Помню, как во «Всей королевской рати» губернатор говорит: «Человек рождён во грехе и живёт в мерзости. И вся жизнь его – от грязных пелёнок до смердящего савана». Когда я читал это, мне было уже достаточно лет, чтобы понять, что в словах этих нет и доли пафоса или тени презрения. Ведь это то же самое, что и шекспировское: «Александр умер, Александра похоронили... ...Пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в двери».
...
Соседи в квартире над нами были тихие люди, муж с женой. Они производили впечатление людей строгих правил и сдержанных чувств. Их общение с соседями следовало принципу разумной достаточности.
Позже я узнал, что жили они неладно, если не сказать больше. У обоих это был второй брак, у него была дочь от первого супружества.
Жена тихо умерла от рака где-то между моими наездами к родителям. Насколько помню, это был нечастый в неверующей России случай покорного, в общем-то, достойного, принятия смерти как неизбежного.
Муж после смерти жены сдал, и один из моих приездов постоянно сопровождался разговорами, что сосед плох и должен вот-вот умереть. Дочь, жившая в соседнем городе, приезжала к отцу на каждые выходные. В будни о соседе заботилась моя мать и ещё одна соседка. Это не был беспомощный старик, пластом лежавший в кровати. В целом, он обслуживал себя сам. Из него просто выпустили воздух. Он был слезлив, как грудной ребёнок, и был пропитан даже не страхом, а каким-то покорным и тревожным ожидением смерти. Точнее, как под взглядом удава (или под дудочку – кому какое сравнение больше нравится) он шёл навстречу неизбежному, как сын на неминуемую порку к отцу.
В один из выходных, как раз в день моего отъезда, в нашей квартире раздался звонок в дверь. Пришла дочь соседа с известием, что тот под утро умер. Нужно было начать организацию похорон, обмыть тело. Дочка попросила помочь. Естетственно, ей не отказали.
Маман, соседка, старушка лет 75-ти, сама недавно овдовевшая, и я положили тело соседа на пол на простыню. В основном всё проделал, конечно, я (для женщин он был достаточно тяжёл). Тело было совершенно теплым, как у живого. Когда я подхватил его за подмышки и приподнял, воздух, выходя из легких, вызвал совсем живой звук, похожий на постанывание. Это был, последний звук, изданный соседом в этом мире.
Женщины раздели соседа донага и обтёрли мокрыми губками, разговаривая с мёртвым телом, как с малым ребёночком: «А вот мы сейчас тебя обмоем, чтоб ты был чистым... А сейчас мы писюлёк твой протрём тоже...». Я первый раз (или это уже был второй? какая-то каша в голове из этих смертей) в жизни был свидетелем этого процесса. Я помог женщинам одеть тело и мы положили его опять на диван.
Чуть позже привезли гроб, и соседа положили в него. Дочери опять надо было бежать по похоронным делам, поэтому она попросила маман побыть в квартире, т.к или что-то должны были принести, или позвонить. Маман попросила меня посидеть там, но я отказался из вредности. Минут через 15 маман вернулась и сказала, что ей страшно быть там. Так что пришлось всё же пойти мне.
Я захватил с собой книжку. В комнате стоял уже полоностью оформленный гроб с телом. Было светло и тихо. Я сидел и читал. В какой-то момент я осознал некоторую необычность происходящего и, отложив книгу, подошёл к гробу. Лицо соседа было ровно таким, каким я знал его в лучшую пору его жизни. Совершенно непонятно было по этому лицу, отчего он умер. Наверное, так выглядят все, что умерли от нежелания жить: ушла страсть, ушла и жизнь
Я вернулся в кресло и продолжил чтение.
Вскоре возвратилась дочь. Она, конечно, переживала смерть отца, но т.к. событие было предсказуемым, истеричности в её поведении не было и в помине.
Несколькими часами позже я трясся в поезде и пил в купе водку с тремя военными, ехавшими в Москву, за новыми грузовиками, которые они должны были перегнать в Чечню.
...
ЧГ была спроектирована так, будто предполагалось, что люди в ней будут жить, а вот то, что они будут умирать, не предполагалось. Это было неудивительно, т.к. научный центр населился молодёжью 35-ти лет максимум. Смерть в эти годы – нонсенс.
Тем не менее, время неумолимо. Тогда, когда в ЧГ приехал я, я стал свидетелем начала первых уходов. Поскольку вначале это было что-то из ряда вон выходящее, о каждом таком печальном событии говорила вся ЧГ. Впрочем, когда я ЧГ покидал, смерть приелась, я устал носить гробы (молодёжь в науку шла неохотно, сильных плеч недоставало, носить гробы стало неформальной аспирантской обязанностью), я бы сказал, что именно это обстоятельство и сподвигло меня окончательно на уход.
За год или два до увольнения из Института у моей лаборантки умерла мать. Я знавал эту светлую старушку ещё до разбившего её инсульта, после которого она и угасла за полгода.
Неприспособленная к смерти ЧГ не имела своего морга. В больнице кое-как переделали одно из помещений под печальное назначение, установив в нём компрессор. Это было комната не более 10 квадратных метров. Я попал туда по просьбе лаборантки, которая с
Читать далее...