Выбраться. …!

Руки на поручни,
Госимущество испорчено,
Мягкое – вспорото,
Стены опорочены,
Огорчаются врачи,
Окна зарешёчены,
Рот на скотче –
Кричи не кричи.

...в голове пятна крови и слизи, боль, раздирающие связки крики, срывающиеся на хрип, полосы зеленого и белого – перевернувшиеся стены, лампа под качающимся плафоном маячит где-то слева и внизу глаза, стремительно теряющего зрение. И замотанные в белое мумии, завязанные марлей до глаз, мертвых, нечеловеческих глаз. Они давно уже мертвы, иначе они не могли бы слышать этих криков, двигаясь так отточено, механически, со стерильной холодностью каждого движения.
Я лежу в объятиях красного бархата покрывала, закинув за голову руки. Привычка – поднятые руки поднимают грудь и делают ее выше и красивее. Сколько еще отточенных движений в моем арсенале не холодного оружия? Кровать такая большая, что на ней можно устраивать оргии в тиле Де Сада, с двенадцатью девственницами ежедневно, в ногах лежат белая тигриная шкура, на стене – Веласкес, подлинник - не ахти какой шедевр, а все-таки. За стеной шаги. За окном – гомон и грохот парада. Я лежу, закутавшись от мира в тишину. Вспоминается…
…Невозможность мыслить, отсутствие речи в пульсирующем комке животного разума, не руки – конечности, холод, разлившийся по всему телу, на груди мокро – то ли кровь, то ли блевотина, а может, что-то из перевернутого тазика или утки, коих здесь во множестве. Орут взбалмошные бабы с обглоданными сальными волосами, лезут на шкафы, и неожиданно -вид собственных глаз в начищенном тазу, упавшем с подоконника – расширенных, серых, как мокрое стекло, как эти рассыпанные по полу из разбитого градусника капли ртути, в которых отражается черная дыра. Зрачок, поймав отражение шприца в руке мумии, хлопком сузился в такую же стальную иглу. На миг мир замер.
…На щеке – суетливое касание почти невесомой кисточки. Визажистки с рембрантовсекми лицами мечутся, как белки, в интимном полумраке будуара в викторианском стиле, с роскошными букетами - по углам и на бархатных обоях с фигурным тиснением. Мягкие, как у кормилицы, руки укутывают плечи в только что сшитый китель, уверенно стиснувшую плечи, как собственные крылья во время сна. Где-то под коленом подгоняют брюки, швея, силясь наложить последний стежок, с трудом дотягивается мне до подмышки. В зеркале с тонкой бронзовой рамой, изящной, как колье на молодой девственнице – и сколько повидала я таких девственниц! – белое лицо модели с длинной шеей, словно выверенное профессиональным чертежником по каждой черте – отстраненное и смазанное, подобно облаку, словно зеркало запотело или стало мутным от времени. В двух местах амальгама стерлась и пустые дыры обнажили серую основу.
На самом деле это глаза – настолько пустые, что кажется, дырами на ткани пространства. Взгляд человека просто игнорировал бы такие пробелы в реальности, не фиксируя их взглядом, потому что там просто нечего видеть. Стилистка рисует вокруг дыр стрелы черным карандашом. Меня рисуют заново, как декорацию для спектакля, на белой больничной стене, меня сшивают заново, создают заново, призывая, как духа, из невидимого небытия, ваяя ему материальное воплощение…
…- Прострелите мне голову, пожалуйста, прострелите мне голову, прострелите мне голову, ааааааааа!!! – неожиданно вспоминаются слова человеческой речи. А может, просто вытягиваются из воздуха. Воздух наполнен подобными словами. Мыслями, криками, ощущениями этих слов, громкими и хрусткими, как выстрел. Я сижу на прозрачной цепи, прикованная к трубкам, рука покрыта не сходящим багрово-фиолетовым пятном в том месте, где в большую вен вживили иглу. Срать на привязи, спать на привязи, не повернуться, если вообще дадут спать, жрать на привязи, если вообще дадут жрать. Вокруг орут. Орут от боли, орут от голода, не спят. Рядом лежит женщина, лицо ее – как разварившийся пельмень, настолько она ничего не чувствует, а на лице – глубокие раны от зубов – больше волчьих. Кажется, в них что-то застряло. Волосы ее похожи на мочалку, которой отмывали кровь. Санитары, суки, орут как бабуины. Пинают, как собаку, заставляя проснуться. Приносят слизь на фаянсовой миске, которую нет сил есть. Если забирают слизь, то есть не дадут до вечера.
Постоянно кто-то копается в твоем теле. В твоих зубах, в твоей глотке, в твоих выделениях, во внутренностях. Заматываешься в серую выношенную простыню, потому что больше негде спрятаться. С привязи не убежишь. Снова придет боль, раздирающая голову изнутри, самая страшная боль, нестерпимая. А укол поставить будет некому.
… Ощущение вибрации. Шум. Холодно. Открываю глаза. На мне цепи, голова обрита. Рядом сидит офицер без лица. Вместо лица у него плакат: «Иди служить». Откуда я все это знаю? Видя, что я проснулась, дергается всем своим черным телом, хватается за автомат, что-то кричит. Я понимаю, что это вертолет, впереди летчик, который что-то отвечает. Напротив нас – еще двое офицеров. Успокаивают первого. Мне нравятся их глаза. Они ничего не выражают, кроме голода. Как и мои.
Дверь Читать далее...

Дождь скрывал. Дождь дарил белый туманный свет, кое-где уже мешавшийся со светом неона, и выбивал над улицей легкую дымку. Все поверхности, как ореолом, были окружены этой дымкой, она висела над мостовой, над крышами, карнизами, навершиями оград, подоконниками, над крышами автобусов и автомобилей, делая это вечер еще чуточку туманнее и таинственнее, чем он был. Вечер опустился на город серой пуховой накидкой, окутывая туманностью теней, залегших над глазами девушки с тонкой шеей, робкой вышедшей из ресторанчика под дождь. Капли висели в воздухе вуалью, посверкивая кое-где серебряными нитями. Кармилла стояла на мокрой графитовой мостовой захваченного города, сдавшегося, униженного, но все же прекрасного, как срезанный цветок или привычная к неволе наложница, так обыденно красящая губы перед зеркалом в номере, куда ее только что привезли. По мощеной улице, разбрызгивая воду, проносились черные и белые "Порше", джентльмен накинул на плечи своей хрупкой спутницы пальто, и она семенила к машине, повисая на его руке. Из освещенного подвальчика ресторана доносилась мелодия " Nostalji", или, как чаще пели здесь, «Натали» - густая, как аромат осени, больная, живущая сама по себе, как сердце трепещущейся птицы, независимо от слушателей. Кармилла стояла, прислонившись к углу дома и отперевшись о приклад калаша. Город продолжал жить своей жизнью, неописуемо-прекрасной, хрупкой, невесомой, как кисейная люстра вокруг слабой лампочки с оранжевым светом под потолком дешевого отеля, как сухой мотылек, запутавшийся в этой люстре и сохранивший навечно сою красоту. Войны как будто не было, она была где-то там, далеко, на фронтах, а город не стыдился, что посланные им бойцы не сумели выиграть бой, и продолжал звенеть бокалами в тумане табачного дыма. Печатал черно-белые полосы газет, выходил за муж, женился, слушал виниловые пластинки.
На другой стороне улицы, возле черного ажура витой ограды, стояла высокая тонкая девушка с короткой стрижкой. Ее волосы начинали уже намокать, но все так же топорщились, словно перья, венчая высокую беззащитную шею. Бледный свет сзади, украдкой, обнимал эту шею, этот тонкий стебель бархатной кожи, покачивающийся на острых, с ложбинками ключиц, плечах. ее глаза, огромные серые глаза были проникнуты туманом, а окружавшие их серые тени над черными штришками карандашных ресниц были пеплом осыпавшихся крыльев, были дымом, стекающим с тонких сигаретных пальцев, отразившиеся в зеркале ресторанного зала, были легкой пелериной серых небес. Она стояла, глядя на дождь, ожидая неизвестно чего, может быть, добычу, а может быть, кавалера, чистая колышущаяся тень от дерева, в листьях которого - кипение шумящего дождя. Но листьев не было - была теплая осень, и последние кроны облетели под ноги и были сожжены; усталая любовь одиноких пар, бродивших по опустевшим паркам, их тихая нежность была лишь отражением глаз той, что стояла перед черно-белыми строчками проносящихся машин под бьющуюся мелодию Nostalji.

посвящается Ане.
[600x470]

Капнув в промозглое плотное пространство разбавленной темноты, Кармилла поежилась от холода. «Как в морге». Ах да, она ведь и так в морге. Открыть еще одну дверь и смешаться с тусклым синеватым светом, получивший свой оттенок от кафеля и грязно-синей краски стен, вдоль которых стоят эти шкафы. Обхватив себя за плечи, просто плаваешь в этом запахе формалина и тяжелой, набрякшей инертной плоти, негнущейся и не гниющей, чувствуешь саму себя заформалиненной, так холоден воздух, щетинистым покалыванием сухого формалина обнимающий тело, так неверен свет, бросающий по углам водянистые тени. В нем плавают и белые трупы, лежащие на столах. Какой же верх цинизма в этом распотрошенном безликом трупе с многозначным номерком на пальце, какой символ бессмысленности ухода и обезличенности смерти, в которой остается только факт присутствия на этой земле куска спрессованной органики, отлитой в неверную расползающуюся форму, безжалостная правда которой заключается в том, что ценность ее существования в возможности подачи питания для сотен тысяч микроорганизмов и грибов.
Кармилла пила формалин своих собственных мыслей, которые консервировали ее и не давали развиваться, задерживая в точке заморозки и медленного, не фиксируемого глазом разложения. Кармилла пила формалин собственной всепоглощающей, всеубивающей вины, уничтожавший бактерии гордыни и высокомерия, еще время от времени в этой жизни пробивавшиеся сквозь атаку жадных лейкоцитов комплекса неполноценности. Этот свет, играющий на коже, делал ее лицо таким же подоводно-мертвым, как у лежавших на столах тел. Это был опытный морг, тела не были страшными и обезображенными. Тут не было позеленевших слежавшихся утопленников, плотных, как подгоревшая резина, и усеянных черными пятнами плесени. Не было полусгнивших, не было разорванных на части. Тут лежали опытные экспонаты НЕРВа – выращенные в пробирках люди, дети матрицы, не знавшие боли, убитые незаметно. Это были те счастливчики, на которых изучали анатомию, а не те, которые погибли в результате чудовищных экспериментов – последние сразу скармливались чудовищам, жившим в резервуарах с гелием, находящихся вне восприятия земных органов чувств.
«Счастливчики», думала Кармилла, глядя на эти грибы, выросшие под фосфорическим светом ламп: «Уже отмучились». По понятным причинам этот простой процесс для вампирши был недоступен. Поэтому ее мучение обещало по каплям тянуться долго, долго… Капая, как капает из лампочки протухший формалин.
Эти бледные, казалось, обладающие собственным свечением неподвижные куски протоплазмы продолжали жить и продолжали расти в этом безжизненном и пропитанном химией бетонном мешке. Только грибы могут выдержать такое. Может быть, они и правда светились – трупы при гниении выделяют какой-то газ, а потом и фосфор, который поднимется тусклым облачком. У них не было внутренних органов – только однородная микориза, губчатое пористое вещество, лишенное пигмента, вкуса и запаха. Они никогда не были живы.
Кармилле нравились трупы. Она испытывала к ним какую-то симпатию. Ей было не жаль их – она им тихо по-хорошему завидовала. Один маленький укол в шею – и все кончено. Они ничего не знали, их никто не предупредил. Таких товарищей кладут на конвейер и позволяют приблизится тонкой механической руке со шприцем. И они красивы.По крайней мере, их ничто не тревожит.
Кармила прошла между столов, выдвинула один ящик, заглянула в дымящуюся холодом темноту. Увидела пальцы на ногах, как бледные отростки глубоководного червя. На одном висит номерок. Прошлась между столами, рассеянно проводя рукой по спрессованной тяжести этих кафельных тел. Опустила палец в кровосток. Облизнула ноготь, покрывшийся лаково-блестящей субстанцией. Походя отломила палец у какого-то парня, с хрустом откусила посиневший ноготь. Кровь на фиолетовой коже была цвета вина.
- Можете делать тут все, что хотите, - суетливый фельдшер с серым лицом, в сером халате почтительно возник у нее за спиной. Кармилла только рассеянно кивнула, обводя взглядом мерцающие ряды.
- Я могу делать что хочу? – все-таки решила нарушить торжественное молчание она.
- Конечно, сколько хотите, - бесцветным голосом сказал усталый фельдшер. Трупом больше, трупом меньше, по правде говоря, их никто не считал. Куда пошло очередное клонированное тело – на корм чупакабре или под нож – никого не интересовало, лишь бы без проблем развивалась научная отрасль. Медики сами управляли прибытком и убытком мяса.
Кармилла подошла к столу, на котором, распластавшись, бесцветная, как соленая рыба на закуску, лежала женщина с жидкими льняными волосами. Вампирша взяла ее руку – с опухшими пальцами, отцветшую, сложенную в бутон, - и стала с удивлением разглядывать, сравнивая со своей – жесткой, металлической, безукоризненно-выточенной бессмертной рукой. Провела по ногам, неуклюже раскинутым, погладила беспомощно-задранные к потолку носки, попыталась согнуть пожелтевшие пальцы, покрытые ороговевшей кожей. Оглядела девушку в целом – узкие, но прямые и угловатые плечи, длинные Читать далее...

Посередине агрессивно-сочной травы, по-хозяйски заполонившей все свободное пространство, висела в воздухе черная труба. Она, конечно же, держалась на бетонных опорах, но они были скрыты не менее агрессивными кустами и молодым, а оттого дерзким, как все молодое, свежим подлеском. На трубе, бессильно опустив плечи, сидела Кармилла, уныло разглядывая носок сапога. Зеленое против черного. Вульгарное против вечной классики.
Зима была прекрасна. Осень была прекрасна. Весна – еще терпимо. Но это лето!... Злая глянцевая зелень, везде одинаковая, словно сделанная из пластика, не имеющая даже теней, полутонов, переходных точек от одного оттенка к другому. Совершенное торжество кислотно-ядовитого псевдоживого.
За спиной у Кармиллы, под яростной зеленью тополей, находилось кладбище. Это хотя бы отчасти объясняло неестественную мертвость и антижизненность места. Энергетика полусгнивших человеческих останков вносила свою лепту в угнетение, поселившееся в душе Кармиллы. Раньше она любила бывать здесь. Когда тут были сплошные выжженные пустыри, изредка перемежающиеся несгоревшими клочками сухой травы, а бурые ветки голых тополей перекликались с замызганной пестротой берез, когда был открыт горизонт с обреченно-дымившимися трубами, а за ними, дальше - блочными домами со сверкающими, еле различимыми бельмами стекол… Тогда пустота, завершенность безвыходности была столь прекрасна, что не требовала комментариев. Теперь все это священное безмолвие, этот ужас, уходящий в неизменяемую вечность, этот индустриальный кошмар, продирающий своей чудовищностью до самых глубин мироздания, был залит травой. То, что некогда было Вселенной, разложенной под приборным стеклом, распятой на лабораторном столе, с обнаженными лентами и шестеренками, развороченными и залитыми машинным маслом, неприкрытой, откровенной, поражающей воображение, сквозящей железной проволокой между раздвинутых ног, теперь было чертежами гения, на которые опрокинули пузырек с зеленкой. И безумие Кармиллы под этими голубыми небесами и великолепными коврами подходило к критической точке.
Нет, конечно можно было, сидя на этой единственной трубе, поросшей черным мхом обгоревшей стекловаты, рассматривать сапог, и следить, как саранча медленно ползет по травинке, даже не такой уж зеленой, - отсвечивающей золотом солнца, хоть какое-то разнообразие. Главное, на небо не смотреть. Ибо небо, эта ужасная перевернутая крышка, убивала одним своим существованием. Пластмассовый блеск травы был только прелюдией к этому раскаленному безумию над вашей головой. Оно было даже не голубым. Оно было грязно-бело-голубым, и именно добавление чистого, свежего, жаждоутоляющего голубого цвета в общую грязь было невыносимо-неуместно. Солнце стегало по глазам, как надсмотрщик-садист, заставляя смотреть в пол и только в пол, и производило впечатление лампы дневного света под тарелкой железного абажура в больнице. Кармилла знала, что, если небо перевернуть, оно будет выкрашено с внешней стороны жирной зеленой краской.
Пронесся ветер. Пластиковые листья забликовали, точь-в-точь как светоотражатели вдоль дороги. Или как огромное количество зеленой глянцевой бумаги, выброшенной на помойку, на растерзание ветрам. Кармилла помнила, что раньше, когда она еще не умерла, мир был совсем другим. Он выглядел более естественным. Солнце не глядело с ненавистью на мир, порываясь сжечь. Такую панораму никогда не нарисовал бы ни один художник. Даже обожравшийся ЛСД Гоген с свои худшие годы. Зелень, и небо, и солнце были такими яркими, как будто их нарисовал ребенок гелиевыми ручками. Или человек, который никогда не видел детских рисунков, но слышал, как они выглядят. Это все декорации, неожиданно поняла Кармилла. Пластиковая бутафория, целлофан, силикон, направленный на то, чтобы скрыть правду. Правду о том, что жизни давно нет. С каркаса планеты сорвали плоть, обнажив проржавевшую арматуру мира, который загнулся еще до того, как Кармилла успела от души пожелать ему сдохнуть. Теперь трава, стремившаяся скрыть тяжесть навалившегося горизонта, обнажала одно только одно скрюченное ребро трубы, изогнутой над дорогой, серой, как старая кость, выщербленной и членистой, как хрящевой позвоночник акулы.
Над головой прогудело. Кармилла обреченно подняла голову в безнадежное небо. Там, медленно и низко, как сытый гусь, плыл самолет. Она проводила его взглядом, порадовавшись, что самолет не пролетел высоко, подчеркивая бесконечность уходящего вверх пространства.
Над головой гулял ветер, под ногами, между скрещенных сапог пригревало солнце, напитывая золотом травинку и саранчу, ползшую по ней. Саранча трещала. Трещала, к ее чести, довольно натурально. У бетонных опор росли желтые кислотные цветы.

Они лежат, с поломанными крыльями, неестественно вывернутыми, с посеревшими и растрепанными, как разлохмаченная большничная простыня, перьями. Волокна перьев похожи на нитки, трепещущие на мокром ветру. Поле такое пустое, что видно, где закругляется земля. Их кожа наливается свинцом трупной серости. Скисает молоко в белках глаз.
Вчера черная фигура долго вела их по полю, а потом поставила по очереди на колени лицом к закругляющемуся горизонту. И выстрелила по очереди в каждый затылок, покрытый намокшими обвислыми прядями волос.

Было.
Вырвалось, просверкало, позвенело по струнам, укатилось в пыль.
Его пронесли по сотне поднятых рук, по сотне неоновых глаз. Оно вошло куда-то в оболочку души, растворило ее и открыло портал в Неименуемое. Оно было черное и бледное, искристое и молчащее, и оно было где угодно, только не там и не тут.
Когда толпа снесла охрану и прорвалась к сцене, стало понятно, что такое единство души и тела, стало понятно, что жизнь удалась.

Настроение сейчас - Усталость сравнимая с усталостью галактики.

Мертвая голова на торбе. Жидкое стекло под ступней. Что-то цвета фуксии движется на меня. Взглянуло раковинами глаз.. Отвернулось. Просоленая грязь цвета старой шинели. Лома парят над улицей - такие же подтаявшие и бурые, над ними кусочками пепла вспархивают птицы.
Снова мир течет. Снова мозги плавятся. Снова ни в первом, ни во втром нет никакого здравого смысла и логики.
Мир тихонечко сереет под взглядом. Облака похожи на серые перья, слинявшие со спины Наутиловской "птицы". Небо прочертили трещины-ветки, с которых тоже, как и из глаз, что-то капает... стоит только посмотреть на яркое пятно - как оно сереет и растворяется среди общего таяния и исчезновения. Стекает в серость. В серь.
Желания так иссушили силу, что не оставили энергии их выполнять.

http://www.forbidden-culture.ru/

[519x358]

Я не еду в Питер. Пристрелите меня.

..Волочит меня по снегу уже пятый километр.
- Давай-давай, держись, мы еще половины пути не прошли.
Окровавленными челюстями выскрипываю, как кусками погнутого бампера:
- Не могу больше…
- Придется.
Из щели между острых волчьих зубов рывками вырывается пар. Его наточенный профиль изодран осколками ветра, остекленевшие серо-голубые глаза неотрывно смотрят – только вперед. В них отражается сталь голубоватого льда промерзших небес. Лед царапает черную кожу высоких туфель, железобетонные платформы откалывают кусочки льда от замерзших луж. Ноги волочатся по земле, а волк-оборотень тащит меня в охапке, кровь с моих губ капает на его шинель, но он не замечает этого – только смотрит вперед, и узкая, как рапира, грязно-серая, как облака, кудлатая голова качается при каждом шаге. Шаги меряют землю, высокие ноги двигаются, как поршни механизма. «Левой-правой-левой-правой».. Перед глазами все расплывается. Что это мелькает – снежинки или рябь перед обмороком?.. Ободок фуражки сдавливает голову, как пыточное орудие – как там его, применяли в средние века… В носу кровь… Ноги волочатся по земле.
- Эван?
Полуоборот полубезумного лица-полуморды.
- Помедленней.
 Волк-оборотень, преданный слуга, крепкая кобылка, тот, кто поддержит, подобно поручню. Всегда вытянет, выносливый, поджарый, с натянутыми на длинные мосластые  ноги твердокаменными жилами. Но… Собака, не более.. И даже непривычно, обидно и ярость начинает закипать, когда не видишь в глазах привычной преданности. Солдат оборотень, а я – полумертвый адмирал, и я отдаю приказы растрескаными губами на сломанных челюстях…
 Дорога идет в гору, и кажется не будет конца этому ледяному пути… Сквозь туман вспоминаешь, что сегодняшний вечер – это еще не конец, что путь этот продлиться еще дальше, и дальше, а потом перейдет в другой. И тогда из спавшейся груди кашлем вырывается истерический смех с мелкими брызгами крови…

Это цитата сообщения Maximilian-messer Оригинальное сообщение

Челябинск - город суровых людей

Челябинские мужики настолько суровые, что не пьют кофе, а жрут его ложкой из банки.
Челябинские наркоманы настолько суровые, что вместо уколов ставят себе капельницу.
Челябинкие админы насколько суровые, что пользователи предпочитают работать на счетах.
Челябинкие админы насколько суровые, что общаются и качают порнуху по телеграфу.
Челябинские коммунисты настолько суровые, что отмечают День рождения Ленина каждый день! Челябинские хоккеисты настолько суровые, что играют ломами.
Челябинские школьники настолько суровые, что не курят на переменах, они жуют сигареты прямо на уроках.
Челябинские террористы настолько суровые, что взрывают себя дома, от нетерпения.
Челябинские комары настолько суровые, что сосут кровь даже у себя.
Челябинские женщины настолько суровые, что пользуются вместо тампонов камышами.
Челябинские младенцы настолько суровые, что жрут яблоки не дожидаясь первых зубов.
Челябинское пиво настолько сурово, что превышает по крепости медицинский спирт.
Челябинские сантехники настолько суровы, что пьют из унитаза.
Челябинские раки настолько суровые, что когда их варят, остаются зелеными.
Челябинские дятлы настолько суровы, что выдолбили 2 станции метро.
Челябинские велосипедисты настолько суровые, что никогда не переключаются с передачи 3/8.
Челябинские зоофилы настолько суровы, что е..ут даже плюшевых мишек.
Челябинские мужики настолько суровы, что вытирают ж...пу наждачной бумагой.
Челябинские мужики настолько суровые, что прибивают к деревьям не скворечники, а собачьи будки.
Челябинские геймеры настока суровые, что устраивают сетевые побоища на8-ми битных приставках.
Челябинские киллеры настолько суровы, что делают 10 контрольных выстрелов.
Челябинские миньетчицы настолько суровые, что у челябинских мужиков простыни всасываются в задницу.
Челябинские мужчины настолько суровы, что бреются фрезерными станками.
Челябинские комбайнеры настолько суровые, что косят лес.
Челябинские космонавты настолько суровы, что выходят в открытый космос поссать.
Челябинские бабки настолько суровы, что им в автобусе уступает местодаже водитель.
Челябинское быдло настолько суровое, что покупает семечки ведрами.
Челябинская порнуха настолько сурова, что ее запретили в Германии.
Челябинские родители настолько суровы, что заставляют детей смотреть телепузиков до 18 лет.
Челябинские медсестры настолько суровы, что х...й их знает, сестры это или братья.
Челябинские доярки настолько суровы, что челябинские быки прячутся в лесах.
Челябинские гаишники настолько суровы, что остановили кортеж президента.
Челябинские дизайнеры настолько суровы, что рисуют в MS Paint.
Челябинские парикмахеры настолько суровы, что к ним ходят в шлемах.
Челябинские оверклокеры настолько суровы, что разгоняют музыкальные центры.
Челябинские мужики настолько суровы, что Чак Норрис признал себя челябинским мужиком.
Челябинские влагалища настолько суровы, что кусают гинекологов запальцы.
Челябинская трава настолько суровая, что на ха-ха пробивает даже соседа за стеной.
Челябинские рэперы настолько суровы, что ездят с выступлениями на корпоративы Куклусклана.
Челябинская водка настолька сурова, что ее запретили в 190 странах мира как ядерное оружие.
Челябинские налогоплательщики настолько суровые, что в налоговой стоитавтомат, выдающий деньги.
Челябинские меломаны настолько суровые, что Сергей Шнуров на концертах в Челябинске не ругается матом.
Челябинские мужики настолько суровы, что вместо вентилятора пользуются турбиной от самолета.
Челябиснкие эмо настолько суровы что пи...дят гопников.
Челябинские флюгеры настолько суровы, что указывают направление ветру.
Челябинские сатанисты настолько суровы, что Сатана боится приходить на их вызовы.
Челябинский отбеливатель Ас настока суров, что тетя Ася е...ала в рот приезжать.
Челябинские студенты настолько суровы, что защищают диплом не приходя на защиту.

Разработала новую стратегию. Пока работает.

Настроение сейчас - ничто не важно... как-то не-по хорошему...

Зачем открывать глаза. Зачем писать, зачем создавать, зачем дышать. Зачем чистить и зачем заряжать. Все равно все сводится к холодной жиже под ногами и серому слоистому небу. Куда бы я не выступала, за что бы не воевала,  какое знамя не реяло бы надо моей головй - красное или черное, серебрянное или белое - какую бы идею я не защищала, наступала я или отступала - надо мной неизменно было все то же однотонно-рваное мокрое небо и все та же отвратительная желтая жижа. За свою бессмертную вечность я отмахала по ней, наверное, несколько длин экватора. Я месила ее старыми протертыми башмаками, била по ней каблуком, тяжеловооруженным сапогом, ковыряла ее острым носком туфли. Все бессмысленно. Небо смотрела на меня серыми глазами, я отвечала ему взглядом, долгим, как вдох умирающего. Чаще всего в небе отражалась моя бесокнечная, как эта грязь, тоска.

...Небо хочет упасть...

 

Настроение сейчас - Усталость

 Лучший день в неделю - когда мы можем видеться. Лучшее небо - серое. Лучшая земля - покрытая листьями.

Лучшая война - холодная.

Мне уже ничего не нужно от этой охоты. Я слишком спокойна - как это небо, как эти листья. Мне не нужно расчленять добычу пополам, чтобы убедиться в своей силе. Мне и сила не нужна.

И только дома пахнут трупом...

[300x450]

 Он говорил со мной, он снова доводил меня до экстаза словами, гладил меня фразами, а я касалась его мыслей и получала наслаждение от одного факта, что разговариваю с ним... В сырой ночи старый вампир учит молодого охотиться. [460x681]

[385x640] Настроение сейчас - уныло

Война обещала быть тяжелой, напряженной и изматывающей, не прекращающейся ни на минуту. Но пока орудия все чаще скрываются за баррикадами штукатурки и щебня, прекращая чертить пылевые штрихи очередей по стенам и улицам. И наступает тишина. Тогда можно погулять по военному городу, превращенному в огромную сеть пещер и ущелий, откуда смотрят, следят и скалятся невидимые и оттого призрачные враги. Побродить под разрушенными стенами в пролежнях отпавшей штукатурки, под просевшими, как хребет рабочего фронтового коняги, креплениями балконов, истлевших, бурого, пыльного дерева, от которых, как бочкой выгнутые ребра, торчат балконные заграждения.

Посмотреть насквозь через пустые глазницы-окна взорванных домов, полюбоваться гниением трупов. Тишина такая окутывающая, что кажется, будто бродишь в тумане, или в  бреду, залитом алкоголем полусне. И мы настороженно, как ежи, как мерцающие вспышками тени, передвигаемся по дугообразным улицам, вперив в серую бесконечность неподвижный взгляд... И сколько радости в этом.

Радости тем больше, что даже в молчании не прекращается война, даже в неподвижности - она идет, крадучись, по телам друзей, по пятнам пролитой любви.

Стены в пролежнях опавшей штукатурки,

Стены - как бинты замытые, в крови.

Мы вдвоем с тобой ежи; нам место в дурке,

Мы идем по пятнfм пролитой любви.

А любовь таится в дуплах, на балконах,

Укоризненно глядит из-за углов -

Я ведь ей пообещала в страшных стонах

Ежечасно проливать из горла кровь.

 

Настроение сейчас - любовь

 Шорох листьев, поднимаемых острым носком. Черные когти в карманах. Хорошо бродить по старому городу, всматриваясь в замшелый камень древних стен, слушая скрип фонарей под ржавыми козырьками, которые качает на ветру... Смеяться так, что нет сил на романтику - она требует их слишком много, поддерживать ее сложно, как костер на мокрой земле.

 Легче смеяться - чтобы не слабела радость, чтобы ярче горели листья по осени. Смотреть в разбитые окна, вставлять сужие синие цветы в отверстия от пуль, окруженные трещинами... Следы перестрелки в заброшенном бараке, где под растресканной рамой укуталась в сон тряпичная мумия - серый мотылек. Грязное стекло, потеки ржавчины под балконами, тихая аллея... Смех...

Любовь бывает как осень - разной. К мужчине и к женщине. Страстной, платонической, разрушающей и созидающей.

Рвать зубами губы.

Собирать кленовые листья и смеяться.

Дарить новое. Радоваться, когда можешь сделать что-то еще. Открывать новое для другого и открывать новое в другом.

Любовь женщины к женщине. или не любовь? Она сама решит, когда придет время. Когда пройдет со мной достаточно по дорогам пепельных теней и загадок старого города, смотрясь в наточенное лезвие реки...

Снова пустота электрического света. Какой же он желто-черный, этот электрический свет... Как будто лежишь на нарах и смотришь на рябящую в глазах сетку верхнего яруса. Нары - это твой электрический стул. Как будто чувствуешь подбирающийся к плечам электрический ток... Электрический свет лампы - это твоя казнь.