Старые люди говорили:
Ульянов - проклят: за свои злодеяния, его "земля не принимает".
Над прахом его будут глумиться, могилу(мавзолей) топтать ногами.
И время прощения для него ещё не настало, потому что последствия его разрушительных дел продолжаются.
Пусть лежит эта "мумия" на поругании, вызывая тайное отвращение или нездоровое любопытство у толпы.
Это кара ему такая... Аминь.
"Снового года жизненно важные медикаменты подорожают для государства из-за несовершенства реестра лекарств и введения системы для госзакупок от «Ростеха», предупредила ФАС. Цены могут вырасти на 30%, оценили эксперты"
https://www.kommersant.ru/doc/3455707
"...это "сериализация"
что-то вроде ЕГАИС для лекарств
в принципе, в Европе она есть давно, но в цивилизованном виде. Я работаю в фарм-компании (французской, между прочим), и мы (фарм-компании) в ужасе от того, что нам (фарм-компаниям, аптечным сетям, клиникам и пациентам) предстоит пережить, пока эта сериализация, как в свое время ЕГАИС устаканится. Устаканиться-то оно устаканится: ко всему можно подстроиться. Но первые год-три будет бардак, последствия которого трудно предвидеть. Вероятно, мелкие фарм-компании и аптеки разорятся. В отдаленных и мелких населенных пунктах будет жопа ввиду отсутствия или хренового качества связи и интернета, а также ввиду бедственного финансового положения местной медицины и ввиду того, что многие провинциальные медики интернет знают только в виде "одноклассников" и пасьянса косынка (да-да, для многих это тоже "интернет"). Ну, представьте себе мелкий фельдшерско-акушерский пункт в селе Засранцево какой-нибудь Запензенской губернии... Облезлая, 25 лет неремонтированная комната, в которой из мед.оборудования - такая же облезлая дерматиновая кушетка, но еще более преклонного возраста. Персонал - фельдшер пенсионного возраста и медсестра, из бывших доярок (а то и нет медсестры). Компьютер (если есть) - айбиэм писи аж пентиум и матричный принтер (пятый год на антресолях ввиду отсутствия расходников). Из лекарств - йод, бинт, подорожник и доброе слово. И вот этому убожеству предстоит закупить оборудование для сканирования штрих-кодов, программное обеспечение (которое, разумеется на пентиум не инсталлируется в принципе) и научить пенсионерку с всем работать. При том, что этот софт еще год-два будет глючить, виснуть и подавать некорректные данные.
Это, извините за мой французский, _издец, ребята".(из комментариев)
Автор памятника "стена скорби" выполнял заказ, и только.
Поэтому получился он никакой, пустой, не трогает ни ума, ни сердца.
[700x466]
Его "стена" изображает жертв режима в виде безликих истуканов.
Но убитые не были "безликими", у каждого погубленного Человека было имя, предки, семья, история жизни. У каждого была душа, чувства, мечты, цели, привязанности. У каждого было - будущее, которое у них отняли с запредельным цинизмом и жестокостью...
Вот настоящие памятники жертвам репрессий:Читать далее
"Убежден, что жизненно необходимы такие труды, как История
История совести должна быть и историей ошибок — отдельных государств,
политиков,
и историей совестливых людей и совестливых государственных деятелей.
История совести должна создаваться под знаком борьбы со всякого рода
национализмом — страшной опасностью наших дней.
Настало время мыслить категориями макросоциума.
Каждый должен воспитать в себе Гражданина мира —
"В стране установлено несколько сотен памятников "жертвам репрессий", но пока не названы поименно палачи, пока не осужден режим, убивший миллионы, пока не дана политическая оценка семидесяти четырем годам советской власти, никакого влияния на умы и совесть граждан, на будущее страны эти статуи, стелы, мемориальные доски иметь не будут".
Арсений Рогинский
"Как вообразить себе гибель трех миллионов человек в подвалах тюрем коммунистической страны в мирные 1937–1938 годы? Это — только за два года! А сколько же миллионов уничтожено за все годы террора? А десять миллионов так называемых кулаков? Ведь не какая-то адская машина выполнила эту работу — это были советские люди, профессиональные палачи, которые каждый день, как на фабрику, шли на работу и делали свое дело — пытали, расстреливали… Но сколько же их было по всей России? Это должна была быть целая армия, чтобы замучить и уничтожить столько миллионов человек!
И когда Хрущев на закрытом заседании XX съезда партии в припадке покаяния зачитал свой доклад и называл цифры, имена расстрелянных, умерших под пытками в советских застенках, почему он не призвал всех присутствовавших коммунистов, членов правительства, и себя в том числе, как сообщников этого невиданного злодеяния — уж если не предстать перед судом народным, то хотя бы тут же всем вместе подохнуть в назидание потомкам?
Почему ни один из членов Политбюро — тех, кто подписывал со Сталиным приказы об арестах и казнях граждан России, — не пустил себе пулю в лоб, когда на XXII съезде партии Хрущев объявил их преступниками перед своим народом? В своем выступлении на съезде тогдашний председатель КГБ Шелепин, документально нарисовав ужасающие картины массового террора и назвав имена душегубов: Генерального секретаря ЦК партии, генералиссимуса Советского Союза И. В. Сталина и членов Политбюро Молотова, Кагановича, Маленкова, Ворошилова, — с возмущением воскликнул: «Иногда задумываешься, как эти люди могут спокойно ходить по земле и спокойно спать? Их должны преследовать кошмары, им должны слышаться рыданья и проклятья матерей, жен и детей невинно погибших товарищей».
Ничего, могут ходить по земле. Получая от вдов и сирот огромные пенсии, спокойно спят они в бесплатных роскошных государственных дачах да ходят с авоськами в свои правительственные магазины, ибо не привыкли желудки «вождей революции» потреблять то хлебово из общественного корыта, что хряпают обыкновенные советские смерды. Но вначале, видать, крепко припугнул их царь Никита, и заболели животы и задрожали поджилки у заплечных дел мастеров —
Нас было три мамы. Нам выделили небольшую комнатку в бараке. Клопы здесь сыпались с потолка и со стен как песок. Все ночи напролет мы их обирали с детей. А днем — на работу, поручив малышей какой-нибудь актированной старушке, которая съедала оставленную детям еду. Тем не менее, пишет Волович, целый год я ночами стояла у постельки ребенка, обирала клопов и молилась. Молилась, чтобы бог продлил мои муки хоть на сто лет, но не разлучал с дочкой. Чтобы, пусть нищей, пусть калекой, выпустил из заключения вместе с ней. Чтобы я могла, ползая в ногах у людей и выпрашивая подаяние, вырастить и воспитать ее. Но бог не откликнулся на мои молитвы. Едва только ребенок стал ходить, едва только я услышала от него первые, ласкающие слух, такие чудесные слова — «мама», «мамыця», как нас в зимнюю стужу, одетых в отрепья, посадили в теплушку и повезли в «мамочный» лагерь, где моя ангелоподобная толстушка с золотыми кудряшками вскоре превратилась в бледненькую тень с синими кругами под глазами и запекшимися губками.
Волович работала сначала на лесоповале, потом на лесопилке. Вечерами она приносила в лагерь вязанку дров и отдавала нянечкам, которые за это пускали ее к дочке помимо обычных свиданий.
Видела, как в семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей. <…> Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и — гукали. Это страшное гуканье целыми днями неслось из детских кроваток. Дети, которым полагалось уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон.
На семнадцать детей приходилась одна няня, которая должна была кормить, мыть, одевать детей и содержать палату в чистоте. Она старалась облегчить себе задачу: из кухни няня принесла пылающую жаром кашу. Разложив ее по мисочкам, она выхватила из кроватки первого попавшегося ребенка, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, напихивать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать.
Элеонора начала чахнуть.
При свиданиях я обнаруживала на ее тельце синяки. Никогда не забуду, как, цепляясь за мою шею, она исхудалой ручонкой показывала на дверь и стонала: «Мамыця, домой!» Она не забывала клоповника, в котором увидела свет и была все время с мамой. Маленькая Элеонора, которой был год и три месяца, вскоре почувствовала, что ее мольбы о «доме» — бесполезны. Она перестала
Юноша на берегу моря. Холодный камень, холодный воздух, холодная морская вода и тёплая живая плоть... юноши...
Только плоть - нет ни лица, ни личности. Только тело - прекрасное в своей самодостаточности. Только он здесь - не вечен, только он, как светильник, который может быть погашен в любой момент...
Именно это волнует больше всего и вызывает стремление - принять, присвоить, защитить, сохранить несохранимое...
Это великолепнейшая лунная эротика, понятная далеко не всем...
Восемь картин, которые никогда не попадут в академические учебники
http://arzamas.academy/materials/308