Мама говорит:
- Форточку не открывай – сквозняк. Пирог не ешь – это на ужин. Тапочки надень – простудишься.
Мама говорит:
- Я скоро. Не мусори тут. Чашки помой. Не сиди близко к телевизору.
Мама говорит:
- Полина! Ты что оглохла? Дверь закрой, говорю, горе луковое! - и шуршит в коридоре плащом, и звенит монетками, и щёлкает зонтиком.
Я закрываю дверь, иду в комнату и сажусь на кровать. Нет, сажусь в кресло (с ногами, в тапочках!) и думаю, почему же я «луковое»?
Ну, допустим, «горе» ладно, это пусть. Я и сама понимаю, что счастья от меня немного (с меня только фантики от конфет, дырки на колготках, головная боль и крошки на столе). Но «луковое» почему?
[показать]И тихонько нюхаю ладошку, и вторую тоже. Даже коленку нюхаю, для верности.
И ничего не правда! Я карамельное, мятное и немножко яичное. А ещё молочное, шерстяное и шампуневое. И даже какаова… какававо… ну такое!
- А никакое не луковое! – говорю я вслух и обвожу взглядом комнату.

Это моя комната, собственная, личная. Я тут всё знаю, каждый уголочек.
Вон там, на кровати, сидят мои игрушки, которые главные. А остальные – в большой коробке и в тумбочке.
В ящиках стола - мои тетрадки, картинки, карандаши (только там неубрано, ну и что?) и всякие секреты.
А на полке – мои книжки. И на подоконнике, и на тумбочке, и даже на полу за кроватью.
В этом шкафу лежат мои одёжки. И некоторые висят. Там есть одно любимое платье и целых четыре нелюбимых. Мама говорит: «Они приличные!»
У мамы странное представление об одежде. У неё самой только «приличные» юбки и блузки. И два платья, которые называются «строгие». Когда мы идём в гости, мама надевает строгое платье, и самое красивое на нём – это брошка!

Я иду в мамину комнату. Там на столике у зеркала стоит шкатулка со всяким красивым и не очень. Я достаю большую брошку с голубыми камешками и цепляю себе на платье (это платье уже не «приличное», оно просто домашнее).
- Если всё равно мыть посуду придётся, то я буду мыть её в брошке! Не так обидно будет, - думаю я.
На кухне остывает и пахнет яблочный пирог. Я осторожно прикладываю к нему ладошки (тепло и мягко). Потом быстро их нюхаю, шумно вдыхая воздух.
Я - яблочное и медовое!
У меня есть свой фартук - маленький жёлтый передничек, на котором написано «Мэри».
Меня зовут Полина, но, наверное, фартуков про меня не бывает. Поэтому посуду буду мыть как бы не я, а какая-то Мэри в маминой брошке.
Мэри моет посуду и мечтает быть девочкой Полиной, у которой в шкафу есть любимое платье, на кровати – целая шеренга главных игрушек, а в кухне – яблочный пирог на ужин.
Мэри совсем не скучает по маме и не смотрит поминутно на настенные часы. Это ведь вовсе не её мама где-то задерживается.
Мэри любит разговаривать с чашками и блюдцами. Она помнит, как их зовут и какой у кого характер. Когда на прошлой неделе Мэри разбила синего Бубу и порезала палец, Полина даже не заплакала.

Мама приходит поздно, тихонько открывает дверь своим ключом, разувается и на цыпочках заходит в мою комнату.
- Ну вот, уснула в кресле, - говорит она шёпотом.
Я слышу, как мама отстёгивает брошку с моего платья, аккуратно снимает с меня передник и целует в лоб..
- Давай-ка, я уложу тебя в кровать, - говорит она и берёт меня на руки. – Горе ты моё, луковое!
- Яблочное, - говорю я сквозь сон и обнимаю маму за шею. – Яблочное и медовое…

________________________
рисунок - L.Hurwitz

- А он тогда скажет: «Вам не кажется, что это недостойно, и говорить тут не о чем?»
- А я ему отвечу: «Нет, не кажется!»
Марика посмотрела на сестру с восхищением. Вот кому достался гордый нрав, смелость и фамильное упрямство. Дочь своего отца!
Лидия сидела у зеркала и расчёсывала длинные тонкие волосы, далеко отводя острый локоток, и сосредоточенно хмурила бровки.
- А если он скажет: «Вы не думаете о том, что будут говорить о нас соседи?» - спросила Марика и поудобнее устроилась на постели, поджав под себя ноги.
- А я ему отвечу: «Нет, не думаю!» - сказала Лидия, не оборачиваясь.
«Я бы умерла от страха», - подумала Марика, но вслух спросила:
- А если он скажет: «Не будете ли Вы так любезны, выбросить все эти глупости из головы?»
- Я ему отвечу: «Нет, не буду!»
- Ох! – вырвалось у Марики.
Лидия строго посмотрела на неё через зеркало, положила гребень на полочку и встала с пуфика.
- Ну ты-то хоть не думаешь, что надо высылать из страны каждого, кто боится драконов?
- Но рыцарь – не каждый. Рыцарь не должен… - шёпотом начала Марика.
- Ай, перестань! – перебила её Лидия. – Рыцарь должен восхищаться Моим Высочеством, а это он делает отменно!
- Но ты же не станешь говорить об этом с папенькой?
- Стану! Очень даже стану! – Лидия гордо вздёрнула острый носик. – Прямо сейчас пойду и поговорю!
«Королева! Как есть королева!» - подумала Марика и проводила сестру восхищённым взглядом.
Потом она слезла с постели, подошла к зеркалу, долго придирчиво рассматривала свои волосы, носик-пуговку, несколько раз пыталась нахмурить бровки и состроить строгое лицо. Вздохнув, она показала язык своему отражению и поспешно вышла из спальни.

- Не может быть и речи! – услышала Марика в конце коридора.
Она тихонько подошла к королевским покоям и замерла, прислонившись ухом к высокой двери.
- Вы моя старшая дочь! Вам не кажется, что это недостойно? – кричал король.
- Да, папенька, - бормотала Лидия.
Марика представила, как Его Величество мерит шагами комнату, и каждый раз, разворачиваясь, нервно одёргивает край мантии, и та взлетает, как крыло дракона.
Марика даже прикрыла глаза от страха.
- Вы не думаете о том, что будут говорить о нас соседи? – спрашивал король.
- Да, папенька, - начала хныкать Лидия.
- Скажите спасибо, что я не велел его казнить, а лишь выслал из королевства!
Лидия шмыгала носом.
- Придумала тоже! – не унимался король. – Замуж за труса!
- И что? И что? – не выдержала Лидия. – Ваша младшая дочь, вообще, хочет замуж за дракона! И что?
Марика почувствовала, как кровь отливает от лица. Колени вдруг подкосились, и она опустилась на пол, зажимая рукой рот.
- Вон!!! – заорал король. – Вон, я сказал!!!
Лидия выскочила из двери и понеслась по коридору, не замечая никого вокруг.

Вечером Марика заглянула в королевские покои. Король сидел в высоком кресле в синих семейных трусах и мантии на голое тело. Парик и корона лежали рядом на столике, вместе с сердечными каплями и уксусным компрессом. Услышав, как отворяется дверь, король быстро запахнул мантию и потянулся за короной.
- Я принесла вам клюквенный морс, - сказала тихо Марика, не двигаясь с места. – Сладкий, как вы любите.
- Ну давай же сюда, - заворчал король недовольно и обмяк в кресле, - чего стоишь?
Марика подошла и поставила на столик графин и бокал.
Король пошевелил босыми пальцами ног.
[показать]- А ну-ка отойди вон туда, к окну.
Марика отошла к окну.
- А ну-ка, посмотри на меня. Ничего не замечаешь?
- Что я должна заметить, Ваше Величество?
- Ну, смотри-смотри! Совсем ничего? – король поудобнее устроился в кресле.
- Ничего, - Марика пожала плечами.
- Я не достаю ногами до пола! – сказал король. – Видишь? Совсем усох. Старый совсем…
- Что вы, папенька! – Марика бросилась к королю и уткнулась ему в грудь. – Что вы такое говорите!
- Ладно-ладно, - заворчал король, отстраняясь. – Давай свой морс.
Марика налила половину бокала и посмотрела вопросительно на короля. Тот кивнул, и она долила ещё немного.

Его Величество сделал несколько глотков, довольно сощурился и поставил бокал на столик.
- Что тут мне Лидия говорила сегодня? Что-то про дракона? – как бы, между прочим, спросил он. – Что он как бы тебе нравится, что ли?
- Нравится, - тихо сказала Марика.
- Вы понимаете, что вы сейчас сказали? – король перешёл на официальный тон и даже выпрямил спину.
- Понимаю, - сказала Марика, опустив глаза.
- Вам не кажется, что это недостойно, и говорить тут не о чем? – спросил король громче.
- Нет, не кажется! – сказала Марика.
- Не будете ли Вы так любезны, немедленно выбросить эти мысли из головы? – закричал король, соскочил с кресла и прямо босиком зашагал по комнате.
- Нет, не буду! – уверенно сказала Марика.
- Ах так, значит? – король комкал края мантии. – Значит, вот тааак?
Марика молчала.
- Подите вон, дочь моя! – король топнул босой ногой и скривился от боли. – И извольте пообещать, что завтра же вы Читать далее...

Наконец-то могу пригласить вас на концерт в Киеве!

[показать]


По-моему, прекрасный повод наконец-то повидаться с киевлянами в реале.
Программа построена так, что я буду петь свои песни,
а Серёжа - читать свои стихи.
Там же можно будет приобрести Серёжину книжку и мой диск.

[показать] [показать]


Приходите, мы будем очень рады!

- А я говорила, что не надо нам сегодня на улицу выходить! – сетовала пани Хеля. – Потому что всё снова будет, как всегда. Я говорила!
Она стояла на узенькой мощёной дорожке рядом со свежевыкрашенной лавочкой. У её ног сидела маленькая пучеглазая болонка и виновато подрагивала хвостиком. Болонку звали Фига и, по-собачьим меркам, она была дамой преклонных годов. Но пани Хеля не делала сноску на собачьи мерки, поэтому Фигуся неизменно была её «девочкой», «деточкой» и «малышкой». И сейчас ей положено было носиться по газону и играть вместе с другими собаками, заливаясь звонким лаем.
- Какая ты у меня необщительная, - говорила с досадой пани Хеля и трогала ладошкой угол лавочки.
Краска, похоже, совсем подсохла, и можно было присесть на краешек, чтобы отстегнуть поводок.

Издали помахал рукой пан Пётер. Его радостный сеттер заигрывал с молоденькой колли, припадая на передние лапы и отпрыгивая в сторону, и снова припадая. Пётер курил и подбадривал пса окриками.
Пани Домбровска, как обычно, прохаживалась вокруг беседки, выгуливая двух стареньких пуделей грязно-белого цвета.
- Как поживаете, пани Хеля? – спросила она, поравнявшись с лавочкой.
Пани Хеля собиралась ответить, что в целом неплохо, только Фигуся её расстраивает – капризничает и плохо гуляет. Но один из пуделей вдруг рванул поводок и, переваливаясь, побежал к ближайшему дереву. Пани Домбровска выругалась, подхватила под мышку второго пуделя и заторопилась следом.
[показать]Пани Хеля вздохнула, проводила их взглядом и погладила Фигусю.
- Ну иди, детка! Иди, побегай, - сказала она. – Ну что ты сидишь?
Собачка подняла на неё большие карие глаза, завиляла хвостом и легла у ног.
- Ну вот ещё! – возмутилась пани Хеля и легонько подтолкнула Фигу носком туфельки. – Смотри, как собачки играют. Иди, не бойся! Они не кусаются!
Она ещё немножко посидела, уговаривая Фигу, потом пристегнула поводок и пошла по дорожке к проспекту.

- Завтра будешь сидеть дома! – вычитывала пани Хеля собачку. – И никаких сахарных косточек! Мне уже стыдно перед другими, Фигуся. Ты ведёшь себя, как дикарка.
Фигуся семенила рядом, каждый раз задирая мордочку на звук своего имени.
- Я понимаю, если бы ты была щенком! – не унималась пани Хеля. – Но ты же большая девочка! Нельзя же всю жизнь просидеть у моей юбки…
Возле беседки пани Домбровска расчёсывала по очереди своих пуделей. К ней подошёл пан Пётер справиться о здоровье. Они перекинулись несколькими фразами, глядя вслед пани Хеле. Та шла одна по дорожке, разговаривая сама с собой.
Время от времени пани Хеля наклонялась и проводила ладошкой по воздуху сантиметрах в двадцати над землёй.
Когда у самых ворот она на минутку оглянулась, Пётр и пани Домбровска дружно заулыбались и помахали ей рукой.

_______________________________
рисунок – В.Оленберг

Люська стоит посреди двора, широко расставив кривенькие ножки, и ревёт во весь голос.
С одной стороны к ней бежит Дзюбина мать тётя Зоя, а с другой – Степановна, соседка.
Дзюба стоит, опершись об угол сарая, и флегматично ковыряет в носу.
- Ты что ей сделал, ирод? – кричит ему мать на бегу. – Что ты ей опять сделал?
Она приседает возле Люськи и начинает осматривать её и ощупывать. Люська послушно даёт осмотреть одну руку, потом другую. При этом она не прекращает реветь на всю улицу, время от времени поворачиваясь в сторону Дзюбы и трагично выпучивая глаза.
Тётя Зоя осматривает ей голову, заглядывает в рот, щупает коленки.
- Люсенька, что? – спрашивает она, уступая место подоспевшей Степановне. – Да что ж такое?
Степановна проделывает ту же процедуру, потом легонько встряхивает Люську за плечи, от чего та начинает реветь громче и тоньше.

- Ну ты дурак, Дзюба, - говорю я шёпотом, - она же наябедничает.
- Ничего, зато запомнит!
- Она же мелкая ещё, жалко, - говорю я.
- Посмотрел бы я на тебя, если б это твоя сеструха была, - Дзюба виртуозно сплёвывает сквозь зубы. – Она меня, знаешь, как бате закладывает! А батя мне потом, знаешь, что?
И пока все заняты ревущей Люськой мы тихонько ретируемся через забор и, нырнув между кустов крыжовника, выходим на улицу с другой стороны соседского двора.

Дзюба отряхивает штаны, пятясь от калитки, я открываю рот, чтобы сказать ему «стой!», но не успеваю, и Дзюба врезается прямо в проходящую мимо Дашку Ерохину. Вдобавок ко всему он наступает ей на ногу, и на белом Дашкином носочке остаётся грязный овальный след.
- Ой, - говорит Дзюба, и у него краснеют уши и шея.
Ему ужасно неловко, он не знает, что сказать, вдруг приседает и начинает тереть след на Дашкином носке, сперва рукой, потом рукавом. Дашка смеётся, убирает ногу и бьёт Дзюбу по голове пустым пакетом.
- Что там у вас Люська так плачет? Это же Люська плачет? – спрашивает она, кокетливо одёргивая цветастое платьице.
- Она жвачку проглотила, - говорю я. - А Дзюба сказал, что она теперь умрёт.
- Не просто жвачку! – Дзюба вдруг обретает дар речи. – А польскую жвачку, которую я у Фильки выменял на магнит!

Я знаю, что дело не в магните. Эту жвачку (страшная редкость по нашим временам) Дзюба припрятал как раз для Дашки Ерохиной.
А Люська нашла и съела.
А теперь ревёт, потому что брату верит безоговорочно, хотя и бесконечно ябедничает на него отцу.
- Что же ты её, бедную, так напугал? – говорит Дашка Дзюбе безо всякого сожаления в голосе и поглядывает на меня украдкой.
- Чтобы знала! – ворчит Дзюба, прослеживая Дашкин взгляд.
Ерохина закладывает за ухо непослушную прядь, но делает это очень медленно, чтобы мы успели разглядеть её новые часики – маленькие, аккуратные, на блестящем тёмно-сером ремешке.
Но я вижу не новые часы, а тонкую царапину на запястье, чуть ниже застёжки, маленькую царапину на узком Дашкином запястье, рядом с бледной голубой жилкой. И мне вдруг становится тяжело дышать, и начинает ныть где-то в животе, сладко и странно.
- Пошли, - говорит мне Дзюба и толкает меня в бок. – Чего встал? Пошли!
- Красивые часы, - говорю я, чтобы что-то сказать.
Дашка медленно подносит руку к глазам.
- Ой, уже половина второго! – говорит она с выражением. – Сейчас гастроном закроют!
Мы с Дзюбой стоим и смотрим, как Дашка Ерохина бежит вниз по улице, размахивая пустым пакетом.

Остаток дня Дзюба дуется на меня, а на все вопросы только отмахивается, чем ужасно меня злит. Я не сделал ничего плохого, но всё равно чувствую себя виноватым.
- Мне эта Ерохина ни капельки не нравится, если ты из-за этого! – оправдываюсь я. – Ну честно.
- Меня это не интересует, - холодно отвечает Дзюба, не глядя мне в глаза.
Но я-то знаю, что интересует! Ещё как интересует! Но если я скажу об этом вслух, мы точно поссоримся.
Странная вещь: нет ничего такого, о чём мы с Дзюбой не можем разговаривать. Но когда дело касается Дашки, Дзюба ведёт себя, как дурак.
Мы сидим на ящике за гаражами и курим ворованную «беломорину».
- Ты дурак, Дзюба, - говорю я.
- Угу, - говорит он и пытается выпустить дым колечком, - а ты, значит, умный!
- Да я не в том смысле.
- Ну и помалкивай.
- Ну и подумаешь!
- Ну и всё!

Мы молча курим, передавая друг другу папиросу.
Потом так же, молча, идём верх по улице. Какое-то время топчемся возле Дзюбиной калитки, пока из-за неё не раздаётся писклявый Люськин голос:
- Ага, а я папке всё рассказала! И ничего я не умру! А папка тебя уже ждёт!
Люська пятится к дому, пытаясь оценить расстояние от двери до калитки и от Дзюбы до неё самой.
- Ну, я пойду, - говорю я, как бы между прочим.
- Угу, - обречённо соглашается Дзюба. – Завтра зайдёшь?
- Завтра зайду.
Мы всё стоим. Дзюба не решается войти во двор, а я не могу просто взять и уйти.
- Ты это… не расстраивайся, - говорю я, чтобы что-то сказать.
- Угу, - отвечает он, - не впервой.
- И это, слышь? – вдруг говорю я, сам себе удивляясь, - я тебе завтра жвачку достану, честно!
- Иди Читать далее...

[показать]
Мой котик Бака (Баскервиль) желает всем тёплой и радостной весны!

Прошлые связи липнут к памяти, как проказа.
Там, где я тебя помню, ты всегда смеёшься.
Если бы они знали, как ты мне достаёшься,
Они бы не напомнили о себе ни разу.

У меня к тебе столько всего уже накопилось -
И обид, и претензий, и если однажды
Я не проговорю их, не выговорю каждую,
То сложу оружие и сдамся на милость.

Эти мальчики на тебя похожи анфас и в профиль.
Промелькнёт такое в толпе, и сердце рвётся.
Мне всего ничего от тебя уже остаётся.
Миллиметры сна, миллилитры горького кофе.

Зачинали друг друга по-быстрому, как умели.
Всё должно было быть не так, а как-то иначе.
Говорил: «Детка, ты столько для меня значишь!
Мы уедем в Европу!» (добрались лишь до постели).

Твоя детка стареет, густо припудривает морщины,
Набирается смелости и звонит в Палермо…
Четыре долбанных года звонит, наверно,
Чтобы услышать оставленного там мужчину.

И у неё нет на то ни одной причины.
И ей так скверно… невыносимо скверно…

(отрывки из разных глав)

* * *

Когда в десять лет Франка решила впервые вымыть окно на веранде, у неё закружилась голова, и она чуть не упала с подоконника.
- Наверное, так чувствуют себя все влюблённые, - подумала Франка.
С тех пор, когда Франке хочется почувствовать себя влюблённой, она моет окна.
Поэтому в доме сеньоров Варэзи никогда не бывает грязных окон.

[показать] [показать]
(рисунки - )

* * *

- Договоримся так. Вы сидите тихонько, а я рассказываю вам сказку, - сказала сеньора Варэзи, присаживаясь на лавочку в саду.
- Только сказка должна быть про зайца! – сказал первый заяц.
- Хорошо, - согласилась сеньора Варэзи.
- И ещё про одного зайца! – уточнил второй заяц.
- Хорошо.
- Но лучше только про одного, - сказал первый.
- Или только про второго, - сказал второй.
- Так! – повысила голос сеньора Варэзи. – Если вы оба не замолчите, я дам вам имена, и ваши сказки закончатся!
Зайцы прильнули к Франке и затихли.

* * *

- Когда мы пойдём в кондитерскую лавку, вы будете вести себя хорошо! – сказала сеньора Варэзи.
- Лучше я буду хорошо вести одного зайца! – сказал второй.
- А я буду хорошо вести второго! – подхватил первый.
- Ладно, вести себя хорошо буду я! – согласилась сеньора Варэзи.
Она взяла себя за руку и повела вниз по улице. Зайцы вели друг друга следом.

* * *

- Сегодня я постелю тебе в левой части веранды, там больше солнца, - сказала сеньора Варэзи.
- Я не хочууу… Я хочу спать здесь, на руках, - сказала Миччола.
- «Здесь на руках» сейчас уходит в кондитерскую за печеньем, - сказала сеньора Варэзи и переложила кошку в кресло.
- Ах, так? Ах, тааак? – сказала Миччола. – Тогда завтра я не буду умываться! И все скажут: «Смотрите-смотрите, какая немытая кошка у Франки!» И вам будет стыдно, да!
- Если ты будешь капризничать, я расскажу Карле, кто съел бекон! – сказала сеньора Варэзи стоя в дверях.
Миччола потянулась, неохотно спрыгнула на пол и, грациозно поводя бёдрами, прошествовала на веранду.
«Господи, с кем тут спорить? – подумала она. – C кем тут спорить…»

* * *

- Я прощаю им сплетни о зайцах, я игнорирую их ночные подглядывания, я не реагирую на их насмешки, - сеньора Варэзи шагает по комнате в ночной рубашке, - но Массимо!.. Вчера я видела, как вы разговаривали с шоколадным печеньем!
Сеньор Массимо переминается с ноги на ногу и молчит.
- Вы представляете, что они скажут, если узнают об этом?
- Франка, ну я же не виноват, что вчера печенью было так грустно и одиноко… - говорит сеньор Варэзи извиняющимся тоном.
- Ну, я не знаю… могли бы покатать его на лошади! – сеньора Варэзи смягчилась.
- На лошади его укачивает, - говорит сеньор Массимо.
- Тогда пусть поиграет с зайцами.
- Зайцы не умеют играть в шоколадное печенье. Оно их боится.
- Господи! – не выдерживает сеньора Варэзи. – Тогда давайте его съедим, и дело с концом!
- Франка, у меня отличная идея! – сеньор Варэзи обнимает супругу за талию. – Мы познакомим его с садовыми мышами!

* * *

- Как ты думаешь, - спросил один заяц, - кого из нас она больше любит?
- Не знаю, - отвечал второй. – Думаешь, она нас, вообще, различает?
- Скажешь тоже! Конечно, различает… А давай у неё спросим?
- Ты с ума сошёл! – замахал лапами один заяц. – Вдруг она не любит никого из нас! Я не хочу об этом знать.
- Ну как же никого? Она и сказки нам рассказывает, и по голове гладит, и в саду выгуливает, и печенье… - стал перечислять второй заяц.
- Погоди-погоди, ты о ком? – перебил его первый.
- О Франке Варэзи, конечно!
- Дурак ты! Я о Миччоле…

* * *

Франка очень любила стирать занавески. Но не умела. Зато умела мыть посуду. Но не любила.
Поэтому она не делала ни того, ни другого.
Франке нравилось вышивать крестиком, но не получалось. Зато получалось чистить картошку, но не нравилось.
Поэтому она не делала ни того, ни другого.
Её мир был вполне гармоничен.


______________________________________________________________________
[показать]

У меня хорошая новость для тех, кто хотел увидеть сказку про Франку Варэзи и её зайцев на бумаге.

В новом номере альманаха «Конец эпохи» напечатаны все 12 глав!
(полностью сказку можно почитать вот тут)

Авторство иллюстраций принадлежит замечательной Маше Кустовской!
Картинок Читать далее...

Нет ничего переменчивей, чем стабильность.
В этом Яцек Левандовски убедился, когда в понедельник вышел из своего дома номер сорок один по улице Вольской, чтобы перейти на другую сторону, купить в киоске свежий номер «ycie» и сесть, как обычно, в седьмой трамвай до центральной галереи.
Перед этим Яцек выпил стакан кефира, тщательно вымыл чашку, набриолинил волосы и начистил до блеска туфли.
Он прекрасно помнил, как проверил карманы пальто и запер дверь на оба замка (сперва нижний, потом верхний), как не стал вызывать лифт, а пошёл пешком, как проверил почтовый ящик и поздоровался с усатым консьержем Томашем.
Яцек вышел на улицу и шагнул прямо на зелёный газон у крыльца, по привычке начав отсчитывать шаги до остановки. И даже досчитал до пяти, не сразу осознав, что куда-то делся асфальт, и канализационный люк с надписью «kanalizacja deszczova Gdask», и даже трамвайные рельсы…
Перед ним расстилалась огромная парковая лужайка, испещрённая узенькими мощеными дорожками, по которым неспешно прогуливались горожане.
- Надо же, какой красивый правдоподобный сон! – с восхищением подумал Яцек.
Он постоял ещё минутку, наблюдая за этой картиной и щурясь на солнце, потом посмотрел на часы и пошёл обратно.
Яцек Левандовски вызвал лифт, стараясь не смотреть по сторонам. И будь он чуть более внимательным, то заметил бы, что на стене слева больше нет почтовых ящиков, а в углу справа нет никакого консьержа. Но кто же отслеживает такие мелочи во сне? Поэтому Яцек просто поднялся на четвёртый этаж, открыл дверь (сперва верхний замок, потом нижний), прошёл в спальню, разделся и лёг в постель.
[показать]

Гражина Грабска, по обыкновению, выскочила из своего подъезда по улице Мицкевича, на ходу застёгивая курточку и вспоминая, все ли документы она уложила в папку.
Гражина сегодня снова опаздывала. Но ведь это не повод, чтобы не заскочить в ближайшую «кавярню» и не выпить чашечку утреннего кофе от пани Баси. Там можно будет съесть сметанный коржик и попутно подкрасить ресницы.
- Гражка-Гражка, - ругала она себя мысленно, дёргая непослушную застёжку на куртке, - так тебя скоро выгонят с работы! И это тебе ещё повезло, что контора в двух кварталах от дома, а не на другом конце города!
Она подняла голову, чтобы посмотреться в большую зеркальную витрину парикмахерского салона «Rua», но вместо витрины почему-то увидела проходящий мимо красный трамвай номер семь, и журнальный киоск на другой стороне улицы.
- Мамочки! – сказала Гражина вслух и выронила папку.
Она быстро собрала бумаги и попятилась к двери. Споткнувшись о канализационный люк, Гражина ойкнула и заскочила в подъезд. Там она прислонилась спиной к стене, закрыла глаза и стала читать шёпотом «Богородица дева».
- Хорошая сегодня погода, пани Гражина, - усатый консьерж улыбался из-за стеклянной перегородки.
Гражина открыла глаза и поняла, что находится в незнакомом подъезде.
- Мамочки! – опять сказала она про себя. – Это всё, должно быть, от вчерашнего лимонного ликёра.
Гражина больно ущипнула себя за бедро и в ту же секунду на глаза навернулись слёзы.
- А вы кто? – всхлипнула она.
- Я ваш консьерж. Меня зовут Томаш, не узнаёте?
И прежде, чем он успел выйти из-за перегородки, Гражина Грабска потеряла сознание.


Франек Цибуш просыпался обычно поздно. Он медленно задумчиво одевался, обстоятельно завтракал и потом долго чистил зубы, разглядывая себя в зеркале. В прихожей он замечал, что надел свитер наизнанку, или носки разного цвета, или подтяжки задом наперёд.
Спустившись этажом ниже, Франек вдруг спохватывался, что забыл очки, или портмоне, или записную книжку.
Потом он выходил из дома и попадал сразу к задним воротам городского парка, проходил его насквозь, выкуривал, наконец, первую сигарету и садился в автобус.
Окончательно Франек просыпался, когда из окна был виден Костел Святой Бригиды, и водитель объявлял остановку «улица Профессорска».
Сегодня Франек шёл вдоль улицы Мицкевича, удивлённо озираясь по сторонам. Ни парка, ни ворот, ни автобуса он в это утро не обнаружил.
- Либо я потерял память, либо рассудок, - думал Франек.
И то и другое, безусловно, как-то разнообразило жизнь, хотя и рушило все сегодняшние планы.
Франек остановился у большой зеркальной витрины с надписью «Rua», надел очки, внимательно осмотрел себя с ног до головы и, не найдя никаких особых изменений, двинулся дальше.
Пройдя полквартала он обнаружил маленькое кафе «У пани Баси», автоматически нащупал портмоне в кармане и зачем-то несколько раз огляделся по сторонам.
- Всё равно работа на сегодня уже отменяется, - подумал Франек Цибуш и уверенно толкнул дверь.


- Нет ничего стабильнее перемен, - сказала пани Бася и взяла Томаша под руку.
Они неспешно прогуливались по лужайке - от парковых ворот до центральной аллеи, и обратно.
- Как вам показалась та молодая особа? Славная ведь, правда?
- Гражина оказалась на удивление милой девушкой, - улыбнулся Томаш.
- Читать далее...

Мои рассказы в сборниках ФРАМа:

[показать] [показать] [показать] [показать] [показать]



Несколько песен с моего диска "Город-море" в авторском исполнении:
[показать]
1. "Город-море"
2. "Я хочу, чтоб ему везло"
3. "Без названья"
4. "Есть повод"
5. "Воспоминание о Польше"

Полы в нашем доме мать красила сама. Раньше это считалось мужской работой, но с тех пор, как отец подался в бега, в доме был только один мужчина – мамка.
Вечером ожидались гости, поэтому все полки в холодильнике были заставлены заливным, мисочками с винегретом, ожерельями кровяной колбасы и розетками с дрожащим вишнёвым желе из польских пакетиков «Галяретка».
[показать]Полы подсохли ещё вчера, но запах масляной краски не выветрился до сих пор. Потому мы с Дзюбой сидели за столом в гостиной и, под видом выполнения домашних заданий, втягивали запах носом почти до головокружения.
- Хорошо тебе, - говорил Дзюба. – Всю ночь можно нюхать! А у нас везде линолеум. Его просто стиральным порошком моют.
- Это что! – гордо отвечал я. – Вот мы ещё скипидаром натрём!
Дзюба завистливо молчал.
- А потом мастикой! – добавлял я, радуясь этому неожиданному превосходству.

С каждым разом краска выбиралась матерью всё светлее по тону и ярче.
Некогда тёмно-коричневые половицы теперь были ярко-оранжевыми, и не раздражали лишь потому, что были прикрыты аккуратными полосатыми ковровыми дорожками. И только пороги блестели глянцевой эмалью, словно залитые морковным соком.
С течением времени маме всё больше хотелось броских расцветок - так, словно реальность блёкла и теряла краски.
Кресла застилались пёстрыми покрывалами, а на стенках появлялись белые висячие горшочки с пошлым искусственным плющом ядовито-зелёного цвета.
Мать покупала синьку в маленьких пластиковых бутылочках и неизменно добавляла её в стирку. От этого все постели и занавески в доме имели насыщенный голубой оттенок.
Этой нехитрой науке мама научила и свою сестру Верку. А та, в свою очередь, заразила мать привычкой крахмалить пододеяльники и простыни. От чего они вечно были жёсткими, словно с мороза, и даже похрустывали под руками.

- Слышь, Верунь, - говорила мать, - а что как я в другой раз комбинации подкрахмалю, а?
- А и крахмаль! Что им станется? – говорила Верка, прилаживая на голове парик.
Она уже битый час вертелась у зеркала. То красила ресницы, зачем-то широко открывая рот при каждом взмахе кисточки, то обводила губы огрызком красного карандаша, старательно слюнявя кончик.
У тёти Веры сегодня именины. И хотя бабка не назвала мою мать ни Надеждой, ни Любовь, ни тем более Софьей, этот праздник сёстры отмечали исправно. Хороший же праздник, чего?
Гостей звали к нам – у нас места больше.
Компания соберётся привычная: родители Дзюбы придут с мелкой Люськой, Степановна, Зинаида с беременной Катькой, Валерка… По поводу Валерки мать вчера долго ругалась с тётей Верой. С одной стороны – ему бы помириться с Катькой. А с другой – непонятно, как там всё обстоит с городским женихом. Зинаида на все вопросы только поджимает губы да отмалчивается. А Катерине уж рожать скоро.
- Ой! – тётя Вера вдруг роняет помаду и бледнеет. – Ой, батюшки!
- Что? – мамка застывает в дверях, с половником в руке, и мгновенно бледнеет. – Да говори же! Что???
Мы с Дзюбой, как по команде выскакиваем в коридор.
- Ой-ой, - причитает тётя Вера, - шампанское-то забыли! Забы-ыли!
- Едрить-колотить, Верка! – мать присаживается на край вешалки, держась за сердце. – Меня чуть кондрашка не хватила! От дурная ты!
- Костик, побеги, а? – тётя Вера смотрит на меня умоляюще. – Может, не закрыли ещё? Там Райка, она тебя знает. Побеги, а?

Мать выдаёт мне деньги, и мы с Дзюбой бежим вниз по улице, обгоняя друг друга. А потом неспешно идём обратно, неся каждый по зелёной праздничной бутылке. У пивного ларька замедляем шаг, и мужики уважительно кивают головами и отпускают вслед шуточки, но по-доброму, по-свойски.
По пути мы заворачиваем к гаражам, и садимся там, прислонившись спиной к полуразрушенной кирпичной стене. Дзюба достаёт утащенную у бати папиросу, аккуратно ровняет её пальцами и смачно прикуривает, наклонив голову набок.
Какое-то время мы молчим.
Так уж повелось, что эти редкие, ворованные папиросы стали для нас каким-то особым ритуалом. Курение сопровождалось непременно серьёзными философскими разговорами, по-взрослому вальяжными затяжками и неспешным выпусканием дыма. Не то, чтобы мне нравилось курить, да и мамка надаёт тумаков, если учует, но была в этом какая-то пацанская непокорность, какой-то протест, и странное ощущение ворованной свободы, а значит, самостоятельного рискованного поступка.

- Валерка в тюрьме сидел, - вдруг говорит Дзюба, - ты знал?
- Иди ты! За что?
- Не знаю. Я батю спрашивал, не говорит.
- А когда это он сидел, что я не помню?
- Нас ещё не было тогда, вот и не помнишь! Давно.
Мы молчим, хоть и думаем об одном и том же. Дзюба передаёт мне папиросу, сплёвывает сквозь зубы и говорит:
- Вот это жизнь, скажи! Как Монте-Кристо! Конвой, решётка, камера…
- Кто Монте-Кристо? Валерка, что ли?
- А хоть и Валерка! – Дзюба раззадоривается всё больше. – Представляешь, если он владеет секретной картой сокровищ!
- Ага, и тихонько их Читать далее...

Почти всю осень каждое утро Нуца выходит из дому, чтобы броситься под восьмичасовой кишинёвский поезд.
Даже когда идёт дождь, и на улице совсем противно и зябко.
У Нуцы есть зонт и короткие резиновые сапожки лилового цвета. Она застёгивает пальто на все пуговицы, повязывает длинный серый шарф и зачем-то берёт сумочку. Ах, ну да, в ней же документы и прощальное письмо. А ещё два кусочка «докторской» колбасы, завёрнутой в целлофановый пакетик (для недавно ощенившейся дворовой суки). Можно всё это положить в карман, но сумочка очень подходит к сапожкам, поэтому пусть будет.
Нуца очень обстоятельно подходит к делу.
Она не завтракает. Кто знает, вдруг состав рассечёт её ровно посередине? А там какая-нибудь яичница с беконом или овсяная каша. Нет-нет, это некрасиво!
С вечера Нуца гладит серое платье (отложной воротничок, два карманчика, узкие манжеты), аккуратно красит ногти бледным перламутровым лаком, складывает на стул рядом с кроватью чистенькие колготки телесного цвета и бежевые махровые носочки.
[показать]
Просыпается Нуца без будильника и выходит из дому ровно в семь десять. Она отдаёт колбасу собаке и стоит рядом, пока та ест. Потом пересекает двор, проходит две коротких улочки и долго идёт через пустырь до ближайшей станции.
"Дорогой Джику! – проговаривает Нуца своё письмо в голове. – Вы напрасно полагали, что женщина скромная, домашняя и воспитанная – непременно боязлива и неспособна к поступкам странным и безрассудным. Говоря о смене нравов и потере интереса ко всему классическому, Вы смели заметить…"
- "Смели заметить" - как-то по-дурацки звучит! - думает Нуца. – Нет, в самом деле, звучит как-то не очень.
Она останавливается посреди пустыря, достаёт из сумочки письмо, разворачивает и пробегает глазами. Потом прячет обратно в сумочку и оглядывается по сторонам.
Дворовая грязно-рыжая сука, которая плелась за Нуцей от самого дома, садится чуть поодаль.
- "Смели заметить"! – говорит Нуца вслух и всплёскивает руками.
Собака поджимает хвост и отбегает подальше.
- Это надо исправить! – говорит Нуца, обращаясь к собаке. – Это никуда не годится. И лучше было бы написать "милый", да-да, именно! "Милый Джику"! Я ещё на прошлой неделе хотела, но совсем вылетело из головы.
Нуца разворачивается и идёт обратно. Собака какое-то время медлит, вздыхает и семенит следом.

Машинист пассажирского поезда "Окница-Кишинёв" Джику Чобану задумчиво смотрит в окно и слушает свежую байку в исполнении своего помощника Мирчи. Каждый раз, приблизительно в одно и то же время, у Джику вдруг начинает сосать под ложечкой, и слегка подташнивает.
- Надо, наконец, сходить к врачу, провериться, - думает он. – И перестать уже пить кофе на голодный желудок.
Минуя железнодорожный переезд, Джику успевает сосчитать легковушки по обе стороны полотна.
- А может, вовсе сменить работу, - думает он, - и совершить уже какой-нибудь поступок, как-нибудь всё это поменять, что ли!
Но вслух говорит:
- Мирча, помолчи уже, а? И так голова раскалывается…
Помощник машиниста обиженно сопит, отворачивается к окну и закуривает.
Сегодня состав опять идёт с опережением графика.

______________________________
рисунок - Christian Asuh

[показать]

[200x319]
Мы обходим всю ярмарку, и в одном из павильонов он примеряет белую твидовую шляпу. И поворачивается ко мне смеясь, и ждёт, что я скажу что-нибудь глупое.
А я просто смотрю на него, как будто только вот сейчас вдруг увидела вблизи. Стареющий Пьеро с грустными глазами на усталом лице, все прекрасные метаморфозы которого уже не в будущем, а только в прошлом.
И он, подозревая мои мысли, вдруг весь делается поникшим и тихим, и аккуратно кладёт шляпу на место. И говорит:
- Давай обойдём площадь ещё раз.
И мы обходим всю ярмарку. И снова возвращаемся к тому же самому месту.
И он тогда говорит, что хочет пойти домой.
А я говорю, что нам совершенно некуда торопиться.
А он тогда говорит, что хочет пойти домой прямо сейчас, немедленно.
И я говорю:
- Почему?
А он говорит:
- Потому что хочу.
А я тогда говорю, что этого никогда бы не случилось, если бы мы поехали к морю.
И тогда он делает глубокий вдох, словно набирает полные лёгкие жизни. И мы оба понимаем, что вот прямо сейчас её придётся выдохнуть…

Мия сидит у стенки на узкой кушетке-лавочке, обтянутой коричневым дерматином. У её ног стоит открытая чёрная сумка с надписью «la sportiva». Время от времени Мия наклоняется и аккуратно, двумя пальцами, выуживает из недр сумки маленькую печенюшку, отправляет её в рот и, закрыв глаза, облокачивается о стенку.
На той же лавочке сидит ещё одна барышня. Она, похоже, нервничает и пытается согреть ладони, сложив их лодочкой между коленок. Барышню отделяет от Мии пустое место. На нём лежит свёрнутый плащ непонятного цвета с серой подкладкой.
- Как-то зябко тут, – говорит барышня как бы сама себе, выпрямляя спину и поводя плечами.
Мия наклоняется к сумке, достаёт ещё одну печенюшку и думает о том, что тут, в коридоре, акустика почти такая же, как в аптеке рядом с домом.
- Это нервное, - говорит Мия, чуть растягивая гласные.
Она не столько отвечает барышне, сколько хочет послушать, как звучит её собственный голос в этом пространстве.

Какое-то время они молчат, глядя на дверь напротив. На двери висит круглая белая блямба с номером «23». Если долго смотреть на неё, прищурившись, то цифры наползают одна на другую, образовывая то «8», то «6»... Вдруг блямба резко отъезжает вправо. Мия вздрагивает от неожиданности, но это просто открылась дверь.
- Кто на 16.30? – Мия не видит обладательницу высокого металлического голоса, а лишь локоть в белом рукаве и носок чёрной туфли-лодочки с ободранным лаком на кончике.
Барышня рядом как-то поспешно вскакивает, бледнеет, что-то говорит беззвучно, одними губами, и исчезает в кабинете.
Когда за ней закрывается дверь, Мия достаёт ещё одну печенюшку, медленно кладёт её на язык и облокачивается о стенку. Откуда-то слева доносится тихое мерное тарахтение, которое становится всё громче и громче.

[показать]Вдоль коридора неспешно идёт девочка лет пяти и тянет за собой пластмассовую машинку на верёвочке. Это некогда грузовик, у которого теперь нет кузова, а лишь потёртая зелёная кабина и пустая платформа с двумя торчащими штырями-обрубками.
- Я тебя умоляю, прекрати уже тарахтеть! – говорит Мия громко, не поворачивая головы и даже не открывая глаз.
- Я не могу прекратить, - так же громко отвечает девочка.
Она идёт, не глядя под ноги, а лишь всё время назад, на грузовик, поэтому её заносит то влево, то вправо. Машинка переворачивается каждый раз, когда ударяется о стенку или ножку кушетки.
- Всегда можно что-то прекратить, - говорит Мия. – Ты просто не хочешь! Тут, вообще, нельзя шуметь.
- Я не шумлю, я везу больного. Я «скорая помощь», - говорит девочка, приседая возле перевернувшегося грузовика.
- Ну что ты, прямо, как мальчишка с этой машинкой… Может, ты мальчишка?
Девочка ставит грузовик на колёса, встаёт, поудобней перехватывает верёвочку и молча продолжает идти по коридору. Поравнявшись с Мией, она вдруг останавливается и говорит:
- «Скорой помощи» везде можно шуметь. Она даже специально шумит, чтобы ей давали дорогу! Ты ничего не понимаешь! Ты, вообще, никогда ничего не понимаешь!
- А что это ты со мной так разговариваешь? – Мия начинает раздражаться. – Мелюзга! Ты, вообще, никто!
- Нет я кто! Нет я кто! – кричит девочка чуть не плача и бежит по коридору, волоча за собой машинку.
- Ну-ка, иди сюда! – Мия встаёт с лавочки. - Я кому говорю?

Из кабинета номер «23» выходит знакомая уже барышня, прикрывает дверь и несколько секунд стоит, прижавшись спиной и затылком к стене.
Мия и девочка замолкают и смотрят на неё в ожидании.
Барышня раз пять глубоко вдыхает и выдыхает, дрожит подбородком, делает несколько шагов к лавочке и, не дойдя до неё, начинает плакать, прямо стоя посреди коридора и закрыв лицо руками.
Мия вздыхает и отворачивается, потеряв к барышне всякий интерес.
Она берёт с пола свою сумку, ставит её на лавочку, медленно застёгивает молнию, придерживая сумку коленом. Так же медленно она берёт и разворачивает плащ, встряхивает его и надевает. Потом перекидывает сумку через плечо и идёт к лифту.
Кроме плачущей барышни в пустом коридоре остаётся лежать на боку пластмассовый грузовик без кузова. Но когда Мия оглядывается, дойдя до стеклянной двери, то успевает увидеть только верёвочку от него.
Да и то лишь на мгновение.

[показать]




глава 1 - "Франка Варэзи и Карла Таволино"
глава 2 - "Франка Варэзи и ошибки молодости"
глава 3 - "Франка Варэзи и говорящие зайцы"
глава 4 - "Франка Варэзи и сеньор Массимо"
глава 5 - "Франка Варэзи и кошка Миччола"
глава 6 - "Франка Варэзи и мечты о Прекрасном Принце"
глава 7 - "Франка Варэзи и городские сплетни"
глава 8 - "Франка Варэзи и садовые мыши"
глава 9 - "Франка Варэзи и кондитерская лавка"
глава 10 - "Франка Варэзи и домоводство"
глава 11 - "Франка Варэзи и хорошая новость"
глава 12 - "Франка Варэзи и День рождения"






________________________________________________

Моя огромная отдельная благодарность
художнице Татьяне Феиной
за любезно предоставленные рисунки!

[показать]Иные воспоминания затвердевают в памяти, и с места их уже не сдвинуть. А лишь рядить, как куклу, в цветные одёжки, прикрывая страшное и больное - чистеньким и красивым.
Оно мало или велико, обвисает, не налазит, спадает. И каменные чучела, как ледяные скульптуры, снова холодят нутро.
И нет такой группы крови, чтобы отогреть их ткани. Можно лишь расколоть на ледяную крошку и хранить в ней пакеты с просроченной любовью.

Самые главные вещи мы всегда упускаем из виду. Именно они потом вкручивают шурупы в наши головы, и ноют там, ноют…
Как ты складывал губы, когда дул в ложку с горячим супом? Как смотрел на меня, когда подносил эту ложку к моему рту? Сейчас, в сотнях километров отсюда, в десятках постелей от меня, ты скармливаешь наше время кому-то другому.
А я даже не могу этого представить.
Как ты закрывал замки на двери, уходя? Сперва верхний, потом нижний (господи, зачем мне это знать!), сперва нижний, потом верхний?

Достать лоскутное одеяло истлевших иллюзий, завернуть в него окаменевшие чучела воспоминаний и снести на пустырь. Найти в себе силы не смотреть, не видеть, как что-то ещё шевелится в свёртке, как манит, притворяясь живым и тёплым.
Бежать, бежать без оглядки…
Бежать и чувствовать, как внутри лопаются во льду просроченные пакеты, и их содержимое тут же застывает, затвердевает, каменеет, чтобы в памяти его уже не сдвинуть.

- Почему же она не плачет? – волнуется тётушка Мо. – Это же ненормально. Младенцам положено плакать!
Она разглядывает маленькое розовое личико, откинув кружевной уголок конверта.
- А вот и нет! Мама говорит, что я совсем не плакала. Ну вот ни капельки! А только всегда молчала и улыбалась! - в доказательство Кора широко улыбается, показывая мелкие смешные зубы и прелестную ямочку на левой щеке.
Такая же ямочка есть у её матери. Тётушка Мо говорит, что это поцелуй ангела.
Кора сидит в коридоре на широком подоконнике, и ей хорошо видно тётушку Мо через открытую дверь. Та склонилась над пеленальным столиком и поправляет крошечный чепчик на детской головке.
Поверх зелёного в клеточку халата на тётушке надета тёплая длинная кофта с большими карманами, которую мама связала ей на прошлое Рождество. Из-за этой кофты они не разговаривали два месяца.
- Ты специально связала мне кофту без карманов! – плакала тётушка Мо. – Хотя прекрасно знаешь, что я не могу без карманов! Это тебя Найман надоумил?
- Тётя, ну что ты такое говоришь? – возмущалась мама. – Просто это такой фасон. Сюда карманы никак не подходят. Видишь, вот тут специальный клинышек и выточка. А если вот так застегнуть…
Но тётушка была непреклонна, она разобиделась не на шутку и отказывалась от визитов до тех пор, пока мама не довязала к кофте два больших уродливых кармана. И даже расшитые бисером, они выглядели отвратительно.


Вся одежда тётушки Мо должна быть с карманами. В этом Кора её поддерживает. Надо же куда-то складывать всякие интересные штучки, которые, так или иначе, подворачиваются под руку. По дороге от автобусной станции, например, Кора успевает разжиться несколькими цветными стёклышками (зелёным, коричневым и ещё одним зелёным), двумя камешками интересной формы, красной картонной биркой с пластиковым язычком и пустым пузырьком из-под таблеток.
Кора аккуратно слезает с подоконника (сперва перевернувшись на живот и нащупав ногой трубу от отопления), заходит в комнату и выворачивает содержимое карманов на кровать.
- Смотри! Хочешь что-нибудь?
Тётушка Мо с интересом рассматривает "добро". Морщинистый палец поочерёдно касается каждого предмета и останавливается на пузырьке.
- Можно?
- Я так и знала! Я так и знала! – радуется Кора и распихивает всё остальное обратно по карманам.
У тётушки Мо сегодня хороший улов. Она с утра успела заглянуть в соседнюю комнату и тихонько ссыпать таблетки из двух стаканчиков. Если вечером её забудут обыскать, она сможет набить почти доверху новый пузырёк. Ещё у неё в кармане несколько ватных тампонов, чайная ложечка, несколько пустых бланков для анализа крови и одноразовый шприц (новенький, в упаковке).
[показать]Тётушка перебирает в кармане своё богатство, задумчиво глядя в одну точку, потом спохватывается и возвращается к младенцу.
- Почему она так долго спит? – снова волнуется она. – Если я её разбужу, может, она заплачет?
Кора подходит к пеленальному столику, встаёт на цыпочки и заглядывает в конверт. Детка хорошенькая - носик вздёрнутый, пушок на лбу - сладко спит, подрагивая ресницами.


Мама приводит дежурную нянечку, и та начинает перестилать постель.
- Пойдём-ка, сходим пока к доктору Найману, поболтаем о том, о сём? – говорит мама тётушке Мо и берёт её под руку.
Тётушка высвобождает руку и прячет её в карман.
- Не пойду я к Найману. У него потные ладони. И вообще… Мне не с кем малышку оставить.
- Кора давно уже не малышка, ничего с ней не случится.
- При чём тут Кора? – тётушка раздражается. – Твоей маленькой кузине уже две недели, а ты упорно игнорируешь этот факт! Ты и в прошлый раз была такой же чёрствой и бесчувственной!
Мама долго с участием смотрит на тётушку Мо и устало вздыхает.
- Тётя, ну что ты такое говоришь? – она снова потихоньку берёт её под руку. - Тебе почти восемьдесят лет. У тебя есть только мы с Корой. И мы тебя очень любим. Ну что ты, в самом деле?
- Старая маразматичка, – бормочет дежурная нянечка, проходя к двери с ворохом несвежего белья.
Но тётушка Мо всё слышит и провожает её ненавидящим взглядом.
Кора гладит младенца по тёплой розовой щёчке и размышляет, как лучше назвать детку - Жоаной или Марти. Потом подходит к тётушке, дёргает её за рукав и говорит шёпотом:
- Ты иди, я присмотрю, не бойся. Она всё равно ещё спит.

Обычный будний день обычной среднестатистической женщины. Такой же день, как вчера, такой же, как завтра.
Она шла мимо витрин, поглядывая на своё отражение, старалась не сутулиться и ступать грациознее. Потом забывала, опускала плечи, между бровей появлялась глубокая морщинка, а в душе ныла какая-то заноза. Впрочем, всё ведь хорошо. Нормально всё…

Ночью приснилось, что кто-то положил ей на грудь каменную плиту. Плита была тяжёлая и большая, давила на рёбра и не давала подняться...
Ей редко снились кошмары. Да и вообще, с тех пор, как кончилось детство, снов почти не было. А если и были, то сразу забывались. Бабушка когда-то говорила: «Если сны блёклые, значит, жизнь яркая!» (ах, бабушка, если бы всё было так, как в твоих сказках да прибаутках!)
Плита давила на грудь, женщина стала задыхаться и проснулась от собственного кашля. Лежащий рядом мужчина не шевельнулся. Только кошка, спавшая в ногах, подняла голову и внимательно посмотрела из темноты.
Женщина села на кровати, ещё не совсем понимая, где находится, и приложила ладонь к груди - сердце билось часто-часто. Она нащупала ногой тапочки и пошлёпала на кухню. Кошка вздохнула, потянулась и побрела за ней...
Воды в кране не было. Она налила в чайник ту, что осталась в пластиковой бутылке, и поставила на огонь. Включила настольную лампу, села у стола и вдруг вспомнила, как это бывало в детстве.

* * *

Лежишь в кровати, укрытая по самые глаза, а луна светит в щель между гардинами. Одежда на стуле обретает какие-то жуткие очертания. А тебе лет шесть, и бабушка в кухне ещё суетится, и радио там играет, и свет горит… но через целый коридор от тебя. А у тебя тут темно и страшно. И за шкафом, прямо у дверного косяка, как будто стоит кто-то.
- Бабуля, бабуль! – зовёшь тихонько. – Ты скоро?
А она не слышит, далеко. Почти за тридевять земель.
И ты садишься в постели, всё ещё укутанная в одеяло, всматриваешься в темноту за шкафом, а ноги спустить страшно. Долго собираешься с духом, настраиваешься, а потом - р-раз! – одним рывком к двери. А там уже свет сочится, и музыку слышно. Выходишь в кухню, щуришься, лохматая вся, жалостная, босыми ногами на кафеле переминаешься …
- Ой, батюшки! – всплеснёт бабушка руками. – Чего же это ты?
- Ба, а ты скоро? – и всхлипнешь картинно. – А то не засыпается…
- Скоро, деточка, совсем уже скоро, - и обнимет тебя.
А руки у бабушки сухие и тёплые. Уткнёшься носом в фартук, а он пахнет пирогами, парным молоком, хозяйственным мылом, корицей…
А тебя уже ведут в комнату, в кровать укладывают, укрывают заботливо.
- А что это там за шкафом, ба?
- А ничего там нет, милая, это тень от шторы ложится. Никак боишься?
Бабушка присаживается рядом и начинает тихонько петь, и гладит тебя по голове. И вот уже по комнате начинают плясать искорки, и то там то сям вспыхивают золотые мотыльки, и ты хочешь рассмотреть, увидеть, и почти слышишь мягкий шелест крыльев… и уже вот-вот!.. Но ватные веки смыкаются, ты медленно тонешь в густом тумане, медовом, тёплом, кисельном, карусельном…
- Ба, ты тут? – только и успеваешь вымолвить.

* * *

[показать]Женщина встала, достала из заначки сигарету и стала мять её в пальцах (бросила курить, да, почти бросила! но отчего-то держала полпачки на полке, за банкой с крахмалом).
- Опять?
Она вздрогнула от неожиданности и обвела взглядом кухню.
- Опять, говорю, куришь? – кошка на подоконнике недовольно повела плечом.
- Ну, просто очень захотелось, - стала оправдываться женщина. – Это в последний раз!
Она затянулась, подошла к окну, открыла форточку. Кошка фыркнула и медленно перетекла с подоконника на табуретку.
В доме напротив горел свет в окне четвёртого этажа. Кто-то стоял на балконе.
- Курит, - подумала она, - мужчина или женщина?
С такого расстояния было не разобрать.
- Мужчина, - решила она, - пусть будет мужчина. Конечно, кому там ещё быть?
Мужчина не уходил. С балкона полетел оранжевый огонёк и погас, не долетев до земли. Ей показалось, что мужчина кивнул головой и улыбнулся. Она была почти уверена. Женщине стало как-то неловко, и она спряталась за занавеску.
- Думаешь, тебя не видно? – хмыкнула кошка. – Странные вы, люди…
- Ну, неудобно же. Вроде, как подглядываю.
- Да ладно, подумаешь. Это же наша кухня, наше окно. Куда хотим, туда смотрим! – сказала кошка и стала старательно вылизывать заднюю лапу.
Вскипел чайник. Женщина сняла его с огня и сразу вернулась к окну. На балконе уже никого не было… Чая больше не хотелось. Она ещё немножко постояла, пока в окнах напротив не погас свет, и пошла в спальню. Кошка вздохнула, спрыгнула на пол и, покачиваясь, побрела за хозяйкой.

* * *

День пролетел за какими-то заботами - суета-суета, работа, проблемы, приятельницы, звонки, покупки, готовка, стирка…
Сегодня её мучила бессонница. Долго ворочалась в постели, долго смотрела в потолок, мысли наползали одна на другую. Женщина тихонько тронула спящего рядом мужчину за Читать далее...

Опять моросит за окном. В прошлом году в этот день пошёл первый снег. Я хорошо это помню. Мне вечно везёт подхватить простуду как раз накануне дня рождения. Все планы идут прахом.
- А в Венеции сегодня выносят Чёрную Мадонну, - говорит Семёнов и поправляет мне подушки.
- Она почернела от горя? – в горле першит, и я начинаю кашлять.
- Не разговаривай! Сейчас будет чай.
Семёнов приседает у печки и ворочает кочергой обгорелые поленья (откуда у него кочерга?), какое-то время смотрит на пламя, потом прикрывает вьюшку и прячет нервные пальцы в рукава свитера.
- Это такая знаменитая икона, - говорит он. – Её каждый год выносят. Знаешь, как этот день называется? «Феста делла Салюте»*. Красиво звучит, да?
- У них в этот день запускают салют?
- Нет, - смеётся. - «Салюте» - по-итальянски, значит, здоровье. А на площади Сан-Марко сегодня ярмарка. И там продают все эти круасаны, и бискотти, и всякие сладости, ну как ты любишь.
Я киваю. Меня клонит в сон, и ужасно ломит всё тело. Я слышу, как огонь в печи доедает остатки дров, и скрипит зубами об угли. Справа на стене пляшут кривые тени. Семёнов трогает мой лоб, наклоняется ближе, и его лицо делается ещё острее, и ещё темнее круги вокруг глаз.

* * *

По всему городу развешены каменные барельефы - «львиные пасти», из которых ежедневно вынимают несколько десятков доносов. Уже вторую неделю у Энцо почти нет работы.
Кому сейчас нужны эти бумаги, эти кляузы? В подвалах Дворца дожей хранятся горы документов на каждого горожанина. Но кто испытывает страх перед государством, когда государство пожирает «чёрная смерть»? Венеция умирает! Люди падают прямо на улицах.
А малышу Беппе всего четыре года.
- Венеция умирала всегда, - шепчет Роберта. – Это кара Господня, говорю тебе! Я слышала, что в Средиземном море снова нашли корабль, полный трупов. Мне страшно, Энцо! Скоро не останется живых, чтобы хоронить мёртвых…
В течение двух месяцев чума захватила Испанию, Францию, Италию. Вот уже вся Европа поражена эпидемией. «Чёрная смерть» свирепствует во всех крупных портах, включая Венецию. Воды, призванные защитить город от врага, теперь таят гибель. И этот враг пострашнее, чем двуручный меч.
Архиепископ велел дважды в неделю проводить процессии, и ежедневно – молебны в каждом приходе, чтобы испросить у Господа прощения и исцеления.
- Молись, Беппе, - Роберта сжимает руку мальчика и опускается на колени прямо на ступенях храма.

* * *

- Представляешь, в этот день гондольеры приносят в Базилику вёсла, чтобы священник благословил их! Это как если бы мы, к примеру, приносили покрышки от машин и закатывали их в церковь!
Семёнов пытается меня рассмешить. Для пущего комизма он катает по комнате воображаемое колесо и по-чаплиновски переставляет ноги. Смешно не получается. Он чувствует эту грустную неуклюжесть и идёт наливать чай в единственную уцелевшую чашку.
У Семёнова нет ни машины, ни покрышек. В этом заброшенном домике под Михайловкой у него нет даже стола, не то что посуды. После смерти деда всё растащили бомжи и местная алкашня. Чудом уцелел старый довоенный комод и пружинная кровать, на которой, должно быть, дед и скончался.
- Я бы хотела быть гондольером, - говорю я. – Только я боюсь воды, и плавать не умею.
- Гондольерами могут быть только мужчины.
- Какая несправедливость, - я снова начинаю кашлять. – А как в Венеции живут те, кто боится воды?
- Не разговаривай, - приказывает Семёнов. - Вот как-нибудь съездим и посмотрим, как они там живут-поживают… Слушай, ты тут нигде свечей не видела?
Он достаёт маленький складной ножик и пытается нарезать засохший лимон какими-то очень опасными движениями. Я отворачиваюсь. Слова пробиваются ко мне словно сквозь толщу воды. Вода растекается по полу, поднимается до уровня окон, меня покачивает на волнах…
- Кстати, о свечах. После того, как в Базилике зажгут свечи, начинается праздничная регата. Мужчины приходят в таких смешных костюмах, знаешь, с масками в виде клювов. И плывут наперегонки в цветных гондолах по Гранд-каналу. Знаешь, почему с клювами? – Семёнов несколько секунд ждёт ответа и, не дождавшись, продолжает. – Такие одежды носили когда-то во время эпидемии чумы. А в эти клювы засыпали всякие пахучие травы и цветы, чтобы не вдыхать заразный воздух.

* * *

Улицы Венеции усеяны трупами, которые не успевают убирать. По городу движутся повозки и лодки, груженые мертвецами. Лазареты переполнены, лекари бессильны, кровопускание никому не помогает, бежать некуда, ждать нечего. Несколько недель ни одной доброй вести.
Энцо больше не разбирает почту. Теперь там только доносы о прокажённых и мародёрах.
Энцо ведёт за руку босую Роберту.
- Мы обойдём крестным ходом весь город. Посмотри, сколько людей собралось! Мы будем петь и каяться. Мы будем молиться о спасении.
- Нас никто не услышит, Энцо, нас никто не услышит. Я больше не хочу молиться. Я хочу лечь рядом с Беппе… - Роберта садится прямо посреди улицы и закрывает лицо руками.
- Не смей так говорить! Нас обязательно услышат!
Покаянные процессии Читать далее...