Вопреки размышлениям, как своим, так и чужим на тему водомерок и кончиков пальцев, каждый новый день является неплохим аргументом в пользу теории о том, что счастье, собственно, в глубине. Счастье - в отсутствии страховки. Хлебные крошки и пуговицы на пройденном пути отнимают порядочный кусок свободы, заставляют нервно оглядываться, а смотреть нужно лишь вперед. Непрактично, конечно - я с этим полностью согласен, но практичнее всего было бы умереть сразу после рождения, чтобы не мучиться.
И ничего хорошего не выйдет от контакта абсолютно противоположных по своему устройству миров. Выход есть только в перемене самой природы мира. В глубинных изменениях, конечно. Коль стоит того вся эта суета. Тут уж решайте сами.
А на поверхности не найти смысла - никому, никогда.

Совсем немного осталось до вечного лета. Знаю, должен сжечь безжалостным пламенем все доспехи свои, все покровы обязан выжечь дотла. Должен сменить цвет своего плаща и тень свою укрыть от всевидящих глаз. Лето не узнает меня, пройдет стороной, седым пеплом осыпет склоненную голову - мне нечего больше желать.
За словами и быстрыми улыбками мы не заметили конец света, хоть и ждали его, надеялись да в небо призывно пялились. Давным-давно в руинах все города и замки, из песка или металла они были - нынче неважно уже, да и некуда больше идти.
Я верил всегда, что счастье - в глубине, что лишь нырнув с головой и отрекшись от суши можно обрести его, и вот теперь мне остается только превращаться в пыль над дорогой, в невесомое облако пепла. Каждый раз я просыпаюсь безглазым, неподвижным куском плоти, почти прозрачной статуей на каменном ложе, и каждый раз заново учусь видеть, ходить, учусь дышать - но здесь мне нечем больше дышать.

Весной каждый раз тает снег, белоснежные неприступные крепости неприглядно оседают и чернеют, а потом, будто смертельно раненые, они истекают ленивой и усталой водой. Это подлое время, когда листья давно прошедшей осени снова учатся держаться на плаву, чтобы бежать вниз по улицам вместе с ручьями. Пережившие осенние ливни и зимние ледяные оковы, истерзанные холодным ветром, они всё-таки живы - в стремительном движении к безбрежному океану лета, где они потеряются навечно, а может - до следующей осени.
Чем меньше весны - тем лучше.

Знаешь ли ты, что меня больше нету?

Как-то незаметно, по клочку меня растащили сквозняки по углам, и как-то бесполезно уже куда-то бежать, молотить лапками по воздуху. Панцирь нынче стал хрупок и достаточно дуновения легкого, чтобы поменять очертания. Я способен гореть огнем, как раньше и даже более того - сухие ветки неплохо горят.

Слышишь, я устал. Складывать слова, вычитать прошлое, устал от бега с препятствиями и от белков глаз в ловушке дьявола - зеркале настенном обыкновенном.

Ветер, ветер, ты не просто могуч, ты - всесилен. Посидим, поговорим о несбывшемся?
О горьком кофе на дне чаши, с долькой лимона.
О горьком ветре и горьких ночах
О демонах и тенях
О золотистой осени - вечной, терпкой
О закатах и мостах, о ледяной воде, о фонарях - поплачем о несбывшемся?
Научи меня быть легким, научи, прошу. Прошу, вырви меня из густого асфальта, протащи по мокрым улицам, раствори в неверном свете фонарей, утоли мною голод рычащих машин, разорви меня на части, сейчас!

Зачем мне тени прошлого, зачем эти следы несбывшегося у изголовья моего ложа? Достаточно того, что я здесь, в темноте. Да пусть бы и день - не верю глазам, не верю и не могу пошевелиться.
И где, черт побери, дождь? Где воздух, что за отрава вокруг, что течет в моих венах, что хрипит моим голосом и смотрит на меня из темного зеркала на стене?
Тут решительно нечем дышать и жить.

Лето близко,
а мне и остается только время считать, пока оно еще существует.
Сияние солнца либо убьет, либо излечит - так или иначе, рано или поздно. Сейчас или никогда.

[468x699]
Где-то далеко тоже самое небо незыблемо и ненамного дальше стоит от потолка по служебной лестнице. Моё же небо дрожит и расплывается, как вода, прогибается под тяжестью опавших звезд и прочей космической чепухи. Еще чуть-чуть, и бесконечность ледяным потоком хлынет вниз и выжжет мои глаза. В преддверии болота без конца, начала и дна пройти мне еще миллион шагов по вязкой майской земле, проваливаясь по колено в снег трехлетней давности, наступая на бабочек-капустниц да помогая по возможности тем, кто шагает рядом. Летом меня не будет уже, только следы на земле останутся, тихий шепот и сердцебиение в гулком воздухе.
я могу лишь смотреть на небо нынче, и идти, не вверх, а вперед, навстречу прикосновениям кончиками наших пальцев, навстречу теплым брызгам пламени.

Серьезно, вы заметили, какое красивое нынче небо?
Удивительное - рядом, что в целом неудивительно. Я видел символы сегодня, повсюду. Видел символ смерти - по дороге домой мне довелось увидеть двух мертвых рыб. Грязные, влажные, они лежали на земле и не двигались, лишь блестели насмешливо грязной чешуей. Похоже что они полегли в жестокой битве с ледяными осколками неба за право быть дождем. Своего рода кульминацией стал рядовой столб, чью нетленную плоть чуть не поразил я мечтательным лбом, засмотревшись на методичную небесную подготовку к закату.
А скоро, черт побери, чертово лето. Я обязан май встретить в ледяных доспехах, а там - как получится. Ветер сорвал сегодня старый мой изодранный плащ, ему - игрушка, мне - свобода. Конец света снова отложен по техническим причинам, да и всякое прочее барахло отложено тоже, на неопределенный срок в самый долгий ящик на свете - не ждите меня в венке из цветов зла, не ждите меня, меня нету, больше - нету. Есть только Северный ветер, и он не разбудит меня, в моем сновиденье все иначе - не ждите.

В последнее время мне приходится перечитывать так много книг, которые, как казалось, так понятны уже и выпиты до дна, словно старые друзья. Cтоль же близки и уютны, как и тоскливы.
В то время как мягко шелестят знакомые страницы, будь то история чьей-то жизни, или же мелодия чьей-то души, я чувствую новые оттенки, иные грани. Лишь только ветер остается тем же, он не стареет и не меняется. Он стал символом жизни, любви, подобно тому, как для многих таким символом является солнце – ослепительное и раскаленное. Оно дарит тепло и свет всем - как тем, кто подставляет ему свою спину, так и тем, кто осмеливается взглянуть на него – и не остается безнаказанным. Для кого-то вечным спутником будет вода – прохладная и одновременно теплая, ласковая, она обнимает и остужает разгоряченные сердца и дарит спокойствие. В гневе же страшна и могуча и порой забирает себе своего преданного почитателя – необходимая дань. Я рад солнцу, но его назойливому покровительству предпочитаю прохладу тени. Могучее море однажды и надолго уволокло на дно своё частичку моей души. Так получилось, что я был в его власти в минуты гнева морских глубин, и не почувствовал ни страха, ни единения с хаосом раздраженной пучины. Лишь только ветер всегда был рядом, в его присутствии есть что-то родное. Ветер делает меня легче и свободнее – бесконечно благодарен ему за это.

Люди так похожи на бесконечные отражения друг друга в их странном желании идти по одной, большой и общей дороге, загаженной предыдущими безликими шеренгами. Барышни, лучшим из которых удается представить себя окружающим словно блюдо иностранной кухни - в клубнике, нарциссах или же в павлиньих перьях. Их плоть под яркой блестящей помадой извечно напоминает по вкусу курятину. Порой они кажутся фаршированными какой-то тайной, загадкой, но слишком часто начинка оказывается гнилой. Кавалеры, примеряющие на себя шкуры различных опаснейших зверей, сквозь дыры которых сквозит то пятачок, то длинные заячьи уши, грозно распушив куцые хвосты, меряются в степени ограниченности словарного запаса – болезненная картина.

О, как я мечтаю встретить женщину, в которой было бы столько же благородства, сколько и чистоты, которая была бы воплощением всех тех качеств, которых нет вокруг; я и не надеюсь на такое счастье. В миг сбросил бы тяжелую броню, помятую и исцарапанную о клинки прошедших дней, да сладкую отраву её духов впустил бы в сердце и оставил позади и предал бы себя, себя самого. Посвятил бы ей симфонию своей души, горькою корицей посыпал бы уста её, преподнёс бы ей рассветное солнце и солнце закатное. Даже поэтом бы стал – чего только не сделаешь ради. И взамен просил бы только – позволь быть у ног твоих и за плечом твоим изящным, позволь заслонить грудью от грязи мира, позволь умереть ради тебя и чистоты твоей, такой безукоризненной, что даже смерть моя не оставит на ней следа. Позволь мне жить тобою и именем твоим творить, и с именем твоим на губах погибнуть.
Технически это все и значит - быть влюблённым.
Когда жизнь меняется, необходимо прочувствовать изменения эти до самого дна, позволить им перелиться через край – совсем чуть-чуть. В этом есть какое-то острое наслаждение, равно как в одиночестве или тишине. На границе порой нужно задержаться, чтобы иметь возможность сравнить, смешать краски, увидеть контраст, ощутить холод острой грани, а после – сделать шаг.


[525x700]

Фортуна за неясную провинность нынче повернулась ко мне филейной своей частью, а она поистине безразмерна. Уж на что я фанат пышных попок, но это уже ни в какие рамки.
Сначала она предательски лишила меня сознания в метро, уронив практически на самые колени к какому-то весьма удивленному товарищу в смешной шапке, после разбила жесточайшим моральным и физическим параличом, в результате чего я изволил почивать непосредственно на страничках Льва Николаича, и моя лохматая голова была, несомненно, самой чудовищной закладкой нашей эры. Впрочем, Левушка сам виноват – уж очень зануден, при всей моей к нему нежности. Такое состояние можно смело назвать каркадец – каркаде это такой напиток, которым я нынче питаюсь, а каркадец – когда нет решительно никакой возможности дислоцировать тушку на кухню, чтобы этот самый напиток употребить, разве что автостопом. Но жизнь так часто лишает нас даже возможности обрести то, о чём возмечталось. Парочка невнятных изменений и одно внятное - и вот я уже чужой в обоих домах – в том, в котором живу, и в том, в котором уже не живу. Ничего хорошего. Преимущество странника в том, что ему есть куда вернуться. Даже если дом этот не такой, каким хотелось бы его видеть. Странник же без подобной опоры – непростой случай. Мне пока не нравится, но поживём-увидим.

Совсем недавно довелось мне побывать в торговом центре по важным делам, кои, впрочем, в большой степени от меня и не зависели, и посему, к моему неудовольствию, принудили там появиться. Дела эти никакого интереса предоставлять не могут, но все же в двух словах можно выразить их смысл – сестрица моя, светского нрава, что мне самому не присуще, но при том схожих взглядов и мировоззрения (что, в общем-то, должно быть ясно, а объясняется не слишком необычным сходством между родными братом и сестрою, кои в одном доме с рождения проживают и воспитанье одно и то же имеют); так вот как раз сестрицу мою там и должен был я встретить, это-то и может оправдать моё в этом месте присутствие. Для полноты картины считаю нужным уточнить, что по поводу такого рода мест имею слабость испытывать неудовольствие, которое, должен заметить к величайшему, право, собственному огорчению, довольно существенно схоже с тем самым пренеприятным чувством, что многим доводилось, возможно, испытывать иной раз в зоопарке зимой. С моей стороны, конечно, это может быть нехорошим поступком – напоминать о такой неприятной и даже неприличной теме, но, опасаясь быть не до конца понятым, увы, считаю необходимым изобразить такую картину: зоопарк, как уже говорилось, в зимнее время, и по причине этой многие звери, в особенности лошади и прочие родственные им животные вынуждены пребывать в помещении, поскольку уличный мороз для многих из них непривычен и порою вреден; в открытых же загонах нету решительно никаких диковин и нету интереса созерцать это, поскольку как раз и созерцать почтенным гражданам, в общем-то, почти нечего; зато в закрытых и душных потому помещениях как раз есть на что посмотреть, хотя, увы, у многих почтенных граждан порою глаза испытывают некое неудовольствие, а проще говоря, слезятся из-за свойственного скотине аrôme (тем паче, что речь ведется о душных помещениях, да еще и зимой). Но теперь лучше оставим сию тему, дабы не обращать слишком внимание на такие вещи, право, недостойные упоминания. Главную цель свою я видел в том, чтобы изобразить то прискорбное чувство, охватившее меня в вышеуказанном месте, которое, по разумению моему, в весомой степени напоминает зоопарк. Если представить сие в других словах, то можно было бы сказать, что разум мой и чувство прекрасного, отнюдь не мертворождённое, смею заметить, испытывали как раз то самое неудобство, которое испытывает иной раз глаз почтенного гражданина в душном помещении, кое содержит в себе скотину и весьма продолжительное время не проветривается. А впрочем, право, уж хватит мерзких сравнений. Итак, в месте этом мне было неуютно до крайности. Возможно, некоторые порою ошибались дверью, или, скажем, случайно вдруг опаздывали в театр – право, каждый может совершить такую ошибку; возможно, некоторые даже уже после начала представления искали место свое во притихшем зале, слегка загораживая прочим дамам и господам весь обзор, в то время как передвигались к своему месту за неким номером, указанном на билете – иной раз, даже очень неясно указанном; и во время всего этого, с позволения сказать, сугубо личного представления для остальных граждан, слегка более пунктуальных, возможно, чувствовали определенной степени конфуз. Не слишком точно передаю я ощущение это, поскольку отнюдь не мастер такого рода творений, увы. Но совершенно отчетливо можно представить себе один лишь оттенок этого чувства (самый важный, впрочем) – ощущение чуждости своей всей обстановке, то самое чувство, когда весьма неуместным кажется всё, во что человек одет, и все мысли его, и мораль, и воспитание – решительно все представляется вдруг будто выкрашенным в совершенно неподходящий окружающему миру цвет, и все вместе это приводит человека в пренеприятнейшее состояние души, и вызывает, конечно же, чрезвычайно сильное намерение немедленно удалиться и выйти, так сказать, на свежий воздух, прочь. Что я и сделал, как только совершил то, что необходимо было сделать – обнаружил (право, это было нелегко) и, взяв за руку, вывел из этого места свою сестрицу. Во сто крат свежее и приятнее показался мне воздух, гораздо приятнее, чем обычно. С этих пор я решительно зарекся вновь появляться в такого рода местах, даже и не столько потому, что очень неприятна мне публика, которою такие места почти кишат, а еще по той причине, что почти физическое неудобство склонен я испытывать, увы, в торговых центрах и прочих помещениях им сродни.
[350x446]

Треснувший бокал на столе. Ночь. Будто паук, домашнее насекомое, самый близкий друг, самый близкий враг, в надежде тайной и несмелой соткал свою серебристую паутину на стенке бокала. И искрится она острыми изгибами, порезать норовит, бессмысленная, будто в степи пустой протянутая трясущаяся рука нищего, молящая о черствой крошке чужого, сытного, теплого – другого. Фонарь заглядывает в окно в вечной борьбе с тяжелыми шторами за свое место на столе, тысячу лет назад обретенное, ледяным светом белым нагретое за тысячу ночей. Старый друг, спасибо, что и ты заглянул, как всегда – вечный беженец улицы, бездомный жилец дома за номером ноль, как мы, как я. А мы за окном оставили вопли и визг огней, и низкое шипение мокрого асфальта, рычание воздуха – кислородосодержащего газа, хриплый кашель человекосодержащих зверей о двух ногах, о сотне сердец, их крики и их влажный, быстрорастворимый смех, и синтетическое тепло их тел, завёрнутых в шкуры братьев меньших, больших и средних, затянутых в чужую кожу, в чужое мясо, в чужие кости…
Шлейф из лохмотьев за нами тянется, пожалуй, с края мира и с сотворения слова, между бесконечных зоопарков, петляет, шарахается цепочка следов, уворачиваясь от ядовитых когтей и горящих алым глаз.
Мы с ветром молча смотрим в окно, что видит ветер там – загадка. Я с недоверием разглядываю свои ноги – бледную и дрожащую правую и бесполезную, неподвижную левую. Когда-то, тысячи ночей назад, высекая искры из мокрой мостовой, в тяжелых сапогах, с ветром за руку, мы шагали, свободные, легкие, вечные – вверх! И волосы, желто-серые нынче, замерзшими ручьями неподвижно стекающие, ищущие дорогу среди морщин, в те времена развевались в морозном воздухе, ветру покорны. Ветер тоже помнит. Тихо треплет обмелевшие седые ручейки. Кладет невидимую руку на плечо. Искаженная тень в мутном окне, пронзенная ветвями нагой березы, занесенная мелким снегом – я ли это? Сколько же воды утекло из наполовину полного стакана с серебристой паутинкой-трещинкой? Ветер нежно треплет волосы, он знает, тихо шепчет – терпи, зажмурься и молчи и жди, как завещано, ты просто замерз. Пусть будет больно и немного смешно – и в ответ на кривую усмешку остывающих губ отзовется воем яростным Северный ветер, последней, дикой песней.

За заботами да делами до неприличия бренными, будто в мир какой иной ушедцы, кривой да косой, безо всякого укладу и плану, даже неба и того не видать нынче. Будто воды мировые вдруг вспять повернули, просторов да глади морской безбрежной испужавшись, со страху описамшись да уши чуткие к макушке прижавши, пятятся да спотыкаются, обратно в ручьи подались, в родные края да под одеяло забраться и очами испуганными, что твоя тарелка, из-под одеяла того моргать да каждого звука нежданного страшиться – вздрагивать и вскрикивать, услышавши. Неразбериха. Эдак пожалуй что и всё на свете забудешь да пропустишь. Встанешь поутру, искорку кофейка из пары зерён добудешь, глоточек сделаешь, и вдруг как вспомнишь – а Диорама-то, батюшки! Да и не просто Диорама, а альбом новый выйти же должен, желанный и долгожданный еще с осени увечной. Глянешь встревожено на календарь, а там! А там! Уже пять дней без малого прошло! Ну, и, конечно, бегом к компьютеру любому, а коли нет компьютера то к ноутбуку по жизни сплющенному, да хоть калькулятор включить с надеждой в сердце трепещущем; и искать, искать сладкие трели дядюшки Торбена, найти, вздохнуть так облегченно, и скорей-скорей – на шарманку электронную свою трели эти перекачивать, чтобы, значит, всегда под рукой, али сказать, под ухом было. И быстро-быстро все песни переслушать – альбом то вышел! Новый! Долгожданный! Ура, братцы! Дожили же, вот и Cubed вышел уже, а мы живы еще, братцы! И в общем-то все равно уже, что там за песни новые да музыка, да словеса и тексты заковыристые, главное что живем пока – вон даже до нового альбома Диорамы дожили. А что до песен – послушаю хорошенько что-нибудь кроме Record Deal, а то она все из ушей не вылезает – одно слово – шедевр. Послушаю, и тогда уж судить буду, насколько дядюшка Торбен молодец.

пора заканчивать с Кысью и готовиться к труднейшим экзаменам по русскому языку и литературе ;D

Демо-версия весны благополучно закончилась, и Северный ветер вернулся, оставив включенным утюг на вязанке старых писем. И с псевдо-весной пришли обратно ночные кошмары, пришли воспоминания, тайком пробрались под кожу, проникли в сны. За два года наивного уверования и тотального отключения мозгов я расплачиваюсь теперь, теням и тишине отдавая кровь. Уехать, исчезнуть, потеряться в собственных отражениях – я могу нынче лишь закрыть глаза, молиться о том чтобы ослепнуть, оглохнуть. Есть вещи похуже убийства, есть предательство куда страшнее обыденных, мелких предательств, от которых всего лишь осадочек остается да рубцы меж лопаток. Я не могу и, что гораздо хуже, не хочу теперь смотреть людям в глаза и верить тому, что сквозь них транслируется. Нету вокруг тех прекрасных картин, о которых так сладко мечталось в детстве, о которых так правдиво лгали бесчисленные книги. Ложь, жестокость, лицемерие, полностью лишенные зачатков благородства, чести, искренности глаза, одинаково пустые, как у рыб. Невыносимо каждый день просыпаться в большом аквариуме и жить лишь несбыточной мечтой о чистом воздухе и о суше. Я верил, что можно построить корабль и выйти в море на рассвете, и была надежда, и было ради чего сражаться, и были на все это силы.
Все, к чему я прикасаюсь в последнее время, рассыпается горьким пеплом, как рассыпалась осень, милосердно дождями и холодным ветром похоронив навеки все, что осталось.
Каждый день я заново учусь ходить, дышать, видеть, слышать. Каждый день в грезах предстает последним, каждый мог бы стать идеальным эпилогом. Я стал полупрозрачен – смотрите, как странно сквозь тело мое блестят крыши домов. Легкая добыча для московских накхов - угощайтесь.
И даже произведения в жанре художественного нытья получаются совсем не тру. Глупая и непродуктивная, жестокая, как у нас принято, гражданская война приведет либо к электрическому стулу (а также к электрическим столам, электрическим столовым приборам и электрическим дверным ручкам), либо к трансформации в злую раненую тварь, из яда которой даже лекарство не получить.

Как в зеркало, солнце смотрится в сугробы, вертится, примеряя свежий желтый наряд. Снег тает под ослепляющей красотой. Лучи солнца, минуя защиту из черного стекла, нежно выжигают глаза. Усиливают желание закрыть их, а лучше – вовсе отключить все органы чувств, чтобы не видеть, не ощущать несущийся мимо поток секунд, минут и часов. Весна истекает временем, и несмелые пока ручейки ищут свой путь, порой принимая красный оттенок. Скоро лето, и солнце прикажет времени испариться.

Плохие сны сгинут скоро – я верю – в безбрежном болоте летних ночей, в силу тяжести своей, а до этого ручьи времени смоют вымученную улыбку со злой и ироничной усмешки зимы.

Как трос воздушного змея в грозу, оборвалась осень. На надрывной ноте лопнула струна, с которой играл ветер и в конце концов забрал себе. Но не так ли хотелось нам – на полуслове тихо уйти по домам, чтобы ночью, пока все спят, и лишь ветер изучает и перелистывает страницы открытой книги на столе, сквозь пар от горячего кофе смотреть на одну и ту же луну, помнить, молча верить, хранить знание это, и нежность, и тепло... что-то вечное где-то в глубине за улыбками, оскалами и словами.