Занятно, однако: на все мои сообщения в ЖЖ-сообществах откликаются и неоднократно. В отличие от собственного ЖЖ.

Песни Тэм. Огромное скопление ярких образов, совершенно, казалось бы, невместимое в одну строку, даже в одну строфу, но ритм строки при этом столь мягок, нежен, женственен, словно безразмерен:
Полночь
Оплачет холодной росой погибших в этом бою.
Помнишь,
Горел закат, мы стояли с тобою на самом краю,
Молчаливо молясь, позабыв имена,
Но я знала, что будет война.
Вот с кем угодно сравнивай из менестрелей, от Ларисы Бочаровой – и далее везде ритм четкий, диктуемый гитарным боем. А здесь гитара все больше струит тихий перебой, и даже если и переходит на бой, то это только перебор переходит в crescendo, подчеркивая не ритм, а эмоциональное напряжение. И строки эти не сразу укладываются в памяти – у меня, по крайней мере, но только потом, как то сами собою выплывают откуда то из ее самых странных, неуследимых глубин.
Золотая трава
Стала червонной от крови,
Черноту от пожарища с белой стены не стереть.
Государь-победитель, дозволь слово пленнику молвить
Перед тем, как в туман уведет за собой меня смерть.

Х. Л. Борхесъ
Дiалогъ о дiалог’

А. Увлеченные рассуждениями о бессмертии, мы пропустили наступление ночи, не зажигая света. Мы не видели лиц друг друга. С безразличием и кротостью, более убедительными, чем ревностное вдохновение, голос Маседонио Фернандеса повторял, что душа бессмертна. Он уверял меня, что смерть тела – вещь совершенно незначащая и что умереть, по сути, – самое пустяковое дело, какое только может приключиться с человеком. Я играл с навахой Маседонио, открывая и закрывая ее. Где то по соседству аккордеон выводил бесконечные последние ноты «Кумпарситы», этой дешевки, потрясенной тем, что она нравится многим, кому соврали, назвав ее старинною… я предложил Маседонио совершить самоубийство, дабы спорить без помех.
Z. (насмешливо). Подозреваю, однако, что в конце концов вы оба не решились.
А. (уже совершенно мистически). Честно сказать, я не помню, совершили ли мы самоубийство в ту ночь.

Inferno, I, 32

От сумерек утренних до сумерек ночных леопард в последние годы XII в. видел несколько деревянных досок, несколько вертикальных железных прутьев, мужчин и женщин попеременно, огромную стену и иногда – каменный желоб с сухими листьями. Он не знал, не мог знать, отчего он так страстно желал любви и жестокости, и жаркого удовольствия рвать на части, и ветра, пахнущего добычей, но что то в нем задыхалось, восставая, и Бог сказал ему во сне: Ты живешь и умрешь в этой тюрьме для того, чтобы один человек, которого Я знаю, посмотрел на тебя определенное количество раз и не забыл тебя, а вставил твой образ и твой символ в поэму, точное место которой – в сплетении вселенной. Ты страдаешь в неволе, но ты скажешь свое слово для этой поэмы. Бог во сне просветил грубость зверя, и тот внял доводам и принял свою судьбу, но, когда он проснулся, в нем оставались лишь смутное смирение, отважное незнание, потому что мiроздание жутко сложно для простоты животного.
Спустя годы Данте умирал в Равенне, таким же неоправданным и таким же одиноким, как и любой другой человек. Во сне Бог объявил ему тайный замысел его жизни и его трудов; восхитившись, Данте узнал наконец, кем и чем он был и благословил свои огорчения. Предание рассказывает, что пробудившись, он почувствовал что получил и утратил нечто бесконечное, нечто такое, что он не сможет ни обрести вновь, ни даже увидеть мельком, потому что мiроздание жутко сложно для людской простоты.

Притча о Сервантесе и Дон Кихоте

Пресытившись землею своей Испании, старый солдат короля взыскал утешения в обширных землеописаниях Ариосто, в той лунной долине, где существует время, расточаемое во снах, и золотой идол Магомета, похищенный Монтальбаном.
С мягкою усмешкою над самим собой он сочинил легковерного человека, который, утратив покой от чтения книг о чудесах, пустился на поиски подвигов и волшебства в прозаических местностях, что назывались Эль Тобосо и Монтьель.
Побежденный реальностью, Испанией, Дон Кихот умер в своей родной деревне где то в 1614 г. Немногим дольше его пережил Мигель де Сервантес.
Для обоих, сновидца и героя сна весь сюжет сплетался из противостояния двух мiров: нереального мiра книг о рыцарстве и повседневного и заурядного мiра XVII столетия.
Они и не подозревали, что годы в конце концов ограничат это противостояние, не подозревали о том, что Ла Манча и Монтьель, и тощая фигура рыцаря будут в будущем не менее поэтичны, чем скитания Синбада или обширные землеописания Ариосто.
Потому что в начале литературе, равно как и в конце ее лежит, миθ.

Тянулись медленно тысячелетья
Тяжелой дремы. Только для Дракона
Они сплетались в краткие виденья.
В них город был меж двух морей лазурных,
Высокими стенами окруженный,
А в небесах, как птица в синеве бескрайней,
Над городом парил округлый купол.
Под ним, как пламенный клинок, луч солнца, ударял о стены,
И сотни ясноглазых лиц, мужских и женских,
Глядели на Дракона, словно что то зная,
И среди них один был, с бородою светлой
И в золотом венце. Бездонны,
Строги и вместе с тем спокойны
Его глаза казались, и все той же тайной
Озарены, что и у прочих, но сильней стократно.
Потом как будто золотой завесой
Все закрывалось, чтобы вскоре снова
Вернуться, с каждым разом все яснее
И все отчетливей. Все тяжелее
Дракону было бремя сна, все чаще
Его стучало сердце, пробуждая
Плоть змея к прежней жизни, и однажды
Его глаза открылись. Точно камень,
Что с гор сорвался в озеро, сон змея
Исчез бесследно. И ничто на свете, –
Ни неба синева, ни гладкость вод озерных,
Ни скал несокрушимая ограда, –
Не помнили о времени минувшем.
Но дальний слабый запах человека
Драконьи ноздри уловили, и шаги,
Вначале тихие, но с каждым мигом все сильнее
Он слышал. Вскоре он увидел
Того, кто сон его нарушил.
Совсем один, в плаще дорожном сером,
Он не спеша и твердо шел к пещере,
Не замечая черепов блестящей груды,
А ясный взгляд его очей лучистых
Казалось, был прикован к змею.
И не смутился человек, увидев,
Что змей не спит. Но змею
Лучом слепящим по глазам ударил
Тот взгляд, и снов словно сонное забвение
Ему легло на веки: человека
Он тотчас же узнал – его он видел в храме
Под куполом парящим. Напряженьем воли
Дракон стряхнул с себя оцепененье
И на пришельца ринулся. Но тот,
Плащ скинув, стал пред ним в рубахе белой,
С пурпурным кушаком, за коим острый меч
Висел. И взявшись за клинок,
Он меч поднял над головой. С ладоней капли крови
У ног его упали на песок, и где они упали
Незримая стена остановила змея.
Он попытался пролететь над ней, но перед ним все та же
Прозрачная преграда вырастала
И ввысь и в стороны, кольцом смыкаясь
Вокруг пришельца. Бесполезно бился
Дракон в преграду лапами и телом,
А человек стоял и ждал, меча не опуская
И что то пел. И обессилев,
Дракон упал, и незнакомой песни
Услышал смысл: «О ты, кто создан изначально
Премудрости провидческим решеньем
До звезд и солнца, тень, что укрывает бездну
Суждений ослепительных Творца
Чье имя одному Ему известно,
И самому тебе неизъяснимо, я, Кустенин ап Эмрис,
Его произношу: Аннуин, час твой пробил!»
И странный страх в драконьем сердце
От слов неслыханных сплетался
Со сладостью необычайной, словно
Он молоко парное пил с густым гречишным медом
Впервые в жизни. Между тем пришелец
Меч взяв за рукоять, снес голову дракону
И бросил вглубь пещеры, а затем
Рассек железо ребер и еще живое сердце
Взял в руки и сказал: «О Бездна,
Всю власть твою и все познанья ныне
Я возвращаю небесам и водам,
Земле и всем ее произрастаньям!»
И пламя вышло из его ладоней
И сердце змея обратило в пепел.
И ветру человек треть пепла вверил,-
Затрепетали слабо крылья ветра,
Треть – озеру, и улыбнулись воды
Последнюю же треть он в травы бросил пред пещерой.
Но без движенья оставались травы.

To Velinte
В пещере горной, возле Озера-Легенды,
Когда то жил Дракон и мнил себя бессмертным,
Поскольку век за веком видел,
Как молча умирают листья,
И мертвые, истлев, уходят в землю,
И как деревья падают, исполнив
Кругов годичных данную им меру.
Он видел, как потоки жаркой крови
Текли дымясь, и почитал ничтожной
Ту жизнь, что уходила с ними.
Он знал: клинок из лучшей стали,
Перерубавший тело человека,
В его когтях был как сухая ветка.
Он также знал язык воды и ветра,
А в знаменьях неотвратимых неба
Он прочитал, что нет ему подобных,
Как не было от века и не будет.
Но в некий срок среди людей явится
Великий царь, мудрец, поэт и воин,
Он тайну змеева рождения откроет
И будет гибели его причиной.
И в этот миг, вернувшись из изгнанья,
Что длилось не одно тысячелетье
Со дней давным-давно забытых,
Страх руку протянул к душе дракона.
Но уж мгновение спустя гордыня,
Хозяйка сердца змея, усмехнулась:
«Пускай приходит тот герой! Посмотрим
И на него мы. «Маг, поэт и воин?»
Мы всяких повидали. Вон, горою белой
У озера их кости истлевают».
И все пошло как прежде. С гор
Спускались воины, горя желаньем схватки
И золота, что змей хранил в пещере,
И оставались там лежать навечно,
Да черепов гора все выше возносилась.
Но наконец не выдержали люди
И в ужасе оставили те земли,
И за горами пустошь чернолесья
Простерлась на немереные лиги,
А время одиноком сном сменилось,
Что лег неслышно на драконьи веки.
Но только все плотней и суше
Сжималась плоть его под мощною бронею,
И все слабее делалось дыханье,
А кровь, густея, замедлялась в жилах.
И день настал: он обратился в камень.

Very fond of Celtica! The kind of folly I suggest to everey friend of mine.
[показать]