Будни юного переводчика. Это действительно приятно, когда на протяжении нескольких часов бьешься над пониманием смысла одной фразы, над подбором аналога одного-единственного слова, и наконец находишь. И прямо чувствуешь свет этой желтой лампочки над головой - ОНО! Вдвойне круто играть роль того, чью работу только недавно так тщательно анализировала, и понимать, что имеешь ко всему этому отношение аж с двух сторон! Мммм...)))

Alesya (23:31:41 21/04/2010)
работай, солнце еще высоко)
Silberne saiten (23:31:59 21/04/2010)
оно взойдет к тому времени как я закончу страницу

Ну вот оно мое матовое, бездарное (скрытное и неблагодарное), с переходом от гордости к любви по короткому мосту между станциями. По вокзалу мечусь в зале ожидания, поглядывая в панике на часы - без четверти пять. Сколько еще должно пройти минут, прежде чем меня позовут уже, надоело метаться и ждать. Сколько должно случиться революций еще, чтоб их больше не было? Сколько моих вспышек бездумных должно утихнуть, чтобы стереть все эмоции набело? Сколько вагонов должно пронестись в моих уставших, красных глазах, чтобы наконец застыла в них белая, спокойная тишина? Мчатся зеленые составы - ну в добрый путь, должно быть, на следующей остановке догоню и забегу в один из них. А не на следующей, так хоть когда-нибудь... Надену наушники, лишь бы грохот их наконец затих, стану слушать какой-нибудь авангард, по кускам выбрасывая в окно поезда это надоевшее до смерти "все равно". Уноситься от вас, так убийственно добрых, со скоростью сотня километров в час.

Пунктуальные звонари Донского монастыря под окнами без устали дергают за веревочки, аккомпанируя моему плавному погружению в сон. И вроде бы до меня даже доносится жутковатое церковное пение, напоминающее о событиях этой страшной недели. Прекрасное сплетается в моей голове с ужасным и рождает мистическое, в которое верит сердце, но не верит ум. Интересно, значит ли моя любовь к колокольному звону, что у меня есть крохотный шанс на "спасение"? Зачем же я делаю все, что я делаю? И зачем они бьют в колокола? Ну вот - затихли...

Мне приснился сон, что я в фашистской Германии. И что если узнают, что я русская, то убьют. При этом я не знаю немецкого, скрываюсь в метро от каких-то людей, прознавших все про меня, забегаю в вагоны с закрывающимися дверями, но на следующей станции эти люди заходят и проверяют каждого по какому-то списку... Мгновение "поверят или убьют" в этом сне было лейтмотивом. Потом была некая церемония посвящения детей, которую почему-то вел мужик, похожий на главного японца из "Перл-Харбора". И вся толпа ему кланялась. Он тоже говорил на немецком, и надо было повторять. А потом стал говорить на русском, и начав повторять, я с ужасом поняла, что этим палюсь. В конце церемонии он стал меня расспрашивать по поводу предстоящей моей работы на благо Германии, почему-то был очень дружелюбен и ничего не подозревал. Я плохо понимала, о чем он говорит, и улыбалась. И еще было очень страшно, что остальные русские не понимали, что происходит, и просто радовались, словно их приняли на работу. В общем, историчности в этом сне было мало, но от страха до сих пор внутри все трясется. Ох.

Это цитата сообщения kolo Оригинальное сообщение

за изо



(с)californian_bi4



запомнив несколько нехитрых пунктов, в компании не слишком близкой к изо, вы сможете прослыть знатоком и вообще.
(варнинг, там много картинок)

Теперь, когда возникает порыв о чем-то написать, наворачиваются слезы и все заканчивается жуковским "подвластно ль выраженью". У меня настроение меняется раз в тысячную долю секунды, так не успеешь и уловить... Настроение измеряется в капельках пота, страницах двух книг - гениальной и бездарной, белых воротничках, до которых хочется дотронуться, да и много в чем еще таком, до чего хочется дотронуться... Чтобы, подобно ребенку, изучать весь мир подушечками пальцев. Чтобы можно было трогать все - и ничего за это не было. А вместо этого я убеждаюсь в какой-то объективной жизненной справедливости, не зависящей от людей, но управляющей нами стихийными, но упорядоченными силами. Путаница. А я еще думала, что главное - быть искренней. Это детское убеждение развалилось на кусочки, предварительно подняв меня на смех пред всем белым светом. Но именно теперь - теперь как раз - особенно хочется быть искренней. Когда осознаешь, что это лишь проявление эгоизма.
Толстой заставляет меня чувствовать нечто, о чем я раньше понятия не имела. Как в моей любимой рекламе: что ты чувствуешь? - чистоту...
Когда руки чистые, вроде бы нестрашно прикоснуться к чему-то святому.
Но мне далеко до белизны, хоть я и стараюсь.

И что я тут делаю? После пары часов попыток уснуть, роения мыслей и диалектики моей несуществующей души. Мыслей о том, как оправдаться перед кем-то за эгоизм, перед кем-то за скрытность, а перед кем-то за излишнюю доверчивость. Планирования ближайших пары недель вплоть до часа, минуты, мгновения одного взгляда; мечтаний о лете и, может быть, Валенсии, мечтаний о чем-то гораздо менее уловимом; ощущения, что все наконец хорошо, что все намного легче, чем совсем недавно... Несколько часов бесплодных размышлений почти только о себе и ноль полезных хоть сколько-нибудь минут. Да, это значит сесть на мель.

Бросим нас, бросим в выжженную траву, горячий воздух, хруст пальцев и плавленые выхлопные газы, будем падать тысячи километров вниз, через солнце, тучи и грозовые облака, через траву и землю, земное ядро, чтобы не было пункта назначения, как снег, не долетая до земли, растворяется, растворимся, развеемся, растаем, распадемся и воссоединимся в произвольном порядке, смешаем красное и черное, белое и золотое, получим невиданную гамму цветов из другой галактики, нарисуем новое небо и упадем в него снова, под звон слезливых колокольчиков и запах мятой травы после росы, утром босыми ногами до озера и обратно, со спутанными волосами, перепрыгивая ямы, большие ямы, большими шагами, отталкиваясь от земли, за руку, без конечной остановки, без единой цели, вверх и вниз, преодолевать огромные дистанции, дотрагиваться до перламутрово-розовых планет с кольцами и без колец, окунаться в разноцветные дожди в разных системах, разбрасывая повсюду песок с пляжей, цветочную пыльцу и сахарную пудру, бежать и падать снова и снова, а то ведь иначе - суета сует...

Кажется, мне надо было родиться на полтора века раньше и другого пола. Распивать жженку дома у Огарева и на что-то надеяться. Попытки быть искренней и привязаться оборачиваются охлаждением и непониманием, а идеи рассыпаются в пепел в доли секунд...

"Белинский был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе
или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные
вещи. К. уговорил его ехать к одной даме; по мере приближения к ее дому
Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли ехать в другой день,
говорил о головной боли. К., зная его, не принимал никаких отговорок. Когда
они приехали, Белинский, сходя с саней, пустился было бежать, но К. поймал
его за шинель и повел представлять даме.
Он являлся иногда на литературно-дипломатические вечера князя
Одоевского. Там толпились люди, ничего не имевшие общего, кроме некоторого
страха и отвращения друг от друга; там бывали посольские чиновники и
археолог Сахаров, живописцы и А. Мейендорф, статские советники из
образованных, Иокинф Бичурин из Пекина, полужандармы и полулитераторы,
совсем жандармы и вовсе не литераторы. А. К- домолчался там до того,
что генералы принимали его за авторитет. Хозяйка дома с внутренней горестью
смотрела на подлые вкусы своего мужа и уступала им так, как Людовик-Филипп в
начале своего царствования, снисходя к своим избирателям, приглашал "а балы
в Тюльери целые rez-de-chaussee подтяжечных мастеров, москательных
лавочников, башмачников и других почтенных граждан.
Белинский был совершенно потерян на этих вечерах между каким-нибудь
саксонским посланником, не понимавшим ни слова по-русски, и каким-нибудь
чиновником III отделения, понимавшим даже те слова, которые умалчивались. Он
обыкновенно занемогал потом на два, на три дня и проклинал того, кто
уговорил его ехать.
Раз в субботу, накануне Нового года, хозяин вздумал варить жженку en
petit comite, когда главные гости разъехались. Белинский непременно бы
ушел, но баррикада мебели мешала ему, он как-то забился в угол, и перед ним
поставили небольшой столик с вином и стаканами. Жуковский, в белых форменных
штанах с золотым "позументом", сел наискось против него. Долго терпел
Белинский, но, не видя улучшения своей судьбы, он стал несколько подвигать
стол; стол сначала уступал, потом покачнулся и грохнул наземь, бутылка бордо
пресерьезно начала поливать Жуковского. Он вскочил, красное вино струилось
по его панталонам; сделался гвалт, слуга бросился с салфеткой домарать вином
остальные части панталон, другой подбирал разбитые рюмки... во время этой
суматохи Белинский исчез и, близкий к кончине, пешком прибежал домой.
Милый Белинский! как его долго сердили и расстраивали подобные
происшествия, как он об них вспоминал с ужасом - не улыбаясь, а похаживая по
комнате и покачивая головой.
Но в этом застенчивом человеке, в этом хилом теле обитала мощная,
гладиаторская натура; да, это был сильный боец! он не умел проповедовать,
поучать, ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он не хорошо
говорил, но когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его
дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос
прорываться, тут надобно было его видеть; он бросался на противника
барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по
дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль. Спор
оканчивался очень часто кровью, которая у больного лилась из горла; бледный,
задыхающийся, с глазами, остановленными на том, с кем говорил, он дрожащей
рукой поднимал платок ко рту и останавливался, глубоко огорченный,
уничтоженный своей физической слабостью. Как я любил и как жалел я его в эти
минуты!
Притесняемый денежно литературными подрядчиками, притесняемый
нравственно ценсурой, окруженный в Петербурге людьми мало симпатичными,
снедаемый болезнию, для которой балтийский климат был убийственен, Белинский
становился раздражительнее и раздражительнее. Он чуждался посторонних, был
до дикости застенчив и иногда недели целые проводил в мрачном бездействии.
Тут редакция посылала записку за запиской, требуя оригинала, и закабаленный
литератор со скрежетам зубов брался за перо и писал те ядовитые статьи,
трепещущие от негодования, те обвинительные акты, которые так поражали
читателей.
Часто, выбившись из сил, приходил он отдыхать к нам, лежа на полу с
двухлетним ребенком, он играл с н"м целые часы. Пока мы были втроем, дело
шло как нельзя лучше, но при звуке колокольчика судорожная гримаса пробегала
по лицу его и он беспокойно оглядывался и искал шляпу; потом оставался, по
славянской слабости. Тут одно слово, замечание, сказанное не по нем,
приводило к самым оригинальным сценам и спорам...
Раз приходит он обедать к одному литератору на страстной неделе, подают
постные блюда.
- Давно ли, - опрашивает он, - вы сделались так богомольны?
- Мы едим, - отвечает литератор, - постное просто-напросто для людей.
- Для людей? - спросил Белинский и побледнел.- Для людей?-повторил он и
бросил свое место. - Где ваши люди? я им Читать далее...

Это цитата сообщения yanakarmen Оригинальное сообщение

-7156-

Нет идеальных людей — просто найдите такого же **анутого как вы сами и остановитесь.

(с) Эдди Мерфи 

Эпиграфом к "Девяти рассказам" Сэлинджера служит загадка японского поэта и художника Хакуина Осе: «Мы знаем звук хлопка двух ладоней, // А как звучит одной ладони хлопок?». Поразительная по точности аллегория высказанного-невысказанного иллюстрирует стилистику рассказов так любимого мной писателя. В каждой его строчке раздается хлопок, но ни на секунду нельзя забывать о наличии еще одной руки - скрытого смысла. Созерцательность Сэлинджера успокаивает прямо-таки до обездвиженности... Насколько тщательно проработана композиция, настолько веско каждое слово, каждый взгляд персонажа, каждый оттенок цвета в каждой секунде происходящего. А самое лучшее - что полностью постичь смысл произведения этого автора можно только интуитивно. Вряд ли тут помогут псевдонаучные исследования и лингвистические анализы. Ты либо ощущаешь, либо нет. Разумеется, без исследований никуда (и это большое счастье как бы то ни было), но они только облекают в слова то, что чувствует лишь самый чуткий читатель. Есть, конечно, и ключ к разгадке. Но разгадка не будет так приятна, если не прочувствовать - до того, как дойдешь логически.
"Дхвани" - это и есть то скрытое значение художественного произведения, "внятное" единицам глубоко чувствующих. Я себя, конечно, в полной мере к таковым не отношу, но возможности развития - бесконечны). Не вдаваясь в подробности буддистской философии, попробую все же объяснить. Есть девять (соотнесем с названием сборника) эстетических ощущений, поэтических настроений - "рас", и одна из этих рас непременно должна присутствовать в достойном произведении. Ощущение это отличается от того, что мы испытываем в жизни, оно более возвышенно и освобождено от субъективной заинтересованности. Вот они, эти расы:
1 — эротики, любви;
2 — смеха, иронии;
3 — сострадания, отзывчивости;
4 — гнева, ярости;
5 — мужества;
6 — страха;
7 — отвращения;
8 — изумления, откровения;
9 — спокойствия, ведущего к отречению от мира.
Осталось только прийти к тому, что каждый рассказ сборника Сэлинджера обладает каким-то из этих настроений. Причем именно в такой строгой последовательности. В свою очередь, каждому настроению соответствуют свои цвета, звуки и, вероятно, что-то еще (я еще не ознакомилась с данной восточной теорией литературы до конца).
Это все настолько стройно, гармонично и продумано, что, попробовав описать свое эстетическое удовольствие, я, наверно, скатилась бы в банальное утверждение гениальности Сэлинджера. Но я не буду, так как это очевидно. Просто: об этом действительно стоит почитать. А я приступлю к своей курсовой, которая примерно (очень примерно) на эту тему. Даже, может быть, попробую применить только что написанные излияния в качестве основы введения.

"Надламывать себя не для чего, - промолвила она, - надо всего себя переломить или уж не трогать..."

XIV



Ноги подкашивались у спартанца, когда Михалевич ввел его в довольно
плохо убранную гостиную Коробьиных и представил хозяевам. Но овладевшее им
чувство робости скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие
еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна
всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же
касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и
самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как
бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от
невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как
бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, -
веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще
стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало
и возбуждало, - и уже, конечно, возбуждало не робость. Лаврецкий навел речь
на театр, на вчерашнее представление; она тотчас сама заговорила о Мочалове
и не ограничилась одними восклицаниями и вздохами, но произнесла несколько
верных и женски-проницательных замечаний насчет его игры. Михалевич упомянул
о музыке; она, не чинясь, села за фортепьяно и отчетливо сыграла несколько
шопеновских мазурок, тогда только что входивших в моду. Настал час обеда;
Лаврецкий хотел удалиться, но его удержали; за столом генерал потчевал его
хорошим лафитом, за которым генеральский лакей на извозчике скакал к Депре.
Поздно вечером вернулся Лаврецкий домой и долго сидел, не раздеваясь и
закрыв глаза рукою, в оцепенении очарования. Ему казалось, что он теперь
только понимал, для чего стоит жить; все его предположения, намерения, весь
этот вздор и прах, исчезли разом; вся душа его слилась в одно чувство, в
одно желание, в желание счастья, обладания, любви, сладкой женской любви. С
того дня он часто стал ходить к Коробьиным. Полгода спустя он объяснился
Варваре Павловне и предложил ей свою руку. Предложение его было принято;
генерал давным-давно, чуть ли не накануне первого посещения Лаврецкого,
спросил у Михалевича, сколько у него, Лаврецкого, душ; да и Варваре
Павловне, которая во все время ухаживания молодого человека и даже в самое
мгновение признания сохранила обычную безмятежность и ясность души, - и
Варваре Павловне хорошо было известно, что жених ее богат; а Каллиопа
Карловна подумала: "Meine Tochter macht eine schone Partie" {"Моя дочь
делает прекрасную партию" (нем.).}, - и купила себе новый ток.

Вот бы плюс один. Вдохнуть снова весеннего воздуха, чтобы он протек по венам долгожданным наркотиком, разогнал застоявшуюся в скуке кровь. Взять розового зайца на прогулку в Нескучный, окунать руки в ручьи ледяной воды в самой чаще леса, вспоминать детские "Уж тает снег, бегут ручьи", шепотом разговаривать с собой и детским зайцем... И неожиданно очнуться в плюс двадцать от переполненности сумасшедшим, восторженным счастьем. По моим подсчетам весна через 54 дня.

Амбивалентность... Я долго думала, как бы обозначить то, что происходит со мной и вокруг меня, и даже не только вокруг меня, пока мне не пришла на ум "амбивалентность". Она не хороша и не плоха, это просто данность: весь мир амбивалентен и ничего с этим не поделаешь. Ни у одной проблемы нет однозначного решения, ни у одного вопроса нет однозначного "да" или "нет" (поэтому, наверное, спиритический сеанс с Маяковским нам не удался), ни у одного ощущения нет однозначной интерпретации. Забавно, что после моего имени в голове у людей ассоциативно всплывает словосочетание "творческая несостоятельность". Жизнь всегда может стать лучше, счастливей, но никогда не станет правильней. Кажущееся правильным в 23.59 превратится в глупый предрассудок в 00.01. Ю онли лив уанс...

На журфаке студенты любят аплодировать всему подряд. Аплодируют вошедшему не туда студенту, отвратительному лектору после полутора часов неслушания лекции, аплодируют несмешной шутке, выкрику с места... Этот дегенератизм - некое необходимое зло, на которое обращать внимание я уже перестала. Сегодняшние аплодисменты преподавателю по праву СМИ А. Рихтеру не были исключением, так как значили что-то вроде "мы не спали этой ночью", "мы тебя боимся", "зачеееет", но явно не настоящее уважение. Правильно говорят, что толпа невообразимо тупей отдельно взятого человека.
Короче говоря, фигура Рихтера породила во мне множество сомнений. Человек пятидесяти лет, выглядящий на сорок с небольшим, с умными глазами (что в нашем обществе встречается нечасто), с собственным Институтом проблем информационного права, под тремястами пристальных, внимательных взглядов из года в год несет "в массы" понимание того, что значат демократическое права на поиск информации, личные свободы человека и порочащие честь и достоинство высказывания. Пишет учебники, которые хочется читать, говорит вещи, которые хочется слушать, и грамотен настолько, что хочется кинуться изучать право сми и прозаниматься этим всю жизнь).
И чем больше я осознаю реальность абсолютной творческой самореализации, тем сильнее во мне колотится эта паника. Ведь если я не пойму, что точно мне нужно от жизни, чем конкретно я хочу заниматься, я не смогу достичь того же. Принцип "куда кривая выведет" здесь неуместен. Да, мне нравится редактировать и способности, очевидно, тоже присутствуют. Но я не могу избавиться от ощущения, что этого недостаточно для самореализации. Больше того, уже сейчас я понимаю справедливость тезиса о том, что, редактируя чужое, все сложней создавать что-либо самой. Мне становится все трудней и трудней писать (думаю, это видно по ставшим корявыми постам в том числе). К тому же я не верю в то, что это даст мне долгожданное успокоение "я приношу пользу".
Понятно, что все профессии важны, но это ведь так ничтожно мало... Все чаще посещает полумысль-полуэмоция - мне есть что сказать людям! И не потому что я умнее кого-то... Просто эти тонкие грани, они не дают мне покоя. Едва различимые нити то ли добра и зла, то ли чего-то вообще не имеющего названия... Постоянное, неотступное чувство ответственности за других, за изменения, за развитие. Ведь те несколько людей, с которыми мне посчастливилось встретиться, смогли привить мне понимание справедливости, прекрасного, умение глубоко чувствовать. Может быть, я тоже могла бы стать "тем" самым для кого-то? Я не переоцениваю себя, потому что отдаю себе отчет в том, что не стану отличным журналистом (да и никаким не стану), не напишу гениальных стихов, не внесу ощутимого вклада в развитие критики. Редактор из меня получится неплохой, но это только одна десятая того, что я могу сделать. А от мысли, что я могла бы преподавать, голова идет кругом - настолько это кажется важным, прекрасным, да идеальным! Только я как маленький человек, в котором неожиданно проснулась смелость, но только на несколько мгновений: дерзну подумать об этом и тут же гоню мысль подальше. Стоит гнать или не стоит, стоит или нет... Вдруг я ошибаюсь. Потому что если не выйдет, если я так и останусь неким "аспирантом, имени которого никто не знает", вот это будет драмой. С другой стороны, наука так и зовет меня своей привлекательной осмысленностью, затягивает, заманивает... Я вижу абсолютную правильность системы образования как таковой, в теории, вижу, что я могла бы сделать. А с "внешним" миром мои отношения пока не складываются. Это для меня вязкая трясина коммерции и малопонятных условностей. Почему вы заставляете меня писать именно так, а не иначе, если я чувствую, что могу донести мысль только определенным способом? Где свобода творчества в творческом процессе выпуска номера? Где мое "я" в этом концерне? Я не вижу. И не вижу тех, перед кем мне быть ответственной, не вижу за что. А мне надо видеть глаза тех, с кем я общаюсь, - так хотя бы понятно, воспринимают они мои слова или нет. Кстати, говорить я не умею... Но научусь, если найду в себе решимость кардинально изменить планы. Решимость? Где ты прячешься?

Сегодня был пик моего затянувшегося стресса, просто торжество стресса, просто-таки кульминация моего зимне-сессионно-рефлексивного стресса! Когда я проснулась, как обычно, в 15.30 и обнаружила смс от одногруппницы о том, что со мной хочет познакомиться преподаватель по эстетике. В 11 утра. Потом уже обнаружилось, что моя работа по эстетической категории трагического настолько хороша, что этот милый старичок хотел на меня посмотреть. Но я такую возможность упустила. И после такого пробуждения мне уже почти ничего не страшно.
А в квартире настолько холодно, что хочется спать, спать...
Кстати, вы знали, что передав какую-нибудь книжку другу "почитать", становитесь преступником? Потому что по статье 1274 ГК РФ о "свободном использовании" произведения только библиотеки могут предоставлять книжки в такое временное пользование. Так что берегитесь. И читайте Рихтера...

Доедая мятные пряники-сердечки, ужасаюсь неотвратимости грядущей недели... Ничем не могу себе помочь, потому что мысли забиты совсем не тем, и остается паника, паника... Почему же все так темно, безрадостно и безнадежно?.. Неразрешимые этические противоречия доводят до физического исступления. И безысходная усталость от понимания безысходности всего этого - замкнутый круг безысходности и усталости, усталости и безысходности...

Сижу на кухне за рыжим столом и читаю феерический розовый учебник по психологии журналистского творчества, который по количеству непонятных слов может соперничать только с учебником по теории журналистики. Почему, когда речь идет о журналистике, появляется гигантское число терминов, субстанций, концепций и теорий? Ответ очевиден: журналистика не наука и никогда ей не будет, поэтому любая попытка теоретизировать ее оборачивается скоплением и нанизыванием друг на друга ничего не значащих терминов... При этом абсолютно неважно, чего добивались г-н Прохоров и г-жа Пронина (да, традиция "Пр" находит свое развитие по мере погружения в пучину страстей) - срубить деньги или просто что-нибудь "обнаучить". Все равно в итоге мы получаем что-то вроде: "Если говорить о социальной саморегуляции, то информация, во-первых, сжимается до симультанного образа, во-вторых, поляризируется до однозначной оценки, в-третьих, структурируется до жесткости алгоритма, в-четвертых, возводится в непреложную (объективную) закономерность... Синергетическая информация второго порядка удивительным образом повторяет свойства мифемы: ее симультанную тональность, категоричность, суггетивность, непреложность и даже мистическую непроницаемость. По-видимому, по мере того как сознание и рационалистическое мышление берут часть регулятивных функций на себя, иррациональная власть мифемы микшируется, уступая место идеологеме, затем конструкту, которые опираются на мощь поднимающегося разума. Затем вследствие массовизации процесса, при резком росте параметров неустойчивости системы самую активную роль начинает играть инстигат, но это только увеличивает амплитуду флуктуаций, и к моменту наступления очередного хаоса и смуты сознания мифема благодаря симультанности, непосредственной суггетивности и мистической непроницаемости может снова стать основным регулятором поведения".