То, что осело в черновиках, уже давно неправда, свою осень торжественно встречаю сама, с улыбкой и силой, с километрами шагов вперед. Самое большое счастье - научиться держать нос выше, по ветру, смотреть за горизонт. Мне повезло, что у меня был хороший учитель, учитель, бросивший ученика в реку без спасательного жилета, чтобы он наконец-то научился плавать.
Хорошо, что люди не умеют препарировать себя, и я не знаю, что там в душе за костями и сосудами (душа ведь должна быть где-то у сердца?), не знаю, сколько замков навесило мое лето на мои чувства, не знаю, осталось ли хоть что-то кроме стыдливо прикрытого обидами и предательствами "было".
Я знаю только, что живешь тогда, когда чувствуешь, и я живу.
И разговоры на английском со снами на русском, и щемяще-радостное "впереди-впереди-впереди" - все это делает мои дни, все это двигает меня, мотивирует, подталкивает, это чудесное ощущение того, что я знаю, что я чего-то хочу, чего-то добиваюсь, чего-то стою и кому-то интересна. Да что я, я ведь и так уже написала, что живу и жива :)
[700x522]
Я знаю, твои карманы забиты камнями. Тащи, я не выну их.
— Дед, я так ужасно скучаю, — сказал я под конец и снова заплакал. Тогда дед посмотрел на меня серьезно и сказал, что скучать по кому-то — самое прекрасное из всех грустных чувств. — Пойми, дружище Трилле, если кому-то грустно оттого, что он скучает без кого-то, значит, он этого кого-то любит. А любовь к кому-то — это самое-самое прекрасное на свете чувство. Те, без кого нам плохо, у нас вот тут! — и он с силой стукнул себя в грудь.
Мария Парр, "Вафельное сердце"
И когда его руки сегодня приближались к моему лицу, я почему-то вспомнила о черной витой ограде перед входом в наш летний двухдневный дом, а потом я мысленно поднялась наверх, открыла дверь ключом и оказалась в просторной комнате. Мне захотелось подойти к окну, чтобы увидеть, как женщина вешает белье во внутреннем дворике, который был совсем рядом с нами, и она действительно оказалась там. И я вдруг подумала, что именно это видели из окна любовники у Оруэлла в своем чудесном убежище, а потом ... "он решил, что проводит ее до станции метро, но вскоре почувствовал, что тащиться за ней по холоду бессмысленно и невыносимо".
Дни долгих дел. Понедельники за понедельниками. Залы потерянных шагов. Рыбки Берингова моря. Девочка Ася с родинкой.
Плакучие ивы распускают свои ветки. Распускают ветки. Оставьте меня в покое, ивы, оставьте меня. Мне опять так невыносимо, как будто сейчас осень.
Моя Хлоя, моя Зоечка
уже три года как мы не виделись
время долетит до тебя, добежит, подхватит, подгонит
я все жду на той же скамейке каждый год
зачем ты?
- а ты-то меня любишь?
не бывать тебе под соломенными шляпами, подсолнечными полями сверху
- ты пустая
не твои это наряды и города, Хлоя, не твоя это Земля.
-----------------------------------------
Спустя два года вернуться на широкие проспекты, шагать против солнца, греть руки, подпевать машине, вести разговоры, обнимать тех, кто все-таки удержался в жизни - это ли не счастье. И собирать, жадно забирать из дней слова, фотографии, крылатые, слетевшие с языка подписи и все бежать куда-то, не оставляя шансов времени вклиниться в столпотворенье дел. Мир оказался тесен, но очень широк хотя бы для того одного, кто ожидает встретить в вагоне метро другого.
Зиме все еще быть.
В моих глазах в совокупности минус семь. Столько же, сколько на улице Ленивке, когда солнце за домами и получается тень.
Оказалось, у людей есть лица, а у вывесок - буквы. У домов - номера, у светофоров - бегущие человечки, у неба - оранжевый горизонт.
Оказалось, что мама тоже плачет. Мы с ней бываем похожи.
В эту зиму с ума
я опять не сошел, а зима
глядь и кончилась.
(с)
Бродского разбирают в книжных, даже в тех, что у самых неприглядных и исторических (от историй) вокзалов. На нас идет весна, весна упадническая, ведь и тут и там у нас - смерть. Смерть в музеях, по телевизору, в книгах, даже на лекциях, и там, она же, эта костлявая, голая и с косой - как с картин XVIII-ого. Даже странно: весна ведь.
Но мы-то шагаем по другим дорогам. Может, и хорошо, что весна пройдет мимо: у нас будут только первые чудесные летние дни, когда можно спускаться вниз по Цветному и не думать, и не помнить, и ничего не знать. И поцелуи в ладони, в плечи - это все не весеннее, это - лето, и оно наступает раньше.
Вот так в заброшенном Фолкнере находишь черно-белые французские мосты, а шум и ярость - в весенних московских набережных, открывающих правду на то, что считал правдой.
как отец с дочерью, голова к плечу, пальцы к щеке, губы ко лбу. как отец с дочерью - это даже больше, чем просто. но нет.
И не забыть: на вокзал - фиалки. И никакой тогда разницы, всё равно - меня на меня. Жди jeudi на четверг и дожди как ноябрь.
Мне снова приходят письма, снова теплые послания в белых конвертах, возвращающие меня в двухгодичную давность. Я пытаюсь вспомнить, как жила раньше, но не всегда понимаю, было ли это до или уже во время. Задаю себе вопрос, хотела ли бы, чтобы ничего этого не было или было что-то другое, но не это, и не могу ответить честно, потому что мне просто хотелось бы, чтобы меня отпустило сейчас, чтобы меня не резало внутри сейчас, чтобы сейчас никто не поступал со мной так.
Представляю, как смешно будет читать это через год. Привет тебе, Соня, смеющейся!
P. S. По крайней мере, Париж и Питер остались за мной. Мы не перечеркнули их воспоминаниями, а значит, мне есть куда податься.
Одичавшее сердце все еще бьется за два.
(с)
Откровенно говоря, все твои теории работают только до тех пор, пока они не касаются самого тебя. Все твои слова, вся сила, искренность, честность, с которыми ты говоришь, в которые ты веришь, совсем ничего не стоят. Легко говорить о моей воле, когда ты сам не оказывался затянутым в болото неразрешенности, непонимания, отвергнутости, легко давать советы, воображать себя спасителем, избавителем, предателем, когда за этим не стоит ничего кроме дикого эгоизма.
Правда только в том, что сила и воля появляются тогда, когда ты погружаешься в другую любовь: теряют значение воспоминания, привычки, вещи. Как это случилось у тебя.
Поэтому ты зачем-то пишешь мне все эти теории, вычитанные из книжек и выведенные из фильмов мысли о том, что человеку достаточно заглянуть в себя, чтобы выкарабкаться, найти там новую жизнь, но ты ведь совершенно не знаешь, о чем ты говоришь. В фильмах тоже врут, врут даже больше, чем где-либо еще, и тебе ли не.
Что бы ты знал.
Он заболел раком, когда всё было хорошо. Институт, товарищи, он - староста группы, или даже курса, пел песни, играл на гитаре. Его все любили. Он тоже любил, любил всех и любил её. После того, как он заболел, ему некого стало любить кроме неё. У них были планы, у них должна была быть жизнь, как она бывает у всех, кто её очень или не очень хочет. Она должна была быть: они были молоды, у них были силы и вера. Они поженились. Она дала согласие на то, чтобы быть рядом и видеть, как он умрет. Родители были против. Конечно, против. Кто хочет, чтобы страдали их дети. Но в их руках ничего не было. У неё же была семья, был муж и был рак.
После свадьбы через некоторое время ему стали проводить курсы химиотерапии. Красивые пышные волосы сменились лысиной, тело исхудало, потеряло свою мужественность и рост. Он сидел целыми днями на кровати, у них были планы, они верили.
Скоро он попросил, чтобы его перевезли к маме.
Однажды она ехала к нему, и на пороге ей сказали, что он умер.
Через несколько лет родилась я.
Никто не решал за неё тогда, как ей будет лучше. Она просто пошла по этому пути, просто выбрала страх, тревогу, трудности и любовь. Он не оградил её от себя, это было странно, но никакого выбора не было. Был он, была она, были планы, была вера, был рак, но это было совсем неважно, потому что она любила его и он любил её.
Ненужный кто-то за окном
Стоял и требовал любви.
Я все оставил на потом,
Я говорил себе:
Не за что биться,
Нечем делиться,
Все об одном.
(с).
Мы такие: снимаем кольца, убираем фотографии с полок, состригаем волосы. Пытаемся убежать, зарыться, держаться, промакиваем сухие глаза. В голове нет дел, в голове нет другой любви, в голове нет ничего, что могло бы отвлечь и залечить. И каждый день хочется, чтобы не кончался сон, потому что нет никакого смысла просыпаться и очень сложно заснуть. Не хочется смотреть вокруг, никуда не хочется смотреть, хочется только под купол безвспоминательной мягкой сферы. Хочется понимать, но и не понимать тоже хочется, потому что и то и другое в равной степени режет, бьет и разрывает.
Мы думаем, что сделали все, что смогли. Но мы ничего не смогли и ничего не сделали, мы оставили свои чемоданы на дороге и вернулись каждый в свой дом.
Собаки поджимают хвосты и уходят, они поджимают хвосты и любят. У тебя никогда не будет собаки.
Теперь мне 21.
Мой 22-ой год должен пройти в исполнении построенных планов и в продирании сквозь туманную неопределенность.
Самое сильное моё желание заключается в том, чтобы Господь избавил меня от сердечных содроганий при мысли о Франции.
Вчера моей решительной возмущенностью было выбрано слово дня. И им стало слово "безответственность".
Мне повезло (или не повезло?) столкнуться с этим словом (конечно, по мелочи) классе в 9. Тогда танец, рассчитанный на двух человек, что называется, парный танец, был исполнен мною в одиночестве. На сцене перед толпой моих примерных сверстников и студентов я, пятнадцатилетний подросток, сама себе давала пощечины, подпрыгивала, изображая "поддержки", падала и поднимала себя. Сама. Так получилось, что в назначенный час сбора ансамбля мой партнер решил не приходить. Он вообще решил не приходить. Когда до выступления оставалось несколько часов и он наконец-то взял трубку, выяснилось, что у него алкогольное отравление и он не может притащить своё измученное бесконечными обращениями к белому "другу" тело на концерт. Я ещё тешила себя надеждой (вплоть до последней минуты выхода на сцену), что он приедет и мне не придётся испытывать мучительный позор. Но, поскольку я начала с безответственности, закономерно будет сказать, что он так и не приехал.
Потом безответственность стала случаться снова и снова. На первом курсе я прождала на остановке своих друзей полтора часа. Всё бы ничего, я, в общем-то, люблю быть в компании наушников с хорошей музыкой, но на улице был уже заметный холод, а на мне была незаметной теплоты куртка. Зато друзья успели прошвырнуться по магазинам, а потом радостно сообщить мне обо всех покупках.
Но апогей безответственности случился вчера. Вчера в пять часов вечера ко мне должен был прийти ученик. Успев привыкнуть к его опозданиям, я подождала минут пятнадцать. Затем, зная, что мальчик вообще любит не приходить, потому что память его по форме частенько напоминает решето, я решила позвонить и спросить, ждать его вообще или нет. Трубка была передана тёте, и тётя с изумлением спросила, мол, а что, у вас сегодня занятия? Пришла моя очередь удивляться, и я ответила, что занятие должно было начаться пятнадцать минут назад. Тётя сказала, что мальчик сможет прийти только к шести, я в глубине себя решила "так уж и быть" и сказала вслух, что буду ждать. Но мальчика не было ни в 6, ни в 6.15, ни в 6.30. В 6.40 я опять взялась за телефон, но первый телефон не отвечал. Тогда я начала обзванивать всю семью мальчика, начиная с дяди (который, как оказалось, вообще не был в курсе происходящего) и заканчивая мамой. Чтобы выяснить следующее: школьнику лень ходить на занятия. Тяжело ходить на занятия. На этой ноте мне всё стало ясно. Не только то, что больше занятий с этим мальчиком не будет. А кое-что более важное.
Какими бы ни были проблемы с обучением и прочим у мальчика, собака зарыта в семье. Ни один взрослый человек семейства не посчитал нужным позвонить и сообщить об отмене занятия. Ни один. Что ждать от ребенка?
Для меня безответственность это... ну, как сказать, это осьминог, запускающий свой щупальца во все сферы жизни конкретного человека. Она будет просачиваться из всех трещин, капать своей стабильностью на нервы, мучать своим писком барабанные перепонки. И самое страшное, что, кажется, её антипод должен прививаться с самого рождения. Если этого не случилось - пиши пропало.
Спустя год и четыре месяца я всё так же сильнейше люблю тебя. Больше - я бесконечно благодарна тебе за ту историю о рыбке в море с французскими словечками и длинными ответами. Благодарна за руку, поданную 25 сентября, за мармелад, который мы жевали, когда шли против солнца. И даже в такие дни, когда срываются с петель планы, когда хочется опустить руки и отпустить свою грусть на все четыре стороны, ты рядом, ты держишь, ты обнимаешь. Я только прошу себя никогда не забывать, что у меня есть такое счастье.
Намоленный, старинный центр, мама говорит, что когда-то это был её город. По субботам она ездила на работу на Ордынку, утверждает, что исшагала её всю. Идет с утра, и тихо, и солнце перебегает по карнизам, окна отвечают им взаимным блеском, оттаивают от утреннего плача.
И я когда-то так ходила по утрам. Сейчас даже по субботам летним утром уже вовсю сигналят машины, вовсю спешат люди, вовсю накаляется асфальт. И не чувствуется ничего своего. Ну что в этом городе может быть моим?
Я так же, как и мама, исходила Ордынку, истоптала её тротуары. Так же, как и мама, встречалась у памятника Пушкину, так же, как она, кормила голубей у Достоевского, сидела на скамейках у Гоголя, наблюдала пикеты под вдумчивым взглядом Грибоедова. Но город не мой, моих воспоминаний, но не мой. В нём были и набережные, и люди, и свидания, в нём уезжала и в нём возвращалась, в нём переживала жизнь, но мы не породнились. В нём мне повезло видеть любящие глаза, в нём мне пришлось похоронить человека, которого так люблю.
Но это что-то вроде временного пристанища, где любезны, но не ждут. Впрочем, как не ждут где-то ещё.