[показать]
(и то же самое в цвете)

Фотограф Женя Писаренко пополнила мой альбом на своём сайте.

Помнишь, по небу скользил самолёт,
А по волнам - пароходик.
Все говорили, что это пройдёт,
А ничего не проходит.
Я заживала, почти зажила,
Не онемела - и ладно.
Кажется, целая вечность прошла.
Целая вечность, мой славный.

Чёрные ветви на белом снегу,
Оттепель - редкая милость.
Я даже выплакать всё не могу,
Что без тебя накопилось.
Я этот город насквозь прожила,
Столько души износила.
Кажется, целая вечность прошла.
Целая вечность, мой милый.

Все говорили, что это пройдёт,
А ничего не проходит.
Просто по небу скользит самолёт,
А по волнам - пароходик,
Жёлтый троллейбус бежит до угла,
Катится красный трамвайчик.
Кажется, целая вечность прошла.
Целая вечность, мой мальчик.

Ещё разок похвастаюсь и пока всё.
Я записала в Гомеле и выпустила новый альбом.
Одноимённый с книгой и в том же дизайне - с рисунками Евгения Иванова.
Кроме песен, я читаю там стихи, которые вошли в сборник.
Очень хотелось всё успеть до московского концерта. Успела.

[показать]


[показать]
(Картинки увеличиваются при нажатии)

Записывалась, как в прошлый раз у Вячеслава Климовича .
Его же аранжировки и вторая гитара.
Всё было сделано в очень сжатые сроки. Благодаря Славе, собственно, я всё успела.

Меня все спрашивали про книгу (и теперь будут спрашивать про диск), где взять, как приобрести?
Я пока совершенно не могу ничего сказать по этому поводу.
Вся радость у меня на руках. В рознице, видимо, ничего не будет, как и на Озоне.
Могу только обещать, что всё это буду возить за собой на все концерты и фестивали (следите за анонсами).
Проще всего купить, связавшись со мной в Киеве. И у кого-то из московских друзей оставлю часть.
Придумывайте какие-то возможности… не знаю… извините…
Я вам лучше спою.




Сочельник (Вальс для Кати) by pristalnaya

Вот, обещала показать. Показываю.
Я её уже даже прочла! Два раза!
Там, в основном, стихи и немножко коротких прозаических зарисовок.
Даже всплакнула в нескольких местах, капец...
Одно могу сказать с уверенностью - очень приятная наощупь!


[показать]

[показать]

Львов, издательство «Ахилл», 125 стр, формат 11х17.
Иллюстрации Евгения Иванова .
Ощущения непередаваемые!

[показать]

Данка с Касей хоронят царевну-лягушку, а я сижу дома.
А без меня у них всё получится неправильно, потому что у них это первый раз. А мы с мамой прошлым летом хоронили птичку, и я всё знаю.
Сперва надо сделать такую красивую ямку, как для «секретика», аккуратно положить туда птичку в салфетке, потом всё засыпать землёй и немножко постоять с грустным лицом (мама называет это смешным словом «скорбь»).
И тогда случается волшебство! Не сразу, но однажды.
[показать]Мама сказала, что птичка попадает на небо.
Смешная мама. Куда же ещё попадать птичке? Это же не рыбка!
У тёти Тамилы раньше были рыбки. Надо спросить, куда она их хоронила?

Лягушку вчера нашёл Ромка в овраге за мусоркой. Данка очень обрадовалась и выменяла у него лягушку на ручку от старой мясорубки. И говорит:
- Мы поделим лягушку с Касей пополам, по-честному!
А Кася сразу говорит, что ей не нужна половина дохлой лягушки, что мы злые, и она всё расскажет бабушке.
- Ябеда и плакса! – говорит Данка и сразу хочет делиться со мной.
А я думаю, что вдруг эта лягушка – царевна? Царевну нельзя делить никак. Её надо нарядить красиво, и похоронить с почестями. И тогда случается правильное волшебство!
- А что такое почести? – спрашивает Кася.
- Это воткнуть ей стрелу, как в сказке! – говорит Данка.
- И сделать ей корону! – вдруг воодушевляется Кася.
- И кто-то должен плакать, - добавляю я.
Данка выразительно смотрит на Касю, и та сразу делает скорбное лицо.
Мы прячем лягушку под скамейкой во дворе и идём искать стрелу и корону.
А потом пани Ядзя зовёт нас есть мороженое и смотреть мультики.
И я вспоминаю про царевну-лягушку только поздно вечером, лёжа в кровати. И думаю, как же она там одна, под скамейкой, совсем без всяких почестей?..

А теперь я сижу дома, а они там хоронят. Кася второй раз прибегает ко мне и спрашивает через дверь, какая салфетка лучше: белая с розочками или голубая?
- Белая с розочками, - говорю я.
- Нету, - радостно отвечает Кася, - только голубая есть!
И я волнуюсь, что они там испортят все похороны, и прошу маму выпустить меня хоть на полчасика.
Мама говорит:
- Не морочь голову, Полина. Тапочки надень немедленно. Ты полоскала горло?
Мама говорит:
- Ну как ты умудрилась? Только недавно выздоровела… Колготки поправь.
Мама говорит:
- Господи боже мой, не стой под дверью! Что за ребёнок, сил никаких нет.

А потом Данка с Касей орут под нашими окнами, что пани Ядзя отдала им настоящего дохлого таракана! И что вот он у них - в спичечной коробке! И что на кухне у пани Ядзи есть ещё, только надо поймать! И чтобы я выздоравливала быстрее, а то они сами не могут придумать совсем никаких почестей.
А я думаю: «Ох, всему-то их надо учить…» - надеваю тапочки и иду полоскать горло.
И ещё думаю, что волшебство - оно вокруг. Надо его только поймать.

________________________________________________________________
(рисунок - L. Hurwitz )
(Предыдущие части)

Хвастаюсь снимками, которые наделала с меня прекрасный фотограф из Гомеля - Евгения Писаренко.

[показать]

[показать]

ещё много снимков

Она говорит:
- Ты прекрасная, прекрасная!
А я думаю: «Закрыть глаза, прислонится виском, не различать времени суток…»
Мне хочется глупой, убийственной, беспричинной нежности. Хочется бесполезных слов, способных быть произнесёнными лишь этим голосом. Однократно.
Она говорит:
- Не думай, не думай!
И от лёгкого касания качается колыбельный космос и облетает млечная пыль прямо в чашку с утренним кофе.
А я думаю: «Не сейчас, не сейчас… Мои воины на побывке, посты сняты, стража дремлет, и у каждого детское лицо…»
Я не стану держать осаду, я сдамся на милость, я опомнюсь, когда уже будет поздно, непоправимо поздно.
Она говорит:
- Иди ко мне, не бойся! Я прорасту в тебя сладкими цветами.
И я иду… о, нежнейшая из пыток… и кто меня остановит?

Где ты, где ты, мой ангел-спаситель?
На меня войной идут легионы,
Или, может, наш с тобой сочинитель
Прописал тебе другие законы

И теперь ты на меня и не смотришь
(Выбиралась же сама многократно).
С сочинителями разве поспоришь…
Я немного продержусь ещё, ладно.

Где ты, где ты, мой ангел-защитник?
Выводи меня скорей из осады.
Моё небо рвут из рук, как полтинник.
Всё до капли отдаю – им же надо!

Им же надо… ну берите, тяните,
Наливайте ваши чашки и плошки…
Где ты, где ты, мой ангел-хранитель,
Сохрани меня хотя бы немножко.

Просто за руку возьми ненадолго,
Просто несколько минут отдышаться.
И просить-то не научена толком,
А не просишь – так чего и стараться.

Но я знаю, хоть один да услышит,
И слетит в мою смешную обитель,
И обнимет, скажет: «Девочка, тише,
Не волнуйся, я твой ангел-мучитель…»

Я понимаю, сейчас об этом смешно,
и вот на каждом слове немею…
Я за тобой ныряла сдуру на самое дно,
а плавать совсем не умею.
Тебя выпутывала из смертельных сетей,
вымаливала и выкупала.
А то, что ты не хотел от меня детей,
я думала, что понимала.

Из всех слагаемых я выбирала тебя -
и одного, и в любом комплекте.
Моя нежилая память глядела, скорбя,
как я запечатываю конверты
с просроченной болью, с пергидрольной зимой,
с застиранным небом над крышей.
А мне хотелось всё заменить тобой…
И у меня не вышло.

[показать]
И камера наезжает, берёт тебя крупным планом, вокруг суетятся люди, поправляют грим, подшивают рукав, укладывают локон… ассистенты сверяют текст, подсказывают реплику, ровняют декорации…
хлопушка, тишина, поехали!

Ерунда, господи боже мой, ерунда и глупость. Просто стоишь посреди улицы: у дверей магазина, например, или рядом с клумбой на площади, или лучше на тротуаре у перехода.
Кому ты нужен? Какой ты герой?..
Вокруг все такие же, как ты – взрослые, смертные, с усталостью в углах губ.
Дома у каждого – его половина, или четверть, или родители, или кошка, или тапочки в прихожей… в кладовке банки с соленьями, в шкафу стопки белья, на антресолях коробки с прошлым…

Кому какое дело, что в груди у тебя цветок, или осколок, или звезда, или, к примеру, горстка пепла.
Идёт снег. Или дождь, неважно. А ты забыл зонт, потерял пуговицу и, вообще, не помнишь, куда шёл. Просто стоишь себе и стоишь. Прячешь руки в карманы, поднимаешь голову, закрываешь глаза, лицо обнажено и беззащитно. И сейчас ты настолько и безоговорочно один...
И всё равно, всё равно ты любимый. Ты самый-самый любимый. Просто верь и всё.
Веришь? Улыбаешься? Ну же!..
И ты вдруг веришь. И улыбаешься.
Стоп! Снято.

И вот теперь - вот теперь, когда все разошлись, свернули декорации, увезли технику, выключили снег (или дождь, неважно)... и ты стоишь посреди улицы...

Мне всё время казалось, что меня внутри не видно. То есть буквально – меня внутреннюю, которая насквозь.
Ну, как объяснить… что я как будто непрозрачная, как будто глубоководная – вот чем-то окружена, завуалирована – и поэтому неуязвима.
Я так чувствовала.
Чёрт знает, может, так оно и было.
Ходила по улицам, словно ничего со мной не может случиться, что бы я ни делала. Бывает такое, знаете, внутри собственной киноплёнки…

А вот теперь чувствую, что ткани обрели какое-то новое свойство. Не то, чтобы они не выполняют своих функций. Но стали какими-то хрупкими, проницаемыми, текучими… колеблются как-то странно, как отражение на воде. Каждый может поглядеть, кинуть камень… а потом запустить руку и достать его снова.

Когда перед смертью бабушка лежала в больнице, я дежурила у неё часто. Она очень плохо спала, всё просыпалась, стонала, бредила. Иногда садилась на постели и просила поставить её на ноги. Потом стояла, согнувшись, держась одной рукой за меня, а другой опираясь о спинку кровати, и говорила:
– Смотри, вот же они все пришли ко мне, видишь, вот!
Она приваливалась ко мне боком и свободной рукой махала куда-то в сторону окна и ободранной больничной стены:
– Вот же они идут к нам…
– Ой, смотри, - удивлялась бабушка и вертела головой, – они же прямо сквозь нас идут! Куда же они идут-то сквозь нас?.. Ты видишь?

Я не видела. Я только чувствовала какой-то холод внутри. Тогда я принимала его за страх (вот говорят же «всё похолодело»). Но теперь думаю, может, это шли «они»?
Так вот, мне кажется, что сейчас я бы их увидела, наверняка.
Вот так я себя сейчас ощущаю.
Как будто во мне открыты все форточки, и даже птицы ныряют в меня за добычей.

И если я всегда была любопытна до потери бдительности, если рядом хотелось тех, кто как-то по-особому ненормален, инаков, удивителен и непредсказуем… то теперь всё больше хочется кого-то с кем безопасно, к кому можно повернуться спиной. Кого-то непрозрачного, основательного и неуязвимого.
Потому что «они» идут сквозь нас. Идут всё время…

[показать]
Новый сборник ФРАМа

В феврале уже в продаже:

"Тут и там. Русские инородные сказки-8"

Всех поздравляю!
Список прекрасной компании на сайте ФРАМа.
У меня там целая кучка рассказов -
восемь, что ли (с ума сойти!)...
Картинка увеличивается



________________________

Повезу тебя на саночках, на саночках -
Только змейки от полозьев на снегу.
Посмотри, как изменился город за ночь,
Я тебя ему оставить не могу.

Повезу тебя по горочкам, по горочкам,
И все пальцы о верёвочку сотру,
В этом воздухе рассветном столько горечи,
Что глаза мои слезятся на ветру…

Повезу тебя тихонечко, тихонечко,
Ни кровинки в запрокинутом лице,
Только музыка трамвайных колокольчиков,
Только гаснущий фонарик на крыльце,

Только снег метёт, и город словно сказочный -
То ли сверху небеса, то ли внизу.
Повезу тебя на саночках, на саночках,
Прямо к Богу на крылечко повезу.

27 февраля - Днепропетровск
21 марта - Москва
27 марта - Киев

И там, где мне уже не стать другой,
на том забытом старом фотоснимке,
я всё ещё машу тебе рукой,
как будто ты и впрямь отсюда видишь
меня другую, ту, где я тобой
всё одиночество своё (как сладким кремом
эклеры наполняют) наполняла,
где каждый вечер я брала билет в твою реальность,
чтоб на фотоснимке
вот так смотреть в тебя из года в год…

Проходит всё, но это не пройдёт.
Я знаю точно, это не проходит.

Как не проходит детская печаль…
Моих родителей осталась половина.
За эту половину я боюсь
и каждый раз ей уступаю место
в партере - пусть внимательно глядит
туда, где я упрямо прорастаю в её потомков,
где из раза в раз не оправданьем, но определеньем
я заполняю трещины в коре
и весь свой сок вгоняю в эту крону.

А тень моя всё бродит по перрону,
совсем в другой истории, совсем…

Совсем в другой истории ты спишь
со мной в обнимку, смерть проходит мимо,
и наша нежность так невыносима, что просыпаться страшно.
Вопреки
чужим расчётам мы друг друга стоим.
Когда соврут вокзальные часы,
нас кто-то выдернет из этой странной жизни,
одним рывком, нечаянно вдвоём,

и в небо окунёт, как в проявитель,
и мы проступим снимками на нём…

Если мою любовь (любую из моих любовей) разломить надвое, как буханку хлеба, там внутри будет смерть.
В этом нет ничего страшного. И даже ничего странного.
Она всегда была там.
Когда я была маленькая-маленькая, она была большая-большая.
Она просвечивала сквозь мою любовь (которая тоже была большая-большая) и отражала её, как вода в колодце.
Её контуры проступали линиями на моих ладонях, и ладони всегда были холодными.
Меня укладывали в детскую кроватку и уходили. И я грела ладони, прижимая их к своему горячему животу под пижамой.
Там внутри была любовь.
Мне казалось, что она именно там.
Мне и сейчас так кажется каждый раз, когда ты кладёшь руку мне на живот... На какой-то миг внутри всё холодеет, я замираю на вдохе и чувствую, как тепло уходит в твою ладонь. Всё без остатка.
И тогда я отвожу твою руку. Потому что в той воронке (невидимой для глаза, неразличимой для касания) теперь осталась только смерть. И я не отдам её тебе.
И она меня тебе не отдаст.

Сегодня думала о том, что на самом деле я не люблю жить. Я люблю вспоминать.
Это какие-то неправильные слова, чтобы буквально объяснить, что я имею в виду.
Но даже и так вполне верно.
И это никак не отменяет движения вперёд (вернее сказать - развития или смещения), поскольку время для меня однородно.

Любое «здесь и сейчас» для меня важно именно своей ценностью, как будущее воспоминание. Как сгусток реальности, который потом раскатывать тонкой скалкой по своей внутренней географии. Словно контурная карта, которую потом раскрашивать цветными карандашами на своё усмотрение.

Это новое знание о себе меня удивило, но не испугало.
Оно многое объясняет: и мои запоздалые реакции на какие-то события, и абсолютную неспособность сформулировать сиюминутное впечатление о чём бы то ни было.
С настоящим моментом (в каждой его точке) меня связывает лишь возможность чувствовать. Я люблю чувствовать. И если определённый сгусток реальности не наполнен яркой эмоцией (полюс в данном случае не важен), на карте будет белое пятно, и я ничего о нём не вспомню.

Лечь впервые с мужчиной в постель (не впервые с мужчиной вообще, а впервые с этим конкретным), чтобы спать.
Лечь в постель, чтобы просто спать (это очень важно), чтобы проснуться рядом (это очень важно).
И тогда становится понятно практически всё.
[показать]Тогда остальное – уже нюансы.

Постель, как новый космос, как особая территория доверия. Мужчины нетерпеливы, мужчины легковозбудимы, они сиюминутны, склонны к причинно-следственным связям и часто занудны в своих аргументах.
Они торопливы в желании получить всё здесь и сейчас, особенно если «почему бы не», если «всё один к одному»...
Нет, нет.
Просто спать.
Различать пульсацию невидимых оболочек, вплетаясь друг в друга одним лишь дыханием. Ещё ничего не знать, но уже обо всём догадаться. На грани сна и яви понять, что он рядом (это очень важно), почувствовать себя в безопасности (это очень важно).

Просто спать.
Проснуться рядом с мужчиной... застать короткий момент беззащитно-детского выражения лица... и навсегда запомнить, кто там внутри.

Где в песне ветра – отрицанье смерти,
Уже душа прозрачна и легка,
Ещё стоишь, как продолженье тверди,
Но прямо сквозь тебя течёт река.

Ещё сшиваешь мир с изнанкой слова,
Не ожидая ничего взамен,
Ещё не отнят у всего живого,
Уже разъят на космос и на тлен.

Уже разъят на жизнь и на иное
И разделён на музыку и тишь,
Где каждый звук отточен и отстроен,
Где ты вот-вот с Господних уст слетишь.