Смутное освещение в комнате…на столе осел такой слой пыли, что на нем можно было б записать номер телефона или отрывки слов из песни, которая доносится из старого радио. Все это создавало ощущение, что на кухне мой друг бывает нечасто, что не совсем являлось правдой, просто он ненавидел убираться. Когда-то он рассказал мне, что когда был маленьким, он долгое время жил со своей старой бабкой. Она была очень уродливая, он описывал ее лицо как сгусток подгорелого теста и, кажется, он говорил, что у нее были усы…Так вот, они жили в маленьком, старом и в таком же уродливом доме, но бабка каждый день мыла полы, окна, она могла часами сидеть и протирать старую статуэтку балерины, после нескольких месяцов у этой статуэтки смылись глаза…Я думаю эта история объясняет его нежелание прибираться. Он рассказывал мне много чего, но сейчас я чувствовал себя настолько ужасно. Я плохо переносил все происходящие и мои руки казались такими длинными, что я сначала решил, будто на мне безразмерная рубашка…белые длинные рукава свисали с пола и обвивали мне ноги…если их можно было так назвать. Не думаю, что мне сейчас стоит обращать на это внимание, так как на секунду мне показалось, что мой друг приобрел вид какого-то жуткого динозавра: огромный зеленый хвост, шипы на спине, а голова его…Боже, неужели это когда-то было лицом? В это было сложно поверить. Не то, чтобы он выглядел как инопланетянин из дешевого фантастического фильма, знаете их часто описывают такими: один глаз свисает до колен, а другой еще кое-как остается на месте… Нет, мой друг выглядел не так, просто казалось, что внутри головы «чудища» творилось настолько что-то ужасное, что ничто на его лице больше не хотело оставаться на месте. Может так и выглядела его бабка? Не знаю, но я сейчас не должен думать об этом. Он пил молоко, а потом вдруг решил передать его и мне. Боже, как он ужасно ходит…сколько раз я видел его в разных формах? Может сто? Боль в руках прошла, но в остальном я не чувствовал себя лучше, все также было тяжело думать и соображать. Я положил стакан с молоком на пол и хотел было немного расслабится, но тут моя голова отделилась от меня и полетела по комнате. «Лови ее, лови!» - кричала она. Какая паника охватила меня, сначала я хотел было кинуть в нее чем-нибудь, но все же передумал и начал гоняться за нею, сбивая по пути кокосовые капусты, которые мирно прорастали с подвала, делая в полу дырки и трещины. Голова полетела на балкон и, судя по всему вместе с моими мозгами, так как я прыгнул с балкона в надежде ухватиться за свою же сбежавшую голову и улететь в…страну «всадников без головы»?? Полет не казался долгим. К счастью мои рукава обвязали перила на балконе, но я с ужасом заметил, что моя голова уже на месте. Отлично, замечательно…у моего полета было два варианта исхода: либо рубашка кончится и получиться что-то наподобие тарзанки, либо я "утону" в асфальте. Внизу люди не обращали на меня никакого внимания, они брали дорогу и тянули на себя, словно переворачивали страницу книги, и шли в метро.
"Переверните страницу!" " Переверните страницу!"

Она была такой странной. Часто плакала когда никого не было рядом, и никто никогда не знал почему, даже самые близкие. Но теперь, вспоминая все, я вообще сомневаюсь, что они были. Вроде, все было хорошо, но в глазах этого человека, столь сильного морально, но и в тоже время столь беззащитного, всегда отражалась какая-то загадочная печаль, как-будто, в ее жизни случилось, что-то такое, что мешает ей быть счастливой, как-будто, когда-то давно она потеряла что-то очень важное для нее, и до сих пор не может найти. Милый добродушный человечек. Я до сих мор не могу понять, почему ты так хотела забыть свою жизнь. Ты так любила быструю езду, и почти никогда не могла усидеть на одном месте: всегда куда-то шла, или хотела уйти или уехать. Иногда, я думаю что ты старалась убежать, спрятаться. Нуждаясь в защите, ты была всегда одна, перед лицом боли и опасности. Друзья знали о проблемах, но только поверхностно, ты никогда никому не позволяла помочь тебе. И вместо того что бы попросить совет, прижималась к кому-то, хоть в какой либо мере родным для тебя, и молчала, проливая прозрачные соленые слезы. С того момента как мы познакомились, я ломаю голову над вопросом, была ли ты счастлива, хоть когда-то? Ты была рядом, когда твоим друзьям было плохо, свято веря в то, что все наладится, но все менялось, если речь касалась тебя. Ты ненавидела жалость, но так хотела понимания. Все мои попытки понять тебя, уловить ход твоих мыслей, разжечь огонь желания жить кончались крахом.
Она была такой странной. Она мечтала об ангелах, и строила теории жизни. Но в один миг, она ушла. Ушла от всех. Каждый раз вспоминая тебя, мне становиться грустно, я вспоминая мировую печаль твоих глаз, и слезы твоей души. Я помню стук твоего сердца, и ту фразу..... Фразу которая будет со мной вечно.

- Ну давай все-таки сходим, а? Ну пожалуйста, Миш, ну давай сходим!
Настя, схватив Мишину руку, безуспешно пыталась тянуть его за собой. Мальчик стоял на месте и смеялся над девочкой, раскрасневшейся и пыхтящей, как бульдог. Он был даже и не против пойти, но ему хотелось чуть-чуть ее помучить, чтобы хоть пять минуток понаслаждаться собственной силой и значимостью. А Настя все тянула и тянула, и личико у нее при этом было до смешного серьезным и красным.
Миша на секунду расслабился и они, завалившись на газон, дружно захохотали.
Миша смахнул с глаза слезу.
- Классно получилось, да?
Настя сидела и растирала ушибленное колено.
- Классно, Миш, только коленку ушибла. Болит. Думаешь, не перелом?
Миша посмотрел на коленку и отрицательно покачал головой.
- Не, когда перелом - раздувается. Ну, как у слона. Или кости торчат.
Настя скорчила брезгливую гримасу.
- Фу, Миш, гадость. Ну, пойдем тогда?
- А нога?
- Да ну ее. Пойдем!
- Ладно, пойдем.
И они пошли по дороге мимо аккуратненьких дачных домиков и цветущих яблонь, весело размахивая руками и то и дело смеясь - так, без причины.
Пройдя через жиденький лесочек, они наконец-то пришли туда, куда хотели, и остановились, восторженно глядя по сторонам.
- Миш, как же тут все-таки, а?
Читать далее

мы бабочки, летящие на пламя.
я первая хочу сгореть...
увидев это, ты отпрянешь,
тебе еще не снилась смерть...

Помню, мне было года три, когда она у меня появилась. Она была похожа на секретик - знаете, это когда в земле выкапывают маленькую ямочку, кладут туда фольгу, на нее - какие-нибудь цветочки, бусинки, что хочешь, в общем. А поверх всего этого - маленькое стеклышко. Затем ямку снова закапывают, но как-то это место отмечают- ну, палочку ставят или еще что. И, когда очень грустно, убирают землю и смотрят на блестящие бусинки под толстым и грубым стеклом.
Я любил делать "секретики", но ее я любил еще больше. Она была только моей, никто не мог ее раскопать, отрыть, разбить. Она сверкала и искрилась, хитро подмигивала мне и показывала остальным язык.
Другие ребята завидовали и иногда заводили свою, но не могли уследить и оттого она каждый раз умирала. А моя - жила, и потому они завидовали еще больше.
Я говорю о тайне. Тогда, в три года, она у меня появилась. Я положил тайну в жестяную коробку из-под чая - в такую большую, разноцветную, с нарисованными на ней слонами - коробку засунул в тумбочку, закрыл на ключ, а ключ всегда носил на шее. Впрочем, никто все равно не знал о том, что моя тайна находится именно там, так что я не волновался.
Сейчас мне уже далеко за сорок. У меня есть жена, Ира - замечательная во всех отношениях женщина, заботливая, добрая;есть сынишка, Пашка, ему еще всего четыре годика. А еще собака есть.
Но никто из них не знает моей тайны. Иногда думаю - глупо это все, не по-взрослому. А потом, как вспоминаю, что всю жизнь хранил ее, что и мама, и папа умерли, и "секретики" все давно раскопаны, и стеклышки разбиты - лишь она одна жива, в своей жестяной коробке - так и начинаю оберегать ее пуще прежнего, и улыбаюсь ей, как тот мальчик, трех лет отроду.
И она отвечает мне загадочным мерцанием.
Читать далее

Мой Человек принёс как-то в дом деревянный обрубок. Сказал - дерево счастья. Как распустится - будет всем нам счастье. Типа, в самый раз к кризису.

Поставил его в блюдце, меняет воду, смотрит на него осмысленным взглядом. На меня так не смотрел никогда...

Прошли обещанные две недели. А оно не распускается. Я говорю - подделка, плюнь, нифига, мы такого добра в лесу сколько хочешь насобираем. А он огорчается. Про невозможность счастья говорит. И про кризис.

Ну что с ним делать?

Полночь. Тик-так. Хозяина все нет… Хотя какие хозяева могут быть у времени? Но мы уже привыкли так его называть. Раз уже этот кусок пространства, квартира, принадлежит ему… Так уж и быть. Назовем его хозяином. Разве какое-то нелепое название может изменить ход вещей и дать человеку власть над временем?

Час ночи. Он пришел. Ввалился в дверь. Еле закрыл замок. Вот сейчас сидит на кухне, говорит по телефону и пьет водку. Как бы не спился… Кто тогда будет вытирать пыль с наших стрелок? Пусть редко, но все таки иногда он это делает. Кричит хозяин, не от злости даже, а от усталости и отчаянья. Уж мы-то, часы, в этих делах понимаем. Тик-так. Крики в такт.
- Да и катилась бы она! Да, чувак? О..е…я без нее никак! Ну зачем я наговорил тогда? Все пустое, все лишнее! Еще, блин… Начальник ошалел! Что ему надо? Брошу все! Не надо, не приезжай! Достали!
Ну вот. Хозяин наш опустил голову на руки, а потом, видимо немного подумав, опрокинул еще рюмку. Всхлипнул и затих. Тик-так…

Два часа ночи. Он мужественно предпринимает попытку дойти до кровати. Дойти не получается. Только доползти. Хозяин ожесточенно стягивает джинсы, путается в штанинах. Заворачивается в плед и засыпает моментально.

Пять часов утра. Сны снятся нехорошие. Беспокойные. Ворочается хозяин. Одеяло на голову натягивает. Разговаривает. Прощения просит. Вот дурачок. Плачет. Жалеет, что нельзя сказанное вернуть и время назад перемотать. Точно дурачок. Чего тут плакать? Чего о прошлом жалеть? Настоящим жить надо, да и впереди столько всего… Мы ведь как тикали, так и будем тикать. Никуда не денемся. Ну а если и остановимся, то значит время пришло…

Семь часов утра. Хозяин наш еле встает. Пьет апельсиновый сок большими шумными глотками. Ищет рубашку, которая оказывается сильно измятой. Курит, высунувшись из окна и щурясь от лучей пока еще теплого осеннего солнца. Но вид все равно сердитый-пресердитый. И обиженный. Сам на себя обижается ведь.

Восемь часов утра. Звенит ключами. Хлопает дверью. Ушел хозяин работу работать и думу тяжкую думать.

Полдень. Телефон звонит. Настойчиво так. Несколько раз подряд. Она звонит. Пришло ее время. Мы ведь знаем, что это она.
Она появилась в его жизни много кругов назад. И она делала его счастливым. Она слушала по утрам старые хиты АВВА, и он просыпался не таким хмурым. Она засыпала на его груди, и его лицо покидала маска раздражения и настороженности, которую он натягивал на лицо каждый раз, потому что не доверял большинству окружающих его людей. С ней хозяин улыбался от души, не только ртом, но и глазами. Да что там глазами, казалось, что он весь, от макушки до пяток, светится этой улыбкой. Когда она с серьезным видом говорила ему на ухо что-то личное, он смеялся громко и с наслаждением. Да, она приносила в его жизнь какую-то легкость. А еще эта девочка была большая умница, потому что периодически она на нас смотрела и подмигивала, будто знала, что мы за ней наблюдаем.
Но она ушла. Он сам ее прогнал. Наговорил кучу всего, невероятно довольный собой протопал на кухню, а когда вернулся, не нашел ее. Некоторое время ему удавалось убеждать себя и окружающих, что он в полном порядке, наконец-то свободен и прочее… Убеждать других людей оказалось гораздо проще, чем поддерживать уверенность в своей правоте в собственной голове. И теперь наш хозяин мается, не находит себе места и делает глупости. Кажется, когда он ее прогонял, он ей сказал, что она занимается глупостями. Тик-так. Мы просто меряем время и наблюдаем. Тик-так. Мы не встаем на чью-то сторону. Как можно? Тик-так. … Видела бы эта девочка, какими глупостями занимается теперь он…

Шесть часов вечера. Хозяин приходит сразу после работы. Включает телевизор, щелкает пультом, переключая каналы. Смотрит на экран невидящими глазами, а потом переводит взгляд на столик. Там лежит какая-то книжка. Ее книжка. Хозяин хватает ее, швыряет в дальний угол комнаты, так, что книжка падает в щель между шкафом и комодом. Он истерически смеется, будто упиваясь своей неподражаемой победой. Идет на кухню варить сосиски. Сосиски перевариваются, лопаются. Он злится, бурчит что-то себе под нос. Вытягивает ноги на журнальный столик и гордо ест свои странные сосиски перед телевизором.

Восемь часов вечера. Хозяин постоянно на нас смотрит. А потом рассерженно отворачивается, старательно делает вид, что вовсе он и не собирался смотреть, где наши стрелочки находятся. Как же, как же! Нас не обманешь. Смотри, пока не насмотришься. И чем дольше будешь смотреть, тем медленней наши стрелки будут мерять время. Не любим мы, когда кто-то за нашей работой наблюдает.

Восемь часов двадцать две минуты после полудня. Звонок. Хозяин бежит в прихожую. Дышит взволнованно. Открывает дверь. Мы даже чувствуем, как у него дрожат руки. Там стоит она, наша умничка - девочка. Он смотрит на нее, а она на него. Два человека просто смотрят друг другу в глаза. Просто два человека.
Разве могут люди изменить ход вещей? Тик-так. Разве могут они получить власть над временем? Но вот сейчас мы знаем, что не Читать далее...

Я сижу на своем солнечном балкончике и балуюсь. В одной руке у меня маленькая серебряная палочка, а в другой - хрустальный колокольчик.
И я, знаете ли, сижу и отстукиваю слова. Такое у меня развлечение.
Колокольчик и палочку мне подарила бабушка-волшебница. Она иногда к нам залетает на своем ковре-самолете (раньше предпочитала метлу, но нынче увлеклась восточной культурой). Есть у колокольчика такое свойство, что, если ударить по нему палочкой - его звон превращается в слова. В слова любого человека, о котором ты подумал. А там уже - с какими чувствами ударил ты по колокольчику, такие и слова будут.
Вот так вот.
***
Я стоял у метро и нервно курил, бросая бычки на асфальт один за другим. Если бы я носил часы, то, несомненно, то и дело подносил бы руку к глазам и всматривался в малюсенький циферблат, отсчитывая минуту за минутой. И лицо бы делал злое и раздраженное.
Но часов у меня не было, так что приходилось отстукивать секунды ботинком левой ноги.
Тук-тук-тук-тук-тук.
Читать далее

Обычно все сказки начинаются с этого недостижимого "где-то". Оно и правильно, потому что у нас, здесь, вовсе не сказка, это всем известно. Так что...
Здесь, в моем коричнево-желтом доме, с большими арками и миниатюрными изящными башенками, есть квартира. Моя квартира, с высокими-высокими потолками и широкими подоконниками, с покрашенными в сиреневый цвет стенами и паутиной по углам. В моей квартире есть старый стол, у которого одна ножка немного короче других, и потому под нее моя мама подложила книгу, чтобы стол не перекашивало. Но стол - это неважно. Важно то, что в моей квартире есть моя комната, темная и с вечно зашторенными окнами, а в моей комнате есть кровать. Вот это - самое интересное.
Потому что под моей кроватью живет Счастье.
Читать далее

К чёрту всё -
Это стимул, наверное, жить. Правда, это хуёвая жизнь, это если когда все вокруг говорят: "Держись", хлопают дружески по плечу, советуют сдать кровь, ДНК и мочу, помогают, чем могут, веселят по выходным, это когда чувствуешь себя блатным... Это когда, ссутулившись, бредёшь по городу, ни седины тебе в ребро, ни беса в бороду, весь такой решительный, охуительный, готовый всех послать, потому что заебло, потому что холодно зимой, а обещали, что тепло;
Читать далее

Никогда такого не будет,
Хоть сердце и бьется в такт
Неистовым бурям на Солнце
И слепит глаза мрак.
Соль оседает на теле,
И в мертвых морях глаз
Отражаются сотни вселенных –
Тех, где не будет нас.
А осень грызет и калечит
Дождями впиваясь в лицо.
Никогда такого не будет,
Только сердце прошито свинцом…

Купил я тут графический планшет. Кто не знает – такая недешёвая прилада чтобы рисовать аккуратным стилусом как если бы в детстве карандашом. Но. В детстве можно было сразу маме показать - какая она глазастая и какой борщ красный. А теперь для этого нужен принтер. И в чём выигрыш?

Хорошо Сергеичу - он на вернисаже был. В незабываемой обстановке. Кругом картины, шампанское, доклады о заковыристой судьбе автора. Искусствоведы, художники, возвышенные девушки с гладиолусами. Маститый поэт, запрокидывавший свой птичий профиль и клокотавший стихами. Как будто полоскал горло от иноязычной заразы.

О, эти поэты и художники! Погонщики мыслей и дрессировщики душ! Только их искромётную глупость мы готовы принять за ненасытную истину. Только их, а вовсе не политиков.

А потом были песни под гитару нестройными оперными голосами. И, когда округлое «о» в задушевных словах «и таянье г-ооооо-р в г-ооооо-луб-ооооо-м плену» стало нестерпимо утончённым, Сергеич достал фотоаппарат. И все девушки поняли, что они – осенние, что сердцу светлей, когда сад огнист. И сроднились как-то сразу. И возникла мысль послать гонца за новой пузыркой. А маститый поэт вообще предложил переместиться на его, поэтическую, жилплощадь, суля строганину и клюкву.

Но. У Сергеича есть принципы. Не такие, когда прощаются и не уходят, а наоборот. И он ушёл, ошарашенный и окрылённый.

И назавтра опоздал на работу.

Я живу на первом этаже маленькой обшарпанной хрущевки, в моей комнате вечно темно и сыро, а из ржавого крана на кухне беспрестанно капает вода. Но вообще-то, моя квартира мне нравится.
Кроме меня,в квартире живет моя жена Вера, дочка Кристя и котенок Жорка.
А во дворе у нас раньше жила баба Клава.
То есть,жила она, наверное, все-таки не во дворе, и, может,даже в квартире. Но всякий раз, выходя утром за хлебом или просто на прогулку, я видел бабу Клаву, собирающую бутылки и прочий хлам. Ее рот растягивался в беззубой, но по ощущению приветливой улыбке, а я отвечал ей дружеским кивком.
Бабу Клаву в нашем доме почему-то любили почти все. Специально для нее сортировали мусор, оставляя ей пакеты с вещами, еще пригодными, у подъездов. Все считали ее доброй и хорошей, а кто-то даже говорил, что она - блаженная. А вот моя Кристя была уверена в том, что баба Клава - это такой особого вида домовой, и потому каждый раз перед сном выносила к двери кружку молока и хлеб с сыром.
Я с бабой Клавой только один раз разговаривал, а забыть вот до сих пор не могу.
Читать далее

Вжжжих-вжих, вжжих-вжих.
Я открыл глаза и прислушался.
Вжжжих-вжих.
Глаза заблестели и внутри что-то так приятно сжалось. Я вскочил с кровати и мигом подлетел к окну.
А за окном дворник в страшном ватнике и синей шерстяной шапке очищает дорогу от выпавшего за ночь снега.
И я, крикнув радостно "Йиии-хуу!" и поспешно одевшись, выбежал на улицу.
Сегодня я собирался пройти пешком если не весь город, то большую его часть - наверняка.
Я шел мимо красивых, старых домов, и их двери так празднично выглядывали из-под козырьков в белых снежных шапках, что хотелось постучать в каждую из них и, поздравив хозяев с первым снегом, напроситься на чашку чая с яблочным пирогом. Но рисковать я все-таки не стал, хотя думать об этом было чертовски приятно.
В стене одного из домов была ниша, высотой метра в полтора, и в ней, на подстилке из старых газет и какого-то тряпья, сидела маленькая девочка, вся бледненькая, но улыбающаяся какой-то легкой таинственной улыбкой, словно лишь она одна на всем белом свете знала некий очень важный секрет.
Я сел на корточки напротив нее и приветливо улыбнулся.
Читать далее

По молодости я любил рокенрол. Фраза "жить быстро, умереть молодым" казалась мне верхом мудрости. Но вот как-то так незаметно молодость осталась сзади. А затем и зрелость.

Что же взамен? Новые начальники, пивное брюхо и седина в бороду. А оно мне надо?

Хорошо Сергеичу – он на баяне умеет играть. Поппури из «Прощания славянки» и «Smoke on the water». Достанет эдаким чёртом свой инструмент с перламутровыми пуговицами кнопочками, да кааак жахнет! Хорошо получается. Особенно когда все уже изрядно приняли.

Да, кстати: есть только два сорта людей, чья харизма не подвластна времени. Это баянисты и рыбаки. Почему, спросите? А потому что только у них получается так счастливо и, главное, правдиво разводить в стороны руки. У всех остальных фальшь какая-то в этом просматривается. Как бы обман.

И только они, баянисты и рыбаки, знают чистую и беспросветную правду: жить надо основательно, не наспех и не всухомятку.

И пёс с ним, с рокенролом.

Если долго глубоко дышать, то закружится голова. А когда кружится голова – теряется чувство направления. И уже неважно, катишься ли ты вниз или поднимаешься вверх. Совсем неважно.
Ты такой хрупкий, как прозрачная пенка на молоке, чуть тронешь – и ты уже рвешься. Худые плечи, стройное тело, тонкие запястья, просвечивающаяся фарфоровая кожа. Ветер раздувает занавеску у окна, и я представляю, что это – парус. И что мы на маленькой лодке, ты, я, да парус.
По твоим волосам скользит солнечный зайчик – причудливая игра света, отраженная в стекле окна. Яркое солнечное пятно ласкает твои волосы, спускается к виску и касается ресниц. Твои веки начинают чуть дрожать, и я говорю солнцу: «Тс-с... Не шуми, он проснется». И лучик света ускользает по стене, еще раз взмахнув занавеской на прощание.
Солнце – оно знает, когда лучше уйти.
Свернувшись, ты спишь, положив мне голову на колени. Заснул, усыпленный моим ровным, тихим голосом, читавшим тебе вслух. Когда я перебираю твои волосы или чуть разминаю ноги, ты вздрагиваешь и начинаешься ворочаться.
Я сжигаю все звуки на полпути к окну, оставляя только шелест листьев – он успокаивает тебя. Твои тонкие черты лица, так пленившие меня когда-то и не отпускающие до сих пор, пестрые плетеные браслетики на руках, светлые – цвета самого сладкого меда - волосы.
От тебя невозможно оторваться, ты – как самое крепкое вино, как самое глубокое озеро, искушаешь и затягиваешь.
Я откладываю книгу, закрываю глаза, и осторожно, чтобы не разбудить тебя резким движением, откидываюсь на спинку дивана. Что-то тихо про себя напевая, какой-то привязчивый мотив, начинаю перебирать, как драгоценные камни, мгновения и часы, дни и годы, проведенные рядом с тобой. Просто рядом. Иногда, сплетая случайности в цепи закономерностей, иногда убирая с твоего извилистого пути опасности, отводя беды и горести, иногда, даря капельку счастья в самые холодные и жестокие дни.
Читая тебе вслух, напевая колыбельные на ночь, успокаивая прикосновениями, окликая, чтобы ты остановился. Такой нежный и мягкий, совсем беспомощный, как котенок, неисправимый мечтатель – тебе всегда нужен защитник, который будет, перетасовывая карты событий, следить за твоей жизнью. Направлять тебя, заботиться, любить до безумия...
С тобой мне можно быть сильнее, с тобой мне можно попробовать чувства на вкус.
Но вот, сны уходят из твоих мыслей, я вижу это, ты начинаешь потягиваться и переворачиваться, ритм дыхания меняется, и начинают дрожать ресницы.
Все, мне пора.
Лишь только последний, самый желанный момент твоего пробуждения... Я поднимаю голову и спрашиваю у солнечного света. Почти с просящей интонацией, я обращаюсь за разрешением, а ведь я ничего ни у кого не прошу. И мне позволено остаться еще на полмгновения.
Жадно вглядываясь, пытаясь запомнить, но, забывая каждый раз, я любуюсь цветом твоих открывающихся глаз. Цвета самого чистого и непорочного неба, цвета для которого есть только одно определение – сама Красота.
И ухожу.
Ведь мне нельзя быть с тобой долго. В глубине твоих глаз уже застыла тревога. Ты чувствуешь меня и боишься. Мне всегда мало, но я держусь. Держусь до последнего, даря тебя своим ярым соперницам – Любви, Счастью, Жизни...
Почему смерть называют Смертью?

А вот я не собираюсь красить волосы, брови и губы, у меня жизнь, может, будет, спокойна и однобока: работа, работа, пьянки, иногда - клубы, ебля с блядьми, "Шоколадница", "Мока-Лока",
Читать далее

Облака растворяются в небе, тихонько звеня, на губах - мимолетная горечь несказанных слов, я босая, дрожу, но не прячусь куда-то в тепло... Колыбельная песня ветров обнимает меня.
Я надеюсь, что буря внезапно хлестнет по лицу, я смеюсь, как смеются, безумию глядя в глаза. Бесполезно метаться, ничто не вернется назад.
Все счастливые сказки когда-то подходят к концу.
Я хочу быть свободной, но больше уже не могу. Чуть насмешливо где-то вдали золотится листва. Собиралась грозу ворожить... но забыты слова...
...только имя твое все не сходит с обветренных губ.

- Я - диггер.
- Ты - хуйня. Чем ты занимаешься?
- Ну... Ползаю по тоннелям, по тоннелям метро, например...
- Зачем?
- Ну как...
- Ну вот так. На кой хер тебе ползать по вонючим засранным трубам, предназначенным только для специально обученных людей и их железных стрекоз?
- Я ищу.
- Чего ты ищешь? Ты ищешь что-то такое, что перевернёт мир? Поставит его с ног на голову? Ты, наверное, ищешь каких-нибудь муракамиевских жаббервогов, и я не удивлюсь, если парочку ты уже нашёл. Так ведь?
- Не совсем их, но в общем и целом - да.
- Отлично. И? Это вызвало общественный резонанс? Это вызвало хоть у кого-нибудь настоящий шок и заставило этого кого-нибудь взглянуть на этот мир незамутнённым взглядом? М?
- Друзья мои очень удивились, когда я им рассказал...
- И что они? Стали бороться против этого мира, этой Всемогущей Системы, увидав её ужасающую изнанку? Стали, может быть, отшельниками, чтобы потом, лет эдак через дцать вернуться и принести людям истину? Развесили по всем фонарным столбам статейки провокационного характера, чтобы обыватели, наконец, поняли-таки, где они живут, поняли всю фальшивость этой красивой передне-парадной оболочки? Или ещё какую-нибудь ненужную хуйню сотворили?
- Да нет, просто...
- То есть, нихуя не сделали. Так я и думал. Ты трупы находил?
Читать далее

- Знаешь, мне кажется,что...
Она улыбнулась нежно и приложила палец к его губам.
- Тссс. Ты лучше помолчи, не надо мне ничего объяснять. Давай я расскажу тебе что-нибудь красивое, доброе, настоящее, живое - хочешь? Я расскажу тебе сказку, самую светлую и чистую, самую глупую на свете сказку, но все равно - самую-самую. Сказку без сюжета, без идеи, просто я тебе очень хорошо ее расскажу, как чувствую. Прислушайся.
Она замерла на минуту.
Читать далее