Она ему была, как выстрел в темя,
Как инсталляция больного мозга…
«Смотри, со мною происходит время,
Я истекаю вечностью, как воском,
Я весь тобой, как кожей зарастаю.
Любить в такой замысловатый способ –
Я ничего безумнее не знаю».
Она ему была, как наважденье,
И вся росла в него, как метастазы.
Презрев инстинкты самосохраненья,
Он так не умирал ещё ни разу.

За эту смелость время их запомнит,
Но чёрта с два оно их пощадит.
Она всё чертит на его ладони:
«Происходи со мной… происходи…»

[показать]Утром внимательно смотрю в окно, пытаясь увидеть хоть какие-то различия, изменения, метки, знаки времени.
Грифельные ветви неподвижны на белом...
Мир замер, словно детская комната с мягкими игрушками на постели. В тот самый миг, когда их чуть не застала врасплох внезапно вернувшаяся маленькая хозяйка.
Сейчас-сейчас… он чем-нибудь себя выдаст. Сейчас он вздохнёт, сменит позу, смежит веки, дрогнет уголком губ...

Но мир пристально глядит в моё окно, не мигая (я хорошо знаю эту игру).
И я вдруг понимаю, что сегодня мы с тобой стали бессмертны.
За ночь невидимые сосудистые хирурги закольцевали наши кровеносные системы в общий круг и пустили по венам фреон.

Наша любовь никогда не состарится! Ты можешь умирать, сколько захочешь. Во мне много жизни, слишком много для меня одной. Ты слышишь, как я живу в тебя? Ты чувствуешь, как тебя становится больше?
Теперь мы носители одного вируса. И мы же друг другу вакцина.
Все умрут, а мы останемся.
Посмотри в окно прямо сейчас. Ты увидишь, как меняется мир.

 

Кто-то придумал эту дурацкую фишку – написать на бумажке желание, бумажку сжечь, пепел всыпать в бокал с шампанским и выпить. И всю эту процедуру проделать, пока бьют куранты.
В детстве я верила во всю такую вот чепуху.
[показать]Новый год у нас всегда был семейным праздником. Бабушка тщательно готовилась загодя, с сентября приблизительно. И всё начиналось с католического Рождества и заканчивалось Иорданом (и бабушка никогда бы себе не позволила затянуть с украшением ёлки до 31-го декабря).
Шампанское детям не возбранялось никогда (по правде говоря, оно мне никогда не нравилось).
Приблизительно с четвёртого класса по девятый я, как дура, жгла эти самые бумажки с желаниями. Ни разу не уложилась в регламент. Ни разу! Меня бы не взяли в армию - я бы ни за что не собрала «калашников» вовремя (и была бы отчислена за «неуспеваемость»).

Показательно то, что я неизменно писала в бумажке: «Мир во всём мире»!
Хотя был огромный соблазн написать: «чтобы папа вернулся», «чтобы мама вернулась», «чтобы дед не пил», «чтобы Руслик, наконец, обратил на меня внимание», "чтобы..."
Если бы я начала писать список всего желаемого, я бы отравилась пеплом насмерть!
Но, к счастью, я всегда знала, что самое главное.
И, к несчастью, моё желание никогда не сбывалось. Отчасти, я чувствовала себя виноватой за все войны и катаклизмы на земле… Да я и сейчас, если честно…

Третьи сутки у нас перебои с электричеством, водой, отоплением, связью.
Киевскую область завалило снегом, поломало деревья, порвало провода. Я даже не знаю, удастся ли мне выйти в интернет до следующего года (если вы это читаете, то таки удалось).
У меня был замечательный год! Этот год подарил мне золотых, прекрасных людей. Он был щедр на интересные встречи и удивительные эмоции… На фоне всех неприятностей, несчастий, кризиса, безденежья и потерь… это был особый год! Год даров и открытий. Я безмерно ему благодарна, и надеюсь, что следующий будет не хуже.

Если «мир во всём мире» – не в моей компетенции, то я желаю вам мира в ваших персональных мирах!
Мира, света, здоровья, любви, оптимизма и уверенности. Я желаю вам вдохновения и радости. Благополучия вашим семьям, близким и друзьям.
Я прямо сейчас начну тренироваться писать и сжигать записки за 12 секунд.
Я по-прежнему знаю, что самое главное.
Я упрямая. В этот раз у меня обязательно получится!

Пэм надевает смешной мешковатый свитер,
Грубая вязка, с карманами - здесь и здесь.
Старые джинсы, что на коленях вытерты,
Стали тесны. В остальные уже не влезть.

Этот сутулый мальчик на ней не женится.
Ну и не надо… подумаешь! Сам урод!
У Пэм задержка три с половиной месяца.
И она всё надеется: может, ещё пройдёт.

До выпускных экзаменов - уйма времени,
Географичка опять невзлюбила Пэм.
Что-то всё время ноет в области темени,
То ли бейсболка жмёт, то ли груз проблем.

Маме не до неё, мама снова в депрессии,
Прячет в комоде справку, глядит в окно.
В справке написано «фибромиома в прогрессии» -
Пэм почитала тайком, но ей всё равно.

Ей всё вокруг представляется кинематографом,
Ей всё вокруг - одинаковое на вкус.
Этот сутулый мальчик метит в фотографы
И уезжает в какой-то столичный ВУЗ.

Елки не будет. Какие тут, к чёрту, праздники?
Нет даже снега толком, всё дождь и дождь.
Что он там говорил про «такие разные»?
Что он над ней смеялся «чего ревёшь»?

Рано темнеет. Мама заходит в комнату,
Свет включает - на большее нету сил.
И выключает тут же! И думает: «Что это?..
Ну, чёрт побери! Ну кто тебя, Пэм, просил?..»

[показать]
Иллюстрация -fene4_ka

Прозрачный хай-тэковский лифт медленно тащит нас вверх по стеклянной трубе, мы отражаемся в узких зеркалах, прижавшись спинами к перегородке мира. Нам бы хотелось, чтобы этот лифт был в Париже или Стокгольме, в крайнем случае – в Токио или Вене…
Наша погибающая Империя расстилается внизу, мерцая ночными огнями, пока ещё безымянная. А под ней, ещё глубже, грохочет подземка – прирученная преисподняя нашей действительности (жетон для Пиларта – и ты пропущен).

Мы плывём над всем этим, уже не связанные с арматурой строения ни стальными тросами, ни подъёмными механизмами.
Персональный космос посреди замёрзшего мегаполиса.
Стеклянный куб качается над городом, как кабинка "чёртового колеса". Я поминутно утыкаюсь носом тебе в плечо, а ты наклоняешься и целуешь меня в ложбинку между шеей и ключицей.
Северное полушарие моего мозга медленно оттаивает и растрескивается тонкими желобками, словно твой голос врезают в него иглой для винила - вечный саунд в моей голове: Пина-Пина…

В складках небесных простыней наши тела так текучи, так уродливы в своём совершенстве. В темноте твоё лицо светится, как у божества. И весь ты, как новорожденный Шива на гладком шёлке постели, а я вся, как «мудра-шанкха». Древнейший ритуал еженощной смерти, неизбежность ежедневного бессмертия…
Наши ангелы-хранители пьяны, и пока они спят в обнимку на диване в холле, я спаиваю тебя вермутом, как птенца, прямо изо рта. Твои глаза меняют цвет, а голос - тембр.
Время меняет ход, а серце - ритм.
Город меняет имя, а календарь – тысячелетие.
Мы бежим по переходу, и наше отчаянье пахнет мандариновой кожурой и фруктовым «Орбитом». Не оглядывайся, не оглядывайся…

Пока ты делаешь бумажного журавлика из конфетной обертки, на маленькой планете погибает вверенная тебе роза.
Каждую минуту кто-то погибает на одной из маленьких планет… Нет, мы не в ответе. Нет, не верь, это капкан (нас обманули ещё в детстве). У любви нет капканов.
Наши ошейники пахнут репеллентом. Сорви. Бежим со мной! Из этого карманного Шоушенка, из этого уютного изолятора.
И если нам перекроют кордоны, у нас всегда есть два жетона в запасе.

Прозрачный лифт ползёт вверх, вдоль стального хребта здания, словно по кроличьей норе.
Если посмотреть вниз, то можно различить вытоптанное в снегу: «Я вернулась. Твоя Пина».
И если закрыть глаза, то легко представить, что мир населён только нами. Ты берешь меня за руку, и от близости твоей кожи моё нутро сводит судорогой. Рёбра каменеют, словно кованные цветы в перилах лестниц.
Я задерживаю дыхание.
Время останавливается… ждёт… и начинает течь в обратном направлении.
Если есть жизнь после смерти, то это она.
Лифт остановился десятью годами раньше. Но однажды утром я просыпаюсь от того, что ты поёшь в ванной!..
И вдруг где-то внутри обрывается стальной тросс, и я лечу вниз. Вместе с лифтом, с нашим космосом, с целой россыпью маленьких планет. От моего крика лопаются стёкла и барабанные перепонки.
И наши ангелы-хранители одномоментно просыпаются от похмельного сна и приступают, наконец, к своим прямым обязанностям.

Не возвращайся, теперь уже больше не нужно.
Печаль не применяют наружно…
В том море, что нас разделило, у нас и не было шансов.
Уже затопило надёжно подходы к вокзалам,
И если ты хочешь знать, то дело теперь за малым –
Не возвращайся.

Любовь – это орган, внутренняя часть тела,
И там, где недавно ещё болело,
Теперь пустота. Вот такие дела…
Любовь – это донорский орган, и я его отдала.
Не спрашивай, как я посмела.

Ещё нахожу твоё имя в моих дневниках и тетрадях,
Но знаешь, тебя к моей жизни никак уже не приладить.
Рубцы уже не разгладить.
Мой ангел, мой свет, моё нелегальное счастье…
Не возвращайся.

- Мам, а бывает такая фамилия – Марфустрамбуст?
Я сижу в коридоре на тумбочке для обуви и листаю телефонный справочник.
- Ну что ты за ерунду выдумываешь, Полина!
Мама стоит у зеркала в новых лаковых сапогах на высоком каблуке и красит губы, смешно вздёргивая брови, как будто сама себе удивляется.
Когда я вырасту, мама обязательно даст мне поносить эти прекрасные сапоги.
[показать]- А бывает фамилия – Чипундрусминг?
- Не-зна-ю… - говорит мама нараспев и отходит от зеркала, чтобы увидеть всю свою красоту.
У моей мамы замечательная красота!
- А бывает фамилия – Дурак?
- Полина!
- Ну, мам! Ну, бывает?
Мама поворачивается ко мне и говорит:
- На свете так много людей, что бывает всё, что угодно!
Мама говорит:
- И вообще, не сиди тут босиком. Колготки поправь. И не слюнявь страницы, господи боже мой!
Мама говорит:
- Я ненадолго, никому не открывай. Чашки помой там. Я побежала.
И побежала.

Я поправляю колготы (кто придумал такую неудобную одежду?) и иду в комнату.
И думаю про всё, что угодно.
"Всё, что угодно" представляется мне такой специальной страной, где живут люди с самыми странными фамилиями.
Если бы у меня была волшебная палочка, я бы придумала себе самую длинную фамилию из всех на свете букв. И когда в поликлинике меня бы вызывали в кабинет к зубному врачу, то все бы завидовали и думали: "Дааа, с этой девочкой действительно бывает всё, что угодно!"
И мне бы было ни капельки не страшно, а только гордо и приятно!

Потом приходят Данка и Кася и сидят в моей комнате на полу. И мы делаем волшебные палочки из цветных карандашей и блестящей фольги.
И я думаю, что я как будто фея из страны "всего, что угодно". А Данка с Касей думают, что у меня на кухне есть компот из слив. Но стесняются спрашивать.
Сидят-сидят, а потом всё равно спрашивают.
А компота-то у нас и нет.
Тогда я встаю посреди комнаты, взмахиваю волшебной палочкой и говорю:
- Я фея "всего, что угодно"! Компот-компот, появись!
И говорю:
- Ну вот, теперь компот есть!
Данка с Касей бегут на кухню, а я стою посреди комнаты, затаив дыхание, зажмуриваю глаза и шепчу: "Появись, появись, появись…"
А Данка приходит и говорит:
- Ты не фея, ты дура! И ничего там нет!
- И никакого компота, бэ-бэ-бэ! – говорит Кася. – А ты дура.
И они забирают свои карандаши и уходят. И даже не поправляют колготки.
А я думаю, что Дура – это такая фамилия. Ну и что, ну и пусть. А компот всё равно появился. Только он теперь в стране, где бывает всё, что угодно. Просто это такая секретная страна. Только для фей.
Я прячу волшебную палочку в ящик стола и иду на кухню мыть чашки. Иду аккуратно на цыпочках, как будто на мне новые лаковые сапоги на высоком каблуке.
И, проходя мимо зеркала, я удивлённо вздёргиваю брови, как мама. И сразу вижу всю свою красоту…
Ну фея же!


_________________________________________________________
(рисунок - L. Hurwitz )
(Предыдущие части)

Будь, говорит, со мной, будь и не отпускай,
Пусть вся эта пытка изысканная и есть наш с тобой рай,
Если уж взялись дойти до края, то я рискну и за край,
Только хватки не ослабляй.

Она кивает - глупый мой, я не держу, смотри,
Просто ко мне все нити твои протянуты изнутри,
Это твои печали, детский твой страх, твой стыд,
Это ко мне из тебя тянется всё то, что в тебе болит.

Он говорит – ты космос, и я пугаюсь твоих орбит…
А время сквозь них летит.

И кость обрастает мякотью, и в мякоть врастает кость,
Они почти одинаковые,
но только когда не врозь.
Она дышит в трубку и думает – ты мой невроз.
Но вслух говорит, что, наверное, всё идёт вкривь и вкось.
И не знает, что уже срослось…

А у него воспаление сердца, и плавится нервная плоть,
И он до того обескоженный, что некуда уколоть.
Я смогу, говорит, увидишь, я выживу без проблем,
Только не отпускай меня, слышишь, и я тебе стану всем.
А она думает – зачем?..

И из всех живучих моих сестёр
Я одна невредимая до сих пор,
Потому что не знаю, как умереть,
Рыбаки мне вскрывают грудную клеть,
Гарпунами нащупывают во мне
Моё рыбье сердце на самом дне,
Гарпунами раскалывают весь лёд,
А из сердца кровь уже не идёт.

И зачем тебе, Боже, тот рыбный день…
Отпусти меня, Боже, к едрене фене.
В животе моём пусто, в груди темно,
Ничего во мне путного всё равно,
Только полные жабры дурной любви…
Бог вздыхает и говорит: плыви.

[показать]В какой-то момент вдруг застаёшь себя в странном месте, за странным занятием, в каком-то переходе метро, в чужом городе, вне времени. Стоишь, воткнутый как игла между каменных плит перрона, и сквозь отверстие в груди кто-то вдевает и протягивает нити, словно шьют что-то внутри (господи, что они там шьют?) и намертво стягивают края невидимой раны.

А мимо тебя, по касательной, текут люди… Даже не так. Прямо сквозь тебя!
Тянет холодом из тоннелей.
И прямосквозьтебя проносятся вагоны метро, пробегают дети, просачиваются голоса, смыкаются двери, размыкаются турникеты.

И сперва под тобой разверзается бездна, ты срываешься в неё одномоментно - и лишь успеваешь зафиксировать временную остановку сердца.
А потом эскалатор выносит тебя на поверхность, и ты ступаешь в холодный белый сумрак… так, словно только что вернулся с войны.
А во всём мире идёт снег, и солью застывает на ресницах.

И пытаешься дышать ровнее, чтобы внутри (что же они там с тобой сделали?) не разошлись швы.
И понимаешь - там что-то забыли, что-то случайно оставили, зашили в тебя намертво, какой-то инструмент (зажим? скальпель? ретрактор?), какую-то ерунду…

И ты теперь всё время это чувствуешь (так сладко и так больно). И всё время об этом помнишь. Как будто у тебя внутри пуля, которую безопасней оставить, чем удалить.
И, в общем-то, ничего не изменилось.
Просто теперь ты знаешь, как это.
И (чёрт знает, почему) тебе спокойнее.

Внутренние мальчики и девочки – это понятно. Это красиво и загадочно, сложно и заковыристо… Но это всё чухня.
Внутренние хомячки!
Да-да, замрите на секунду и прислушайтесь. Тишина? Понятное дело. Хомяк ничем себя не выдаст. С ним не сравнятся никакие внутренние тараканы.
Хомяк-тихушник, хомяк-подпольщик. У вас бывает изжога? Это хомяк меняет шерсть.
У вас бывает запор? Это хомяк задумался в труднодоступном месте.
[показать]Вы спите – хомяк жрёт.
Вы работаете – хомяк жрёт.
Вы развлекаетесь – хомяк жрёт.
Остальное время он размножается… Нет, для этого ему никто не нужен.
Внутренний хомяк страдает приступами мизантропии и суицидальными настроениями. У вас засосало под ложечкой? Нет, он не повесился (размечтались). Это он убил себя об стену. Желудка, да. Вам наврали, что это гастрит.
Не печальтесь, смерть скоротечна. Это неразменный хомяк, хомяк-феникс!
Как бы вы там ни расчищали пространство внутри, сколько бы ни наводили красоту и порядок, хомяк обязательно найдёт кучку опилок и совьёт нору. А потом выспится и нагадит. Нет, он не со зла, он хомяк.

И только в редкие часы мировой гармонии, когда в ночи вы лежите без сна, и маленькие пушистые ангелы вьются над кучками внутренних опилок, погладьте хомячка (вы же ничего дурного не подумали?)… Ну что вам стоит? В конце концов, это ваш личный уникальный хомяк.
Возможно, он даже вас любит.
Когда не жрёт. И не размножается.
Возможно, он даже обучаем...

Каждый раз, когда ложится первый снег (тонкими героиновыми дорожками на ветви, рыхлыми стрептоцидовыми пятнами на асфальт), я жду что моё коматозное прошлое очнётся ото сна и встанет с постели, проберётся по кафельным коридорам памяти, найдёт и отворит белую больничную дверь, и вынесет мне на руках ту девочку, которой не велено было выжить… ту скорбоглазую девочку, по ночам глядящую на меня изнутри … ту, ради которой, собственно, я и сочиняю весь этот мир.
И каждый раз я погибаю от страха и отчаянно надеюсь, что она ещё жива.

Во мне живёт мальчик.
Это он так любит крепкий кофе по утрам. И отвоёванная капля молока – большое достижение.
Велит мне ходить в тёртых джинсах и носить короткую смешную стрижку.
Уверяет, что я и есть он. Иначе - почему я так нежно люблю всех этих девочек?
Он педант и нытик. Его выходки порой удивляют и пугают. Я его покрываю и принимаю вину на себя.
Во мне живёт мальчик.
Иногда он смотрит из меня на мир, и тогда я могу заблудиться в трёх соснах, потому что у нас разные диоптрии.
Он наглец и сумасброд. Заигрывает с продавщицами и кассиршами, запросто обнимает незнакомок, улыбается всякой шутке.
Во мне живёт мальчик.
Он порой нелюдим и замкнут. Огромных усилий стоит разговорить его на людях.
Нас часто путают со спины. Поэтому иногда я ношу платья и густо крашу ресницы, придумываю девичьи занятия и добавляю в голос капризные нотки.
А сегодня утром, когда мальчик во мне ещё спал и тихонько дышал во сне, и улыбался моим снам, я погладила его по щеке и подумала, что всё он наврал.
Что никакой он не я.
Это же ты, посмотри. Ну дураку же понятно!

Всё линяет, теряет краски, сходит на нет.
Это просто зима, мой мальчик, и это проходит.
Но пока в поднебесье стучат ледяные ходики,
Но пока не отмёрзли ещё хвосты у комет,
Ты мне будешь свет.

И стараньями новой зимы я узнаю о том,
Что ты снова постригся, сменил гардероб и мысли,
Научился писать «моя девочка» с верным смыслом.
И хотя в этой девочке я себя вижу с трудом,
Ты мне будешь дом.

Для того чтобы видеть, достаточно просто смотреть.
Я целую глаза твои, чтобы они просветлели.
В этих белых снегах нам не будет ни сна, ни постели,
Но когда я тебя отогрею хотя бы на треть,
Ты мне будешь смерть.

Но задолго до этого нас разведут, как мосты,
Время нам ничего просто так не отдаст, не подарит.
Моё сердце похоже на отрывной календарик.
Но пока ещё в нём остаются пустые листы,
Ты мне будешь ты.

Иногда от своих детских страхов я пряталась на старой яблоне за летней верандой.
Карманная бабушкина метафизика предполагала две крайности – рай и пекло.
И то, и другое – неизменно было формами жизни. Просто была жизнь «до» и жизнь «после». И жизнь «после» - делилась на хорошую и плохую.
- Но что там, что там между жизнью и смертью? – думала я. - Что же между?
И в моменты острого детского одиночества этот выдуманный яблочный Парадиз, нависающий над старенькой рубероидной крышей, служил мне гарантией безопасности и успокоения.
[показать]

Теперь яблоневый сад растёт прямо у меня внутри.
Он цветёт и плодоносит.
И иногда засыпает на зиму.
И это никак не связано с календарными временами года.
Меня больше не волнует, что там между. Оно больше не пугает.
Лишь изредка подумаю: а что же я буду делать, когда совсем состарюсь, когда меня уже разлюбят все мои мужчины, когда меня навсегда уже покинут весна и лето?
Вполне возможно, я буду варить яблочное варенье. Закатывать его в банки, складывать в тележку.
И потом везти эту тележку по длинному коридору, который между.
Кто знает, как у них там со сладким… особенно у тех, которым досталась не лучшая жизнь «после».

___________________________
фото(c)Rarindra Prakarsa

[показать]
Ты думал, я справлюсь.
Ты проявил великодушие и выделил мне раскладушку в закутке своего сердца, где за тонкой перегородкой строил новую любовь.
И я разучилась спать совсем.
Я ходила по улице, развернув плечи, обнажив тонкую шею, прямая и напряжённая, словно проглотила саблю.
Мне подворачивались дешёвые варианты съёмных предсердий, тёплых и толстостенных почек, и даже одна вполне сносная печень.
Мне было нечем дышать, меня тошнило.
Ты думал, я справлюсь.
Каждый вечер я слушала, как грохочут клапаны у меня над головой, как скрипят пружины в моей раскладушке, как пляшет чей-то смех за перегородкой.
Я пыталась перебраться в солнечное сплетение, прямо в подвздошье. Опустевший угол тут же занимали и обустраивали. Количество спальных мест всегда оставалось неизменным.
Но я справилась.
В конце концов, я научилась жить везде.
Хроническая бездомность, вопреки логике, сделала меня прямоходящей.
Говорят, ты отписал мне часть площади.
Боюсь, я не сумею ею воспользоваться.

______________________________
рисунок (с) Agim Sulaj

Ну и всё, говорю я, и всё...
Мы стоим, как два истукана,
Время накрывает нас с головой, выплёскивает за край экрана,
И это так удивительно, Тэйми, это так странно.

Случилось всё то, чего мы боялись – и ладно, и слава Богу.
Кто же знал, что Вечность нельзя откусывать так помногу,
Это чревато побочными эффектами -
С Вечностью нельзя, как с шоколадными конфетами.
И когда мы думали, что становимся поэтами,
Нас просто начиняли словами, как нугой и патокой,
И каждый думал: «Господи, это же я такой!» -
И взмахивал рукой.
А сам был даже не тестом, Тэйми, а только мукой...

А получится, знаешь как? Вот смотри:
Сперва один из нас выйдет на улицу, и у него внутри
Оборвётся что-то - не знаю,
тромб, струна, чека... или что там внутри бывает?
А мимо будут ехать красивые, вымытые трамваи
С рекламой какого-нибудь сока, например, или чая,
И один из нас будет лежать в снегу, холодея взглядом,
Ни рекламы, ни трамваев этих не замечая.
И тогда второй из нас выйдет, и ляжет рядом...

Что же ты плачешь, Тэйми?
Ну, хочешь, не будем об этом.
Просто купим себе глобус - совершенно новенькую планету,
Сядем в ракету и взлетим со скоростью света.
Никаких приборов, никаких билетов.

Ну, потому что - всё уже, говорю, всё.
Я больше не могу.
Посмотри в окно, кто это там лежит в снегу?
Кого это там впечатало в хлябь, холодом выгнуло в дугу?
Если это не я, Тэйми, то это ты -
И, значит, я побегу!..
Но мы стоим, как два истукана,
Время накрывает нас с головой, выплёскивает за край экрана,
И это так удивительно, Тэйми, это так странно.

тут собраны все рассказы

а это все мои стихи

вот здесь - результаты любви

как я это чувствую - нутряки

воспоминания о детстве

кое-что про время

о тех, кого я помню

сказка про Франку и её зайцев

и отдельно про девочку Полину

тут послушать мои песни

посмотреть мои фотографии

полюбоваться на котика Баку

ну и традиционные сто фактов