[показать]

Ул.Краснопролетарская, 16 (в пяти минутах от м.Новослободская).
Заказать столик можно по тел: (495) 232-47-02
Всех ждём, всех будем рады видеть. Некоторых особенно!

[показать]

Пускай не ты,
пожалуйста, не ты…
Я всех отдам, со всеми распрощаюсь,
но проступают осени черты…
Я вся тебе –
лишь до тех пор, покамест
тебя не сдёрнут с этой высоты.

И может быть,
когда-нибудь, Бог даст…
Но нет, не даст (так много не бывает),
и я прошу: "Хотя бы не сейчас…" -
я знаю,
то, что нас не убивает,
всенепременно покалечит нас.

Поторопись,
мой свет, уже заря,
уже короче дни, длиннее ночи.
И, вопреки листам календаря,
мой ангел
верить твоему не хочет.
И только я всё верю, что не зря…

[показать]

Я пока не до конца понимаю, что это будет за формат…
Но буду много читать, прозу в том числе.
Про петь – не знаю (гитару возьму, на всякий случай).
В «Сквот-кафе» всё демократично, места много.
Можно приятно посидеть и недорого поужинать.
Сама не видела, не знаю. Есть возможность проверить.
Вот сайт заведения: http://www.squatcafe.ru/
Забронировать столик можно заранее.

В то время, как ты там выгуливаешь свою тоску,
дышишь спелым воздухом,
пытаешься быть гуманным,
ждёшь попутного ветра, знамений, какой-то небесной манны,
гадаешь по синему морю и золотому песку,
я учусь просыпаться рано.

Я пытаюсь ровнее дышать и не ждать новостей,
просто чистить картошку,
насаживать мясо на вертел.
Пытаюсь не помнить, как вкладывать письма в конверты,
как можно смеяться, не пить и хотеть детей.
И не бояться смерти.

Пока ты там в сотый раз пытаешься всё изменить,
вытоптать себе пятачок
между адом и раем,
я понимаю, что всё бесполезно, что так всё равно не бывает,
и думаю : «Хватит, устала», – и отпускаю нить…
И тут меня накрывает.

[показать]
Я совсем не помню его в профиль.
Всё силюсь вспомнить – и никак.
Он всегда смотрел на меня в упор, всегда был повёрнут ко мне всем лицом, всем телом, всем пространством… Не через плечо, не между делом (мол, я тебя слышу, я тут), а на любой толчок пульса – « я тебе весь».
И это было главное. Это всё оправдывало.
Потому что слова ничего не решают.
Нет, я не могла бы написать его портрет, нет. Я даже фоторобот не могла бы составить. Хотя, кажется, каждую чёрточку помню до мелкой гравировки.
Просто – зачем?

Случаются такие вещи, такие истории или события, про которые всегда сразу знаешь: вот это навылет, а это разрывная, это по касательной, это вхолостую…
А бывают золотые пули. Входят мягко, на раз, не задев ни одного жизненно важного органа. И остаются где-то там, куда ни одному скальпелю не добраться.
И всё! И совершенно неоперабельно.
И носишь потом всю жизнь.

Если в конце (ну совсем уже потом, когда наши тела станут отделять от всего того, чем мы есть на самом деле) будет сбор какого-то особо ценного металлолома – пусть тогда тебя из меня вынут и отольют какую-нибудь далёкую яркую звезду.
И даже если её не различит ни один телескоп, я знаю – она будет прекрасна.

Лето перегибается через забор,
Дышит на одуванчик, и тот седеет.
Всё, что ты мне говорил до сих пор,
Больше значения не имеет.
Ветер касается Понтийских гор
И тут же слабеет…

Как ты вмещал меня всю целиком –
Все мои выходки, майки, браслеты?
Лето потрогает нас языком,
Выпишет справку вместо билета,
И поплывёт под Галатским мостом.
А нас уже нету…

Руку приложишь ко лбу, а внутри
Небо, а в небе наш аэроплан.
Если не веришь мне, сам посмотри –
Вот уже трап подгоняют не нам.
Мы покупаем коньяк в «дьюти фри»
И напиваемся в хлам…

Она никогда не знает, как надолго он исчезнет опять.
Всё в ней кричит – не надо его отпускать!
Но она как будто спокойна, или просто делает вид,
И не звонит.

Он каждый раз выселяет её из мыслей своих и стихов,
Тщательно забывает запах её духов,
Он думает: «Господи-Боже, если твой приговор таков,
То я готов!»

Проходит надцатый месяц, никто не идёт ко дну.
Они, как упрямые дети, всё играют в эту войну.
И говорят друг другу: «Хватит, я долго не протяну!»
А сверху на них смотрят и думают:
- Ну-ну…

[показать]
Ничего, что тебя нет - никак и нигде… я ощущаю тебя невыносимо.
Знаешь, как будто мы стоим на вышке, на десятиметровой, над бассейном (нет, к чёрту! над морем!), над морем на обрыве стоим. Мелкие камни из под ног всё время осыпаются, и солнце такое – прямо в глаза.
И ты прикрываешь глаза рукой (тебя нет, я помню, всё время помню), но ты глаза прикрываешь и говоришь: «На три-четыре».
И потом кричишь:
- Три-четыре!
И мы прыгаем, и я сразу ухожу под воду. Но как будто всё ещё раскачиваюсь с носка на пятку - там, на скале. И мы держимся за руки, раскачиваемся и прыгаем. И я ухожу под воду, но думаю, что как будто ещё стою, и мы опять прыгаем. И опять стоим и прыгаем!.. И уже полные лёгкие солёной воды.
А тебя нет, но ты всё кричишь: «Три-четыре!» - и я зависаю в этом прыжке, уже как в коме, практически.
И просыпаюсь от собственной судороги.
А тебя нет.

Когда прирастаешь позвоночным столбом к чужеродной субстанции (пусть это даже любовь, которая въелась в тебя, как строгий ошейник в собачье горло, как иной раз врастает в прутья ограды молодое дерево), кажется, что в тебе меняется всё, вплоть до отпечатков пальцев.

Зрачок выхватывает из панорамы иное, слух улавливает из эфира неразличимое, мир сотрясается на каждый удар пульса. Ты превращаешься в большой молекулярный трансформер. Теперь каждый орган в тебе – донорский.

Почему все полагают, будто любовь – это только красота и полёт, только радость и сладость, только нежная страсть? Любовь - она совсем о другом!
Непрерывная трансплантация жизни… Сквозное чипирование сердца, чтобы там, наверху знали: «Вот этот! Вот этот мне теперь дороже меня! Вот этого спасите первым!»

И когда, казалось бы, все стыки уже срослись и зарубцевались, дыхание выровнялось, а пульс в норме... вдруг начинается катастрофическое отторжение тканей.
Но там, наверху уже всё запомнили.

Моего старшего сына я хотела назвать Сергеем,
мою младшую дочь должны были звать Мартой.
Мой единственный средний ребёнок где-то в Европе –
и младше меня (невероятно!) ровно в два раза.
В моей телефонной книжке сто абонентов,
три из них на том свете, но я ещё жду смс-ок.
А один из тех трёх сделал мне предложение,
и я до сих пор не знаю, что мне ему ответить,
(если бывает любовь до самого гроба,
то тому одному повезло – он никем не обманут).
В моей бывшей квартире живут незнакомые люди,
моих бывших мужей до сих пор на мне клинит.
Мой единственный мальчик читает сейчас эти строки,
ничего, ничего, ничего не умея поделать…

[показать]

Ты думаешь, что можно привыкнуть
к этому вечно ускользающему силуэту,
к этому голосу (тихо, тише, ещё тише)…
Где-то на периферии сознания – светящаяся точка,
пульсирующая – это про меня.
Это я, но ты думаешь, что можно закрыть глаза,
отвлечься, не смотреть.
Скользнёшь взглядом – светится.
Протянешь руку – ничего.
Полое, газообразное,
бестелесное… я там, где рука проходит насквозь.
Ты думаешь, что там уже ничего, а это я.
Ты берёшь мяч и бросаешь туда.
Потом камень бросаешь. Потом гранату.
И не смотришь, ну как будто не смотришь.
А оно, сука, светится.
И ты ложишься ничком, накрываешь голову руками
и сразу полностью, целиком знаешь – конец.
Ничего, нормально.
За тобой почти сразу приходят,
жалеют, тетешкают, лялькают, ведут -
такие большие залы… объясняют преимущества,
прячут разметку, зажигают весь свет.
Красивый такой ад, приличный - не стыдно,
нормально.
И когда думаешь, что (не может быть)
уже не слышно, не видно ничего вот этого
невыносимо-светящегося, пульсирующего ничего…
сбоку откуда-то, из-под стола, из-за двери
вдруг выкатывается мяч.
И всё, и всё.

Мы всегда об одном с тобой, даже если о разном.
Я, как школьница, Тэйми, путаюсь в падежах,
А тоска пережмёт мне горло, как каподастром,
я стою, смотрю с пятнадцатого этажа –
Там звезда
и полумесяц на красном,
Словно небо опять над Босфором кровит.
Я спрошу: «Как мне быть, моя светлая, мой прекрасный?..»
А никто мне не говорит.

А никто и не скажет (мы это не раз проходили),
потому что всё важное, Тэйми, на внутренней стороне.
Я пишу тебе это с небес
(не поверишь, меня пропустили!) –
Десять тысяч над уровнем моря… забудь обо мне…
Забывай обо мне понемногу, как все позабыли.

Сто минут меня нет на земле – это просто отмерить,
в это трудно шагнуть, как с пристёгнутой банждей с моста.
На каком языке
там всё время смеются за дверью?
На каком языке
мне всё врут, что отгадка проста?
Я им больше не верю.

Моё сердце исколото каждой мечетью насквозь.
Так вживляют волокна каких-то особенных тканей,
так пытаются жить,
обновляя истлевшую кость.
Если ты что-то знаешь об этом, скажи мне, скажи!
Это знание, Тэйми, со мною срастётся и канет.
Лишь звезда с полумесяцем в небе дрожит и дрожит…

[показать]

Я думала, отсюда видно вечность…
Скажите, доктор, как надолго страх,
когда стоишь вот так у поперечины,
сминая каждый божий день в руках?
Не надо, доктор, я и так всё знаю:
вот это – в вену… эти – натощак…
я только постоянно забываю,
мне делать шаг или не делать шаг?
Ведь вам уже известно, чем я кончу,
мне даже не прописан полный курс.
Моя реальность с каждым разом тоньше,
и с каждым разом всё пресней на вкус.
Но всё равно - спасибо за оказию
сойти с дистанции, а не с ума.
Я буду умолять об эвтаназии.
Я задолбалась уходить сама.

Эта девочка хочет засахарить меня всю,
Даже имя моё стало, словно кусок рафинада.
Я говорю ей: "Ну хватит, ну может, не надо?
Как же я всё это теперь в себе понесу?"
А она говорит: "Ты мой цветок, моя услада…"

Говорит: "Не бойся, ничего не придётся менять",
Но я знаю, в остатке - всегда или страх, или боль.
В моём сахарном сердце – марципановая любовь,
Но как только девочка отворачивается от меня,
На нём тут же, немедленно проступает соль…

Как-то их странно задумали наверху,
В их биографии втиснули всякую чепуху,
Перемешали с толпой, развели по углам,
По параллельным спискам, по разным снам.

С них бы писать сценарии мелодрам...
Город вылавливал их по чужим домам
И трамбовал в плацкарты, тащил в метро.

Время втекало струйками в их нутро,
Чтобы потом иссякнуть в один момент.
И ни одной надежды на хеппи-энд…
Им же никто друг друга не обещал,

Их даже этот город с трудом вмещал,
Вдавливая всем телом себе в бока,
Думал: ну пусть ещё поживут пока.

И подгонял такси: вон тех подбери.
И почему-то знал, что они внутри
На девяносто процентов из хрусталя...
Как же красиво они до утра болят!..

Котик Бака приноровился ночью спать на подоконнике в спальне. У него там такой альков из красно-оранжевых занавесок и тёплого зелёного пледа. Бака зарывается в этот плед, как в кокон, и спит, высунув голову. Голова имеет свойство свешиваться с подоконника в сторону тёплой батареи, и котик иногда падает посреди ночи на пол вместе с пледом.
Мир несовершенен. Бака вспоминает об этом каждый раз, когда выбирается из тёплого кокона и запрыгивает обратно на подоконник, а плед (сука!) не запрыгивает. Лежит себе на полу, непонятно, кого там греет.
Бака ждёт. Потом спрыгивает на пол, трогает плед лапой и показывает ему, как запрыгивать на подоконник. Плед бездарен и ленив, плед не хочет ничему учиться. Он хочет тихонько лежать на полу в темноте спальни и раздражать этим Баку.

Какое-то время котик разговаривает с пледом «по-хорошему», а потом начинает звать на помощь. Зовёт громко и настойчиво. Для пущей убедительности он запрыгивает к нам в постель, трогает лапой за нос и громко жалуется прямо в ухо.
Кто-то обязательно просыпается. Кто-то понимает, что мир несовершенен, и идёт разбираться с пледом «по-взрослому».
Надо сказать, что этот кто-то не я, иначе в мире бы вовсе не было никакой справедливости. Я в это время тихонько лежу, прикинувшись пледом, и пытаюсь удержать в себе сон. Потому что сон для меня – это всё. Меня категорически нельзя будить ночью. Меня нельзя касаться, нельзя со мной разговаривать. Меня нельзя трогать лапой и жаловаться в ухо. От этого я порчусь. От этого я злюсь и делаюсь несчастной.

Отмщённый котик какое-то время презирает зелёный плед, и идёт на кухню поесть с горя. После еды горе как-то на удивление быстро проходит. Мир становится гармоничен. Котик запрыгивает на подоконник, что-то назидательное говорит зелёному пледу, а потом забирается ко мне под одеяло и сладко спит до утра.
Вот так всё происходит.

А сейчас уже за полночь, Бака сидит рядом со мной на стуле и нудит. Вот как раз в это время он обычно начинает звать меня спать. Хоть до двух я тут сиди, хоть до четырёх, он будет стонать рядом, вздыхать, заглядывать в глаза, трогать меня лапой, натужно зевать, моститься на коленях… преданно ждать, сколько потребуется.
- Плед никуда не денется, - думает, наверное, Бака, - а эта тут совсем без сна захиреет.
И тычется башкой в подбородок, и прикусывает за локоть, и смотрит с презрением в монитор.
- Ну, если бы это был холодильник, я понимаю! - думает, наверное, Бака. – А так… ну что она туда смотрит? Там даже ничем не пахнет!
И на всякий случай проверяет, оставляя на мониторе влажный след.
Пойдём мы спать, в общем.
Заодно и плед подрессируем.
С наступающими праздниками всех, кто празднует!

[показать]

Толстая Анна тронулась рассудком не тогда, когда её ворчливого, вечно кашляющего по утрам, тонко смеющегося над своими же шутками, мужа выкатили из палаты, укрытого простынёй, и повезли от неё по длинному коридору…
Анна смотрела на скользящую по кафельным плитам каталку и представляла себе сервировочный столик на колёсиках с резной полочкой внизу. И разные яства на столике были аккуратно прикрыты крахмальной салфеткой, а внизу непременно должна была стоять вазочка с апельсинами.
И Анна даже догнала каталку и заглянула под неё. И очень удивилась, ничего не обнаружив. И даже обиделась на мужа, что вот он опять ввёл её в заблуждение и опять будет противно тоненько смеяться, приглаживая редкие волосы на затылке.

И не тогда Анна тронулась рассудком, когда обоих внуков (её солнышек, её звёздочек ненаглядных, её ангелочков сладких) невестка уводила за руки к турникету, чтобы больше никогда Анна не целовала их макушек и не гладила по тёплым розовым щекам. [показать]
И так жаль было синих панамок на их одинаковых головках, которые приходились как раз на уровень белой столешницы и напоминали двух плюшевых слонов с синими попонками, которые в старом доме стояли на комоде в гостиной…

Толстая Анна закурила, закашлялась и тяжело опустилась в продавленное кресло у окна. Никогда она не считала себя тронутой, как никогда не считала себя толстой. Да, она всегда была цветущей девочкой, с ямочками на щеках и круглыми коленками.
И это было красиво!
И когда мама говорила, что платье опять придётся отдать Борецким (потому что ну невыносимо же, ни одна пуговица не застёгивается!), Анна представляла этих тощих визгливых Борецких болтающимися на парковых качелях, как хвосты канатов в передвижном Шапито, куда мама водила её каждый сезон по два раза.

Толстая Анна затушила сигарету о подоконник, огладила платье на ревматичных коленях и попыталась подняться, опираясь о подлокотники.
И ещё раз попыталась. И ещё.
К тому моменту, когда в дверь постучали, она совершенно отчаялась и была готова заплакать. И когда вошла дежурная, пропуская вперёд высокого грузного мужчину, и сказала: «К вам сын», - и мужчина этот кивнул и пошёл на неё всем своим круглым лицом, и серым костюмом, и портфелем, и тонким противным смехом, Анна вся вдруг напряглась и вжалась в спинку кресла, и стала совсем маленькой, и вся уместилась в этом кресле, вместе с ногами. И конечно заплакала, и подумала, что как же так, что ведь нет у неё никакого сына.
И не может быть. И ей только шесть лет… шесть, шесть!
И даже все пуговицы на платье сегодня прекрасно застегнулись.


_________________________________________________
(рисунок Татьяны Феиной)

Ну что ты, ну что ты… ну разве же это беда –
любить этих девочек-мальчиков с тонкими лицами?
Смотреть в них и знать, что уже никогда, никогда,
уже никогда им тобою не осуществиться…
Лежать многократно в постелях, в земле, в облаках,
К своим трафаретам прилаживать каждую живность,
а после - из вечной зимы выносить на руках,
как будто не сладость такая, как будто повинность…
Я слышу, как падает время в меня по ночам,
в глухие пустоты мои, где ни стражи у края.
Ну что ты, ну что ты… не плачь, я тебя не отдам.
Не плачь, в нас немного ещё наверху поиграют.

Порой кажется, что меня волнует человек не как плоть, не как живое и трепещущее (в руках, у плеча, у колен), но как идея, как натяжение и попытка, как компромисс сам по себе.
Человек, несущий в себе жизнь и смерть одновременно, интересен лишь пропорцией того и другого.
И любовь выявляет эту пропорцию вернее всего. И проявляет (как негатив) любой надлом, разрыв, искажение. Даже не она сама выявляет, а тот страх, который сопутствует ей неизменно.
Способность к преодолению этого страха поражает каждый раз, каждый раз восхищает.