Избалованная женщина жаждет ласки...
Избалованная лаской женщина все еще жаждет ласки...

Если ты приглядишься, ты поймешь, что я кошка. Что я такая же, как те капризные и своенравные сучки. Слово "сука" больше подходит к кошачьему женскому полу, чем к миролюбивым и послушным собачкам-самочкам. Какие слюни пускают тетки в газетных объявлениях: "Продается доберман, 5 месяцев, ДЕВОЧКА"... Доберман-девочка. Еще смешнее - девочка-добреман. О-о, родной мой, об этом я напишу отдельный рассказ :)))

Я изнемогаю в твоих плавящих пальцах. Заласканная стерва. Мне так часто чешут за ушком, что каждый раз становится противно. А надо урчать. Надо довольно раскидывать бедра.

Господа, целуйте мне лучше руки. Я так люблю, когда мне целуют руки... М-м, так люблю, когда мне просто целуют руки... Черт подери, ты с упорством крадешься к внутренним сгибам, щекочешь меня своим раздвоенным языком, ты хочешь, чтобы я хотела. Чтобы я волнующе зашевелилась в кресле, у которого ты склоняешься. Ты, чертов сапер. Все ищешь у меня эрогенные зоны.

Целуй мне руки, просто целуй. Я буду упиваться твоей покорностью. Я не хочу ничего. Только руки.

Мое тело буравят виртуозы. Знатоки. Мамочка моя, у меня темно в глазах от этих выжимаемых из себя даров. Им где-то, кажется, сказали, что особенно крут тот, кто заставит женщину кончить. Под кем она будет рыдать и истекать счастьем. И вот теперь, наученные, они трудятся. Они гордятся каждым моим звонким выдохом.

Я жажду ласки. Я жажду не вас.

Отчего же так...
Мозоли повсюду, повсюду, черт возьми... И ты продолжаешь натирать их, а ведь можно было просто опуститься передо мной на колени и поцеловать мне руку. Хотя бы разок. Хотя бы разочек.
Ну пожалуйста.

Ласковые и не очень, безмозглые и проницательные, уродливые и прекрасные - вы все стремитесь вручить мне одно и то же. Все вон! Немедленно...

Секс - чушь. Шмыг в душ сам и все. Также кратко и сухо, как эти слова.
Какая печаль, что не заменишь себе чужие пальцы в волосах... как ни гладь свою голову, как ни тискай... Тут то же. Сама себе целую руки, дура. И тоже пусто все, бесполезно. Нужны чужие губы, чужой затылок перед глазами, чужое дыхание на тыльной стороне кисти...
Я подыхаю от голода по простым вещам.

Ты чужая! Нет, всё, вроде, как всегда. Те же шаловливые глаза, та же заставляющая замирать сердце улыбка. НО…… Ты чужая! Я не знаю, как это объяснить. На тебе как будто скафандр изо льда, и, приближаясь, я чувствую, как этот холод замораживает всё внутри тебя и помогает созреть чему-то страшному. Я не знаю, что это! Но только одно сознание того, что это зарождается, обретает форму и стремится вырваться наружу, - сковывает меня и заставляет неметь от страха. Нет, всё бред! Мне это просто кажется. Так, надо успокоиться и пойти погулять.
…Ты одеваешься! Весело гремишь в ванне какими-то флаконами. Я уже давно готова окунуться в ночной город с его необычной теневой жизнью. В планах пройтись по осенним улочкам до китайского ресторана и, сев напротив тебя в самом дальнем уголке, просто насладиться вкусной едой и твоим обществом. Упссс… ну что это? С ужасом понимаю, что была так озабочена неизвестно откуда взявшейся прохладой, которая как ореол парила за тобой по комнатам, что даже на протяжении всего дня ни разу тебя не поцеловала. Маленький чертёнок освобождается и уже начинает прыгать у меня в глазах. Хмммм… хорошо, что уже вечер и в коридоре выключен свет, и ты не сможешь увидеть его)

……Телефон…… пронзительный звук телефона опускает меня на землю, загнав чертёнка в свою конуру и выгнав тебя из ванны. Вжимаюсь в стену и освобождаю полосу для разгона, подпольно у нас называемую коридором. Ты щебечешь по телефону, но шаловливый зверёк не хочет успокаиваться и упрямо рвётся сделать то, что задумал. Вот уже слышны шаги… Объект виден… Подходит в зону досягаемости. Чертёнок притупляет ощущения инея на пальцах, которые прикоснулись к тебе. И исчезает после того, как я ударяюсь от толчка спиной о стену. После безобидного желания ПРОСТО тебя поцеловать……

……Ты куришь и пытаешься мне что-то объяснить, втолковать, обрисовать границы и впихнуть в рамки. ДУШНО……чертёнок превратился в мышку, которая забилась в норку и дрожит от страха ……душно. Я хочу выбежать туда в ночной город и, наконец, что-нибудь съесть. Хмммм… правду говорила Алла (моя бывшая), что голодная я соображаю ещё меньше, чем сытая.

……Осень! Листья под ногами и холодный ветер. Ты веселишься и немного разряжаешь обстановку? Подыгрываю. Мы обе понимаем, что это наш последний ужин и завтра меня уже не будет, и ты опять ляжешь спать голодная. Но это уже не важно. Мышонок постепенно превращается в таракана, который под покровом темноты перебегает от одного угла в другой и панически боится наступления утра.

……Дома холодно! В окно, оставленное на кухне, вылетели не только остатки дыма от твоих сигарет, но и крохи тепла, которым ещё удавалось прятаться по углам. Ты исчезаешь в душе. Конечно, уже поздно, а тебе завтра рано вставать. Включаю батарею в спальне, закрываю окно и сажусь в интернет. Краем глаза замечаю какое- то движение. Автоматически ловлю полотенце. Мнда, вопросов больше нет. В ванну и спать.

……После ванны дом кажется вообще северным полюсом. Забегаю в спальню и поражаюсь неизвестно откуда появившимся вторым одеялом. Но озноб не дал осознать эту деталь до конца, я нагло залезаю к тебе и, обняв, пытаюсь согреть носик в твоих волосах. Твои волосы…ммммм? Зарываюсь глубже и достаю губами до шеи. Ты мгновенно напрягаешься и отодвигаешься от меня так далеко, что чуть не падаешь с кровати.

- Ты не должна меня целовать!

До меня доходит не сразу.

- Почему?

Молчание.

Тишина начинает сдавливать стены по направлению ко мне.

- У меня есть любимый человек!

……БааааМ?? Я пропускаю удар в челюсть. Ноги отрываются от ринга. Секундное замешательство и опять.

…… БааааМ. Ударяюсь лицом об пол. Боли не чувствую, просто свет! Белый, тёплый, который сначала снимает чёрные очки ночи, потом вырывает розовые очки жизни и оставляет меня висеть в межпространстве с закрытыми глазами.

- Ты куда? - удивлённо смотрю, как ты начинаешь скручивать одеяло.

- Я пошла на диван!

Моё замешательство прошло, и я уже могу трезво оценить ситуацию.

СТОП! Останавливаю тебя. Тебе завтра рано вставать. Я пойду спать в другую комнату.

Надеваю халат и шлёпаю на кухню. Кофе, мне срочно нужен кофе.

Чайник привычно шипит. Стою у окна и играю в гляделки с уличными фонарями. Глоток? Обжигаюсь! Ещё глоток?? кофе уже совсем остыл. Удивленно смотрю на кружку, потом на часы. Ой, уже утро.

Выливаю холодный кофе и бреду в зал, но, как ни странно, захожу в спальню. Ты уже давно спишь. Приближаюсь! Сажусь на край кровати в районе твоих ног! Любуюсь. Ты как будто чувствуешь мой взгляд, урчишь и переворачиваешься на другой бок. Укрываешься одеялом с головой и тем самым оголяешь ноги.

Ноги! Ты всегда была против того, чтобы я целовала твои ноги. Но соблазн слишком велик. Сползаю на пол и, замирая, чтобы моё дыхание не посмело тебя разбудить, нежно прикасаюсь к ступням губами. Нос постоянно норовит тебя пощекотать. Никогда бы не подумала, что у меня такой большой нос. Но я боюсь рисковать, поэтому убираю нос в сторону и нахожу более занимательное занятие. Читать далее...

Волосы твоих любовниц пахнут апельсинами – солнечными, сладкими, поделенными на меридианы. Свежесть запаха привлекает тебя, и возникает переход на новые ласковые, пониженные тона, на алость губ и стремительность страсти. Изменяя мне, ты изменяешь меня — и с каждым разом я всё чётче вижу своё дно, вернее, перешеек, отделяющий одну половину песочных часов от другой. Привыкшая быть частью пары, я всё ближе приближаюсь к единице, которая стремится к нулю, который, в свою очередь, превращается в негативную бесконечность. Простой урок математики поможет понять природу любовных истерик: давящая боль трансформации терзает тело любящего, задевая по касательной и любимого.
Я шагаю по городу, занавешенному солнцем, и жмурюсь из-за яркости тени. Смерть нынче считается плохим тоном, в моде – общая любовь, любовь с каждой. И кажется, что только я не в силах вынести радостного настроения окружающих. Какой же должна быть ноша макролюбви, если любить одного человека до конца становится так трудно?
Волосы твоих любовниц пахнут апельсином – тем легче их вычислить в толпе. Я же узнаю о них по засохшим корочкам, валяющимся на твоём столе. Теперь из них можно сварить только горькую настойку, но мы же не будем заниматься этой ерундой? Я обнимаю тебя, пока ты делаешь мне чай: заварка, кипящая вода, немного невесомого пара, две ложки сахара (без горки), ты медлишь, а потом всё же добавляешь в чашку дольку лимона – для кислинки.

Была середина января, когда все это завертелось. Ничего оригинального или хоть как-то рисующего меня красочно не могу рассказать - все банально: я в нее влюбился, точнее, загорелся идеей осуществить прочитанное у Варгаса-Льосы. Классика: папина подруга, мне восемнадцать, ей тридцать четыре.

Я с самого начала знал, что мне никогда к ней не прикоснуться, и, отдуваясь от оргазма в холодную простынь, я только и думал, что я идиот, что она все понимает, конечно.

Когда отец впервые привел ее к нам, а я, к его просчету, оказался дома, она меня совсем не впечатлила: обычная женщина, обычные за тридцать, обычные ноги и волосы (да не на ногах, на голове - прямые, до плеч, чуть подкрашенные в темно-рыжий, в каштановый).

Мы ни разу не сидели с ней на кухне, когда, как я мечтал, она случайно уронит ложку или вилку, и или я наклонюсь поднять и увижу близко ее колени, или она наклонится, и, может быть, удачно будет видна лямка ее белья из-под кофточки. Но как-то не получалось. Я даже точно не вспомню, когда я в первый раз обратил не нее внимание, как на женщину, а не просто Марину, папину подругу.

Помню, было дело однажды утром в ванной, я стоял чистил зубы, а она зашла за расческой. У нее были растрепанные волосы, и от тела из-под рубашки шло тепло и аромат, я больше никогда ни от кого не чувствовал такого - сонный нежный запах, фермент женской кожи, очень теплый, его хотелось вдыхать ноздрями, ртом как можно ближе, впитывать его кожей лица. Она зашла за расческой, поймала свое изображение в зеркале через мою спину, пару раз провела по волосам, а потом... Я совсем растерялся, потому что надо было продолжать щетинить щеткой челюсти, а я обледенел и стоял замерев, как будто меня по голове скалкой ударили. Она потянулась положить расческу обратно в стаканчик, и тут случайно коснулась меня грудью. Сзади, чуть ниже лопатки. Я помню, она была голая под рубашкой, я почувствовал по тому, что грудь не хлопнулась в меня твердым кулачком, а была довольно... хм... мягкая... в хорошем смысле, не вялая, а именно мягкая. Женская.
Я обалдел от пронзившего меня импульса, а она ничего не подозревала, даже не обратила внимания и вышла.

Потом я пару недель по часу зависал в ванной с приоткрытой дверью: чистил зубы до розовой пены, а она все не заходила снова случайно, я даже начал укладывать волосы, медлительно наматывая прядь за прядью на круговую щетку, потом вертелся у зеркала, а она не заходила, и так больше ничего и не было.

Я очень благодарен этому чувству, оно меня сильно изменило. Буквально за пару месяцев я преобразился. Причем, мне кажется, это бывает, если вдруг завязываются отношения, и секс и любовь превращают парня в мужчину, девушку в женщину. А я обошелся, так сказать, собственными ресурсами, сдержанно, но одержимо мастурбируя раза по два-три в день. Ужас, вот это была мощь!

Естественно, такое безумие не могло происходить само по себе - случались всякие провоцирующие инцедентики.

Я, например, был жутко счастлив, когда она приходила, а отец еще был на работе. Тогда мы могли вместе готовить ужин. Я, конечно, ни черта не умел, только помогал, например, тереть морковку или картошку чистить, а она занималась обычно какой-то фантастической ювелирщиной - типа соуса, где нельзя пережарить муку. И я всегда с охотой смотрел за тем, "как это все готовить", точнее, за тем, как ее обнаженные по локоть руки жонглировали всевозможными лопатками, ложками, вилками. Я стоял сзади и смотрел через ее плечо в сковороду. Невидящими глазами. Запах жареных овощей редко позволял мне насладиться запахом ее волос, но само ощущение ее рядом, ее усталости, ее женственности давало мне великолепный материал для фантазии. Для меня были ценны любые мелочи, но и они случались крайне редко, несмотря на довольно длительный срок такого вот нашего с ней общения. Никогда не было "я забыла полотенце" в ванной, или случайно распахнувшегося халата. Ни разу. Поэтому я был совершенно не искушен и уязвим, как ребенок. В готовке же я был очень послушным ассистентом. Послушным и участливым.

Потом приходил отец, мы ели, я мыл посуду. Иногда она меня прогоняла от раковины и мыла сама. Потом я шел к друзьям, а они оставались одни, и я из альтруистических побуждений приходил домой как можно позже, хотя это было нелегко. Иногда она не ночевала у нас.

Потом они с отцом ездили на юг. Я сидел дома один, вместо того, чтобы притащить на ночь кого-нибудь. Я перерывал весь отцовский шкаф, находил ее белье, ее платья. Мне не надо было ажурных подвязок или кожаных бюстгальтеров, Марина была обыкновенная женщина, и ее обыкновенное белье все было оставлено совершенно чистым и пахло порошком, а не ею. Но все равно мне здорово срывало крышу.

Не знаю, как я не умер тогда - я ленился готовить, почти совсем не ел, пил бесконечные пива и занимался, скажем так, собой. Потом они вернулись. Я вылизал Читать далее...

Под дождем быстро шагал человек. Это был я. С руками, юркнувшими в карман, и искренним презрением, ворочающемся в сердце, я отдалялся от галиных печальных глаз из окна, и, надо заметить, вполне окончательно и весьма бесповоротно. Как всегда.



Все, еще несколько шагов (раз... опа-а-ачч черт, брюки забрызгал, два-а...), и я заверну от тебя за угол. Ты ощупаешь глазами его геометрическую тупость (хотя, впрочем, прямость, но ты все равно не разбираешься :) ), еще с минуту подумаешь мне вслед, а потом отойдешь от окна и усядешься за стол писать произошедшее в дневник. Аккуратным почерком, скромно воруя чьи-то удачные цитаты, расплачешься в пожелтевшие листы и их молчаливые серые линии (непоколебимая параллельность которых осталась единственным, во что ты можешь теперь верить), будешь играть на них, как на струнах, извлекая прекрасные мелодии и, уже уняв собственно страдания, будешь упиваться своим слогом, и все страшнее, зубастее буду вывязываться крючочками твоего почерка я, и уставшие пальцы будут в конце концов путать буквы и делать твои записи непонятными и вертлявыми, как нитка ариадны, обнажая непонятность и вертлявость твоей мысли, твои глаза будут чесаться от усталости ли, от слез, так монотонно и бесконечно струящихся - как нескончаемо и монотонно длится это мое предложение...



В сердце ворочалось, кряхтя и шевеля затекшими суставами, искреннее презрение к себе. Хотел бы я сейчас так просто начать и сразу распахнуть перед зеркалом рубаху, но... нет. Сначала я девичьи поверчусь, расскажу предысторию, и лишь на следующей странице (возможно, но скорее всего растянусь до унылых размеров целой повести, и вот уже нет смысла закрывать скобку, как нет смысла и стараться не увязнуть в словах и знаках - ведь увяз же я в своей жизни теперь так, что даже постыдно пишу об этом, а куда себя иначе денешь?..



Эх, черт... Я возвращаюсь к желтым кирпичам угла соседнего дома, по которым столько раз ее взгляд ползал беспомощной гусенкой, а я уже почти опечатал шагами другую улицу, так для нее и ее взгляда недоступную.

Символично лил дождь. А что вы хотели? - спрашивал я бессменных сторожей подъезда бабку Наталью и бабку Лиду. Октябрь ведь.



Галя... (слушаю себя, как изнуренного показаниями свидетеля) ...Галя с утра проснулась в дурном расположении духа. Нужно было сходить за кефиром и гречкой в магазин, но она из женской стыдливости хотела запудрить бдительность Виталика деликатесами, и заказала мне еще колбасу. (Поясню, что Марина с мужем уехали в отпуск, и сердобольная моя Галя не смогла сказать дочери, что нечем нам будет кормить их дикаря, которому, естественно, не полагалось присутствовать при отпускных оргиях в дорогом номере какой-нибудь столичной гостиницы. Проще говоря, любимый внук должен был жить у нас три недели). Сегодняшний разговор был примерно такого содержания:

- Виталюша, колбаску на завтрак будешь?

Полный Виталик орет из угла свое неизменное буду, и она сует мне в руку мятый полтинник.

- Обойдется без колбасы. Пусть ему мама колбасу покупает, - говорю я, и я прав.

Галя попыталась выстрелить в меня взглядом, но промахнулась. Бессильно вздохнув, она вернулась на кухню. Я ушел, но когда через двадцать минут вернулся, ее не было дома. Я, зная эти ухищрения, кинулся к окну... Так и есть - она подождала, пока я зайду в подъезд и в лифт, спустилась пешком, чтобы не встретиться со мной, и теперь боязливо шла в магазин за стограммами останкинской. Вернулась и сказала, что ходила к соседке за солью (в позапрошлый раз умудрилась наплести про какой-то сломанный телефон, и, боже, как она краснела потом, когда Надежда Алексеевна сама зашла к нам за чем-то в этот же день, и я так бесстыдно поймал жену на вранье прямо на глазах Наденьки, которая, хохоча, рассказала мне потом, в один из неверных вторников, что она и предположить не могла, что Галька тоже мне врет).



Она всегда по глупости попадала в дурацкие ситуации, начиная с той, в которой мы с ней познакомились. Так вот, себе и мне она накрыла на кухне, а Виталику решила отнести завтрак прямо в комнату (он спал до десяти, а потом, прея в зловонном смущении своего энуреза, лежал в постели до полудня, как маленький барчонок). Я отчетливо слышал, как из-за стены он пустил коту под хвост все ухищрения и, по всей вероятности, едва не довел до слез гнусавым громким и отчетливым : "А я копченую хочу-у..."



Она вернулась ко мне на кухню, беспомощно сжимая в кулаке розовый в веснушках специй кружок. И сытый цвет мясных волокон одновременно повторял щеки чавкающего за стеной Виталика и ужасный бледный румянец ее разоблачения, и мне хотелось засунуть внуку ломоть в его еще влажную задницу, либо отхлестать им ее по лицу, чтобы слезы обегали жирные следы, и неповадно было водить мужа за нос....... Ее готовые пролиться слезами глаза метались по полу, она села на табурет и, как девчонка, приоткрыла несколько раз рот, силясь что-то сказать, но так ничего и не могла пока из себя выцедить. Я безжалостно жрал кашу, глядя ей Читать далее...

http://www.liveinternet.ru/users/1509073/post75542013/play

Цепануло

Разобрались...

и, кстати, мысль эта пришла мне рано утром на очередной нашей кухне. очередной - потому что часто меняются съемные квартиры за последние полгода. я залила какие-то жутко полезные для лица хлопья молоком и села ждать их разбухания. конечно, для хорошего цвета лица нужно есть такую пищу исключительно с водой и медом. но мне наплевать на лицо и фигуру, если холодно и нужно с утра на работу. поэтому я выбираю молоко 6% жирности и сахар (много, до приторности). моему неповторимому мозгу нужна глюкоза.
и в этот тихий момент на кухню забредает она. морщась от света и непритворно ежась, усаживается напротив и наблюдает. моя девочка вообще очень наблюдательная. и смешливая. по тому, как она весело хихикает, я покорно понимаю - опять надо мной. искоса таращу левый глаз в зеркало и - ... да уж! пижама в оригинальную блекло-голубую расцветку( зато очень тепло!), торчащие клочки модной стрижки (полулысая голова в пегой расцветке), поза "всех скорбящих радости"... я просто офигительно красива и романтична - как и положено в шесть утра.
нет, ну в самом же деле - не пеньюар же мне надевать для поедания хлопьев. да и нет у меня его. только со времен замужества лежит оччень сексуальная сорочка (? - ну не знаю как это правильно называется!), в которой я выгляжу девушкой на выданье. я обреченно вздыхаю и ковыряю ложкой в каше. выхлебывая сладкое молоко и оставляя в тарелке хлопья. она с минуту наблюдает это издевательство над едой и вздыхает:
- дуремар ты.. даже есть по-человечески не умеешь.
- а мне очень вкусно
- а мне очень забавно.
я поднимаю на нее глаза. разве я знала, что когда-нибудь кто-то будет просто сидеть напротив меня за столом и - не поддерживать со мной умный разговор за полночь, не читать мне стихи при свечах, не говорить о том какая я талантливая и красивая, а - вот так... зевать, обзываться, сокрушаться по поводу моей непутевости и безалаберности, смеяться надо мной и моим заспанным видом. и я оттаиваю на холодной кухне в чужом городе. я чувствую, как исчезает мой комплекс недолюбленного подростка. и я позволяю себе перестать быть безупречной: я грызу ногти и расхаживаю по квартире в одном тапочке, я одеваю оранжевую жилетку шпалоукладчицы и пою фальшивым голосом странные песни, я ... я просто счастлива, потому что свободна. почти как в одиночестве, к которому я стремилась последние несколько лет. почти, потому что я мучительно боюсь ее потерять.
напрасно боюсь. она меня любит.

Кто ты,
изъетая плесенью,
покрытая коррозией,
пустая, фригидная, выпитая до дна,
истинная женщина.
Зачем ты ласкаешь меня своими нервными руками,
которые так больно впиваются в мою нежную кожу,
зачем ты смотришь на меня уничижительно,
ввергая меня в жижу непонимания,
зачем бьешь меня словами
так, что я перестаю понимать кто я, и зачем я,
только смотрю
на твои обескровленные ,
бледные,
синие губы,
так судорожно сжимающиеся,
когда ты злишься.


Ты моя девочка, мой нежный цветочек, моя шизофрения, накрывающая с головой. Ты часть меня, слышишь? Не уходи. Сиди рядом, сиди пока я не усну.
Я ненавижу тебя, плоскую, тонкую, гибкую, ломкую, мою, до последнего штриха. Каждый твой резкий изгиб, тонкие кости, угловатые коленки, каждая твоя морщинка, впадинка твоего пупка, нежный пушок на тонкой шейке, я зацелую, высосу из тебя твою душу...
Не мешай мне, тихо, спокойно.
Не надо слез.
Я не хочу их видеть.... Какие соленые... Какие горькие твои слезы.
Ну не смотри так на меня, как затравленный суслик, прижимая маленькие, прозрачные ушки к своей головке, склоненной в плаче. Перестань. Милая моя девочка.
Ты стерва, ты хищница, жестокая, беспощадная к мужчинам, и такая ранимая со мной, кому как не мне знать, что твориться у тебя внутри когда ты остаешься одна. Ты боишься всего, пустоты, темноты, одиночества и саму себя.
Ты включаешь свет везде , телевизор и радио, силясь найти спасение за звуками, но они только подчеркивают ту самую гнетущую тишину, которая так тебя страшит.
А твоя кошка только сидит в углу и смотрит на тебя ...
...неодобрительно...
Она понимает чего ты боишься, но не в ее силах спасти тебя.
Иди ко мне, мне так хорошо с тобой. Я успокою тебя, утешу, напою крепким чаем с тонкими ломтиками лимона, который обесцветит его и наполнит кислотой...
Ты прекратишь вздрагивать и заснешь, забудешься своими страшными снами.
Я буду рядом.
Не бойся.

Я исцелую твои губы до крови, до ссадин и потертостей, они станут шероховатыми и солеными на вкус, они опухнут и покроются корочкой, а я буду смазывать их медом , чтобы тебе стало легче. Ты моя самая желанная девочка... Я готова в клочья рвать на тебе одежду, чтобы добраться до бархатистого тепла твоего узкого тела. Готова ждать, пока ты сдашь осаду... и допустишь меня... готова на все.
Ты знаешь это и всегда этим пользуешься, и я ненавижу тебя за это!
Иногда ты ходишь одетая только в тоненькую маечку, и тогда твои маленькие сосочки просвечивают и чуть-чуть выпирают под ней. Ты иногда чем -то напоминаешь мне Лолиту, и я, соответственно, в роли Гумберта просто наблюдаю за тобой. Утром ты сонная, вялая, апатичная, такая вся пустая-пустая и совершенно бесчувственная просыпаешься и приходишь в себя, ближе к 12... начинаешь мне улыбаться, одними глазами... Знаешь, как я люблю будить тебя? Когда твои реснички сонно подрагивают от еще не пережитой истомы сна, волосы спутанны и пахнут шампунем, дымом твоих сигарет с ментолом и чьими то еще, без ментола, пахнут тобой, моя любимая. Ты вредничаешь с утра, но я привыкла к тебе такой. И я люблю тебя. Ты никогда не завтракаешь, потому что с утра в тебя ничего не лезет, только зачем-то заглядываешь в холодильник , и тут же захлопываешь его...
А к вечеру в тебе просыпается жизнь и твои большие глаза разгораются внутренней подсветкой. Ты светишься изнутри, ты знаешь? Когда темно, а ты лежишь поверх всего, разметавшись во сне твое тело светится ... Может быть ты радиактивна?:))
Ты любишь салат оливье и все время выбираешь из него колбасу, а потом горошек и в конце концов остается одна картошка, которую ты не ешь:)) А еще ты любишь креветки, но тебе не нравится как они пахнут когда варятся, поэтому ты с отвращением морщишь носик и стараешься выбежать на балкон, глотнуть воздуха. А потом, немного переварив их, как всегда, лопаешь их, с жадностью голодного тигра, не разбираясь.....
Иногда я начинаю нервничать, когда ты подолгу мастурбируешь в ванной, ты запираешься там и час, полтора не выходишь, ты не кричишь, но я знаю, что ты там делаешь, потому что я подгладываю за тобой в окошечко , встав на унитаз и стоя там на цыпочках, боясь пошевелиться, чтобы ты не заметила моего любопытного носа... А твои сбритые волоски на голеньком, беззащитном лобке, это так трогательно... Ты совсем еще ребенок... И ты взрослая женщина... Как эти две странности живут в тебе... Ты приходишь домой, раздеваешься и сняв трусики нюхаешь их, забавно, правда?
И не смей даже смотреть на этого придурка! Мало тебе??? Мало!!!??? Ненормальная моя... девочка.....
-Ты такая.... такая......
-Какая?, - заинтересовано, покачивая ножкой и глядя через плечо заученным и задрипанным взглядом..
-ты пустая.
-нет... надувая губки, я не такая... хорошая, красивая, я.... задумалась...
-Нет ты пустая....
-Ты воздушно-взбитая в пену... ты нежная, ты летящая, ты лучшая, целуя в макушку... У тебя Читать далее...

[600x600]
Эпиграф:
"Песня юнкера" и антоновские яблоки.

"Сколько лет прошло с тех пор, когда я был молодым..."

На самом деле, ей было чуть за сорок – впрочем, этот возраст не читался: ей можно было дать и тридцать, в иные моменты – все пятьдесят. Ведь возраст хорошо читается по тем, кто существует не один, с кем рядом идет, например маленькая дочка, про кого известно, что ее сын – в девятом классе, у кого есть своя квартира, кто отпраздновал серебряную свадьбу, кто ездит в больницу к старенькой маме и говорит: «Я давно мечтала сделать ремонт в ванной – вот наконец решила себе доставить эту радость». Про нее ничего не было известно (ну, хорошо, мне не было известно, но ведь это – моя книга, значит, неизвестно никому); люди и события входили в ткань ее жизни и выходили из нее, не изменяя состава и цвета полотна.

Меня потрясало в ней постоянство. Никогда не изменявшееся чувство устойчивости, спокойствия и сдержанности, которое она несла; на всем, что она делала, была печать – не надо спрашивать меня, печать чего: я не знаю, чего – просто печать. Она была запечатана.

В ней было все, что я мечтала видеть в себе-сорокалетней и что, я знала, будет временами выглядывать, скользя черной ниткой по светлому фону, но лишь временами, а в ней это было всегда.

Она походила на жрицу древнего храма, когда готовила еду, как будто в пирогах запекала мудрость, и после ужина в ее доме – всегда позднего, всегда очень простого (на самом-то деле, кулинарным гением она не была и возиться на кухне, как и вообще возиться где-либо и с чем-либо, не очень любила, а упомянутые мною пироги – не более, чем метафора) - кровь приливала совсем не к желудку. Закуривая сигарету с последней чашкой кофе, сидя за ее столом, я всегда физически ощущала изменения вибраций воздуха и очертаний предметов вокруг, словно повар Ешик из старой славянской сказки, который стал понимать язык животных, отведав мяса диковинной змеи.

Она так смотрела на людей, что их бросало в жар зимой и в озноб летом – я по себе помнила эти ощущения. Сейчас они уже стали не более, чем еще одним знанием про нее, но в первые несколько наших встреч, пока я была для нее лишь одной из знакомых ее знакомых, которая снимала какие-то картинки, интересовалась хорошей литературой, да и просто была славной девочкой, они были хорошо мне известны. Теперь я замечала этот взгляд, уже направленный на других, когда мы ходили куда-нибудь вместе, например, просто за яблочной фантой летом, или за вином для глинтвейна зимой, когда приходилось стоять в очереди в маленьком грязном подвальчике, находившемся в доме напротив, где было три отдела и дальше которого покупать продукты она, кажется, никуда и не ходила. То же самое было в транспорте, то же самое – просто на улице, особенно на набережной канала, где она жила и где всегда было мало пешеходов. Она легко и всего однажды проводила по ним своим довольно рассеянным взглядом – куда меньше, чем я, которая , наоборот, цепко хватала детали одежды, походку и жесты, чтобы потом вложить это в романный персонаж или просто примерить на себя, а они уже были не в силах оторваться от нее, до тех пор, пока мы не скрывалась из вида. На меня они обращали, как правило, мало внимания, и в этом для меня было определенное преимущество: можно было разглядывать их, не опасаясь смутить: они и так уже были смущены и сбиты с толку – не мной.

Мне кажется, она и не смеялась никогда. Хотя я вру, это не так, и я сама сколько раз слышала ее глухой, низкий, мягкий смех, но запоминалось почему-то не это.

Какие между нами были отношения? Никаких. Отношения напряжения. Взаимодействия амперметра с вольтметром, осени с весной, китайского светлого чая с французским черным кофе.

Общаться с ней можно было только наедине, появление третьего всегда делило нас, делая возможным общение с этим третьим ее – но без меня, или меня – но без нее, и никогда вместе. Она не избегала людных мест, но я избегала бывать в таких местах с ней: я слишком боялась, что сломается печать – не ее, так моя, - спадет напряжение и я останусь обесточенной, голодной и немой. Я боялась узнать, что она бывает другой.

В тот день я пришла к ней, хотя была абсолютно больна. Но температура, гревшая тело на порядок выше положенной отметки, была так созвучна теплу ее огромной коммунальной кухни, что я не могла не прийти.

В прихожей громко пахло ацетоном, апельсиновой кожурой и холодом не так давно пришедшего человека. Бабка Зоя, старожила и негласная королева этого запутанного коммунального царства, похожего на феодальную Германию, главной бедой которой, по свидетельству всех учебников истории средней школы, была разобщенность, оставила мое приветствие без внимания. Закрыв входную дверь, она прошаркала в один из закоулков царства и скрылась в своей комнате. Ее кривая старческая спина в выцветших голубых байковых цветах лениво послала мне пару Читать далее...

Муж ее совсем не любит. "Какой смех!" - думает Ляля. "Какое горе!" - думает лялькина мама. "Какая победа!" - думает лялькина соперница.

Лялькин сын Шурик тоже, кажется, совсем не любит Лялю. Он астматик, и часто симулирует приступ: тогда Ляля быстро соглашается купить Шурику чупа-чупс.

Ляля мудрая женщина: ей на все насрать. Когда мы курим на балконе мои сигареты, ей насрать, и она достает из пачки пятую, шестую, седьмую - и за это я обожаю ее. Ей нравятся мои сигареты - ну что тут поделать.

Лялька смеется серебряным смехом. Иногда серебро оборачивается металлом, и тогда всем вокруг становится страшно. Ляля может напугать кого угодно, она может казаться ведьмой. И тогда ты выскакиваешь из квартиры и в трепещущем на кончиках пальцев ужасе запрыгиваешь в конуру своей машины. Ты едешь домой и улыбаешься, потому что Ляля пугает тебя. А когда Ляля тебя пугает - значит, у Ляли месячные. А когда у Ляли месячные - значит, лялин муж не трогает ее по крайней мере неделю. И ты улыбаешься.

Ляля любит месячные. Она наслаждается каждой секундой своих месячных, которые когда-то раньше терзали ее живот, но теперь приносят только сладостное спокойствие. И дело тут не только в муже.

Месячные для Ляли - символ торжественного одиночества, ни больше, ни меньше. Ляля с наслаждением ревет над бокалом вина, Ляля решительно наливает еще и опухшими веками отсчитывает последние капли, соскальзывающие с горлышка бутылки мне на язык.

Для меня же Лялины месячные - сущий кошмар. Когда они нападают исподтишка, Ляля, поругиваясь для проформы, бежит в аптеку, потом полчаса фокусничает с тампонами, а потом начинаются лялины аттракционы.

Ляля нацепляет вульгарную мужскую рубашку, бегает по дому в кошках мягких белых носков. Она начинает танцевать подо что угодно (а танцует она что надо), и манит мое усталое тело плясать с ней.

Когда Лялю посещают господа месячные, Ляля ставит мир сначала вверх дном, а потом в коленно-локтевую. И когда он уже кряхтит и скрипит суставами, подставляя зад, Ляля достает из бара еще одну бутылку вина. Затем Ляля достает нежные слова из губ и заведомо обволакивающие бедра из брючин - и тогда понеслось.

Лишь однажды Ляля влюбилась. В тот момент она превратилась из Стерео Ляли в обычную женщину. Она просто смотрела в глаза. Она просто ждала звонка и просто расстегивала пуговицы.
Кем он был - а черт его знает. Это и неважно. Такие женщины, как Ляля, никогда не интересуются подобными вещами. Они любят просто, в упор и на поражение.

А мы любим сильно. Это совсем разные вещи.
Мы любим только головой, и никогда телом. Мы хотим холодных закусок и крепкого муската, мы смотрим в глаза пристально, и чем пристальнее, тем четче глаза кроят из темноты очертания чувств и случайный бег "да" по лицу. Бег "хочу" по лицу, бег "люблю" по губам и бег "я прекрасна" по тонким волокнам калейдоскопа радужки.

Женщина не умеет любить, кажется. Женщина умеет только дарить, и это очень расстраивает меня лично.

Когда женщина любит меня, я чувствую это каждую секунду пребывания с ней. Ей нравится кормить меня, отлично выглядеть для меня, выбирать музыку, имея в виду мои вкусы.

Это в том случае, если она любит.
Но если она играет на мне, если она извлекает из меня стройные партии для своего победного марша, если она взрослеет на мне - то тогда она ни любить, ни даже дарить не способна. Тогда она творит из отношений неугасающее ощущение зеркала над кроватью: я упиваюсь процессом, а она смотрим вверх и через мой гарцующий зад разглядывает, достаточно ли эффектно смотрится в свете этой лампочки ее загар.

Вообще молоденькие женщины - это отдельная статья, и судить их надо по отдельной статье. ...Молоденькие, еще не уставшие от себя женщины, - да, за блеск в их глазах, за их жажду приключений и всеядность в методах завладения нужным сердцем я голосую. Но самым глупым было бы искать у них любви - это то, чем я никогда, слава богу, не тешил свое самолюбие.

Хоть как-то приближаются к понятию любви женщины после тридцати пяти. Они уже в меру несчастны, уже не так необузданно верят в себя и все-таки хоть чуть-чуть посообразительнее в сексе.

Ляля тоже любит. Она умеет быть стройной, счастливой и податливой для того, кого любит. Она тоже, как и все женщины, не умеет быть непреклонной, - ну да бог с ними.
При всей моей необъятной и почти ненормальной любви к женщинам, я до сих пор не умею их уважать. Уважать их как людей умных, одаренных, сильных и хитрых - конечно. Но любой объект может размягчить их ум, изменить их тело, оплести их планы на жизнь, если они любят его.

Нет, все это нормально, я не спорю. Отлично даже. И удобно. Потому что когда перестаешь любить женщину, перестаешь хотеть ее, то тогда ничего не удерживает остаться с ней другом. В ней нет шомпола, на который нанизываются пласты ее жизни. Когда женщина чувствует чей-то голод, она, как Читать далее...

Ты подошла так близко, что больно глазам моим, и не рассмотреть, только вдыхать знакомые запахи, а если отстранюсь, то будет больно тебе.
Стоишь под окном, где пересекаются прошедшее и будущее, а свет все еще горит, тополя нависают, тени разлапистые, но ты в луче света, я все поняла, не надо бояться - я не выключу свет. И так и не найду слов, ты уже знаешь, что слов не будет, принимаешь эту неизбежность как должное, молчишь, давишься смехом, он подступает к горлу, мешает вздохнуть - смех. Я люблю тебя за то, что ты смеешься над собой, мокрой, простуженной, отчаянная, но не отчаявшаяся, пальцы посинели переплетенные… и ненавижу себя за то, что допустила возможность такого смеха, такого переплетения.
Ты все ждала… покорная. Ждешь и теперь. Становясь самим ожиданием, вытягиваешься в тонкую струну, чуткая к каждому прикосновению, к каждому повороту любимой головы. Не надо ждать, уже все, успокойся, уже все. Разглаживаю твои скомканные плечи, мои руки горячие, влажные, это не займет много времени, потерпи в последний раз, еще чуть-чуть, потерпи. Смотри… больше ничего не будет… тише… я уже не трогаю тебя… я… опускаю… руки... Слишком медленно. Иди, иди же. Нетронутая, не печалься, утешься этим. Иди, от меня к самой себе, возвращайся.
Завершилось ожидание, так ничем и не наполнившись. Все пришло на круги своя и… круг замкнулся, видишь - я не взяла ничего твоего, лишь время, которое мы поделили пополам. Мы побеспокоили друг друга так, что нет места чувству вины, есть время увидеть нас целиком, как есть, в первый раз, отстранившись на шаг, на шаг, на шаг - все видно, и боль другая - не глаза болят. Стоя на краю вечности, боль причиняет… эхо.
Слушаем. Слушаем. Слушаем эхо нашего былого беспокойства, затихающий нежный рефрен. Затихающий нежный рефрен… Нежный рефрен… Рефрен… Реф…

-- И не лень такие тяжеленные булыжники бросать через трехметровый забор, а? -- я смотрю на камни в своем огороде.
Понимаю, что огорода здесь уже не получится, а если на моем участке и стоит что-либо сделать, то только дорогу намостить -- народу ходит много, камней хватает. А я все об огороде, да об огороде -- непорядок.
Хорошо! Дорога так дорога... Раз забор не помог -- может, снести его? Камней прибавится -- без забора только ленивый камень не бросит... Глядишь -- дорога моя будет больше, шире, лучше…

Все камни, валяющиеся здесь, когда-то лежали на сердце у своих хозяев, но, видно, им там не место стало -- раз их побросали ко мне -- никому уже не нужные, обесцененные.
Дорога… С мыслью о тех, кто будет по ней ходить, пью черный кофе, жалею что сахар кончился.

Вечереет. Будка, сколоченная мной чтобы приглядывать за огородом, все еще стоит, обдуваема всеми ветрами. Одна дверь. Одно окно. И в нем я сижу, на калитку смотрю -- что-то в ней не так, в калитке. Что?.. А то, что доска у калитки качается. И рука из-под доски раскачанной лезет. Пустая рука -- ничего в ней нету. Дать хлеба? А что еще может быть надо, когда взять у меня нечего -- камни, доски, и я -- одно другого краше. Или, может быть, вор дурак? Нет. Вор не дурак… Вор нащупал камень побольше, утащил к себе за калитку.

-- Так и дороги не будет! -- недовольно думаю я, но не мешаю. Одним камнем больше, одним меньше, а мне к утру еще накидают. Пусть берет, не жаль. А тот камень, что унесли, я совсем не ценю, хотя помню, с какого он сердца -- тяжелый, грязный.

Минута прошла, и через забор перелетел еще один камень.

Новый?.. Он упал прямо перед дверью. Смотрю -- да это все тот же! Это тот самый камень, что утащили -- узнаю старого знакомого. Видно, своего камня на сердце не было, а бросить хотелось.

-- А сердце у него есть? -- спрашиваю, засыпая, зная, что ответа не будет...

Может быть, все-таки стоило предложить хлеба?.. Или хлеб полетел бы назад, как камень?.. Может быть.

Знаешь, все возвращается... Камни, хлеб -- все.

А дорогу я все-таки проложу. Только гостей позвать уже не получится -- некуда.

Разве что в дорогу?..

Если прислониться виском к спинке кровати, то слышно, как пульсирует дом - старый, московский, благородный, неможко похожий на тот, в котором прошло мое детство. Мы жили в коммунальной квартире, гда нашей семье принадлежали 3 комнаты из имевшихся шести: две жилых и одна темная, бывшее помещение для прислуги. На всю огромную коммунальную квартиру я была единственным ребенком, и мне позволялось шастать где угодно без стука, собирая дань в виде яблок, мандаринов, разноцветного, фруктового сахара, безделушек с искусственными стекляшками или нарядов для любимых кукол, которые вязали одинокие соседки - за любой дверью меня всегда ждали, мне всегда были рады.

Сейчас все немножко не так: в этой квартире я лишь снимаю комнату - маленькую, у самой двери. Хозяка живет в соседней и не питает ко мне особой нежности, так что я предпочитаю ее не сердить и вообще поменьше с ней сталкиваться. Теперь уже не меня угощают карамельками, а, напротив, я стараюсь откопать в холодильнике что-то, что могло бы порадовать хозяйскую кошку. Беда в том, что кошка ценит мои дары по достоинству и очень часто заглядывает в мое скромное жилище, в то время как хозяйка как раз не слишком одобряет мою заботу о ее питомице, и каждый раз награждает меня обиженным взглядом, когда, прозвав Мусеньку вхолостую минут пять, наконец обнаруживает ее у меня.

Но сам дом похож. Такая же благородная широкая лестница с отполированными, сильно стертыми каменными ступенями, с почти не изгаженными стенами, сохранившими подобие лепнины под самым потолком, с лифтом, дверь в котором открывать и закрывать нужно самостоятельно. Многие современные люди не на шутку боятся таких конструкций (серьезно, сколько раз слышала опасливое: "Не застрянем?"), а по-моему, очень славный лифт. Похож на космичекую ракету в клетке...

И сейчас, прислоняясь к спинке кровати, я слышу, как он часто ходит вверх-вниз: время самое живое, примерно семь и народ возвращается с работы.

У меня бронхит. Есть две муки на выбор: курить и не курить. Курить очень хочется, но я знаю, что непременно начну задыхаться и оглушительно кашлять, - решаю потерпеть, тем более, что хозяйка не любит, когда я курю в комнате. Запретить - не запрещает, но не любит. Это у нее стратегия такая, вынуждающая меня быть обалденно тактичной и предупредительной, следить за реакциями, предугадывать неудовольствия, задабривать и умасливать, а я-то знаю: как ни старайся, будет плохо, неправильно, недостаточно или, наоборот, слишком. В общем - не так. Просто она - мизантроп, и чтобы поддерживать привычно сложенную в мозгу отрицательную картину мироздания, ей надо кого-то не любить, а тут я, такая подходящая кандитатура! Судите сами: обладаю верещащим мобильным телефоном, имеющим тенденцию звонить в неприлично ночное время, потребляю электроэнергию, как заводская пила (уверена, хозяйка думает, что я сама заряжаюсь от розетки, столько уходит на мой ноутбук, чайник и обогреватель), никогда не готовлю "цивилизованной" пищи - не варю, к примеру, супов - и иногда не являюсь домой ночевать. Не говоря уже о том, что являюсь прямым напоминанием того, к чему пришла эта во всех отношениях почтенная дама к закату своей жизни: к необходимости сдавать за мизерную сумму комнату давно уехавшей за границу дочки, терпеть на своей территории присутствие совершенно чужого человека. Да еще такого человека. Каждый раз, когда хозяйка поджимает свои тонкие губы и трагически прикрывает глаза ("Это же подумать, сколько грязи натекло с ее этих армейских бот!", "Это же надо, опять остриглась, как тифозный новобранец!", "Ведь это с ума сойти можно: выкинуть почти полный пакет кефира!"), мне хочется прыснуть и громко крикнуть: "Рада стараться, Роза Васильевна!" Думаю, она бы не поняла.

Спинка кровати телеграфирует в висок, кто-то вошел: гулко и тяжело бухнула парадная дверь, и шаги, скрипя влажной грязью по плиточному полу, направились к лифтовой сетке. Пауза. Но лифт молчит - значит, шаги пошли не к лифту, а к почтовым ящикам.

Значит, это не ты.

Ты не живешь в этом доме, ты даже бываешь здесь крайне редко: не то, чтобы мне было запрещено приглашать гостей, но моя хозяйка... Ах, да, я уже объясняла.

Нечасто, гораздо реже, чем мне бы того хотелось. В основном, мы видимся в клубах, у друзей, на улицах, в музыкальном подвале - единственном, похоже, в Москве, где продавцы могут безошибочно угадать, какую музыку предложить клиенту по одному его виду и по походке, иногда на деловых встречах, когда наши проекты неожиданно пересекаются, в моей любимой кофейне на Тверской заставе, - и везде в этих местах мы почти молчим. То есть, нет, конечно, мы говорим, иногда даже много, ясно, целеустремленно, по делу, или, напротив, дурашливо, громко, артистично, но никогда - напрямую друг с другом, потому что в нашем исполнении простое "Здравствуй" звучит неожиданно преступно, излишне значимо. Это похоже Читать далее...

Она устроилась в кресле, откинув плечи и слегка сцепив пальцы в больших серебряных кольцах. Я сняла пиджак и помешала ложечкой зеленый чай. У меня больше не было сил сопротивляться сумасшедшей моде на зеленый чай. Куда бы я ни пришла, мне везде предлагали зеленый чай. Весь мир выводил шлаки. Время выводить шлаки, таков был девиз начала третьего тысячелетия. Я бы предпочла рюмку коньяка, но коньячная эпоха подыхала в прошлом веке вместе с Довлатовым и Буковски.

Она выжидающе молчала и смотрела в окно. У нее были зеленоватые, прозрачные, как морская вода, глаза и насмешливые уголки губ. Она очень нравилась мне, это мешало сосредоточиться, а я ведь пришла брать интервью. Знаменитая иллюзия журналистики: общаясь с сильными мира сего, не дай Бог очароваться и забыть, что ты не имеешь к ним никакого отношения. Свое первое интервью я взяла у бывшего министра по дороге из Белого дома во Внешэкономбанк: он пошел решать важные государственные дела, а я – искать палатку с хотдогами. Так что, гражданочка, не надо пафоса. Дышите глубже, вы взволнованы.

- Ну так о чем мы с вами будем говорить? – спросила она, улыбаясь и рассматривая меня.

Собираясь на встречу с ней, я не долго думала, что одеть. У меня было мало вещей, но все они были хорошие. Все три. Три пары светло- голубых джинсов одной модели «на бедрах» и несколько рубашек. Почти как у Микки Рурка из «9 с половиной недель». У него одинаковыми костюмами был набит шкаф размером с мою квартиру, а я в любую погоду сияла ослепительно чистыми джинсами. Они сохли в ванной, дожидаясь своей очереди. Это избавляло меня от необходимости покупать колготки, блузки, туфли, шарфики и прочую женскую лабуду. Зато никто, я уверена – никто в районе Восточное Бирюлево так часто не стирал джинсы. Это была моя карма: я стирала, как енот-полоскун.
В общем, я была в вечно голубых джинсах, и это вносило в картину положенное равновесие: журналистка берет интервью у кутюрье.

Она была женщиной в превосходной степени, неповторимая от носочка сапога до немыслимых кружев на запястьях. Я ожидала увидеть нечто подобное, когда изучала ее историю в интернете: одна коллекция экзотичней другой, с отсылами к Паоло Коэльо и Царской охоте. Тревожно-сексуальные, провокационные, шикарные модели. По слухам, она одевала столичную деловую элиту, но казалось, что она шьет исключительно для показов.
Я неделю ждала, когда она прилетит из Англии. Потом еще неделю, пока она назначит мне встречу. И сейчас нисколько об этом не жалела. Любованье всегда значило для меня больше, чем любовь. Только десять лет назад я бы сразу потеряла дар речи, а теперь – ну, теперь я была взрослой девочкой, тем более - писакой и журналюгой. Я знала цену словам. Слова весят мало, гораздо сложней молчать.

- Вы очень красивая, Дина, - без особого труда призналась я, но сразу почувствовала, как запылали уши.
Она засмеялась и прижала палец к подбородку.
– Спасибо…Вот уж не ожидала услышать комплимент от…хм…
- От журналистки? – подсказала я.
- У меня, знаете, Аня, с журналистами как-то не складывались отношения…- махнула она рукой.
Она немного затягивала гласные и заканчивала фразы подвешено, без точек, в манере Литвиновой.
- Странно. Почему? – удивилась я.
Она подумала секунду.
- Понимаете…меня нельзя критиковать, понимаете?
Я вертела в руках диктофон. Она серьезно смотрела на меня своими прозрачными глазами. О да. О, как я понимала.

Всю жизнь мне везло на диктаторов в женском обличье, гордячек и железных леди. В этом было что-то феноменальное. Я узнавала их по мелочам, по привычке нервно бродить руками по столу, по манере разговаривать, смеяться, гримасничать. На четвертом курсе института я, к ужасу всей группы, пошла на спецкурс к Спицыной, несносной и вспыльчивой «самодуре», которая топала ногами, швырялась зачетками и драла студентов как сидоровых коз на обычных лабораторках. Она была несправедлива, придирчива и кошмарна, но я ее обожала. Потом была суперженщина и бизнесвумен И. Г. Ногами она не топала, но не лишала себя удовольствия появиться на работе в таком леденящем душу настроении, что все прятались по углам за вениками. Я пять лет была ее секретарем. Еще бы. У меня полноценная, жесткая, классическая дрессура: диктатор мама. Не буду унижать ее ролью второстепенного персонажа. Ее амплуа – не первая скрипка, а главный дирижер. Поэтому о маме как-нибудь отдельно.

- Я не имею к желтой прессе никакого отношения, Дина, - немного театрально прижала я руки к груди («потому что херовый ты журналист!» - ввернул внутренний голос). – Тем более, я согласую с Вами каждую строчку… («которую редактор все равно заменит на свою»).

Она говорила почти два часа. Восклицала, целуя кончики пальцев, как местечковый портной: «Закажите у меня брюки, и ваши ягодицы взлетят на воздух!» Несусветно сексуально вертела кистью левой руки. Вскакивала, Читать далее...

- Завтра из Урюпинска приезжает Вера, - сказала Рита. - Ты поедешь ее встречать?
Я кивнула.
- Вера аллергик, - сказала Рита. - У них в Урюпинске очень плохая экология.
Я кивнула. Я знала: больше про Веру ничего не будет сказано. Ну, может быть, кроме того, что Вера хороший человек и вообще интересная личность. У Риты все . В каком-то смысле. В каком-то смысле немножко. Потому что Риту я собиралась целовать как можно чаще, а стало быть, и Ахматовой при таком раскладе было бы не на что жаловаться.
Не думаю, что Рита обиделась бы, узнай она о моих мыслях, - в Ритином джентльменском наборе такая стойкая преданность ахматовской челке была явно неслучайной. А если учесть Ритину любовь к поэзии и всевозможные афиши, щедро развешанные по стенам Ритиной однокомнатной квартиры, а также безумное количество полок с разнообразными поэтическими сборниками с дарственными авторскими надписями на них, почерки которых иногда казались мне странно похожим друг на друга, то можно было не сомневаться: воображение, пусть даже тайное, а то и в некотором смысле отождествление себя с образом Ахматовой в Ритиной голове явно шло по полной программе.
Я не осуждаю. Я бы тоже была вовсе не против, если бы кто-нибудь хоть однажды рискнул сказать, что я вылитая Цветаева. К примеру. Хотя в случае с Цветаевой я бы предпочла, чтобы это было сказано все-таки в поэтическом смысле.

* * *
С Ритой, как вы уже догадались, меня связывают интимные отношения. Пока связывают. Потому что я последняя Ритина любовь. Так она говорит. Но я ей не верю.

Однажды Рите позвонила девушка. Девушка была ничья и, как быстро выяснилось в процессе разговора, лет эдак уже за пятьдесят, эдак даже ближе к шестидесяти. Кто-то, памятуя о недавнем Ритином одиночестве, дал ей Ритин телефон, обрисовав Риту в самых восторженных красках, отчего девушка долго не решалась позвонить. Годы шли, и вот теперь, когда она все-таки решилась набрать заветный номер, оказалось, что Рита уже не одна - да, представьте себе, не одна, в отличие от девушки.
- Да… - промурлыкала Рита в трубку. - Да… С любовницей… Что?.. С молодой… Тридцать семь… Так что, как видите…
По Ритиному лицу блуждала торжествующая улыбка.

Она вообще любила мной хвастаться. Хотя иногда мне казалось, что она хвастается вовсе не мной, а чем-то еще, не имеющим ко мне никакого отношения. Например, своим неодиночеством. Подруги, то и дело приезжающие к Рите в гости, с любопытством заглядывали мне в лицо.
- Поздравляю, поздравляю, - говорили они, одобрительно кивая, - наконец-то ты не одна.
- Да, - говорила Рита. - Познакомьтесь. Это моя Наташа. Она посвятила мне два рассказа.
- О! - восторгались подруги. - Надеюсь, дашь почитать?
Рита радостно улыбалась.
- Пусть прочтет Наташа, - говорила она. - Она замечательно читает.

Гости рассаживались на кухне и замирали в позе ожидания. Рита торжественно вносила в кухню папку с рассказами. Она хранила их в папке, чтобы не помялись. В кухне, в сгустившейся атмосфере интеллигентного времяпровождения, наступала глубокая тишина. Я начинала читать. Я действительно умела хорошо читать. Я любила читать - читать и чувствовать аудиторию. Иногда она была мягкой, благодушной, ее не надо было побеждать, она сама с удовольствием лепилась под рассказ, и тогда мой голос становился свободным и щедрым, легко преодолевая оттенки и паузы. Иногда же она бывала сухой и жесткой, но это тоже было интересно, возможно, даже еще интересней, чем предыдущий вариант, - здесь требовалось сразу объявить войну, нет, даже не так - надо было сразу объявить себя победителем и удерживать, удерживать до конца, спокойно и холодно выламывая сухость и жесткость.

Я любила читать, а Рита любила слушать. Она слушала, и на ее лице отражалась гордость за меня, свою любовницу, молодую и симпатичную, обладающую такими замечательными талантами в виде двух посвященных Рите рассказов и умения достойно их прочитать. Да, такие любовницы на дороге не валялись. Ну кто бы еще мог написать ей такие рассказы? Кто бы еще мог так замечательно их прочитать.

Чтение подходило к концу. Я делала последнюю интонацию и, на последней паузе отведя от себя листки с рассказами и подняв глаза, в полной тишине, еще насыщенной отзвуком моего голоса, смотрела на Риту. Это был ритуал. Когда-то мне нравилось так делать, но теперь это было данью публике, необходимой точкой, завершающей эту удивительную, прекрасную, волшебную сагу о настоящей любви. И я не могла позволить себе лишить публику такого удовольствия. Я смотрела на Риту, и все смотрели, как я на нее смотрю, после чего следовал один большой вздох, после чего обязательно находился кто-то, кто, еще раз вздохнув и как-то не слишком уверенно покачав головой как бы в раздумье, как бы пребывая в одолевших мыслях о вечном, говорил:
- Да, Рита, да… Я всегда знала, что ты интересный человек, но чтобы до такой степени…
И все с благоговением и завистью смотрели на Риту. И никогда не смотрели на меня. Впрочем, я уже давно привыкла к тому, что волшебная сила искусства то и дело Читать далее...

"Что тебе во мне не нравится?" - спросила ты внезапно под утро, когда сил уже ни на что не осталось, и мы просто утопали в объятьях друг друга, купаясь, каждая в своих мыслях.

"Что тебе во мне не нравится?" - прилив спокойствия, плавный переходящий в дремоту, тут же прошёл. Надо, что-то отвечать, потому - что тебе просто нельзя не ответить, потому - что то, что я очень часто ухожу от прямых ответов, тебе не нравится, это тебе не просто не нравится, это тебя раздражает, скажу больше - выводит из себя, и мне приходится потом тратить много времени, для того чтобы выгнать это раздражение из твоего взгляда.

Ответ. Мне нужен ответ. Прямой, честный, быстрый - я просто нутром чувствую, как ты, мирно устроившаяся на моём плече, ждёшь его и в то же время боишься. Господи! Как же трудно найти, что-то отрицательное в человеке, которого ОБОЖАЕШЬ! Кто-то скажет, что я просто ослеплена любовью.

Любовь. Да что вообще может означать это слово, что вообще ЭТО по сравнению с тем, когда я вижу как ты закусываешь губу? Какими словами, стихами, прозами можно описать твою улыбку? Кто такой Бах по сравнению с твоим "мМмМмМмМм...." по утрам, когда твоё тело сладко потягивается, а разум, ещё не убежавший из состояния сна, неотвратимо понимает, что сейчас надо проснуться и увидеть меня, как заворожённую ждавшую твоё пробуждение, лихорадочно пытается запомнить этот сон, для того что бы рассказать его мне за завтраком?

Что такое гипноз по сравнению с твоим голосом, который я не умею воспринимать, как нормальный человек, у которого есть слух? Я впитываю его всем своим существом, вылавливая интонации из воздуха, и кажется, лиши меня слуха, я буду безошибочно понимать, что ты говоришь, потому что я не слушаю тебя - я слышу тебя сердцем.

Что такое тёплый весенний ветерок по сравнению с твоим дыханием, когда мы где-то на выставке и ты стоишь близко-близко и почему-то немного отступив назад? Ты как бы разглядываешь картину украдкой через моё плечо. И я затылком ощущаю твоё дыхание, которое перемешивается с восторгом и, преодолев приличное расстояние, шевелит короткий ёжик моих волос. От чего он (ёжик) фыркает от восторга, прячет колючки и требует молока.
Какие духи могут сравниться с твоим запахом? Нет, я не имею в виду, запах шампуня, геля для душа или твоего дезодоранта. Говорят, что запах у каждого человека так же неповторим, как и отпечатки пальцев. Не знаю, хватит ли у меня мужества, что бы описать твои пальцы, но твой запах ....нет, я не достаточно красноречива, для того, что бы описать ТО, что твориться со мной, когда я прячу носик в ложбинке между шеей и плечом.

Прости меня, моя девочка, иногда я бываю невыносимой и немного повышаю голос, но я тут же понимаю, что перешла допустимые границы и покорно жду огоньки гнева в твоих глазах, которые сожгут меня и бросят пепел к твоим ногам.
...Набираю полные лёгкие воздуха, немного задерживаю дыхание..... Милая! МИиЛАаЯя - запускаю пятерню в твои волосы и пытаюсь разбудить, успевшую уже уснуть за то время, которое я потратила на то, что бы найти ответ на твой вопрос.
...Что? Опять? Малыш, я больше не могу. Это какое то безумие. Давай поспим! - говоришь ты и поворачиваешься ко мне спиной. Тихонько прижимаюсь к тебе, пытаясь сократить расстояние до минимума.
- Мне в тебе нравится ВСЁ!- шепчу тебе на ушко и, уткнувшись в твой затылок, засыпаю...
- Обманываешь... - только и успевает услышать твой ответ моё сердце, потому что разум уже занят выбором сновидений.....

[700x525]



[700x525]
[700x525]

Вы пахнете ванилью

Когда ты приходишь в гости, то все вокруг задают вопрос: "Вы что, торт готовите?" А проходя мимо у все просто слюнки текут. Смотри, как бы не съели)

Пройти тест