Забыть, что есть такие слова:
заслуживать и доказательства.
Зарубить себе на носу:
никто никому ничего не должен.
Не хотеть ничего, что невозможно сделать самой.
Полагаться только на себя,
требовать только от себя,
добиваться успеха ради себя.
Не ждать наград.
Верить в себя несмотря ни на что.
...Вспоминать эти слова, когда плохо.

Все уличные звуки доносятся до меня как из другого мира, потому что я не верю в то, что этот – реальный. Кто-то здесь когда-то жил и придумал мотоциклы, а кому-то здесь даже сейчас весело, а кто-то сейчас сидит где-нибудь в Лос-Анжелесе и зарабатывает деньги. Через двадцать лет умрет от сердечного приступа, конечно. Я не знаю, какой мне быть, и поэтому я стала хотеть быть такой же. Это «делать то, что нравится» стало сказкой про белого бычка, потому что идиотизм – делать, когда никому не нужно. Я не знаю, что мне сделать, чтобы проснуться однажды как героиня Веры Алентовой, надеть дорогой костюм и отправиться на работу, где меня все знают и уважают, и чтобы можно было не улыбаться больше потому, что так принято, чтобы это было больше не необходимо… Я всегда смеялась над таким видом бессмертия, ведь это фикция, но теперь я не знаю, что есть важнее и есть ли иные опции в этом мире, который вот уже почти век как не мир Сизифов, Калигул и докторов Риэ, а какой-то мир глобализации, где тебя просто не видно на этом глобусе. Наверное, я подсознательно всегда была уверена в том, что мое, в общем-то, отчаянное положение дает мне фору, дополнительные возможности, это ощущение всюду открытых дверей давало мне чувствовать себя уникальной, и я никогда не страдала. И почему-то только недавно началось это стучание по клюву – ну как недавно, когда я выросла. Только сейчас появилось реальное понимание, что нет никакой справедливости, есть только заброшенность, пустая, полая. А всего страшнее – есть одиночество или иногда не-одиночество. Вот и вся классификация. Печально осознавать, что мое чувство исключительности было лишь детским заблуждением. Я все стремлюсь куда-то, к этим людям, которым до лампочки мои старания, которые, не задумываясь, могут взмахнуть рукой и отсечь чертов клюв, разросшийся неподобающе сильно, как гриб поганка. Банальный бессвязный текст, каких тысячи наводняют Интернет и дают почувствовать себя уникальными тысячам пользователей – вот оно: уже никто не чувствует себя собой, столько людей, что бесконечно просто потеряться, слететь с орбиты, улететь в открытый космос и не быть найденным уже ни собой, ни кем-то другим. Глобализация, интернетизация, технизация… Мы говорим все эти слова, чтобы не показаться глупыми – мол, вот он, отсталый человек, не глобализируется, не интегрируется. Счастливый Сартр, да его бы тут тошнило каждый день, в этом самом нереальном из всех миров. Это просто шоу Трумана, только кроме него ничего нет. Каждый по жизни выступает одновременно и Труманом, и режиссером шоу, отсекая другим десятки возможностей быть счастливым. Я прошла через абсолютное отрицание всех общественных ценностей, чтобы опять прийти к этому собачьему вилянию хвостом перед теми, кто уже чего-то добился. Этот отвратительный конформизм, и главное – ладно еще, если бы он что-то приносил, а то ведь они только издеваются, играют как кошка с мышью: ну ты постарайся, покажи нам шоу, но мы уже знаем финал. Финал – не твоего ума дело. А у меня в голове сейчас только одна строчка крутится – you`re lost little girl…

Под сиреневой крышей, на верхних Его этажах,
Достающих до блеклого неба Парижа,
Каждый вечер гостит допоздна la musique:
В полусне-полумраке усталый джазист
(Нога на ногу и небрежно расстегнут пиджак),
Приобняв инструмент, тянет верхнюю ноту.
На висках у него стынут капельки пота,
Рот в улыбке блаженной слегка дрожит.

Теплой женской рукой занавешены плотно
Шторы в зале, и свет фонарей приглушен.
В терпком дыме мигают сигар огоньки,
И глаза у влюбленных блестят во мраке.
На пороге гостиной застыл Мсье Жан:
Он обводит тяжелым ленивым взглядом
Женщин в платьях, мужчин во фраках –
Ему хочется их посадить на ладонь.

Рядом с дамой сидит старичок и послушно
Шепчет на ухо всяческий ей моветон,
А она улыбается в меховой col tenant.
И поленья потрескивают в такт словам.
В тусклой комнате вещи питаются эхом,
По стенам ее расползаются лица из Босха.
Стеллажи уважительно держат романы
В переплетах из кожи от Бертельсманна.

...Дышит Франция трепетным джазом Виана,
Ведь еще только пять утра – так рано...

Ад - это другие. Но как тогда ад - внутри?
Я начинаю бояться смерти, когда забываю, как плохо бывает здесь. А когда вспоминаю - мне все равно. Просто они - все - всегда будут адом. Ведь нельзя влезть внутрь и узнать, как кому-то больно. И моя боль никогда не станет чьей-то чужой. Хочу сгореть, чтобы не осталось глупых мыслей о хорошем конце.

Когда писала что-то про канкунские пляжи, наткнулась на сайт с морским шумом и криком чаек. Теперь он у меня открыт, и мне совсем радостно писать. Совершенная правда, что все всегда наваливается сразу, одним махом. И хорошее, и плохое. Эту банальную мысль можно высказать только на странице блога. Еще пару дней назад у меня не было работы и я сходила с ума, теперь мне надо сделать кучу всего и я тоже схожу с ума, но по-другому. Больше всего на свете я хочу, чтобы у меня всегда было много всего разного - и то сделать, и это, а еще и это висит, и сначала, конечно, берешься за интересное, хотя вот диплом, например, поджимает. Но видимо, диплом, как ребенок, всегда не вовремя. А главное, что весна, весна, весна, ВЕСНА!!! Как же хочется, чтобы всегда была весна, и силы, и пресловутый третий десяток никогда не кончался.

Toska - noun /`to-ska/ - Russian word roughly translated as sadness, melancholia, lugubriousness.
"No single word in English renders all the shades of toska. At its deepest and most painful, it is a sensation of great spiritual anguish, often without any specific cause. At less morbid levels it is a dull ache of the soul, a longing with nothing to long for, a sick pining, a vague restlessness, mental throes, yearning. In particular cases it may be the desire for somebody of something specific, nostalgia, love-sickness. At the lowest level it grades into ennui, boredom." Vladimir Nabokov

Палочки-выручалочки для любой моей письменной работы: "эти и многие другие проблемы...", "растет в геометрической прогрессии", "обозначили вектор дальнейшего развития". Диплом не стал счастливым исключением. Жаль, что его тема не "Бессмысленные и убогие штампы в научных работах".

Я хочу вернуться в то время, когда палатка виделась волшебным миром сладостей и фантиков love is, а повторная наклейка для журнала с Томом и Джерри была самым большим несчастьем на свете.

В двух минутах ходьбы от нашего отеля под Варадеро лежал верблюд. Он недовольно щерился, когда мы подходили фотографироваться, и не реагировал на наши попытки наладить контакт. Кроме верблюда, туристический курорт порадовал кабриолетами из пятидесятых в роли такси (пытаться собрать волосы бесполезно), яркими картинками с кубинскими видами и общительной аптекаршей, понимавшей мой спэнглиш почти что с полуслова. Дона Корлеоне из меня не вышло – легкие не те.

Варадеро -> Санта-Клара
Довольно быстро насытившись национальным куба-либре, в котором ингредиент «либре» напрочь отсутствовал за ненадобностью, мы покинули Варадеро в поисках настоящей свободы. Так мы оказались в Санта-Кларе, где кроме монумента Че и его же музея смотреть вроде бы и нечего. Стенд напротив возвышающегося метров на десять команданте, гласящий: «Мы хотим, чтобы вы были такими же, как Че», почти вызвал слезу умиления. Обойдя деревеньку (десяток гномьих домиков с полуобвалившимися крышами), мы познакомились с чумазыми детишками, из чего вышла сомнительная фотография и ссора между ниньос побрес за горсть конвертируемых песо – чувство стыда не отпускало потом всю дорогу. На вопрос о верблюдах гид, подозрительно покосившись на нас, заверила, что на Кубе они не водятся. Выходит, меж карибо-атлантических вод нас застала фата-моргана в виде корабля пустыни.

Санта-Клара -> Тринидад
Тринидад – самый древний кубинский город: еще в начале шестнадцатого века его основал Диего Веласкес. Неплохо сохранившийся – кажется, будто вообще не реставрированный – город вызвал странные впечатления, схожие, наверное, с теми, что испытывали герои бертоллуччиевского «Под покровом небес». Сгорбленные морщинистые старухи, продающие аляповатые украшения за доллар, словно проклинали взглядами, казались средневековыми ведьмами, дожившими до наших дней. Белоснежные белки глаз мускулистого негра (основное население Тринидада чернокожее), выкатывавшиеся то ли удивленно, то ли иронично на мои жалкие попытки узнать дорогу, ввергали в отчаяние. «Та самая лестница, где собирали рабов для торга» виделась порталом в древность. От мохито, который мы традиционно заказывали в каждом баре (для сравнения), мурашки шли по телу – в Москве такого не нальют, разве что на даче после бутылки «Белой березки». Но мистический колорит, разбавленный карточной системой и неуловимый объективом фотокамеры, заставлял все замедлять и замедлять шаг, и теряться, теряться…

Тринидад -> Сьенфуэгос
На полчасика – для контраста с Тринидадом – мы заехали в Сьенфуэгос, самый юный кубинский город. Где-то среди архитектурных построек а-ля франс я ощутила себя Семен Семенычем Горбунковым, когда нас заперли в обшарпанном кафе, где нас интересовал исключительно туалет за два евро (заплатить за пользование оным меньше на Кубе считается дурным тоном). И выпустили, попутно обругав, только после покупки зажигалки за три евро после долгих и напряженных торгов.

...Наутро мы катались на зиловских внедорожниках по размытым горным тропам. Где-то там, в кубинских горах, безмятежно спал мясистый удав, судя по всему питавшийся выводком невесть откуда взявшихся курочек. А в джунглях, к которым мы спустились, один диковинный плод почему-то пах миндалем – запах оставался на пальцах, пока я не нырнула в водопад.

*****
Варадеро -> Гавана
В Гавану ехали опять из Варадеро, только уже самостоятельно. Успешно пропустив остановку в историческом центре города, мы вывалились из автобуса где-то на безымянной окраине и пошли искать пристанища на ночь. Мое «Ола, буско ла каса пор уна ноче», наверное, наделало шуму в спальном райончике Гаваны, а визит к пожилым кубинцам – «Кто из вас Юдит?» (минутой ранее негр с мохнатой грудью сказал, что Юдит сдает комнату) – до сих пор номер один в моем списке неловких ситуаций. Комната все-таки нашлась, причем недорогая и в самом центре столицы – надо было всего лишь примазаться к таксисту, он все сделал сам.
Гавана похожа на старую картину: со временем яркая краска облупливается, обнажая тусклый, смятый лист, через трещины сочится затхлый запах заброшенной мастерской. Из окон маленькой центральной кафешки почему-то нельзя было снимать; с набережной Малекон, разбегаясь прямо на проезжей части, скакали в воду ребятишки; в переулках взрослые в самый разгар дня, сидя на складных табуретках, играли в шахматы… Забравшись на крепость Кастильо-дель-Моро, мы чуть не умерли от жары, а потому, полазив по направленным на основную часть города пушкам, поспешили к таксистам, с которыми успели породниться. К слову, за право везти нас на автовокзал они даже слегка подрались: наше «Сомос эстудиантес, но тенемос динеро» стало для одного из них сигналом к демпингу. Обратные билеты до Варадеро были в дефиците, равно как и наши денежные запасы, которых и на автобус-то хватало с трудом. Выручила парочка чилийцев, которым с нами было по пути, – на такси доехали прямо до отеля.

Палочки тростника, которые в провинциальной кафешке подавали с кофе вместо сахара, быстро сжались и как-то загрустили в Москве – Читать далее...

"Я отношусь к себе иронично. Эти красные губы.. Это же несерьезно все." Рената Литвинова

Ты пишешь стихи о любви,
Они пахнут солью морской и загаром.
Я лежу без сна в полуночном угаре
И думаю о чем-то, что надо ловить.
Что витает в воздухе, как запах кубинской сигары.
Бессловесные строки, закрученные в круги.
Где-то в Таиланде на пляже – след от твоей ноги.
Сто пятнадцать в час несется кабриолет,
Собрать волосы можно и не стараться…
Мое море завяло во цвете лет,
Не сверкает призывно на солнце.
Свой талант я зарыла на глубине колодца,
Правда, бывает, он рвется
Наружу, стуча где-то в области сердца.
Я же учусь на это не отвлекаться.

мой малыш спит, я не сплю - я в темноте на атомы распадаюсь, отчуждаюсь от себя на тысячи кусочков… я хочу зажечь свечки… но свет не бесконечен - свет разбудит моего малыша… лежу чуть дыша, я маленький комочек жалости, нежности… по подоконнику чуть слышно капают капли… затишье. дышит… дыши, куда тебе спешить… я буду твоей звездочкой до последней капельки света… тише, чуть слышно падают с крыш - оттепель новогодней метели… светлая вода от корабля снится, не спится, не шелохнется малыш… течет по телу нежная тишь, по коже дышет ночь... за окнами тихо светают многоточия.

Пожалуйста, Дед Мороз, я очень хочу отдохнуть. И не болеть. Хочу, чтобы все от меня отстали. И чтобы можно было нарядить елку, а то она стоит голая. И назло даже не пахнет. Хотя это у меня нос заложен... И еще хочу, чтобы до 30-ого числа можно было встретиться с кем-нибудь из близких и подарить подарки. У меня в этом году гораздо скромнее желания, а в прошлом же ты исполнил... Да, я понимаю, что еще не Новый год, да, я и так еду к солнцу, да, мне до этого всегда везло, но хотя бы еще один год, а дальше я уж как-нибудь сама, ну пожаааааалуйста. А то я больше не могу, правда.

"...Очевидно, как на ладони, что затрагивается символами «Отец» и «Сын» ...: словом «Сын» выражается вступление в чувство общего просветления (блаженство); словом «Отец» — само это чувство, чувство вечности, чувство совершенства."
"«Царство Небесное» есть состояние сердца, а не что-либо, что «выше земли» или приходит «после смерти»."
"«Царство Божье» не есть что-либо, что можно ожидать; оно не имеет «вчера» и не имеет «послезавтра», оно не приходит через «тысячу лет» — это есть опыт сердца; оно повсюду, оно нигде..."
"Мне стыдно вспомнить, что сделала церковь из этого символизма: не поставила ли она на пороге христианской «веры» ... догму о «непорочном зачатии»?.. Но этим она опорочила зачатие."

Мне очень хочется свежего воздуха, простора и света, большого стола, который располагает делать записи (как тот, что восхищал героя Пастернака) и приятной работы над поиском нужных слов. Вместо этого очередная бессмысленная сессия подкидывает мне пучок глупых проблем, но я-то знаю, что скоро-скоро смогу заняться всем чем захочу. Это будет, наверное, самое сильное ощущение свободы в моей жизни. И может быть, мы будем ходить в лес на лыжах, а может быть, я буду писать о концертах, а может быть, я наконец буду нормально спать и не чувствовать себя виноватой. На диске D меня ждет "А bout de souffle", в голове какие-то забавные мысли тоже караулят в ожидании февраля. Нет больше смысла скрывать от себя то, как сильно хочется творчества.

За окном холодно, но почему-то слякоть. Люди ожили под воздействием революционного флэшмоба, так что идя по улице, больше не имеет смысла прислушиваться к разговорам. Все говорят об одном и том же, и как печально, что объединить до сих пор может только ненависть. Мы ищем козлов отпущения, вместо того чтобы делать революцию в своей душе, мы топчем слякоть, вместо того чтобы остановиться и взглянуть на небо. Мы живем в прекрасной, совершенно особенной стране, но кто теперь может осознать эту истину? Мы растеряли способность к труду - к кропотливому, ежедневному, добровольному труду, к безустанной работе над собой. Мы теперь хотим ничего не делать и получить все сразу. Переход этот зачинался еще больше века назад и состоялся как раз накануне революций семнадцатого года, как ни парадоксально, ведь собирались "каждому по труду". Больше нет, или почти нет, Герценых, Хомяковых и Живаго, зато теперь есть шевчуки, навальные и явлинские. Поневоле начинаешь задумываться, неужели был прав Константин Леонтьев, считавший, что общество непоправимо мельчает в борьбе за демократию. Ведь борьба за внешнее - это прежде всего отказ от борьбы за совершенствование своего "я", это уход от себя, от поиска внутренней свободы к такой субъективной, временной свободе внешней. Ведь насколько проще уйти от себя в пекло сумбура и ненависти...

(ИЗ ПИНДЕМОНТИ)

Я не равна вселенной,
Вселенная не равна мне.
Меня она больше и меньше.
Мир - это только небо,
Небо огня полно.
Такого огня, что страшно
Поднять глаза и ослепнуть.
Ослепнуть и никогда больше
Уже ничего не видеть.
А разве я что-то вижу?
Смотрю в потолок и вижу
Царапины на штукатурке.
Закрою глаза - и вижу:
Обваливается штукатурка.
И вижу: поэт Введенский
Сидит за столом, сильно горбясь,
Сидит и не видит небо.
Сидит, потому что видит:
Обваливается штукатурка,
В земле полыхает пламя,
В земле происходят штурмы.
И видит распад вселенной,
И видит: она скоро брызнет
И вмиг разольется пламя
По чистому черному небу.
И будет опять начало,
Не будет опять штукатурки.
А я не равна вселенной
И больше уже не буду.

Все рушится вокруг меня и во мне, а я ничего не могу сделать. Эта рука, застывшая на мне, и эти равнодушные цифры - 4.38 - уже не успокаивают. Я снова знаю, что после 38 настанет 39, а после объятий - одиночество и опустошение. Как и то, что взойдет солнце уже через несколько часов неотвратимо, как и то, что когда-нибудь наступит опять весна, как и то, что никогда еще отчаяние не спасало ничью душу.
[700x697]

Пытаюсь вспомнить минуты, когда мне было действительно хорошо. За последние пару лет. В первую очередь, это лекции М., которых больше не будет, не будет совсем никогда в моей жизни, потому что моя всеобъемлющая лень и апатия не отпустят меня на журфак просто послушать. Хотя кто знает, может быть, я когда-нибудь изменюсь. Вот будет здорово. Полчаса назад поймала себя на мысли, что я буквально ИЗУМЛЯЮСЬ, когда мне передают, что кто-то обо мне помнит и хотел бы пообщаться. "О чем?" - ошарашенно думаю я. О чем со мной общаться?.. Мне было по-настоящему хорошо в июньские минуты винного опьянения в Нескучном, как ни страшны были последствия. Сейчас мне хорошо только когда я не думаю ни о чем. Собственно, я и не думаю ни о чем большую часть времени.
Как-то раз в детском саду у нас был праздник, для которого надо было дома подготовить корону. Вся группа детсада почему-то должна была прийти на утренник в самодельных коронах. Уже не помню откуда, но я знала о том, что для всех детей родители мастерят эти короны с каким-то достойным самого крутого юдашкина остервенением. И вот наступает вечер, и нужна корона. Но для короны нет ничего, никаких подручных материалов. У маленькой меня паника, я плачу и ужасаюсь тому, что на завтрашнем празднике у меня одной будет отвратительная, дурацкая, бумажная корона. Что у всех остальных будет ЛУЧШЕ. Помню, домашние в итоге смастерили мне вполне симпатичную корону из розовой гофрированной бумаги с золотыми звездочками. Спустя годы от этой короны у меня осталось приятное впечатление, и я совсем не помню, какие короны были у остальных. Сейчас, слава богу, мне хватает ума понять, что это неважно - какие у кого короны. Но почему-то необходимо визуализировать свою. Без нее я чувствую себя голой.

Теперь выбираю роль трикстера,
Живей, отыграем по-быстрому.
Открой с середины Писание,
Найди для меня наказание.

Имеет ли смысл бессмысленность?
О смысле судачить есть смысл ли?
Сверяя ладони с ладонями,
Едва ли коснемся бездонного.

В Париже, наверно, дожди сейчас...
Париж - это сколько км от нас?
Париж, Амстердам, хоть Дубровицы -
Какая, к чертям, вообще разница?

Планета тем временем движется
Дрожит, кувыркается, кружится,
Минуты все крошатся, крошатся...
А может быть, мне это кажется.