Как будто боженька сидит за таким большим столом и внимательно читает классный журнал, шевеля губами, и водит пальцем по списку. А мы все как будто ученики, и до каникул далеко, хотя совсем весна уже.
И дежурные уже протёрли доску и проветрили класс, и все мы сидим тихонько и угадываем, кого сейчас вызовут.
И боженька смотрит на нас поверх очков, щурится так и говорит:
- Ну-ка, Петров!
И все выдыхают, а Петров краснеет сперва, потом бледнеет, потом встаёт и говорит, что не готов.
- Садись, двойка, - говорит боженька.
- Как двойка? - расстраивается Петров. - Я же не специально. У меня, понимаете, столько работы было, и бабушка заболела, и свет вчера отключали…
- Ладно, - говорит боженька, - я сегодня добрый. К следующему уроку, чтобы всё выучил, проверю!
И мы перешёптываемся все, почти никто домашнее задание не сделал, и отличников среди нас - ни одного. Но боженька сегодня добрый, а у нас у всех уважительные причины.
- Ну хоть кто-то готов? - спрашивает боженька и закрывает журнал, и снимает очки.
И мы все опускаем глаза.
А со второй парты кто-то тянет руку и даже чуть-чуть привстаёт. И мы все смотрим, кто же это там, и удивлённо переглядываемся: "Ну нифига себе!"
И боженька улыбается обрадовано так, надевает опять очки и говорит:
- Иванова?
И встаёт Иванова, переминается с ноги на ногу, краснеет и говорит шёпотом:
- А можно выйти?

Агнешка живёт в квартирке под самой крышей,
Стирает чулки в тазу, варит рыбу кошке,
Подолгу глядит в окно, и по будням пишет
Записки тому, кто живёт этажами выше,
Что крема для рук осталось совсем немножко.

Внутри у Агнешки летят и летят снежинки,
Она проплывает себя на блестящей льдине…
Агнешка не любит кино, не крутит пластинки,
А просто стирает чулки на ажурной резинке,
И трёт их, покуда вода в тазу не остынет.

Под окнами ездят машины и ходят люди,
Им дела нет до Агнешки - известно точно.
Но если она вдруг чулки постирать забудет,
Возьмёт и однажды их вовсе стирать не будет,
То страшно подумать, что с ней случится ночью.

А ночью чулки шуршат и в постель заползают,
Прячутся в складках, и по груди струятся.
Агнешка бежит и воды целый таз набирает,
Агнешка не дура, Агнешка прекрасно знает,
Что мокрым чулкам уже на кровать не забраться.

Хорошая новость! "Я вернусь…" - долгожданная книга Эльчина Сафарли , уже в продаже.

[показать] [показать]

Поздравляю автора и всех его читателей!

[показать]Мама говорит:
- Ты моя помощница, ты моя умница! Вынесешь мусор?
Мама говорит:
- Сладенькая моя, иди поцелую! Скушай, Полина, яблочко.
Мама говорит:
- Моя ты красавица ! Поправь колготки, Полина.
А Ромка ездит по двору на велосипеде и кричит: "Уродка, уродка!"
Я стою у подъезда и улыбаюсь. И не понимаю, что это он обо мне. Верчу головой, оглядывая двор, - никого нигде нет.
И вдруг понимаю!..
И сразу становится жарко, и какая-то слабость в коленках. И я прикусываю губу, чтобы не заплакать (я очень не хочу заплакать при Ромке), и отворачиваюсь.

Я красавица! У меня новая розовая шапка. Она немножко кусачая и сползает всё время на глаза. Но розовая и пушистая, как у принцессы!
Я не знаю, бывают ли у принцесс шапки? Наверное бывают. Им же надо в чём-то ходить зимой. И я представляю, как к нашему подъезду подъезжает большая красивая карета (как на картинке в книжке Шарля Перро), и открывается дверца, и из неё выходит прекрасная принцесса (ну, я как будто), в пушистой розовой шапке! И всем кланяется, и улыбается, и все хлопают и кричат "ура". И прекрасная принцесса (я как будто) машет всем рукой и говорит:
- Спасибо, спасибо.
А Ромка проезжает на велосипеде прямо сквозь карету и кричит:
- Уродка, уродка!
И всё сразу рассеивается. И остаюсь только я - в кусачей мохеровой шапке.

А из подъезда выходят Данка с Касей. У каждой в руке - аккуратно вырезанная капустная кочерыжка. Пани Ядвига готовит "бигус по-польски", и запах тушеной капусты стелется по двору.
- Ты ревёшь, что ли? - спрашивает Кася и с хрустом откусывает кочерыжку.
- У тебя новая шапка? - спрашивает Данка.
- Я уродка, - говорю я, утирая слёзы рукавом.
- Кто тебе сказал? - спрашивает Кася.
- Ромка, - всхлипываю я.
- Ромка дурак! - говорит Данка и с хрустом откусывает кочерыжку.
- Дурак, точно! - соглашается Кася и смеётся.

Я какое-то время шмыгаю носом, а потом перестаю плакать и представляю, как у нашего подъезда останавливается карета. И из неё выходят две фрейлины (как будто Кася и Данка), а за ними прекрасная принцесса в шапке (как будто я). И все хлопают. И мы идём по двору, а вокруг нас ездит Ромка на велосипеде и кричит: "Уродка, уродка!"
И все спрашивают у принцессы (у меня как будто):
- А это у вас кто такой?
И я улыбаюсь и отмахиваюсь так рукой:
- А, это у нас Ромка-дурак!
И все смеются и хлопают, и кричат "ура". И прекрасная принцесса (ну, я как будто) кланяется и говорит:
- Спасибо, спасибо!..

_________________________________________________________
(рисунок - L.Hurwitz)
(Остальные части)

Он звонит ей и говорит, что не мог, что, мол, куча дел,
Что сегодня он очень старался и, естественно, очень хотел!
Но проблемы висят, как петли: ту обкусишь, другая торчит.
Виноват, говорит, конечно, но был болен, совсем разбит…
А она молчит.

А она понимает, что снова - к чёрту ужин, хоть убран дом,
Что любовь, по большому счёту, у неё совсем не о том,
Что в какой-то момент не важно, у кого вторые ключи,
Если все - инвалиды любви, если каждого надо лечить.
И она молчит.

А он думает, всё, мол, в порядке - без истерик, значит, сойдёт.
Говорит, что на этой неделе он зайдёт, непременно, зайдёт…
Так недели, месяцы, годы, время складывает в кирпичи -
Сердце рвётся, любовь остаётся. И её обступают врачи.
А она молчит…

[показать]
(фото Евгении Писаренко)

Пани Борткова откинула одеяло, тяжело спустила ноги с кровати и посмотрела в окно. На улице было пасмурно и туманно.
- Ах, дура-дура! - тут же подумала пани Борткова.
Она же прекрасно знает, что воспоминания про сон улетучиваются, как только посмотришь в окно. Знает, но забывает каждый раз. А сон был хороший. И если закрыть глаза, то, может быть…
Но нет, пани Борткова вздохнула, нащупала ногами тапочки и пошлёпала в ванную. Там она открыла кран и подождала, пока пойдёт тёплая вода, подставила зубную щётку под струю и посмотрела в зеркало. На щеках у Франтишека отчётливо проступала двухдневная щетина. Он провёл рукой от шеи до скулы, поставил зубную щётку обратно в стакан и взял станок для бритья.
- А мог бы побриться с вечера, - подумал Франтишек. - А мог бы, вообще, запустить бороду.
Он густо наложил пену для бритья на подбородок и повертел головой. Нет, борода ему, определённо, не идёт. А усы не нравятся его подружке.
- Ну и подумаешь, не нравятся! Кто её, вообще, будет спрашивать? - подумал Франтишек и привычными движениями заёрзал станком по щеке.
Потом он вернулся в комнату, открыл платяной шкаф и задумался.
[показать]Долго думать Хелена не умела. Выбор между синим платьем и серым брючным костюмом решился в пользу платья. Хелена какое-то время рассматривала своё отражение в трельяже, то втягивая живот, то выпячивая грудь. В целом, она была собой довольна - каких-то две недели диеты, а результаты уже видны. Часы показывали без четверти, а значит, было ещё время спокойно выпить чашечку кофе.
Хелена, напевая, вошла в кухню, достала из шкафчика кофемолку, насыпала в неё две большие горсти кофейных зёрен и посмотрела в зеркальную дверцу. Очки у пана Кацпера запотели, поэтому он снял их и долго протирал краем занавески. Потом надел и снова посмотрел в зеркальную дверцу.
- Так и есть! - подумал с досадой пан Кацпер. - Снова пора стричься!
Стричься приходилось теперь чаще, чем два раза в месяц. По неизвестной причине волосы стали расти быстрее, и торчали в разные стороны вороньим гнездом, совершенно не желая слушаться расчёски. Обидней всего было то, что росли они строго по кругу, оставляя на макушке аккуратную блестящую лысину. Настроение как-то сразу пропало, и кофе расхотелось.
Пан Кацпер взял из вазочки половинку несвежего печенья и пошёл в коридор одеваться.
Мужская парикмахерская была рядом, буквально в соседнем доме, но лучше надеть шляпу - всё равно причесаться нормально не получится, да и сыро на улице. Агнешке всегда шли шляпки. Она разглядывала себя в трюмо, заправляя за ухо тёмный локон.
- Красная помада будет лучше, чем розовая, - подумала Агнешка. - К такой шляпке лучше подойдёт красное!
Она аккуратно накрасила губки, спрятала помаду в сумочку, туда же сложила маленькое круглое зеркальце, записную книжку и перчатки. Агнешка взяла тонкий длинный зонтик, вышла из квартиры, закрыла дверь на оба замка и вызвала лифт.

На первом этаже профессор Лисовски ругался с консьержкой Рузей.
Он жал на кнопку вызова и потрясал свёрнутой в трубочку газетой.
- Это переходит всякие границы! - Возмущался профессор. - А к вопросу о моей корреспонденции мы ещё вернёмся, пани Рузя!
- Да не было Вам никакой корреспонденции, - оправдывалась Рузя. - Ну, ей-богу, не было, пан профессор! Да что ж я специально, что ли?
- Ой, не надо вот этого! - морщил лицо пан Лисовски. - Вы и коврик мой криво стелили не специально, и квитанцию в прошлом месяце потеряли не специально… Да где ж этот лифт? Безобразие!
И немедленно в лифте что-то щёлкнуло, открылись дверки, и пан Лисовски сделал шаг в сторону, пропуская выходящих. Но выходящих не оказалось. Профессор вопросительно посмотрел на консьержку и заглянул в кабину лифта. Там, прислонённый к зеркалу, стоял тонкий женский зонтик. Профессор снова вопросительно посмотрел на консьержку. Та пожала плечами.
- По-вашему, пани Рузя, это тоже не специально? - он махнул свёрнутой газетой в направлении зонтика. - Я же говорю, безобразие!
Пан Лисовски вошёл в лифт, демонстративно повернулся к зонтику спиной, и, прежде, чем закрылись дверцы, взглянул на себя в зеркало.

__________________________
(рисунок Евгения Иванова)

Каштан под окном потихоньку разворачивает молочно-зелёные листики, а дуб зажал кончики веток в кулачки и пытается ещё чуть-чуть подремать.
К подоконнику, с той стороны стекла, приделана кормушка, я открываю окно и сыплю в неё семечки.

Прилетают вороны, пытаются втиснуть чёрно-серые тушки в домик, но не могут. Сидят на ветках напротив, ругаются, негодуют.
Синички самые хитрые – хватают быстро, съедают мгновенно, вьются постоянно.
Прилетает глупая птица поползень. Глупая и упрямая. У поползня длинный клюв. Он хватает одну семечку, а потом долго суетится в кормушке, пытаясь прихватить вторую. Иногда получается.
Глупый поползень семечки сразу не ест. Он летит к дубу и старательно забивает их в толстую кору. Потом снова летит к кормушке, и снова к дубу, пока семечки не заканчиваются.
А потом прилетает умная птица дятел - красивая, как в детских мультфильмах. Птица-дятел медленно двигается вдоль дубового ствола и радостно выковыривает из него семечки.
Короче, всё, как в жизни.

Галки вьют гнёзда и воруют друг у друга веточки. По вечерам сидят парочками на дубе, смотрят друг на дружку голубыми глазами.
Из-за стола у окна мне почти не видно землю, но хорошо видно небо и кроны деревьев. Я живу чужой птичьей жизнью и немножко подрабатываю зелёным акушером. Я принимаю в мир молодые листья и мысленно их подбадриваю. И кормлю дятлов.
И тут у нас наверху всё в порядке.
И, если верить «изумрудной скрижали», то внизу – всё то же, что и вверху.
Вот только семечек ещё немного подсыплю…

[показать]

Всем девочкам иногда бывает грустно, и им хочется себя жалеть.
Данка с Касей не любят жалеть себя сами, поэтому они приходят ко мне.
- Каська была у Ромки и ела там зефир! – говорит Данка. – И меня не позвала!
- Ничего, - жалею я Данку, - когда у нас будет зефир, я тебя обязательно позову.
- А я вчера порезала палец, и было больно! – говорит Кася. – Я плакала, а Данка кривлялась!
- Бедная Касюня, - жалею я Касю. – Сегодня уже не болит?
- А у тебя есть компот? – спрашивает Данка.
[показать]У нас как раз есть компот. Замечательный компот из сливы и крыжовника. И это очень хорошо, потому что без компота было бы совсем грустно. И мы идём на кухню, и уже не надо никого жалеть.

А там, на подоконнике, пляшет жёлтая бабочка-капустница. Как она сюда залетела?
- Бабочка! Бабочка! – кричит Данка. – Давай её поймаем, и сделаем «секретик»!
- Нет, не поймаем! – говорю я. – Мы её выпустим.
- Она всё равно только один день живёт, - говорит Кася. – Лучше её в «секретик».
- Нет, не лучше, - говорю я.
- Тогда мы с тобой не играем! – говорит Данка.
Она тащит Касю за рукав, та быстро допивает свой компот и пытается вытряхнуть из стакана половинку сливы. Слива падает мимо рта на пол, Кася нечаянно наступает на неё ногой и очень расстраивается.
- И вообще, не дружим! – добавляет она и бежит за Данкой.
Я подхожу к окну и пошире открываю форточку.
- Вот такие они всегда, - жалуюсь я бабочке. – Вообще, они хорошие. Но вот такие.
Бабочка понимающе бьётся о стекло. Я чуть-чуть подталкиваю её рукой, и она вылетает на свободу. Я ещё немножко смотрю ей вслед и иду убирать раздавленную сливу.

Я лежу в постели, тёплая и мягкая после ванной, и пахну шампунем и махровым полотенцем.
- Мама, ты видела, как умирают бабочки?
Мама говорит:
- Что за вопросы, Полина? Спи давай. Больше не о чем тебе думать…
Мама поправляет одеяло и говорит:
- Видела. Мы в детстве сачком ловили. У нас один мальчик коллекцию собирал.
Я молчу и представляю маму в её детстве. Не представляется никак.
- Нет, - говорю, - чтобы сами! Понимаешь?
Мама говорит:
- Ну, об лампочку могут. Или о стекло машины… Господи, что за глупости? Полина, спи!
Мама уходит в кухню и прикрывает дверь.
А я думаю, что это всё не то. А вот чтобы бабочка жила-жила, а потом состарилась и умерла сама, как человек. Даже если это только один день. Кто-нибудь видел?
И я решаю, что никто не видел. А раз так, значит, бабочки не умирают!
Бабочки, вообще, бессмертны!
И если на них не наступать ногами, не ловить сачками, не жечь лампочками, не складывать в «секретики» - то они будут жить вечно!
Я поворачиваюсь на бок, складываю под щекой ладошки и закрываю глаза.
И сразу вокруг начинают плясать цветные бабочки. Целое небо бабочек.
И одна из них Данка… И чуть дальше – Кася… А вон та жёлтенькая - это я…
________________________
(рисунок - L.Hurwitz)
(Остальные части)

[показать]
Я по двору хожу и хожу, а гулять никто не выходит. Тогда я сажусь на лавочку и жду. И думаю, что время то быстро бежит, то медленно ползёт. И у меня сейчас медленно, а у кого-то, наверняка, быстро. А поменяться нам никак нельзя.
Я жду-пожду, никто гулять не выходит.
Тогда я иду через арку, выхожу на проспект и стою себе возле стеночки, смотрю вокруг.
Вокруг всего много. Дяденьки ходят и тётеньки, машины ездят, собаки пробегают, пролетают голуби и воробьи, шумно очень.
Если прижимать ладошки к ушам и отпускать, прижимать и отпускать, то получается, как будто ветер шумит в ракушке, или даже море.

Я иду по улице и слушаю то море, то ветер.
А потом - раз! - смотрю, а я уже заблудилась. Ой-ой!
И стразу страшно, и в носу щекотно. И я поворачиваюсь и бегу обратно. А обратно ничего не похоже. Тогда я в другое обратно бегу, и снова попадаю в чужое. И ноги сразу делаются слабые, и сильно давит что-то в горле.
И тогда надо плакать. Потому что, когда совсем не знаешь, что делать, всегда лучше плакать. Тем более, если вокруг чужое.
И я стою и плачу, и время у меня никуда не двигается. А машины едут и едут, у них всё хорошо и быстро получается.
А у меня как будто весь мир уже распух от слёз, и в голове гудит. Но не ветер, не море, и даже не машины. А как будто там набито много ваты, и кто-то трубит в неё глухо…

А мама присаживается на корточки рядом и говорит:
- Господи, Полина, что ты тут стоишь? Ты чего плачешь?
Мама говорит:
- Ты упала? Тебя кто-то обидел? Да что ж такое?
Я говорю:
- Я заблудилась, мама!
А мама говорит:
- Как же заблудилась, если ты прямо под домом стоишь! Да что с тобой такое?
А я смотрю - и в самом деле. Стою почти прямо под аркой. Ой-ой!
Как так? Непонятно ничего.
И сразу всё узнаю, и всё своё вокруг, знакомое.

Я с мамой не очень люблю за руку ходить. Но вот прямо сейчас люблю почему-то очень. И мы идём к подъезду. А там стоят Данка с Касей. И едят хлеб с маслом и зелёным луком.
И Кася говорит:
- Ты где была? Ты ревела что ли?
А я говорю:
- Я плакала, потому что заблуждалась!
И поднимаюсь по ступенькам, а они провожают меня завистливыми взглядами, и даже не знают, что бы ещё спросить.
Я им потом и так всё расскажу. А сейчас я очень домой хочу.
И я бегу вверх по ступенькам, и время бежит быстро-быстро, как раз как надо, как положено.

________________________
(рисунок - L.Hurwitz)
(Остальные части)

Ребёнок внутри меня, мой внутренний ребёнок, больше не хочет играть один.
Сперва его сажали в манеж, давали погремушки и уходили в кухню. И выглядывали изредка из-за двери – проверить.
Сидит? Сидит. Играет? Играет.
И на цыпочках уходили опять.
Потом ему покупали книжки, или кубики, или конструктор. Какие-то куклы, дочки-матери, грузовички какие-то, наборы цветных машинок, альбомы и краски…
Он умеет играть один. Он прекрасно умеет себя занять.
Да что вы говорите? Такой самостоятельный ребёнок!
Да-да, сами не нарадуемся…
Ребёнку внутри меня очень повезло. Он сразу знал, что есть времена, когда нужно уметь играть самому с собой. Рассматривать узор на ковре и на обоях. Читать буковки в тишине, шевеля губами. Понимать про любовь и про смерть. Бояться того и другого.
Хотеть того и другого.
Сидеть над разбитым корытом. Над недопитой бутылкой. С сигаретой на балконе. В слезах на постели. В чужом городе на вокзале. В больничном коридоре. На лавочке у могилы…
Мой внутренний ребёнок освоил почти все игры, но больше не хочет играть один.
Он больше не хочет!
Потому что - ну ведь должны же где-то быть ещё дети!

Я наказана и стою в углу.
Нет, я сижу в углу. Мама ушла в магазин, а я тихонько придвинула стул и теперь сижу в углу. Но я всё равно наказана.
Данка выманила у меня новую коробку карандашей. Ну, не так чтобы прямо выманила! Я почти сама ей подарила. Не ей сейчас, так её сестре бы потом - точно! Они когда чего-то хотят, делаются сразу такие бледные и жалостные, и всё время вздыхают тяжело. И у меня внутри что-то начинает шевелиться такое колючее, что хочется плакать… и тошнит в голове. Я это не люблю очень, я от этого грустная делаюсь сразу.
Данка убежала домой, пряча карандаши под майкой. И у неё было такое лицо, как будто она сейчас умрёт от страха и счастья.
А мама мне говорит:
- Ну-ка признавайся, что ты там опять? Знаю я тебя. Посмотри мне в глаза. Ну-ка!
Мама говорит:
- Всю квартиру бы раздала! Сил никаких нет. Отвечай, Полина, я тебя спрашиваю!
[показать]Мама говорит:
- Карандаши, что ли, новые? Совсем совесть потеряла! Совсем… Марш в угол!
И больше не разговаривает со мной, и надевает плащ, и уходит в магазин.

Я сижу в углу на стуле и думаю, что когда я потеряла новенький зонтик в парке, мама сильно расстроилась, и ругала меня долго. А совесть – это, наверное, не так страшно. Мы её и не покупали вовсе (где ж я её потеряла-то?..) и не дарил нам никто (куда она могла деться?..), разве что мама принесла, а я не заметила.
Я заглядываю под стул, на всякий случай, но там ничего нет.
Мама не любит, когда я трогаю её вещи. А уж когда теряю – тем более.
Сидеть в углу скучно.
Я закрываю глаза и представляю, что у меня вырастают длинные-длинные ноги, и я достаю ими до пола. Потом ноги прорастают через пол и растут до самого первого этажа, до квартиры пани Ядвиги (ой, а вдруг я на неё наступлю!), я поджимаю пальцы и открываю глаза.
И думаю, как хорошо, что у меня ноги не растут сквозь пол. Как бы я ходила по двору с тремя этажами на ногах?

Я слезаю со стула и подхожу к открытому окну. Если мама уже возвращается, то я быстро встану в угол и буду послушно наказана. А если не возвращается, то не считается.
По двору ездит Ромка на велосипеде, а за ним бегает рыжая собачка Бутуся и радостно лает на колёса.
- Ромка, Ромка! - кричу я. – А где у тебя совесть лежит?
- Она не лежит, - отвечает Ромка, - она внутри вмонтирована! Это такая деталька в человеке, как подшипник! А тебе зачем?
- Я потеряла, - говорю.
И чувствую, как глаза наполняются слезами. И я быстро возвращаюсь в угол и сажусь на стул. Если часто-часто моргать ресницами и дышать ртом, то слёзы не потекут. Это я давно проверила. Но у меня почти никогда не получается. Поэтому я шмыгаю носом и утираюсь рукавом, и делаюсь грустная.

А потом в двери щёлкает замок, и приходит мама, и сразу идёт в мою комнату. И говорит:
- Ну что ты тут, горе луковое?
И я вижу, что она уже не сердится, но из угла не выхожу.
Мама говорит:
- Хорошо ты тут на стуле устроилась. Ты что плакала, Полина? Ну-ка!
Мама говорит:
- Ладно, купим другие карандаши. Перестань уже, ладно. Ну, иди сюда.
И я бросаюсь к маме и сразу начинаю плакать.
- Мама, я больше не потеряю совесть! Я знаю, где она, я нашла!
И я веду маму на балкон. И она послушно идёт со мной за руку, и смеётся, и гладит меня по голове.
Там в шкафу, на балконе, на нижней полке стоит большой ящик с инструментами и всякими детальками. Я открываю его и говорю:
- Вот, мама, видишь? Вот тут она, совесть! Тут много!
Мама смотрит то на меня, то на ящик, и у неё делается такое лицо, как будто она сейчас умрёт от страха и счастья…

________________________
(рисунок - L.Hurwitz)
(Остальные части)

Что мы понимаем друг о друге?
Что мы, вообще, можем понять, лежащие в тёмной комнате на разных материках постели?
И один из нас думает о том, что любовь, любовь (господи, а что же ещё-то?) должна быть спасением. И что, проснувшись утром, вдруг обретёшь этот дар – быть спасённым любовью, как волшебной палочкой, которую накрепко сочинил себе в детстве и отложил на чёрный день.
И этот один из нас лежит, вглядываясь в темноту над собой, и ждёт чёрного рассвета с надеждой и сомнением.
С надеждой – потому что убеждал себя много лет, и почти убедил, и всё себе придумал и представил. И тот единственный смысл, который возвёл в абсолют, теперь скрашивает ожидание.
С сомнением – потому что смысл этот зыбок и недоказуем. Но ведь любовь же, господи, что же ещё!
И тянет руку, чтобы тихонько коснуться того, второго.

А второй из нас лежит и думает о том, что любовь – это смерть, это смерть…
Второй шевелит пальцами ног под одеялом и чувствует себя богомолом. И закрывает глаза, чтобы отделить свою собственную темноту от темноты общей, и видит изнутри только красное и овальное, красное и круглое, красное и пульсирующее.
И боится. И всегда знал, что так будет однажды, а боится всё равно. И тихонько отодвигается и изгибается на постели, чтобы лежащий в другом полушарии спальни не дотянулся, не коснулся, не потревожил страшного ожидания.

А над ними обоими витает любовь. Одна и та же. Та же самая, что и над всеми остальными. Над всеми, вообще!
И каждый, каждый из нас лежит, глядя в потолок или закрыв глаза, в своей персональной темноте, в колыбели из собственных предчувствий и ожиданий. И так мы лежим тихонько, как куколки богомолов, а где-то (не спрашивайте меня) ровными стопочками сложены узкие аккуратные коробочки с детскими волшебными палочками.
И на каждой написано имя и срок годности.
И почти все они просрочены. Потому что мы выросли и забыли. Выросли и забыли.
Потому что мы каждый раз уверены, что что-то понимаем друг о друге (особенно если любовь, господи, если любовь)…

[показать]
(фото - FeeBrile)

[показать]


Посмотри, я ни пряник испечь, ни огонь развести, ни птенцов боронить.
Я от ласки любой застываю столбом соляным и немею…
Да меня этим бабским наукам учить – словно пальцем по небу водить.
Я болтаюсь, как шарик на ниточке, и ничего не умею.

И тебе не понять, что же ноет во мне и дрожит нутряной пустотой
Там, где боль уже выскребла всё добела, подчистую…
Это память, припав к пуповине, тихонько питается мной и тобой.
Отпусти, обкуси эту нитку, пусть кто-то привяжет другую!

Небо падает навзничь, но ты подхвати его на руки, словно дитя.
Подхвати и подбрось высоко-высоко, как резиновый мячик.
А потом просто стой дураком и смотри, как попарно летят и летят
Надувные смешные шары: мальчик-девочка, девочка-мальчик...

Есть такие люди, которые по ощущениям похожи на Элизу из «Диких лебедей» Андерсена. По какому-то непонятному закону внутреннего родства они вдруг начинают испытывать за тебя ответственность. Они начинают плести тебе невидимую крапивную рубаху, которая непременно снимет заклятие и исцелит твои раны. Они обжигают себе ладони, и боль пульсирует в кончиках пальцев, попадая в такт биению твоего сердца… Метроном любви.
Пой, девочка, тебе нечего бояться!
Они выносят тебя на руках, а ты ничего и не замечаешь. А ты и не догадываешься, кто сшивает твой мир с изнанкой слова.
И в какой-то момент ты останавливаешься посреди какой-то площади, закрываешь глаза и чувствуешь, как крапивная рубаха обтекает тебя новой живой кожей. И тонкие паутинки света прорастают внутрь вен и капилляров, и горлом идёт любовь. И плачешь от этой невыносимой нежности, как будто тебя потеряли, а вот теперь, наконец, нашли.
Нашли и взяли за руку.

* * *

Ты же знаешь, как боль подбирает слова,
как древнейшие сны выплывают из детства,
как в ладонях зимы прозревает трава,
как врастают глаза прямо в самое сердце,

как в сплетении солнечном маленький взрыв -
и качается ночь, и сдвигается время.
И дышать на измор, и любить на разрыв,
и за кем-то идти сквозь смертельную темень.

Как бессмысленна плоть, где касания нет,
и врастают слова в пересохшее нёбо,
как сочится сквозь кожу болезненный свет,
и как просто сорваться из нежности в злобу,

как былые надежды затёрты до дыр,
как без ветра крыло превращается в бремя.
Как на лёгкий толчок сотрясается мир -
и вбивается ось... прямо в самое темя.

Я стою, задрав голову, и смотрю вверх. Надо мной летит самолёт и оставляет белую полосу.
Сперва полоса красивая и ровненькая. А потом она расползается, словно кто-то размазывает пальцем по небу.
Я стою, задрав голову, и рот почему-то не закрывается. Опускаю голову – закрывается, а когда на самолёт смотрю – нет. Это так странно, просто удивительно!
Вокруг меня ездит Ромка на велосипеде. У него новенький велосипед – двоюродный дядя подарил.
[показать]- Ромка, у тебя рот закрывается?
- Я не открывал, - говорит Ромка.
- А ты посмотри на самолёт, как я!
Ромка останавливается, слазит с велосипеда и задирает голову.
Мы стоим рядышком, разинув рты, и смотрим вверх, как по небу кто-то размазывает невидимым пальцем красивую белую полосу.

У меня новые красные сандалики. Мы вчера специально с мамой ездили в ГУМ.
- У меня новые сандалики, Ромка! – говорю я и ставлю ноги ровненько, чтобы было красиво.
- Ну и подумаешь, – говорит Ромка. – Сравнила сандалики и велосипед!
- А мы в ГУМ ездили! Там эскалатор.
- Подумаешь, - говорит Ромка, - ничего особенного.
А вот и нет. Там всё особенное. Там маленькие лавочки с мягкими сидениями и квадратные зеркальца на полу. В них посмотреться можно, только если встать на четвереньки.
Мама говорит:
- Встань с пола сейчас же. Руки о колготки не вытирай. Примерь вот эти.
Мама говорит:
- Сядь на лавочку. И второй застегни. Ну что ты опять делаешь?
Мама говорит:
- Походи немножко. Не жмут? Иди сюда, повернись. Куда ты пошла, Полина?
В зеркальце видны только ноги в сандаликах. Кому нужно такое зеркало? Я ещё раз наклоняюсь и заглядываю в него. И мама сразу берёт меня за руку и уводит к кассе.
В соседнем отделе продают шляпы. Там зеркала только для головы. Но мы туда не идём, нам не надо.

- Ромка-Ромка, дай покататься, - говорю.
- Я ещё сам не накатался, - говорит Ромка.
- А когда ты накатаешься?
- Не знаю, может, завтра. Или послезавтра. Или в понедельник.
Мама говорит, что понедельник – день тяжёлый. Но это неправда. Я специально следила – такой же, как все остальные. Иногда даже лучше.
- А как ты узнаешь, что ты уже накатался? – спрашиваю я.
Ромка ездит вокруг меня на велосипеде и думает.
- Хочешь подержать велосипед, пока я домой сбегаю?
Он ещё спрашивает! Конечно, хочу.
Ромка доезжает до самого подъезда, я бегу за ним. И потом стою, гордая, держа велосипед за новенький серебристый руль. И осторожно дёргаю пальцем за язычок звонка, пока никто не видит. Он тихонько дзынькает, и у меня каждый раз рот сам открывается, как будто я смотрю на самолёт. Это так странно, просто удивительно!

________________________
(рисунок - L.Hurwitz)

[показать]

Дорогие москвичи и гости столицы!

Жду вас в "Своём круге" уже на следующей неделе!
Там я буду петь вам свои песни, немножко читать, стесняться,
делать глупое лицо, строить из себя умную и всё такое…

Заказать и приобрести билеты (цена вопроса – 300руб.) можно там же.

Мама говорит:
- Будь хорошей девочкой. Не грызи ногти. Не выходи на балкон.
Мама говорит:
- Я скоро, я ненадолго. Запри за мной дверь. Полина, ты где?
Мама говорит:
- Убери игрушки. Чашки там помой ещё. Не грызи ногти!
Я надеваю свой маленький передник и придвигаю к мойке табуретку. Я уже большая, я могу помыть посуду по-взрослому. Но на переднике написано «Мэри». А Мэри как будто маленькая, ей без табуретки никак.
Мэри забирается на табуретку, открывает кран и говорит:
- Иди сюда, жёлтый Буба, я тебя помою!
- Иди сюда, красный Буба, я тебя помою!
У Мэри все чашки – мальчики. А все блюдца - девочки.
- Иди сюда жёлтая Муся, я тебя помою!
- Иди сюда, красная Муся, я тебя помою!
Потом Мэри всех вытирает белым вафельным полотенцем и ставит в буфет, аккуратно по цветам. Получается красиво. Только в уголочке сиротливо жмётся одинокая синяя Муся.
[показать]Мэри вешает передник рядом с полотенцем, и я остаюсь в кухне одна.
Я смотрю на грустную Мусю в буфете и думаю:
- Надо сказать маме, чтобы купила новую синюю чашку, взамен разбитой. Обязательно синюю!

В моей комнате замечательный порядок. Убирать игрушки надо, когда они разбросаны. А тут всё правильно, и все на месте.
Куклы сидят на подоконнике, и одна из них лежит. Они ждут, когда выйдет гулять Ромка. А которая лежит - просто устала ждать и немножко поспит пока.
Большой плюшевый мишка и маленький меховый сидят под столом. Маленький спрятался от бабая, а большой его оттуда выманивает:
- Выходи, меховый мишка, выходи! Бабай уже ушёл!
А маленький не верит и не выходит.
Вязаный ослик с лиловой чёлкой лежит возле батареи на полу. Он как будто замёрз и теперь греется.
Я его ещё укрою сейчас. Вот этими колготками. Или нет, вот этой салфеточкой. Вот, красиво!
Я сажусь в кресло и останавливаю время.
Это очень просто. Надо закрыть глаза и представить себе часы с секундной стрелкой. Стрелка «тик!» - и перепрыгивает на одну чёрточку вперёд.
А я её «чик!» - и в уме передвигаю обратно.
Она «тик!», а я «чик!»… Она «тик!», а я «чик!»…
Только я так быстро устаю. И начинает темнеть всё равно. И тогда то, что живёт под кроватью, расползается по всему дому. Я поджимаю ноги и думаю:
- Хорошо, что я не маленькая Мэри. А то боялась бы сидеть одна в комнате. А так и не боюсь ни капельки! Ну, разве совсем чуть-чуть.
И пока предметы не стали отбрасывать длинные пугающие тени, я иду в мамину комнату и включаю телевизор.

- Уважаемые телезрители, представляем вашему вниманию юбилейный концерт заслуженной…
Я быстро выключаю звук и говорю:
- Заслуженной артистки всей земли Полины Ковальчук!
Теперь, пока все хлопают, надо быстро надеть мамины босоножки, вот эту зелёненькую шаль… нет, халат… нет, лучше вот эту прозрачную рубашку! И взять вот этот микрофон-расчёску! И встать красиво посреди комнаты, вот тут, чтобы хорошо видеть себя в зеркале. Нет, лучше вот здесь. И объявить:
- Исполняется песня «Малиновки заслышав голосок»!
Эта песня у меня получается очень хорошо. Мама даже тёте Миле звонила и говорила:
- Слышала бы ты, как Полина «Малиновку» поёт! Все деньги!
Это значит, что мне набросают все деньги, когда я стану артисткой. Только надо попросить у мамы тот красивый большой кошелёк, расшитый бисером. Она его в тумбочке прячет под документами, я видела.
- Исполняется песня «Всё могут короли»!..
- Исполняется песня «Белый теплоход»!..
Как неудобно танцевать в этих босоножках. Лучше я босиком.
- Исполняется песня «Ягода-малина»!..

Я просыпаюсь, когда мама несёт меня в детскую и приговаривает:
- Артистка ты моя… горе луковое! Так и не убрала игрушки.
- Их не надо убирать, мамочка, - говорю сонно. – Им так хорошо.
- Ну, спи давай, - говорит мама, укрывает меня и гладит по голове. – Так и быть, завтра уберёшь.
- Только маленького мишку достань, мам! Который меховый. Он под столом.
- Да пусть уже лежит, - говорит мама и выходит из комнаты.
Я тихонько слезаю с кровати, и на цыпочках иду к столу. "Нет, - думаю, - пусть уж сегодня поспит со мной. Горе моё, луковое!.."

________________________
(рисунок - L.Hurwitz)

Данка сидит на моей кровати и говорит:
- У тебя красивые куклы, - и опускает глаза. - Подари нам куклу.
Кася сидит рядом с Данкой и говорит:
- Не надо куклу, бабушка заругает, - и вздыхает тяжело. - У тебя есть компот?
У меня нет компота, и я чувствую себя почти виноватой. Но у меня есть овсяное печенье!
- Есть овсяное печенье, - говорю я , - хотите?
Мы идём на кухню, и по пути Данка незаметно берёт со стола розовый фломастер и прячет в карман.
Потом, позже, Кася наябедничает бабушке, и та принесёт фломастер обратно. А я скажу, что я сама его подарила. И Данку не заругают. А Кася скажет:
- Я всегда знала, что ты с Данкой больше дружишь, чем со мной! – и заплачет.
Она всегда так. И тогда я ей тоже подарю фломастер, чтобы по-честному.
Я не всегда знаю, как по-честному, но мне кажется, что это когда никто не плачет.
И пока девочки едят печенье, я выдумываю такую страну, где никто никогда не плачет, а все только улыбаются и смеются. И там у всех девочек есть куклы, компот и розовые фломастеры.

Потом я сижу во дворе и жду, пока девочки пообедают.
Мама говорит:
- Не ходи к ним кушать, там не столовая. Вытирай всегда ноги. Ничего чужого не трогай.
Мама говорит:
- Не делай голодный вид. Разве я тебя не кормлю? Не снимай на улице шапку.
[показать]Мама говорит:
- Полина, что ты молчишь? Я с тобой разговариваю! Не забудь вынести мусор.
Мусорные баки стоят в соседнем дворе. Мне туда можно.
Я сижу на лавочке и стучу ногой по пустому ведру. Звук получается тупой и гулкий. Я выдумываю, что я известный барабанщик. Нет, лучше я большие часы. Нет, я колокол! Я закрываю глаза и тихонько раскачиваюсь из стороны в сторону. Бам-бам-бам!
Что они так долго?..
Из соседнего дома выходит Ромка и за ним выбегает Бутуся – маленькая рыжая собачка.
- Ромка, Ромка! Иди сюда!
Бутуся – предел моих мечтаний. Я присаживаюсь на корточки, а она прыгает вокруг меня, норовит лизнуть то в нос, то в ухо. Это счастье! Я не знаю, что такое счастье, но это, наверное, оно.
- Везёт тебе, Ромка! Если бы у меня была такая собака! Хоть на один денёчек!
- Разве это собака? – говорит Ромка. – Это так.
- И ничего не «так»! – возмущаюсь я. – Совсем не «так»!
- Вот овчарка – это собака! – говорит Ромка. - Это я понимаю!
Мне очень обидно за Бутусю. Я глажу её по жёсткой шёрстке, и она снова тычется мне в лицо.
«Ты настоящая собака, Бутуся! - шепчу я ей на ухо. - Самая настоящая на свете!»

Из подъезда выходит Данка с торжественным лицом, а следом зарёванная Кася.
- Смотри! – Данка разжимает кулачок и показывает мне свежевыпавший зуб.
Кася снова начинает плакать.
- Касенька, не плачь! - говорю я. – Ты теперь можешь загадать желание и спрятать зуб под подушку! И к тебе придёт зубная фея!
Кася плачет ещё сильнее.
- Это мой! – гордо говорит Данка.
- А она почему плачет?
- Потомууу! – воет Кася. – Я тоже хочу желааание!
Я отвожу Данку в сторону и, пока мы там шепчемся, Кася перестаёт плакать и трагично смотрит на нас исподлобья.
Это очень трудно - дружить сразу с двумя одинаковыми девочками.
Данка подходит к Касе и говорит:
- На! - и протягивает ей зуб на ладошке.
От неожиданности Кася прячет руки за спину:
- А ты? – спрашивает она и хлопает ресницами.
- Ты пока загадай желание на мой! - говорит Данка. - А Полина мне потом два своих отдаст.
- Когда выпадут, - поправляю я.
- Так не честно, - начинает снова всхлипывать Кася. – Тебе получается два, а мне только один!
- Ладно, - говорю я, - и тебе ещё один.
«В конце концов, у меня не так много желаний, - думаю я. – Тем более, у меня есть мама!»
И, словно услышав мои мысли, мама выглядывает из окна и говорит:
- Что ты там застряла? Холодно уже. Шапку поправь.
Мама говорит:
- Полина, давай домой! Ты ещё кашляешь. Ведро не забудь.
Мама говорит:
- Что вы там встали? Давайте скорей, мультфильмы начинаются!
Я хватаю ведро, и мы бежим наперегонки, словно в стране, где никто никогда не плачет, где у всех девочек есть маленькие собачки, мультфильмы и зубные феи. И компот, конечно.

________________________
(рисунок - L.Hurwitz)

Когда наступает весна, я начинаю болеть. Я болею горлом, носом, ушами, ангиной, бронхитом и даже свинкой. Свинкой только один раз, но очень неприятно. А что приятного может быть от свинки?
- Мама, - говорю, - давай я буду болеть зайцем или мышкой, или павлином. Вот павлином особенно! А ангиной не буду, а?
- Ложись в постель, - говорит мама, - и не выдумывай.
Мне нравится выдумывать.
Я лежу в постели и выдумываю себя больным павлином. И под одеялом у меня тихонько отрастают цветные мягкие крылья и сложенный в тугой веер павлиний хвост. Хвост растёт быстро, щекочет попу, начинает торчать из-под одеяла. Тонкие переливчатые перья почти касаются пола. Я приподнимаюсь на локтях и разглядываю узорную тень возле кровати.
Заходит мама, и я быстро поджимаю хвост, чтобы она не заметила. И сразу перестаю быть павлином, а становлюсь девочкой Полиной с больным горлом.
[показать] Мама говорит:
- Дай потрогаю лоб. Ты вспотела – сменим пижаму. Пей молоко с мёдом – это вкусно!
Мама говорит:
- Опять снимала шапку на улице? Опять потеряла варежки? А я предупреждала!
Мама говорит:
- Я завтра допоздна. За тобой присмотрит Ядвига. Пей, уже не горячее! Полина, ты меня слушаешь?

Ядвига живёт в нашем доме на первом этаже. Данка и Кася – две её внучки. Они близняшки, и мы дружим.
У них бывают пончики с сахарной пудрой, переводные картинки из мультика про крота и журналы «Uroda» (которые на самом деле про красоту).
У Данки и Каси нет родителей. Я не понимаю, как это.
Я понимаю, например, когда нет папы. Но когда нет мамы, этого я совсем не понимаю.
А все другие понимают. Все другие их жалеют и подкармливают. И пани Ядзю тоже жалеют.
Мама говорит:
- Им трудно, они одни. Отнеси Ядвиге кусок пирога. Не обижай девочек.
Мама говорит:
- Не ешь у них пончиков. Не бери у них конфеты. Давай подарим им книжку.
Данка и Кася разговаривают между собой по-польски и всё время ругаются. Они худые, бледные и очень одинаковые, особенно когда плачут.
Кася звонит мне и говорит:
- Не дружи с Данкой, она вредина!
Данка звонит мне и говорит:
- Не играй с Касей, она ябеда!
Мама говорит:
- Ты у меня умница. Не ссорься с девочками. Не ешь у них пончики. Не жадничай.
Когда совсем не получается быть умницей, я придумываю, что я их третья сестра-близняшка. Тогда мне можно съесть один маленький пончик и выклянчить переводную картинку. И тогда мне не очень стыдно, как если бы просто так.

Ядвига говорит:
- Лежи, не вставай. Закрывай рот, когда кашляешь. Не хватало мне ещё!
Потом идёт на кухню и лазит по шкафчикам, по ящикам, по холодильнику. Шуршит пакетом, звенит склянками, гремит кастрюлями.
Ядвига говорит:
- Зайду позже. Не вставай, спи. Вот тут чай на тумбочке. Не кашляй на меня.
Она уходит, а я звоню маме и говорю:
- Мне уже лучше. Можно я немножко похожу?
- Походи, - говорит мама. – Только немножко. Надень тёплые носки. И свитер тёплый.
Я одеваюсь и немножко хожу. По своей комнате, потом по маминой, потом по кухне и по коридору.
Потом сажусь в кресло и представляю себя выздоравливающим павлином. Очень красивым цветным павлином. Маленьким, но сильным. И немножко грустным.
- В следующий раз я буду болеть собачкой! – думаю я. – Пушистой рыженькой собачкой. Такой, как у Ромки из соседнего дома. Тогда мама сразу полюбит такую собачку. И оставит её у нас. И мне будет с кем поиграть.
А потом мне становится сонно и ватно.
Я забираюсь в постель, аккуратно складываю крылья под одеялом, поджимаю хвост и засыпаю сладким павлиньим сном.

______________________
(рисунок - L.Hurwiz)