Любовь похожа на море. Огромное море любви. Бесконечное. И ты сидишь себе на берегу, и тебя вдруг как накроет волной!.. Это любовь.
Тебя несёт, кувыркает, ты почти ничего не видишь, ты не можешь дышать, тебя обжигают синие медузы, твоих ног касаются глазастые рыбы, ты плывёшь наугад, даже не наощупь... Ты раскидываешь руки, над тобой толща воды и пены, у тебя отрастают плавники-крылья, жабры и серебристая чешуя, ты наполнен любовью, ты и есть она!

А потом волна вдруг сворачивается и начинает ползти к морю. И она может утащить тебя с собой - туда, в любовь, насовсем, без права возвращенья! Но тут, у кромки, так много всего, дорогого сердцу... Ты отчаянно цепляешься за уступы, камешки, шероховатости... чашки кофе, дурацкие сувениры, угол дивана, любимые пластинки... еще чуть-чуть... подаренное колечко, пара снимков, рубашка в клетку, складной ножик...
Волна уходит в море. Ты лежишь на песке, тяжело дыша. Вокруг, влажные камни, ошмётки водорослей, мелкие рыбёшки, пластиковые стаканчики, пробки от бутылок...
Ты приходишь в себя, оправляешься от потрясенья, обнимаешь коленки и смотришь вдаль.

Она прийдёт, новая волна. Она всегда приходит. Море не может не дышать. Тебя опять накрывает любовью, ты барахтаешься, но быстро вспоминаешь навык полётов под водой, тебе хорошо, твоё тело невесомо, оно напитывается любовью, как солью и йодом...
Тебя снова зовёт в море. Тебя уносит - с песком, с пеной, с ракушками... Но нет, нет, ты не можешь. Ты не умеешь еще, ты не хочешь!.. Вот тут звонок на двери, вот зеркало в прихожей, чай в пакетиках, вот её зубная щётка рядом с твоей... телефон, счастливый трамвайный билетик, старые письма...
Любовь сползает с тебя, как светящаяся фосфорная кожа. Она слизывает остатки томленья и трепета, оставляя лишь память касаний...

Однажды ты перестанешь цепляться за свои призраки и страхи, за воспоминания и выдумки. Ты раскинешь руки и откроешь глаза. Любовь тихонько подставит тебе свою дельфинью спину. И даже если будет уже слишком поздно, тебя всё-равно унесёт в море. Всё-равно...


__________________________________________________________________________

Это старый текст, да. Я его достала потому, что репетирую новую программку, и буду первый раз в жизни читать свои тексты под музыку (и вот этот, в частности), ну и петь тоже.
Программа называется «Северный ветер», совместно с прекрасным гитаристом и композитором Тимуром Сердечным.
Всё это будет происходить в рамках фестиваля "Отрокiв-2009". Я там ещё не была, но фестиваль обещает быть интересным. Если кто лёгок на подъём, приезжайте…

Ведь казалось, что все преодолимо, все досягаемо… и обратимо уж точно!
Когда-то давно, когда счет еще не шел на месяцы и годы, а на какие-то невероятные вечности, бессмертия, столетия, как минимум, сомнений не возникало во всемогуществе зрелости, в способности по-взрослому выйти с миром тет-а-тет. Выйти и пойти, и взмыть, и обогнуть, легко ложась на крыло.
Разбегались с красной строки - по сто раз, без устали, взлетали с конца абзаца… Сколько дурной радости было и безжалостного азарта. Набивали карманы ерундой, забивали головы «важным».
Что осталось в тех головах? Что задержалось в карманах?..

Навык бесстрашно падать в объятия - напрочь потерян. Атлас собственной кожи испещрён чужими маршрутами, как письменами. И носишь эти ненужные знания, не в силах ни смыть килограммами мыла, ни стереть километрами наждака.
Но иной раз чей-то случайно брошенный взгляд отворит в тебе самую душу, самую мякоть, сердцевину. Стоишь, хватаешь ртом воздух, погибаешь от смешной беспричинной нежности…

Может, не носить её в себе? Может, взять, к примеру, сесть и написать письмо человеку?
Здравствуй, человек, я скучаю.
Ты снишься мне, человек! У меня к тебе нежность…
Ты удивительный, ты прекрасный… человек, как же сказать?
У меня никого нет, кроме тебя, понимаешь?
Почему люди созданы не друг для друга, а для кого-то другого?..
Выйти на улицу, отдать первому встречному. И больше не искать никого глазами.

Когда мама опаздывает на работу, она очень быстро собирается и быстро разговаривает. И немножко злится.
Я сижу на кухне и пью молоко. Ну, не пью, а так… оно остыло, и там пенка.
Пани Ядзя вчера говорила, что самое страшное – это одиночество. И я теперь всё утро об этом думаю, но до конца додумать не могу. Сейчас мама уйдёт на работу, и я буду совсем-совсем одинокая.
Одиночество... один-ночество... Это когда ты ночью совсем один. А если днём?
[показать]А мама говорит:
- Быстро допивай! Ковыряется она тут… постель ещё не убрала!
Мама говорит:
- Ты не видела мою сумку? Не сутулься, Полина.
Мама говорит:
- Я побежала. Потом позвоню, веди себя хорошо. Молоко пей, давай!
И побежала.
И я тогда встаю и выливаю молоко в умывальник. А никто меня не ругает! И я думаю, что одиноким быть не так уж и плохо, потому что делаешь, что хочешь. Это почти, как быть взрослым!

Кася с Данкой начинают ссориться во дворе. Они очень громкие, их всегда слышно. И Кася даже плачет и бежит ябедничать пани Ядзе. А Данка задирает голову и кричит:
- Полина, Полина! Выходи!
- Я не могу, - говорю, – у меня одиночество!
- Что у тебя?
- О-ди-но-че-ство! Понимаешь? - и задёргиваю штору.
А Данка так и стоит с разинутым ртом. У неё не бывает одиночества – у неё сестра-близняшка. А вот если бы у меня…
Я бегу к зеркалу и показываю язык своему отражению. И думаю, что вдруг оно обидится? Она. Та девочка в зеркале, которая я. Я же не знаю, как ей там живётся. Вдруг она совсем-совсем одинокая? У неё только я и есть. Да и то, когда я к ней подхожу.
И тогда я приношу из кухни стул и сажусь перед зеркалом.
- Не бойся, - говорю. – Я с тобой немножко побуду.
А она улыбается.

Когда я совсем-совсем одинокая, я могу примерять мамины босоножки и не убирать постель, могу смотреть телевизор, сколько захочу, и есть сливы из компота без всякого компота. Ещё я могу выдумывать телефонные номера, звонить по ним и слушать, как там отвечают: «Алло! Алло! Кто это? Говорите громче, вас не слышно! Алло!»
Одиночество – это совсем не скучно.
А потом я уже всё переделала - и походила уже, и полежала, и посидела. И посмотрела телевизор, и помыла чашку, и порисовала. И завязала себе бант, и развязала. И накрасила губы маминой помадой, и поела слив из компота.
А одиночество всё никак не кончается и не кончается.
Тогда я ещё посмотрела телевизор, и ещё полежала, и постояла у окна, и раздела всех кукол, и опять одела…
И подумала, что одиночество – это когда всё одинаковое. Когда можно по кругу делать всё, что захочешь, а ничего не хочется.
И тогда я пошла на кухню, налила себе молока и стала ждать маму.


_________________________________________________________
(рисунок - L. Hurwitz )
(Предыдущие части)

Каждый раз за утренним чаепитием боженька разворачивает мой мир, как свежую газету - что, мол, там у неё новенького?
А я думаю: несколько бездарных выпусков – и он откажется от подписки.

Столько лиц и рук, и слов, и улыбок досталось мне в это шершавое лето. А я чувствую себя совершенно одичавшей, и содрогаюсь от любого касания. Сплю тревожно, дышу коротко и отрывисто (что, наверное, плохо сказывается на моей кардиограмме).

Я рублю укроп в салат и вынимаю семена из сладкого перца, вырезаю сердцевину из баклажанов и мелю кофейные зёрна.
А внутри меня прорастает базилик и шалфей, и течёт лавандовое масло. И если никто не спугнёт и не потревожит, из меня получится прекрасная специя для твоих кулинарных изысканий.

«Я так больше не могу,
Заверни меня в фольгу…»

Расстояние между нами – в один обхват запястья – непреодолимая даль. Тонкий браслет с бубенцами, верёвочная косичка, бисерная вязь.
Может, когда-нибудь я доживу до тебя...

(за видео спасибо Игорю Деркачу)

Грушинский фестиваль. Мастрюковские озёра.
[показать]
(автор фото - Игорь Деркач)

Ты меня переписываешь опять,
По пять раз на дню, исчеркал всего.
Ты хотел, чтоб я вышел тебе под стать,
По по-до-би-ю… но теперь чего?
Каждый раз мне навешиваешь долги,
То любовь, то ненависть, то петлю.
А когда не могу, говоришь «моги!»
И когда не хочу, говоришь «убью!»
Люди думают, что это я такой -
Как дурак кидаюсь то в пух, то в прах.
Я б давно перестал говорить с тобой,
Но ты ставишь галочки на полях -
Сочиняешь мне то врага, то дочь,
То больничную койку, а то плацкарт.
Всё пытаешься как-нибудь мне помочь,
И, похоже, что даже вошёл в азарт…

Посмотри, ну какой из меня герой?
Я тебе всю статистику завалю!
Но ты так мне веришь, что чёрт с тобой,
Переписывай - потерплю.

Пока у меня тут период творческой импотенции, я сделала несколько основных тэгов по ЖЖ для тех, кому хотелось бы чего-то почитать:

тут собраны мои рассказки
а это мои стихи и несколько песен
вот здесь - результаты любви
размышления о всяком - нутряки
повесть-сказка про Франку и её зайцев
традиционные сто фактов
и картинки про котика Баку

_____________________________________

У нас в квартире очень жарко. От этого мысли вязкие и неторопливые. Котик Бака немедленно засыпает в любом месте, где его застанет нега. Иногда она застаёт его прямо на полу или на балконе, и он лежит смешной тушкой на спине, изогнувшись и задрав все четыре лапы (как-то вот так), и щурится от удовольствия.

Каждую ночь, вот уже целую неделю, как только стемнеет, за окном начинает протяжно и тонко кричать какая-то птица. Она кричит громко и ритмично, как азбука Морзе своё тире, как сирена, до самого утра (мне хочется найти её и пристрелить). И как только она смолкает, начинают орать галки, которые нещадно склёвывают черешню у нас под окнами. Их тут целые толпы – никаких патронов не хватит.

Всё вокруг говорит «не спать, не спать!», а день снова пошёл на убыль. Не успеешь выйти из спальни, а неделя уже пролетела. Не успеешь присесть на скамейку, в тебе тут же начинают вить гнёзда. Тебя вот только вчера привели из детского сада, а сегодня ты находишь у себя седые волосы и не понимаешь, как это? Как же это, чёрт побери?

И хочется лечь на ковёр смешной тушкой, задрав все четыре лапы, и ждать, когда, наконец, придёт эта нега и застанет тебя! И ты ложишься и ждёшь. А приходит котик Бака, садится рядом, приваливается к тебе боком и думает: «Эх, ничего-то ты не умеешь!» - и показывает, как надо… А лето проходит…

Бобби, твой сын никогда не пойдёт на войну,
Ему не выдадут каску, флягу и патронташ,
Он не будет тащить на себе чужую вину,
И не пойдёт в расход, Бобби, или в тираж.

Во всяком случае, знаешь, он никого не убьёт,
И не пойдёт за это ни к ордену, ни в тюрьму.
А если кому-то снарядом башку оторвёт,
Так то не ему, Бобби, не бойся, то не ему.

Твой сын не встанет солдатом в какой-то строй,
Не схватит гранату, штык или автомат,
Он будет живой (живой ли?), он будет живой!
Ты, Бобби, выходит, будешь не виноват.

Просто твой сын уже возвратился с войны
(есть линия фронта, которой на карте нет),
Он проиграл её прямо в утробе твоей жены.
Толкай же коляску, у сына промокли штаны,
Толкай коляску, Бобби, пропустишь обед.

[показать]

[показать] [показать] [показать]

Не возвращайтесь к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете нет...(с)
Я опять о синдроме прошлых связей. О тех которые канули, но держат.
[показать]Она снова звонит мне и говорит:
- Мне некого любить! Я так не могу. Жизнь проходит. Может, позвонить ему?
Я говорю:
- Зачем, глупая, ну зачем? Прошло три года, у него другая семья.
- Но она же дура! - говорит. - Он не будет с ней жить.
- А с тобой будет?
А она бросает трубку.
Когда никого не любишь… Нет, не так. В периоды, когда не болеешь какой-то изнурительной страстью, не взрываешь себе мозг сомнениями, не расчищаешь в сердце самое красивое центральное место, чтобы строить там отношения, не растишь внутри цветок, не молишься на телефон, не сходишь с ума всем телом… когда не всё вот это, то очень страшно почувствовать, что жизнь как бы пуста.
Мы все обманываемся этим в какой-то степени. Кто придумал возводить любовь в абсолют? Даже не любовь, как таковую, а все вот эти атрибуты переживаний.
Ну ладно, если это, допустим, Ассоль в ожидании своего Грея. Это хотя бы красиво и оставляет надежду. Тут хоть какая-то вероятность, потому что расчёт на будущее.
Но порой это похоже на прогулки у тюремных ворот. И пусть там хоть в каждой камере по Грею, это ворота в прошлое!
И мне хочется перезвонить ей и сказать:
- У него "пожизненное"! Понимаешь ты или нет?
Но я не звоню. Я сама такая. Я собираю передачку и иду прогуливаться у ворот.
Мне до сих пор кажется, что это какое-то очень важное занятие…

_______________________
(рисунок - Agim Sulaj)

- Я бы хотела быть взрослой уже, - говорит Данка. - Ходить, куда хочешь, делать, что хочешь, разрешения не спрашивать… Никто тебя не ругает, никого не боишься, всё про всё знаешь.
Мы сидим на лавочке и отламываем хрустящие горбушки от свежего батона.
- Да, - говорит Кася, - взрослым быть хорошо, а ребёнком плохо. Правда?
Это она меня спрашивает.
А я как раз жую и думаю, как это - быть ребёнком? Я же не знаю про всех. Я даже про Касю с Данкой не сильно знаю. Я только знаю, как это - быть Полиной.
Быть Полиной - это просыпаться утром, надевать тапочки и идти чистить зубы. Потом завтракать, мыть свою чашку и идти гулять. Это не так уж и плохо.
[показать]Быть Полиной - это точить карандаши точилкой, клянчить у мамы на мороженое, вечно забывать выключить свет в туалете.
Это обгрызать тёплую горбушку у батона, терять заколки и читать вечером в кровати.
Быть Полиной - это наряжаться в мамины босоножки и петь перед зеркалом, прятать фантики от конфет за тумбочкой, не любить манную кашу, а компот, наоборот, любить.
Это весной ходить без шапки, летом ехать с мамой на море, а зимой болеть свинкой или ангиной.
Быть Полиной - это закапывать под деревом “секретики”, дружить с Данкой и Касей, кататься на Ромкином велосипеде и хотеть собаку.
Это выдумывать себя принцессой или павлином, или кем угодно, вообще. Это…
- Полина, - кричит мама из окна, - а ну, марш домой! Я тебя за батоном посылала или зачем? Расселась она!
А дома мама говорит:
- Ну что это за ребёнок? У тебя, вообще, совесть есть? Не грызи ногти.
Мама говорит:
- Я тут её жду-жду. Что ты молчишь, я с тобой разговариваю! До вечера сидишь дома, понятно?
И я думаю, что быть Полиной - иногда не очень-то весело. Но только совсем-совсем иногда.

А утром Данка с Касей сидят у нас на кухне, и у них одинаково бледные лица и перепуганные глаза.
У пани Ядвиги очень высокое давление.
Моя мама вызвала “неотложку”, а Данку и Касю привела к нам.
- Посидите пока тут, - говорит. - Полина, сделай девочкам чай. Ногти не грызи.
И ещё говорит:
- С вашей бабушкой всё будет хорошо. Я побежала!
И побежала в коридор. А потом сразу вернулась и говорит:
- И ещё это… Полина… а, ладно, ничего.
И тогда уже совсем побежала вниз, даже лифт не подождала.
Ну и мы сидим такие на кухне и молчим.
- А её в больницу не заберут? - спрашивает Кася шёпотом.
- В прошлый раз же не забрали, - шёпотом отвечает Данка. - Укол только сделали от давления.
И опять молчим. Странно так молчим, непонятно даже почему.
- А давление - это как? - спрашиваю я тоже шёпотом зачем-то.
- Ты что не знаешь? - громко удивляется Кася и делает большие глаза. - Ну, ты вообще!
- Как будто ты знаешь! - кривляется ей Данка. - Ты даже не знаешь, где у человека аппендицит!
- А вот и знаю! Просто не хочу тебе говорить!
- Ну и дура! - Данка скрещивает руки на груди и отодвигается подальше от Каси.
- Ну и сама дура! - говорит Кася. - Я потом всё бабушке расскажу, как ты обзываешься!
И сидят такие, насупились, пыхтят, в разные стороны смотрят. И мы все молчим. Но теперь уже сразу понятно, почему.
И я иду делать чай.
А потом приходит мама и говорит, что ничего страшного, что “неотложка” уехала, и что идите погулять, потому что пани Ядвига спит, а я вас всех попозже покормлю, и не орите там под окнами.
И достаёт из хлебницы вчерашний мякиш от батона.
- Птичкам там покрошите, - говорит. - И со двора - никуда, понятно?
И мы бежим вниз по лестнице и сразу забываем, что нельзя орать, и шумно делим хлеб, и смеёмся.
И я думаю, что хорошо всё таки быть Полиной. Быть - это, вообще, хорошо! И не знать, что такое давление, и где у человека аппендицит.


_________________________________________________________
(рисунок - L. Hurwitz )
(Предыдущие части)

[показать]Время выбирает опцию "сепия", потом "ч/б", потом понемногу убирает яркость и контраст… и кто я тебе теперь?
Я тебе - прошлое.
Пускай, пускай. Вложи меня между страниц своей памяти, надпиши дату, поставь подпись. Я не займу много места, я сгруппируюсь, я ничем себя не выдам.
Никто не узнает, только ты.
В этом какая-то особая интимность, какая-то иллюзия жизни и драмы.
Но нет, нет… Время вымывает меня из тебя, как волна. Вылизывает, выгрызает, словно моллюска из раковины.
Мне скоро будет не за что зацепиться.
И там, где ты невольно отслаиваешь меня от своих снов, уже образовалась достаточно большая брешь. Достаточно большая для того, чтобы меня выбросило на берег.
И я спешу чертить тебе письмена на боках неторопливых рыб, как чертила на сушеной треске некая лапландка некой финке. С той лишь разницей, что мой адресат выбыл.
И вся надежда - на подводные течения.

Это Ляля несёт впереди себя свой живот,
она не знает пока ещё, кто в животе живёт.
Ей предлагали выпить литр воды и сделать УЗИ,
но ни мальчик, ни девочка ей ничем не грозит.
Это Ляля не хочет знать трогательных мелочей,
Кто бы там ни был, он как будто, вообще, ничей,
он как будто случайно, и надо чуть-чуть потерпеть.
Это Ляля не хочет его ни любить, ни даже жалеть.
Он выйдет из неё, сядет в поезд и поедет себе далеко,
а у неё всё наладится, и свернётся в груди молоко.
Этот поезд идёт и идёт, и конечной у поезда нет.
Это Ляля уже оплатила и койку, и детский билет,
И теперь свой живот через город к вокзалу несёт,
У неё ничего нет общего с тем, кто внутри живёт.
"Здесь был я!" - он тихонько царапает там на стене.
Чтоб она его не забыла.
И она никогда уже не.

- Да не вертись ты, господи боже мой, постой минутку смирно!
Мама заплетает мне косичку, а я смирно не могу. Мне не нравится, когда скребут по голове расчёской. И косичка не нравится. И не нравится это дурацкое "приличное" платье. Я хочу распущенные волосы и зелёный сарафан с оборкой.
Мама говорит:
- Никакого сарафана, ты из него выросла. Не выдумывай.
Мама говорит:
- Перестань дуться, надевай сандалики. Оставь в покое пуговицу.
Мама говорит:
- Не выводи меня, Полина, считаю до трёх. Господи боже мой, что за ребёнок?
А я думаю - какого народила, такой и ребёнок. И сразу представляю, как бы я была совсем другим ребёнком? Другой девочкой. Или даже мальчиком!
[показать]И не могу представить.

У тёти Тамилы нет ни детей, ни кошек, ни собачек. Я не люблю ходить к ней в гости.
Они с мамой сейчас сядут в кухне, будут пить свой кофе и разговаривать взрослые разговоры. А мне дадут скучную книжку про Эрмитаж. Или чистые листы и шариковую ручку. Взрослые думают, что дети любят рисовать в любое время и в любом месте.
Взрослые думают, что они всё про детей понимают. А сами заплетают им косички, надевают дурацкие платья и дают книжку про Эрмитаж.
"Господибожемой" с мамой в сговоре. Наверное, он главный по воспитанию, потому что мама всегда у него обо мне спрашивает.
- Господи боже мой, ну что с ней делать? - спрашивает мама.
И я каждый раз думаю, что же они со мной сейчас станут делать. А они не делают и не делают. Не справляются со мной, получается.

- Ты что, уже всю книжку посмотрела? - спрашивает тётя Тамила. - И все листы изрисовала? И как только мама с тобой справляется?
- Лучше бы я тебя не брала, Полина. Дай нам спокойно поговорить! Ты же большая девочка! - говорит мама.
Ага, а как волосы распустить - так маленькая.
- А можно я во дворе погуляю?
- Ну, погуляй. Только платье не испачкай, знаю я тебя! И чтоб со двора никуда!
А куда я со двора? Я тут ничего не знаю - мы на троллейбусе приехали.
Я выхожу на лестницу и слышу, как тётя Тамила маме говорит:
- Ах, как бы я хотела такую девочку!
А мама говорит:
- Ну так вперёд! Кто тебе мешает?
И я сразу пугаюсь - ой-ой! Это мама меня отдать, что ли, хочет?.. И уже не иду никуда, а сижу под дверью и думаю, что этого не может быть. Или может? Или не может? Ой-ой!

А вечером мама укрывает меня одеялом, а я обнимаю её за шею и говорю:
- Давай, мы зелёный сарафан отдадим какой-то девочке, а я буду носить "приличное" платье.
- Ну давай, - удивляется мама.
- Только ты меня не отдавай, хорошо? А тётя Тамила себе другого ребёночка родит.
- Что ты такое говоришь, Полина? - мама садится рядом на кровать, и прижимает меня к себе. - Я никому на свете тебя не отдам! Ты моя самая родная девочка!
И начинает целовать меня, и плачет. А зачем плакать, если всё хорошо? Дети никогда не плачут, когда хорошо. Только когда плохо. А взрослые такие странные…
И я думаю:
- "Господибожемой", и что мне теперь с ней делать?
А он молчит. Не знает, получается.


_________________________________________________________
(рисунок - L. Hurwitz )
(Предыдущие части)

Эту иллюстрацию к моему рассказу "Собачница" нарисовала художница Виктория Кирдий.

[показать]

Ещё несколько Викиных картинок к моим текстам можно посмотреть вот тут.

А однажды мы держали свинью!
Это была бабушкина инициатива. Дед так сразу и сказал:
- Эта свинья сожрёт нас с потрохами!
Он имел в виду, что свинья будет нас объедать, и что все только и будут пахать, чтобы это рыло прокормить.
Отчасти он был прав. Бабушка моя, царствие небесное, прикипала душой к любой живности, от мошки до птеродактиля, на раз! Я уже говорила как-то про бочку с карпами. Ну, с теми карпами, которых мы с бабушкой купили с машины "живая рыба" у гастронома.
Их было три, помню, как сейчас. Двое подохли и были съедены. А живого бить бабушка сама не решилась, а деду не позволила.
- Он так на меня смотрит, - всплескивала руками бабушка, - как собака!
Собак у нас на тот момент было две - рыжая Боба и курчавый Шарик, которого сбила потом машина, но это другая история.
Так вот, смотрели они совсем иначе. Но с бабушкой не поспоришь. Она запустила рыбину в большую бочку с дождевой водой и накрошила туда хлеба.

- Теперь ещё карпа кормить! - злился дед. - Лучше бы я этот рубль пропил!
- Я те пропью! - кричала на него бабушка и ласково улыбалась, заглядывая в бочку. - Не бойся, маленький, мы тебя этому извергу не отдадим. Карпушенька наш…
Карпушенька прожил у нас в бочке три с половиной месяца! До начала октября. И вымахал в дородного детину килограмма на три. Два раза дед по пьяни вылавливал его из бочки и орал:
- Ааа, сука! Что смотришь? Всю жизнь мою загубил!
Но бабушка поспевала ко времени, спасала Карпушеньку и укладывала деда спать.
К октябрю стало холодать. Бабушка просыпалась затемно и бежала во двор смотреть, не примёрзла ли вода в бочке. В конце концов решено было рыбу выпустить в озеро (а вдруг у Карпушеньки семья осталась). Помню, как мы шли с бабушкой через весь район с белым трёхлитровым бидончиком для молока, из которого торчала толстая жопа Карпуши и недовольно мотыляла хвостом.
Потом было трогательное прощание с поцелуями и заверениями в долгой памяти и вечной любви.
Помню, что ещё несколько месяцев мы все по привычке заглядывали в бочку, проходя мимо. А дед говорил:
- Да не убивайся ты, весной нового купим!
На что бабушка бросала на него полный тоски и презрения взгляд и говорила:
- Что ты понимаешь? Нового!.. Он мне был как родной. У него были такие глаза…

Но я отвлеклась.
Поросёнок был молодой и задорный, и сразу было решено, что он будет жить в доме.
- Я ему вот тут постелю, - показывала место бабушка, - а там поглядим.
Но в этот раз дед как-то всерьёз заартачился, они долго ругались, призывали соседей и родственников в свидетели. В конце концов, дед взял верх, и свинтус переехал в сарай. На том условии, что дед сделает ему там "красиво"!
Свинья была девочка, и её назвали Паранька.
Девка росла на удивление ласковая и умная. Бабушка её баловала. Помимо обязательных приёмов пищи, Паранька регулярно получала то кусочек торта, то свеженький пирожок, то ещё какую плюшку.
Дед подтрунивал над бабушкой и высмеивал её перед соседями, за что она называла его бесчувственным сухарём и говорила, что вот так и ему потом стакан воды никто не подаст.
Рассчитывать на стакан воды от Параньки было так же смешно, как ждать любви от Карпушеньки. Но психотерапевтом она оказалась отличным.

Сарай был разделён на две части деревянной низкой загородкой. В одной части жила свинья, а в другой хранился всякий хлам - ненужная мебель, пустые банки под закатку, пачки газет и журналов, санки, инструменты… К самой загородке был придвинут старый диванчик.
По утрам, пока все ещё спали, бабушка приходила в сарай, усаживалась на диванчик и подолгу разговаривала с Паранькой. Та тёрлась о загородку, пыхтела и подставляла бока, чтобы её почесали.
Дед приходил к Параньке по вечерам. Включал в сарае свет, курил, жаловался на жизнь, похлопывал свинью по спине. А та понимающе вздыхала и подставляла бока, чтобы её почесали.
Бабушка ревновала страшно! Она пилила деда за то, что он палит электричество без нужды, за то, что он курит, а животному вредно, за то, что нечего теперь подлизываться, сам её не хотел сперва, а сам теперь ходит!
- Может, мне раньше и поговорить было не с кем, - отвечал дед. - А теперь я могу прийти, спокойно с человеком рюмочку хлопнуть!
- Я те хлопну! - ругалась бабушка. - Ишь, чего придумал! Не дай бог увижу - убью! Рюмку, говорит, хлопну, зараза!..

Паранька выросла огромной! Все соседи приходили посмотреть и поохать. Она лежала посреди сарая, возвышаясь над загородкой, придавленная собственным весом и тяжело дышала. Она больше не могла ходить.
И все говорили:
- Пора резать, пора резать… Вот это мяса будет!
Все говорили:
- Повезло вам, такая туша! Пора резать…
Рождество было не за горами. Во второй части сарая дед уже сделал уборку. Бабушка уже намыла до блеска всю квартиру. Я уже написала десять писем Деду Морозу. Снег выпал и уже не таял.
По утрам бабушка возвращалась из сарая заплаканная. И говорила деду:
- Она так на меня смотрит! Как собака…
Дед брал папиросы и шёл во двор курить.

А потом мы с бабушкой пошли выбирать ёлку, а когда Читать далее...

Владек сидит в кресле вытянув длинные ноги в клетчатых пантуфлях, барабанит пальцами по подлокотнику и злится. Не проходит и дня, чтобы Ружена не попрекнула его хоть чем-то, хоть чашкой кофе, хоть куском мыла. Она думает, что сидеть весь день в кресле - это так приятно!
Да, допустим, ничего не делаю. Да, допустим, ни копейки в дом. Да, допустим, прирос, представь себе…
Владек поплотнее запахивает халат и закидывает ногу на ногу. Очень хочется курить.
Ружена стремительно проходит мимо него в спальню, потом обратно в ванную, нарочито громко хлопает дверцами шкафчиков, что-то роняет, ругается сквозь зубы, идёт на кухню, звенит посудой…
Собирается на работу. Так каждое утро. Истеричка!

* * *
- Да нет, это не выход, - говорит Ружена и отодвигает от себя пустую чашку. - Ну позвоню я ей, и что я скажу?
- Так и скажешь, - говорит Зося, - образумьте, мол, вашего сына, сил никаких нет!
- Ага, ты не знаешь его мать! - Ружена машет официанту и пальцем показывает на пустую чашку. - Проще сразу развестись!
Официант кивает и скрывается за стойкой. Через секунду он появляется с маленьким чайничком на подносе.
Зося ждёт, когда официант подольёт горячего кофе и отойдёт обратно к барной стойке, потом наклоняется и что-то шепчет Ружене прямо в ухо.
- Да ну тебя! - говорит Ружена, краснеет и с любопытством смотрит на официанта.
- Да ну тебя! - ещё раз говорит она, придвигает к себе чашку и сосредоточенно кладёт в неё поочерёдно три кусочка сахара.

* * *
- Очень хочется курить, - думает Владек. - Очень хочется курить, а нечего!
Он встаёт с кресла, медленно потягивается, запахивает халат и идёт на кухню. Там он забирается на табурет и долго шарит рукой между банками, стоящими на полке под самым потолком. Ничего не найдя, он слезает с табурета, чихает от посыпавшейся пыли, злится, отряхивает рукав халата.
- Истеричка! - говорит Владек вслух.
Он открывает холодильник, достаёт кусок Краковской колбасы и быстро ест, откусывая большими кусками. Продолжая есть, подходит к окну, опирается свободной рукой о подоконник и стоит так какое-то время.
Вдруг плечи его начинают как-то странно подёргиваться. И если бы кто-то посмотрел в окно со стороны улицы, то увидел бы худого заросшего мужчину, который стоит, упёршись лбом в стекло, и давится рыданиями пополам с колбасой, поминутно всхлипывая и содрогаясь всем телом.

* * *
- Это сколько, получается, Владек не работает? - спрашивает Зося.
Они идут под руку вниз по улице, и Ружена пытается поправить волосы, но сумочка каждый раз сползает с плеча и повисает на локте. Они останавливаются, Зося терпеливо ждёт, пока Ружена поправит сумочку и уложит локон за ухо. Тогда они продолжают идти, чтобы через несколько шагов всё повторилось.
- Шесть месяцев уже, - говорит Ружена, поправляя волосы. - Полгода, представляешь? Да ладно бы, не работал. Ему лень даже из дому выйти! Он даже не бреется уже, представляешь?
- С трудом, - улыбается Зося, - хотела бы я на это посмотреть.
- Вот и посмотрела бы! Улыбается она! - Ружена высвобождает руку и демонстративно прячет её в карман. - Я скоро с ума сойду, вообще!
- Ну хочешь, я с ним поговорю? - Зося снова настойчиво берёт её под руку, и они продолжают идти вниз по улице. - Ну хочешь, прямо сейчас?
Ружена пожимает плечами и какое-то время идёт молча, глядя себе под ноги.
- И что? Ну вот что ты ему скажешь? - неуверенно спрашивает она.
- Ну, хотя бы пристыжу! Знаешь, иногда на мужчин это действует. Ой, вот был у меня один случай…

* * *
Владек слышит, как открываются дверцы лифта и кто-то разговаривает на лестничной площадке. Какой-то шум, звяканье ключей, смешки...
Владек быстро кладёт колбасу в холодильник и большими прыжками несётся в комнату. Там он усаживается в кресло, вытягивает ноги, скрещивает руки на груди и старается дышать ровнее.
Ружена включает в коридоре свет и тут же обнаруживает разбросанные клетчатые пантуфли.
- Так-так, - громко говорит она, глазами показывая Зосе на пантуфли, - проходи, Зосенька, проходи!
Она ведёт Зосю в прямо в комнату, попутно поправляя сумочку на плече. Они останавливаются перед креслом:
- Вот, Зосенька, полюбуйся!
И обращаясь к Владеку:
- Хоть поднялся бы, что ли! У нас гости, между прочим!
Зося смотрит на пустое кресло и чувствует, как вниз по позвоночнику скатывается холодная капля. Она оглядывается, в надежде увидеть Владека на диване, или у окна, или хотя бы у двери, но в комнате никого нет. Ни-ко-го!
Зося стоит и смотрит, как Ружена разговаривает с пустым креслом, и думает: “Всё. Ружка помешалась. Какой ужас. Какой кашмар…”

* * *
Владек закидывает ногу на ногу и понимает, что потерял пантуфли по дороге из кухни. Он расстраивается и злится ещё больше.
Ружена заходит в комнату, встаёт прямо перед креслом, и снова начинаются обычные претензии. А, нет, сегодня что-то новенькое.
Гости? Какие такие гости? Владек вжимается в спинку и смотрит на дверь с раздражением, хотя и не без с Читать далее...

Данка с Касей зовут меня гулять. Они орут под балконом, а я не выхожу. Я машу им из окна руками, что меня наказали, что я наказана, а они не понимают.
А мама говорит:
- Отойди от окна, Полина. И задёрни занавеску. И не грызи ногти.
Мама говорит:
- Сядь вот тут на кровать. Гулять не пойдёшь. Не делай обиженное лицо.
Мама говорит:
- Сил никаких нет. Будешь знать в другой раз. И ногти не грызи.
[показать]Я сажусь на кровать, скрещиваю руки на груди и смотрю в пол. Ну и подумаешь! Ну и не хочу я гулять совсем! Ну и не надо!
Вот взрослые всегда так - сперва рожают себе ребёнка, а потом его наказывают. А ребёнок, может, хотел как лучше!

Я выбросила мамину шаль. Синюю в цветочек, которая лежала всегда в большом шкафу на верхней полке. Я любила в неё заворачиваться, когда мамы не было дома, и представлять себя принцессой или певицей.
Я положила шаль в целлофановый пакет и отнесла в мусорный бак. Сперва я хотела отдать пани Ядвиге (мы все ненужные вещи отдаём пани Ядвиге), но потом подумала, что так мама точно шаль увидит и опять расстроится.
Ну и вот.

Вчера приходила тётя Тамила, они сидели с мамой на кухне, и мама плакала. И говорила:
- В доме куча вещей, которые напоминают… ну, ты понимаешь.
А тётя Тамила говорила:
- Выбросить! Всё выбросить, и не думать!
А мама говорила:
- Ну как же? Жалко же… Это же память! Вот помнишь синюю шаль? Мы её вместе с ним купили в Риге.
- И что? Ты хоть раз её потом надела?
- Нет, я не могу, понимаешь… я на неё смотрю и расстраиваюсь сразу, и себя жалею… а выбросить - ну как?
- А вот так! - говорила тётя Тамила.
- Хорошо, - плакала мама, - хорошо, я постараюсь.
Она всегда слушалась тётю Тамилу. Она говорила, у тёти Тамилы “опыт и чутьё”.
Они долго ещё сидели на кухне. А я потихонечку взяла шаль и отнесла в мусорный бак.
Красивая. Жалко было. Зато мама обрадуется, какая я умница, как смогла.

А мама, наоборот, расстроилась и наказала меня. Сама сперва говорила, а сама потом наказала.
Я сижу на кровати, смотрю в пол и не плачу. Вот ещё!
Я сдвигаю брови и делаю обиженное лицо. Для этого надо нахмурить лоб, поджать губы и сощурить глаза. И очень хочется посмотреться в зеркало, как получилось.
Но зеркало в коридоре, а я в комнате на кровати. Наказана.
Ну и ладно, потом посмотрю - я всё равно уже запомнила. Такое лицо почти всё время у Каси. Только она ещё этим лицом часто плачет. А я не буду!
Лучше я вырасту и рожу себе ребёночка. И никогда не буду его наказывать, ни разу! Пусть хоть что делает!
Детей наказывать нельзя, они от этого портятся!
Я сижу на кровати и почти чувствую, как я порчусь прямо на глазах. Ну и ладно, ну и пусть! Мама зайдёт в комнату, а я тут сижу вся уже испорченная… бедненькая… одна совсем… наказанная…
И мне так жалостно представлять эту картину, что я потихоньку делаю обиженное лицо, утыкаю его в подушку, и прямо этим лицом горько плачу в белую крахмальную наволочку.


_________________________________________________________
(рисунок - L.Hurwitz)
(Остальные части)