domesticated oxen collectively; esp., cows, bulls, and steers
people in the mass: a contemptuous term

cattle (kăt'l)

pl.n.
Any of various chiefly domesticated mammals of the genus Bos, including cows, steers, bulls, and oxen, often raised for meat and dairy products.
Humans, especially when viewed contemptuously or as a mob.

COMEDIE SANS precedentS

VOUS INSISTEZ SUR VOS DROITS - ON VOUS REPOND QUE VOUS N'ETES QU'UN FANATIQUE


PROGRES VISIBLE DES comédienS

oui, et en plus vouz avez le progres dans tous les domaines
dans le domaine culturel - ca frappe
au pied de la lettre
dans le domaine politique
- bombe à retardement

domaine juridique - jury d'honneur ca devient de plus en plus sportif
en fait , jungle impénétrable


droits de l'homme -

VOUS N'ETES PLUS ESCLAVE NI LARBIN

VOUS ETES FANASIR

fanatisme
IL EST DIFFICILE A COMPRENDRE

EST-CE fanatisme religieux, IDEOLOGIQUE OU de grande consommation

Personne animée par un zèle aveugle pour quelqu'un ou quelque chose.

JE ME DEMANDE QUI EST UN AVEUGLE?

ET POURQUOI ON ANNONCE LES FANASIRS LES GENS QUI N'ONT RIEN A FOUTRE DE MASS-MURDERS?

DE TOUTE FACON, QUYELLE EST LA DIFFEENCE ENTRE LES SPECTATEURS ET LES FANATIQUES, D'APRES VOUS?

quel est la difference entre general, colonel et marechal?
en fait, les generaux ont les pouvoirs infinis

et la reputation vierge

QUEL INTERET POUR LA VIE PRIVEE.... mON DIEU!

QUELLES INVENTIONS!

HISTOIRE QUI NE VAUT QUE LE PRISON POUR CERTAINS SE TRANSFORME EN obscène exemplaire....

pour les enfants

EN MEME TEMPS LES JUIFS POMPENT LEUR FRIC

et tout le bordel

cordialement pour acquitter ma bienvenue. La libéralité du conscrit fut joyeusement acceptée, et dès ce moment ma réputation de bon enfant fut établie."


soucieux de la reputation des enfants?

larmes d'attendrissement


voulez-vous payez alors le tort moral et professionnel si vous en etes préoccupés a ce point-la?

A bon tu trouve ca étonnant?


JE TROUVES CA ETONNANT

Экая дуррында, прости господи!..— говорит Камышев и идёт к французу.
Шампунь сидит у себя на полу среди комнаты и дрожащими руками укладывает в чемодан бельё, флаконы из-под духов, молитвенники, помочи, галстуки... Вся его приличная фигура, чемодан, кровать и стол так и дышат изяществом и женственностью. Из его больших голубых глаз капают в чемодан крупные слёзы.
— Куда же это вы? — спрашивает Камышев, постояв немного.
Француз молчит.
— Уезжать хотите? — продолжает Камышев.— Что ж, как знаете... Не смею удерживать...

En plus, ce prof.. tellement con... j'ai ete oblige de corriger ses fautes ENDLESSLY

cher Jan je suis entierement d'accord avec vous , et ce dans tout le domaines

"What a noodle! Lord forgive us!" says Kamyshev, and goes in to the Frenchman.

Champoun is sitting on the floor in his room, and with trembling hands is packing in his trunk his linen, scent bottles, prayer-books, braces, ties. . . . All his correct figure, his trunk, his bedstead and the table -- all have an air of elegance and effeminacy. Great tears are dropping from his big blue eyes into the trunk.

"Where are you off to?" asks Kamyshev, after standing still for a little.

The Frenchman says nothing.

"Do you want to go away?"

Let me go, and I will go back to France."

"Wha-at? But do you suppose they would let you into France now? Why, you are a traitor to your country! At one time Napoleon's your great man, at another Gambetta. . . . Who the devil can make you out?"

"Monsieur," says Champoun in French, spluttering and crushing up his table napkin in his hands, "my worst enemy could not have thought of a greater insult than the outrage you have just done to my feelings! All is over!"

And with a tragic wave of his arm the Frenchman flings his dinner napkin on the table majestically, and walks out of the room with dignity.

Three hours later the table is laid again, and the servants bring in the dinner. Kamyshev sits alone at the table. After the preliminary glass he feels a craving to babble. He wants to chatter, but he has no listener.

"What is Alphonse Ludovikovitch doing?" he asks the footman.

"He is packing his trunk, sir."

http://64.233.183.104/search?q=cache:nMLbULkDTzkJ:...e.%22&hl=uk&ct=clnk&cd=1&gl=fr

[526x698]

В таком случае, monsieur, я не понимаю,— говорит француз, вскакивая и сверкая глазами,— если вы ненавидите французов, то зачем вы меня держите?
— Куда же мне вас девать?
— Отпустите меня, и я уеду во Францию!
— Что-о-о? Да нешто вас пустят теперь во Францию? Ведь вы изменник своему отечеству! То у вас Наполеон великий человек, то Гамбетта... 3 сам чёрт вас не разберёт!
— Monsieur,— говорит по-французски Шампунь, брызжа и комкая в руках салфетку.— Выше оскорбления, которое вы нанесли сейчас моему чувству, не мог бы придумать и враг мой! Всё кончено!!
И, сделав рукой трагический жест, француз манерно бросает на стол салфетку и с достоинством выходит.
Часа через три на столе переменяется сервировка и прислуга подаёт обед. Камышев садится за обед один. После предобеденной рюмки у него является жажда празднословия. Поболтать хочется, а слушателя нет...
— Что делает Альфонс Людовикович? — спрашивает oн лакея.
— Чемодан укладывают-с.

http://www.napoleon1er.org/forum/viewtopic.php?t=17583

http://www.liveinternet.ru/users/2095551/post58786245/

http://www.kineshma.org/?q=node/51

Лихачевы - русский дворянский род, происходящий, по преданию, от литовского шляхтича Олега (Алексея) Богуславича Лиховца (Лиховского), якобы выехавшего из Литвы к великому князю Василию Темному в 1426 г. и прозванного Лихач. Другая легенда говорит о выезде при великом князе Александре Невском . Михаил Афанасьевич Нечай был при Грозном воеводою. О Федоре Лихачеве см. выше. Многие из Лихачевых служили в XVII веке стольниками и воеводами. Род Лихачевых внесен в VI часть родословной книги Казанской губернии. - См. Н.П. Лихачев "Генеалогическая история одной помещичьей библиотеки" (СПб., 1913).

ЦАРЕВ Григорий Сергеевич
05.03.38 Ивановская область Кат.1

Oncle, avant d'etre tue etait le propriétaire d'un magasin a Moscou et d'une usine a son village

Муравьев
Александр Георгиевич__.__.1914 Ивановская обл., Пучежский р-н, д.
Лягайцево ВТ гарнизона г. Калинина рядовой 20 л. л/с 20.11.1943, ст. 58-1 "б"

http://stalin.memo.ru/names/p401.htm#n29????????


J'ignore le reste
[526x698]

In A Strange Land
by Anton Chekhov

SUNDAY, midday. A landowner, called Kamyshev, is sitting in his dining-room, deliberately eating his lunch at a luxuriously furnished table. Monsieur Champoun, a clean, neat, smoothly-shaven, old Frenchman, is sharing the meal with him. This Champoun had once been a tutor in Kamyshev's household, had taught his children good manners, the correct pronunciation of French, and dancing: afterwards when Kamyshev's children had grown up and become lieutenants, Champoun had become something like a bonne of the male sex. The duties of the former tutor were not complicated. He had to be properly dressed, to smell of scent, to listen to Kamyshev's idle babble, to eat and drink and sleep -- and apparently that was all. For this he received a room, his board, and an indefinite salary.
Kamyshev eats and as usual babbles at random.

"Damnation!" he says, wiping away the tears that have come into his eyes after a mouthful of ham thickly smeared with mustard. "Ough! It has shot into my head and all my joints. Your French mustard would not do that, you know, if you ate the whole potful."

"Some like the French, some prefer the Russian. . ." Champoun assents mildly.

"No one likes French mustard except Frenchmen. And a Frenchman will eat anything, whatever you give him -- frogs and rats and black beetles. . . brrr! You don't like that ham, for instance, because it is Russian, but if one were to give you a bit of baked glass and tell you it was French, you would eat it and smack your lips. . . . To your thinking everything Russian is nasty."

"I don't say that."

"Everything Russian is nasty, but if it's French -- o say tray zholee! To your thinking there is no country better than France, but to my mind. . . Why, what is France, to tell the truth about it? A little bit of land. Our police captain was sent out there, but in a month he asked to be transferred: there was nowhere to turn round! One can drive round the whole of your France in one day, while here when you drive out of the gate -- you can see no end to the land, you can ride on and on. . ."

"Yes, monsieur, Russia is an immense country."

"To be sure it is! To your thinking there are no better people than the French. Well-educated, clever people! Civilization! I agree, the French are all well-educated with elegant manners. . . that is true. . . . A Frenchman never allows himself to be rude: he hands a lady a chair at the right minute, he doesn't eat crayfish with his fork, he doesn't spit on the floor, but . . . there's not the same spirit in him! not the spirit in him! I don't know how to explain it to you but, however one is to express it, there's nothing in a Frenchman of . . . something . . . (the speaker flourishes his fingers) . . . of something . . . fanatical. I remember I have read somewhere that all of you have intelligence acquired from books, while we Russians have innate intelligence. If a Russian studies the sciences properly, none of your French professors is a match for him."

"Perhaps," says Champoun, as it were reluctantly.

"No, not perhaps, but certainly! It's no use your frowning, it's the truth I am speaking. The Russian intelligence is an inventive intelligence. Only of course he is not given a free outlet for it, and he is no hand at boasting. He will invent something -- and break it or give it to the children to play with, while your Frenchman will invent some nonsensical thing and make an uproar for all the world to hear it. The other day Iona the coachman carved a little man out of wood, if you pull the little man by a thread he plays unseemly antics. But Iona does not brag of it. . . . I don't like Frenchmen as a rule. I am not referring to you, but speaking generally. . . . They are an immoral people! Outwardly they look like men, but they live like dogs. Take marriage for instance. With us, once you are married, you stick to your wife, and there is no talk about it, but goodness knows how it is with you. The husband is sitting all day long in a café, while his wife fills the house with Frenchmen, and sets to dancing the can-can with them."

"That's not true!" Champoun protests, flaring up and unable to restrain himself. "The principle of the family is highly esteemed in France."

"We know all about that principle! You ought to be ashamed to defend it: one ought to be impartial: a pig is always a pig. . . . We must thank the Germans for having beaten them. . . . Yes indeed, God bless them for it."

"In that case, monsieur, I don't understand. . ." says the Frenchman leaping up with flashing eyes, "if you hate the French why do you keep me?"

"What am I to do with you?"

"Let me go, and I will go back to France."

"Wha-at? But do you suppose they would let you into France now? Why, you are a traitor to your country! At one time Napoleon's your great man, at another Gambetta. . . . Who the devil can make you out?"

Posté le: Jeu 3 Avril 2008 : 21:36 Sujet du message: Quelques précisions...

En avant-première d'un article à paraître prochainement:

Kozietulski commandait le 3e escadron qui mena la charge. Il ne dépassa pas la 1ère batterie étant rapidement mis hors de combat.

Nous ignorons exactement comment l'ordre de charge fut transmis. Ségur prétend que c'est lui qui le donna sur instruction de l'Empereur, mais il aurait été blessé le matin lors d'une reconnaissance et n'était pas en état de mener la charge.

Les effectifs des espagnols étaient probablement de 9000 selon l'interrogatoire d'un prisonnier par Berthier.

La charge a pu réussir car:

"le brouillard couvrit quand même en partie la charge
les troupes espagnoles étaient d’assez piètre qualité, même face à une troupe non encore éprouvée par le feu
l’infanterie sur les versants contribua à éliminer progressivement les tirs de côtés
et surtout, il y eut un soutien quasi-immédiat du 1er escadron, du reste du régiment et des chasseurs à cheval de la Garde"

On relira avec plaisir la relation de Niegolewski rééditée par Christophe Bourrachot il y a quelques années et pour les anglophones, l'excellente narration donnée par Andrew Uffindell dans "Napoleon's Immortals". Pour les polonisants, il y a "Somo Sierra" de Bielecki.

ENfin - détail moins connu, il y avait parmi les espagnols des prisonniers français qui avaient été "enrolés" de force - ceux-ci retrouvèrent avec bonheur leurs frèsres d'armes...


АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ
НА ЧУЖБИНЕ
Воскресный полдень. Помещик Камышев сидит у себя в столовой за роскошно сервированным столом и медленно завтракает. С ним разделяет трапезу чистенький, гладко выбритый старик французик, m-r Шампунь. Этот Шампунь был когда-то у Камышева гувернёром, учил его детей манерам, хорошему произношению и танцам, потом же, когда дети Камышева выросли и стали поручиками. Шампунь остался чем-то вроде бонны мужского пола. Обязанности бывшего гувернера не сложны. Он должен прилично одеваться, пахнуть духами, выслушивать праздную болтовню Камышева, есть, пить, спать — и больше, кажется, ничего. За это он получает стол, комнату и неопределённое жалованье.
Камышев ест и, по обыкновению, празднословит.
— Смерть! — говорит он, вытирая слёзы, выступившие после куска ветчины, густо вымазанного горчицей.— Уф! В голову и во все суставы ударило. А вот от вашей французской горчицы не будет этого, хоть всю банку съешь.
— Кто любит французскую, а кто русскую...— кротко заявляет Шампунь.
— Никто не любит французской, разве только одни французы. А французу что ни подай — всё съест: и лягушку, и крысу, и тараканов... брр! Вам, например, эта ветчина не нравится, потому что она русская, а подай вам жареное стекло и скажи, что оно французское, вы станете есть и причмокивать... По-вашему, всё русское скверно.
— Я этого не говорю.
— Всё русское скверно, а французское — о, сэ трэ жоли! 1 По-вашему, лучше и страны нет, как Франция, а по-моему... ну, что такое Франция, говоря по совести? Кусочек земли! Пошли туда нашего исправника, так он через месяц же перевода запросит: повернуться негде! Вашу Францию всю в один день объездить можно, а у нас выйдешь за ворота — конца краю не видно! Едешь, едешь...
— Да, monsieur, Россия громадная страна.
— То-то вот и есть! По-вашему, лучше французов и людей нет. Учёный, умный народ. Цивилизация! Согласен, французы все учёные, манерные... это верно... Француз никогда не позволит себе невежества: вовремя даме стул подаст, раков не станет есть вилкой, не плюнет на пол, но... нет того духу! Духу того в нём нет! Я не могу только вам объяснить, но, как бы это выразиться, во французе не хватает чего-то такого, этакого... (говорящий шевелит пальцами) чего-то такого... юридического. Я, помню, читал где-то, что у вас у всех ум приобретённый, из книг, а у нас ум врождённый. Если русского обучить как следует наукам, то никакой ваш профессор не сравняется.
— Может быть...— как бы нехотя говорит Шампунь.
— Нет, не может быть, а верно! Нечего морщиться, правду говорю! Русский ум — изобретательный ум! Только, конечно, ходу ему не дают, да и хвастать он не умеет... Изобретёт что-нибудь и поломает или же детишкам отдаст поиграть, а ваш француз изобретёт какую-нибудь чепуху и на весь свет кричит. Намедни кучер Иона сделал из дерева человечка: дёрнешь этого человечка за ниточку, а он и сделает непристойность. Однако же Иона не хвастает. Вообще... не нравятся мне французы! Я про вас не говорю, а вообще... Безнравственный народ! Наружностью словно как бы и на людей походят, а живут как собаки... Взять хоть, например, брак. У нас коли женился, так прилепись к жене и никаких разговоров, а у вас чёрт знает что. Муж целый день в кафе сидит, а жена напустит полный дом французов и Читать далее...

He yawned decisively.


http://ebooks.adelaide.edu.au/d/dostoyevsky/d72r/chapter6.html

“I ran away, that is, I tried to run away to you, very simply. Tatyana Pavlovna, do you remember after I had been there a fortnight Touchard wrote you a letter—didn’t he? Marie Ivanovna showed me the letter afterwards; that turned up among Andronikov’s papers, too. Touchard suddenly discovered that the fees he had asked were too small, and with ‘dignity’ announced in his letter to you that little princes and senator’s children were educated in his establishment, and that it was lowering its tone to keep a pupil of such humble origin as me unless the remuneration were increased.”

“Mon cher, you really might. . . .”

“Oh that’s nothing, that’s nothing,” I interrupted, “I am only going to say a little about Touchard. You wrote from the provinces a fortnight later, Tatyana Pavlovna, and answered with a flat refusal. I remember how he walked into our classroom, flushing crimson. He was a very short thick-set little Frenchman of five-and-forty, a Parisian cobbler by origin, though he had from time immemorial held a position in Moscow as an instructor in the French language, and even had an official rank, of which he was extremely proud; he was a man of crass ignorance. There were only six of us pupils; among them there actually was a nephew of a Moscow senator; and we all lived like one family under the supervision of his wife, a very affected lady, who was the daughter of a Russian government clerk. During that fortnight I had given myself great airs before my schoolfellows. I boasted of my blue overcoat, and my papa, Andrey Petrovitch, and their questions: why I was called Dolgoruky and not Versilov did not embarrass me in the least, since I did not know why.”

“Andrey Petrovitch!” cried Tatyana Pavlovna, in a voice almost menacing. My mother, on the contrary, was watching me intently, and evidently wished me to go on.

“Ce Touchard . . . I actually recall him now . . . he was a fussy little man,” Versilov admitted; “but he was recommended to me by the very best people. . . .”

“Ce Touchard walked in with the letter in his hand, went up to the big oak table, at which all six of us were seated learning something by heart; he seized me firmly by the shoulder, picked me up from the chair, and ordered me to collect my exercise-books. ‘Your place is not here but there,’ he said, pointing to a tiny room on the left of the passage, where there was nothing but a plain deal table, a rush-bottom chair, and an American leather sofa—exactly like what I have upstairs in the attic. I went into it in amazement, very much downcast; I had never been roughly treated before. Half an hour later when Touchard had gone out of the schoolroom, I began to exchange glances and smiles with my schoolfellows; they, of course, were laughing at me; but I had no suspicion of it and thought we were laughing because we were merry. At that moment Touchard darted in, seized me by the forelock, and dragged me about.

“‘Don’t you dare sit with gentlemanly boys, you are a child of low origin and no better than a lackey.’

“And he gave me a stinging blow on my chubby, rosy cheek. He must have enjoyed doing so and he struck me a second time, and a third. I cried violently and was terribly astonished. For a whole hour I sat with my face hidden in my hands crying and crying. Something had happened which was utterly beyond my comprehension. I don’t understand how a man, not of spiteful character, a foreigner like Touchard, who rejoiced at the emancipation of the Russian peasants, could have beaten a foolish child like me. I was only amazed, not resentful, however. I had not yet learnt to resent an insult. It seemed to me that I had somehow been naughty, that when I was good again I should be forgiven, and that we should all be merry again at once, that we should go out to play in the yard and live happy ever after.”

“My dear fellow, if I had only known. . . .” Versilov drawled with the careless smile of a rather weary man. “What a scoundrel that Touchard was, though! I have not given up all hope, however, that you may make an effort and forgive us for all that at last, and that we may all live happy ever after.”

- Mon cher, ты бы мог...
- О, ничего, ничего, - перебил я, - я только немножко про Тушара. Вы
ему ответили уже из уезда, Татьяна Павловна, через две недели, и резко
отказали. Я припоминаю, как он, весь багровый, вошел тогда в нашу классную.
Это был очень маленький и очень плотненький французик, лет сорока пяти и
действительно парижского происхождения, разумеется из сапожников, но уже с
незапамятных времен служивший в Москве на штатном месте, преподавателем
французского языка, имевший даже чины, которыми чрезвычайно гордился, -
человек глубоко необразованный. А нас, воспитанников, было у него всего
человек шесть; из них действительно какой-то племянник московского сенатора,
и все мы у него жили совершенно на семейном положении, более под присмотром
его супруги, очень манерной дамы, дочери какого-то русского чиновника. Я в
эти две недели ужасно важничал перед товарищами, хвастался моим синим
сюртуком и папенькой моим Андреем Петровичем, и вопросы их: почему же я
Долгорукий, а не Версилов, - совершенно не смущали меня именно потому, что я
сам не знал почему.
- Андрей Петрович! - крикнула Татьяна Павловна почти угрожающим
голосом. Напротив, матушка, не отрываясь, следила за мною, и ей видимо
хотелось, чтобы я продолжал.
- Ce Тушар... действительно я припоминаю теперь, что он такой маленький
и вертлявый, - процедил Версилов, - но мне его рекомендовали тогда с
наилучшей стороны...
- Се Тушар вошел с письмом в руке, подошел к нашему большому дубовому
столу, за которым мы все шестеро что-то зубрили, крепко схватил меня за
плечо, поднял со стула и велел захватить мои тетрадки. "Твое место не здесь,
а там", - указал он мне крошечную комнатку налево из передней, где стоял
простой стол, плетеный стул и клеенчатый диван - точь-в-точь как теперь у
меня наверху в светелке. Я перешел с удивлением и очень оробев: никогда еще
со мной грубо не обходились. Через полчаса, когда Тушар вышел из классной, я
стал переглядываться с товарищами и пересмеиваться; конечно, они надо мною
смеялись, но я о том не догадывался и думал, что мы смеемся оттого, что нам
весело. Тут как раз налетел Тушар, схватил меня за вихор и давай таскать.
"Ты не смеешь сидеть с благородными детьми, ты подлого происхождения и все
равно что лакей!" И он пребольно ударил меня по моей пухлой румяной щеке.
Ему это тотчас же понравилось, и он ударил меня во второй и в третий раз. Я
плакал навзрыд, я был страшно удивлен. Целый час я сидел, закрывшись руками,
и плакал-плакал. Произошло что-то такое, чего я ни за что не понимал. Не
понимаю, как человек не злой, как Тушар, иностранец, и даже столь
радовавшийся освобождению русских крестьян, мог бить такого глупого ребенка,
как я. Впрочем, я был только удивлен, а не оскорблен; я еще не умел
оскорбляться. Мне казалось, что я что-то сшалил, но когда я исправлюсь, то
меня простят и мы опять станем вдруг все веселы, пойдем играть на дворе и
заживем как нельзя лучше.
- Друг мой, если б я только знал... - протянул Версилов с небрежной
улыбкой несколько утомленного человека, - каков, однако, негодяй этот Тушар!
Впрочем, я все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и
все это нам наконец простишь и мы опять заживем как нельзя лучше.

- Бежал я, то есть хотел к вам бежать, очень просто. Татьяна Павловна,
помните ли, как недели две спустя после моего водворения Тушар написал к вам
письмо, - нет? А мне потом и письмо Марья Ивановна показывала, оно тоже в
бумагах покойного Андроникова очутилось. Тушар вдруг спохватился, что мало
взял денег, и с "достоинством" объявил вам в письме своем, что в заведении
его воспитываются князья и сенаторские дети и что он считает ниже своего
заведения держать воспитанника с таким происхождением, как я, если ему не
дадут прибавки.

But it turned out that this man was only a dream, the dream of my childhood. I had invented him myself, and in reality he was a different man who fell far below my imagination. I had come to find a genuine man, not a man like this. And why had I fallen in love with him once and for ever in that brief moment when I saw him as a child? That “for ever” must vanish. Some time, if I have space for it, I will describe that meeting, the most futile incident leading up to nothing. But I had built it up into a pyramid. I had begun building that pyramid as I lay in my little bed, when, falling asleep, I could dream and weep—what for I cannot tell. Because I had been abandoned? Because I was tormented? But I was only tormented a little, and only for two years at Touchard’s, the school into which he thrust me before leaving me for ever.

.

Lors de la bataille de Somosierra le 30 novembre 1808 lorsque l'infanterie française piétine contre 8000 espagnols, L'empereur se tourne vers l'officier Kozietulski (j'espère que j'ai pas fait de fautes d'orthographe )
qui commande un escadron de 150 cheveaux léger polonais et lui dit "enlevez-moi çà!". Aussitôt les cavaliers s'élancent et tuent les artilleurs, les espagnols prise de panique est mise en déroute.
Cette charge a duré 10 minutes et a permis l'infanterie de pénétrer dans Madrid.

[699x448]