют на самом деле
но она из тех самых девушек, которые родились в восьмой день недели
я тоже думаю, классное дело, в принципе, переезд.
свалил – и никому ничего о тебе не известно.
ты это применяла на практике, так что расскажи мне, расскажи мне всё о себе,
что у тебя руки болят, сердце колет и свет не бел
но ты всё равно стремишься к победе и не забываешь готовить детям обед
например суп
а я буду стоять, улыбаться глупо, смотреть на движенье твоих губ
понимать, что глаз оторвать не могу
и знать, что ты настолько легка, что тебя здесь почти что нет
а я навалился сам на себя как труп
как будто меня тоже нашли где-нибудь и положили себе на плечи
идиотский плед
и не спрашивай, как у меня дела, мне сказать нечего,
я тоже скоро куда-нибудь перееду.
господи, возможно ли больше, чем я, отрицания отрицания отрицания в себе иметь,
я хочу быть непроницаемым, и от третьего как бы лица о себе говорить,
пожалуйста, пожалуйста, господа, вы меня приметьте,
а потом, когда будет время, заприте, к примеру, в тюрьме на крите.
чтобы я извылся весь, извертелся, чтобы демоны во мне накопились и истерзались.
чтобы появились отметины у меня на теле, и меня можно было показывать всем в зале.
чтобы я попал в журнал глянцевый, чтобы дети тыкали в меня пальцами,
чтобы я уже вовсе не гордо вопил – сжальтесь! –
а вы отвечали, что мы, император, сами так приказали.
может быть, во мне перегорит, перебесится, перевыгорится.
хотя взрослые говорят, это не слишком выгодно.
будешь тоже ходить с пустыми глазами,
и от тебя уже не будет исходить ни угроза, ни даже гроза,
и тебя из приличного заведения даже не выгонят.
нет, нет, нет, я отрицаю, что я отрицаю, что я отрицаю мое отрицание,
я вам кто – император, императрица, что ли, племянница без отца?
я не знаю, что нынче в цене, порицания или восклицания,
но иногда хочется на всей скорости во что-то врезаться.
нет никакого вывода, нет никакого выхода,
у меня нет своего мнения по поводу боли, да и какое мнение, когда болит.
просто раньше что-то внутри было тихо – да?
как вода.
а теперь
немножечко вырывается и штормит.
Повторяй: я действительно должен знать
Я действительно должен знать
Должен знать то, чего не могу позволить не вызнать,
хотя по всем имеющимся признакам
это - яд;
но если не знать, то точно попаду в ад.
Я буду делать
то, что поможет мне вытанцевать, протанцевать,
а затем встать с остальными такими в ряд.
Я тебе не такой тот,
который повторять станет за тобой твой тон нот
Я не такой, который ползет и стонет
я из тех, кто гордо взносив, идёт
Идет и не давится, когда жуёт не рекомендованный тобой фрукт
(в принципе-то - полезное дело фрукты)
Идёт твердо и не опускает рук [не отпускает рук]
Весь такой сильный и гордый, ух ты.
Повторяй: я действительно хочу знать.
Я действительно хочу знать и не боюсь отравиться.
И некуда будет деться, нельзя будет отвернуться, закрыть глаза,
надо будет только правильно откусить и не подавиться.
Танцы, танцы, танцы – я так хочу танцевать первобытные танцы
Лекции, лекции, лекции – мы не хотим слушать ваши нотации
об эвтаназии и селекции
об истощении в резервации
Мы хотим вырваться из этой фикции
напроситься на ваши овации
покажите же ваши лица
чтобы мы знали, кого бояться
Зная, какие вы, мы знаем, какими мы не хотим быть –
как все!
что же, это гораздо лучше, чем не знать ничего;
солнце, солнце мое, я не верю в то, что можно остановиться:
любое тело электрический ток проводит -
поэтому сквозь нас проходит дыхание облаков
мы дышим, - и вселенная через нас дышит
но среди дураков одинаково бестолково
говорить об этом, всё равно ведь никто не слышит
а здесь - ладонь императора пальцем вниз;
вся горечь и боль протеста, дающего свет
хочется сидеть в углу и твердить – этого нет
хочется путевку в другой мир с недорогой визой
хочется идти забавной походкой, пахнуть небом, или
уж тогда раствориться, сгореть, на выбор по К. Кобейну
смеяться, смеяться, думая, как мы жили
повторяя всё время друг другу – забей, ну
Забей, что болит душа и требует мгновенного старта
требует больших скоростей, большой высоты, иного полёта
Забей, что надо быть сильным, ведь здесь не спарта
забей, что надо быть умным, здесь мир идиотов
Забудь, что ты можешь найти свой путь и классно протанцевать
на цыпочках от входной двери жизни до танго на послесловии
Забудь, что любой, возразивший толпе – хоть чуть-чуть новатор
и что настоящая жизнь всегда происходит при страшном рёве
Ты можешь жить, как тебе вздумается, пока кому-то не вздумается тебя выгонять
ты можешь ловить каждую терцию, не проживать ни дня
без взрыва, без поцелуя с миром, когда небо вливается в тебя через дырку в башке
ты можешь стать кем-нибудь, но чаще, увы, никем
А в конце пути, может быть, я встречу тебя, такой смешной в потертых шортах
мы возьмемся за руки и сразу перестанет быть так больно
И, конечно, захочется улыбнуться и выплюнуть: черт, а!
а ведь всё могло сложиться чуть-чуть прикольнее
Что же касается собак, то когда они состарятся и у них выпадут зубы, Джонс привяжет им на шею кирпич и пинком ноги швырнет в ближайший пруд (с)
Нет, мы не собаки, собак все-таки иногда жалко,
собаки преданны и неповинны;
про меня говорят – был толковый парень. а стал – кем?
да по нему сразу же всё видно;
так что советуем застрелить и забыть самое его имя;
сбросить с вершины горы, пока не настала его старость;
такие люди – все-таки опасно с ними,
лучше без них, и тогда не придется париться.
А что он? он сам бредет без внятного направления,
грязно влюблен, непонятно, чего он хочет;
пинает носком землю – ему больно от удивления –
и портит мозги всем прочим так, между прочим.
Он бы и сам, пожалуй, не слишком хотел тянуть до преклонных лет.
И к чему эти нюни, просто подарим мальчику пистолет,
и он справится, я уверен, совершенно самостоятельно
разве что жертвы еще какие будут – и это нате вам – но
пожимаю плечами, это же такие мелочи.
вы бы лучше о себе подумали, вам больше не о чем.
А я бреду и повторяю свою считалку;
кажется, от моего дара речи больше никакого толка;
и если ты, моя красивая, захотела бы ковер фиалковый,
мне хоть было бы чем заняться. Я рад, только
чего-то слегка не можется мне, не светится.
Кажется, ничего хорошего нам не встретится.
повторяю: сплетет иггдрасиль из себя нам большую сеть,
и хугин и мунин, пожалуй, пойдут спать,
и что делать, когда хочется себя рассеять
и чтобы линия пульса пошла на спад
сделав вид, что покой – это всё, чего хочет джонс
чтобы крик не взорвался в твоей груди
чтобы ты была счастлива, моё солнце
и чтобы только славное впереди
а уж я-то как-нибудь своё «ненавижу»
превращу в подобие вечных льдин
на утесе у моря, у самого края мира
внутри меня холодно, внутри меня большое небо.
если бы я только умел требовать,
я бы план побега провел пунктиром
и сказал бы: смотри, у нас с тобой есть план,
всё не безнадежно, хотя бессмысленно говорить
об этом, так что молчу, ладно;
но в конце концов, мы можем его скурить.
опиши мне путь, которым ушли те,
кому не нашлось места в ковчеге ноя,
объясни правила, по которым следовать в темноте,
когда чувство направления малость грешит и врёт,
грешит и врёт, врёт и грешит, а потом ноет,
и всё надеется скрыться в пыли Ханоя,
оставляя его про запас, но чаще идёт вброд,
пересекая небо, конечно же, не дневное.
я бы тебе сегодня снился, да и завтра бы снился,
но я немного занят, придумываю, как выбраться
из этого мира, когда в распоряжении, как говорится,
только тридцать три мысли о том, что улыбаться –
это как-то не слишком в тему, давай улыбаться.
я кое-что знаю: с такими запасами безрассудства
с такими запасами пуль мы можем устроить большую свалку,
так чего мы ждем, когда Самые Плохие уже несутся
навстречу, и пульс понемногу сдаётся, уже не жалко
попасть под раздачу, давай попадем с первого раза
прямо в точку; в глаз; да можно сразу под их ключицу;
они будут, конечно же, преклоняться
перед нами, да и как иначе, мы же совсем как птицы,
хотя, увы, совсем не умеем давать приказы,
так что приходится чем-то иным заняться.
давай улыбаться, что ли,
давай попробуем веселиться.
в конце-то концов, правда ли, нам терять нечего.
вы же не хотите, чтобы пришел джонс? –
а ведь он придет. прикидываю, что вечером.
а пока что надо решить снова, что будем бороться,
зубы в камень, никогда не сдаваться, кричать и взрываться, хотеть на волю;
мы все знаем, что чувствуют фиалки во время снега,
и эта вселенская, эта потрясающе неисчерпаемая в нас боль
предлагает придумать еще один план, не победы, так хоть побега
нет никого грустнее него, он маленький злой ангел, упавший в сухую золу.
какая-то сила по-крупному имеет его, подставно меняет тангенс в его углу,
сила ли притяжения, сила ли гравитации, сложно определить, что взяло его в плен,
особенно ему, с его проблемами с ориентацией в этой мгле.
и что предлагаете при таком раскладе, танцевать джигу, пить молочный коктейль?
маленький легкий мальчик, всё будет в шоколаде вне зависимости от массы в твоем теле.
маленького легкого мальчика часто роняют без начальной скорости просто вниз,
он упруго ударяется о приветливо летящий ему навстречу большой карниз
и возвращается в точку, откуда мы прилетели, те, кто мешали коктейли из старой пыли.
определите, по какой траектории бросили мальчика, куда послали и почему забыли.
а еще есть задачка: как долго маленького хрупкого мальчика она динамила.
обратите внимание, это не кинематика, а уже динамика.
мальчик вращается вокруг мгновенной оси, найти ось: ее образ или ее тонкая талия.
мальчику сложно всё это выносить, вы бы тоже уже устали, нет?
мальчик хочет в тамбов, в сибирь, на деревню к дедушке, как далеко хочет мальчик,
докажите, что станция петушки не входит в рассмотрение нашей задачи.
мальчик до того бредит идеей исчезнуть, что забывает иные свои загоны.
мимо него проезжает поезд грязный, посчитайте его вагоны.
нет никого грустнее него, он сидит пустой, и что-то в нём уснуло и не проснулось .
внутри электричество медленно становится темнотой, а идеальная жидкость уже свернулась.
плотность показывает, сколько мыслей содержится в единице объема.
если по-хорошему посмотреть, то у легкого мальчика точно не все дома.
да-да, мальчик совсем изнутри пуст, и ему все относительно по закону эйнштейна.
девочке больше нравится марсель пруст, да она всегда любила шатенов.
у мальчика вынули что-то из потрохов, рассмотрели внимательно и не вернули,
наверное, решили, что хороша находка, проверим на ней закон бернулли
мальчику нравится индий и молибден, докажите, что мысли мальчика состоят из них
мальчик хочет сделать такой мозговой апдейт, который избавляет от всей фигни
потому что у мальчика такое положение, которое не описывается преобразованиями лоренца
так что мальчик знает уже, что не бывает абсолютно твердого сердца
Ты роса на моих глазах
и пыльца на моих пальцах
Я прочитала руководство «Как найти человека по запаху
и попросить остаться»
Как?
застынь льдинками на моих ресницах
впитайся узорами под мою кожу
Тогда я сумею тоже тебе присниться
и не раз, быть может.
Только не уходи в лес далеко
там темно по ночам, да и днём свет не бел;
а я лежу посреди поляны в глубокой коме
и сны ко мне приходят преимущественно о тебе
У меня на цепи гроб висит
И мне снится то, как взрыв сотворил мир
Я-то в курсе, насколько это было красиво
Теперь мне интересно, бывает ли так с людьми
Если хочешь, конечно, тебя всегда приютит степь,
Уйдешь, свободный, упустив предложение моих рук
Это будет второй в тридцать второй степени
раз, и снова весь ад по кругу
Не хочу даже думать, как встану с сырой земли,
стряхну капли росы со своих ресниц
и пыльца оставит за мною след длинный,
осыпаясь с моей десницы
Но я не захочу знать, какой мир огромный
как бруснику едят с ладони, как пахнет дым
Лучше ты приходи в моей стеклянный гроб, ну,
будем вместе смотреть все мои сны, м?
ничто из этого, даже красноватый глаз пепла в середине груди,
не поддается описанию, как ни крути,
не поддается обсуждению, чего им ни говори,
а то, чему имени нет, всё равно горит
самый главный пират сегодня слегка небрит, да и неудивительно, что он забыл побриться
его попугай улетел на крит, оставив записку с пожеланием застрелиться
поэтому когда этот старый моряк хлебает ром, он хмур и не слишком добр
разрази все эти греческие острова гром, не свидеться бы до гроба
«могу ли описать я, как ты дышишь, как ты ходишь, как я хочу,
чтобы это продолжалось вечно, и чтобы у детей твоих был такой же глубокий голос…»
но неприличествующий старым пиратам женский призрак вопит над его койкой – чую,
сейчас налетят татаро-монголы!
и старый пират недовольно кривится, да уж есть чему удивиться, и орёт только –
какие татары, какие монголы, проверь, у тебя шарики закатились за ролики,
они сроду не ходили на кораблях, сроду делали монистовые стремена,
а призрак в ответ – да вот и я тоже, как ни гляну, всё удивляюсь, что ж это за времена
и только между нами – лучше ты эту бутылку рома не пей до дна
а пират долго молчит, смотрит на отражение парусов,
и темные капли рома стекают с его усов.
счастливые не наблюдают часов, они наблюдают секунды,
которые растягиваются, как гирлянды,
счастливые верят, что иногда ангелы прогуливаются по песку – да? –
и их следы можно провожать взглядом
да только ветер бередит душу, не хочет слушать, говорит странное,
говорит, что ничего не бывает, как прежде, и что прикосновения создают раны,
голуби улетают в Альпы, лебеди улетают в Анды,
мне бы превратиться в сталь бы, да только, говорят, рано
и красноватый глаз в середине груди моргает, задумчиво стряхивая пепел со своих ресниц
моя красивая, думает этот пират, моя дорогая, скажи мне, сколько еще лет ты планируешь мне сниться?
и глубокий голос, кажется, отвечает ему – да я уже сто лет не смыкала глаз, какие сны, ты вообще о чем и с кем
и если ты имя мое повторяешь – то это блажь, ты пытаешься сохранить следы на песке
и пират допивает бутылку рома, и грустный призрак забывает шутку про татаро-монгол.
у людишек с таким взглядом явно не все дома, думает она, и дует ему на висок легонько
и шепчет, что записку от попугая они вместе с коком составили сегодня утром,
а теперь, пожалуй, и сами уже испугались, и, пожалуйста, больше не пей ром.
потому что, продолжает призрак, ну как же ты иначе доплывешь на своем корыте аж до крита.
посмотри на себя – ты устал, небрит, и всё у тебя в жизни не шито-крыто.
твой попугай стал чуть более, чем ты, пузат, обожрался в подвальном трюме каких-то зерен.
а ты всё продолжаешь смотреть назад, пытаясь растворить в бутылке своё горе.
да, конечно, высоки небесные мачты, но ведь и у людей тоже есть какие-то свои мечты.
так что не хандри ты, дурак, не плачь ты, лучше извлеки попугая из трюма, ты.
И пират смотрит удивленно на призрак безумной женщины, почесывая щетину,
и думает – а ведь точно, хватит хандрить, это не приличествует мужчине.
И идет, и его корабль с веселым рождером становится самым лучшим
во всех местах этого большого глобуса, не считая суши.
А когда становится совсем темно, призрак странной женщины притворяется лунным светом
и вспоминает, какой у пирата глубокий взгляд и как приятно дуть холодком ему на виски.
Не то чтобы ей дико печально, но просто, наверное, хочется думать по вечерам об этом.
А потом призрак странной женщины засыпает, и ей снятся ангелы, которые топчут ее пески.
о, видит бог, я не знаю, как всё это вышло.
сорвалось с цепи в геенну, канаву,
как всё это пошло, как будто непредумышленно.
о слава тебе, всевышний, слава.
я никогда не хотел быть очень жестоким.
просто не подавал нищим.
просто не любил женщин.
когда в меня тридцать раз пулями на востоке,
я даже живым вышел. и даже всё еще говорящим.
я никогда не хотел быть шершавым,
всегда хотел - чувствительным, как вода.
просто вот так вот всё сорвалось в канаву.
вышло не как задумано. как всегда.
я хотел любить, любить, любить и всегда - быть собой,
чтобы было нестеснительно танцевать и петь,
а вместо этого всем нам приходится на работу,
и тысячу раз это всё терпеть;
ты же видишь, отчего всё это так, а не по-другому.
ни у кого из нас здесь давно уже нету дома.
С удачей у нас договор - мы притворяемся незнакомыми.
Самое сладкое уже давно набило оскомину.
Да мы все давно подавились и обожрались своими грехами,
вне зависимости от того, кто что исповедует;
мы давно закрыли глаза и задержали дыхание,
чтобы подождать и проснуться там, где вышло, как оно следует.
Нет во мне ни на грош поэзии ни звука падения слов ни выстрела чтобы наверняка
Я слишком объелась грязи, меня как крыс вывели из того, чего не трогать руками
Лучше беззвучно вопить не имея слов тела сил счастья чтобы тебя поняли
Всем грязным людям - тебя что, не учили? - иногда больно
Молчи крикливая чего не выкричишь тем и радуйся
В тебя влилось небо дождливое со своей тоской - "гады все..."
Чьи бы мочки ушей уголки губ следы тел не целовала
Всё равно не выкарабкаться
Задолбало
И даже если маршу чужих ангелов с крыльями до небес
Приказ
Отдашь, слабое "помогите"
они тебе
да они тебя
сразу в то чего не трогать руками
И - фьють - дальше цокать под облаками
Только вы их и видели,
милые телезрители
А потом жалуешься тупому вояке
(тридцать лет в браке - не шутка ведь!),
что надоело сидеть в бараке,
хочется хотя бы на полигон;
а он тебе - так война уже триста лет как дух вон,
а тебе всё слышится то ли похоронный, то ли тревожный звон,
если не войны, так хотя бы драки
А потом жалуешься тупому пьянице
что ничего не нравится
что никак не лечится
А у него нечем представить,
душа не мечется
Это у тебя колокола в башке на триста персон
трезвонят о том, что скор страшный суд
А у него, может, кончился закусон
так что его тоже ангелы не спасут
и ты идешь и бредишь: война, война, скорей бы уже война.
и мама на семейном обеде папе шепотом - "перезрела она".
а на тебе вина за то, о чем никто и не знает.
и ты не слишком умна и даже не влюблена.
Так что вопишь сквозь зубы, уже не гордо: пожалуйста, пожалуйста.
Пожалуйста, пожалейте нас, крыс, помилуйте.
И вместо поэзии пишешь всякие гадости
И мама отцу шепотом - я же говорила тебе.
Закрыв руками лицо, уткнувшись глазами в дуло,
слушаешь, как колокола на триста персон исходят гулом,
пытаешься вспомнить отблески самого красивого танца
но гул ужаса заглушает стих, поэтому ни единого шанса.